Текст книги "Последняя роза Шанхая"

Глава 19

Айи

Спустя несколько недель после разговора со своим братом я отправилась в отель Сассуна. К своему облегчению, на этот раз я не столкнулась в ярко освещенном вестибюле с враждебно настроенными иностранцами.

Я сразу заметила Эмили Хан с ее темной помадой и выразительными бровями, расположившуюся на бордовом кресле «Честерфильд» возле «Джаз-бара». Она склонилась над своим блокнотом и что-то быстро в него записывала.

Эмили, репортер родом из Сент-Луиса, опубликовала много очерков о китайцах в американском еженедельнике «Нью-Йоркер», проливающих свет на Китай, незнакомую для многих американцев страну. Она была единственной известной мне иностранной журналисткой, которая сумела создать свою литературную репутацию среди состоятельных – и консервативных – китайских филологов, таких как Синмэй, и стала популярным эссеистом, написав познавательные статьи о жизни американки в Шанхае для многих зарубежных изданий. Она делала репортажи в Нанкине о тамошней резне, а также писала книгу о сестрах Сун.

Согласно традиционным предпочтениям китайцев, Эмили не была красивой: ее лицо было слишком круглым, профиль довольно резким, и она была весьма высокой и полной. Пэйю прозвала ее «Большой задницей». В ней не было той напускной скромности, которой учили шанхайских девушек. О ее распутстве, как отмечали многие, ходили легенды – сначала Сассун, потом Синмэй. И если я, по мнению Пэйю, была старой в двадцать лет, то Эмили была древней старухой в свои тридцать пять.

Но мне было все равно, что другие говорили об Эмили. Я надеялась, что она могла бы стать моим союзником или другом – мне бы хотелось иметь друга, потому что с тех пор, как Эйлин уехала в Гонконг, я была очень одинока. Когда я увидела Эмили в литературном салоне Синмэйя шесть месяцев назад, я попыталась подружиться с ней, представив ей свою портниху. Но Эмили, рассказывая о написании биографии о мадам Сун и ее сестрах, выглядела раздраженной. Она выпустила струю дыма мне в лицо, высмеяла меня, назвав безмозглой и скучной девчонкой, и прогнала прочь.

Я еще не была готова ее простить, поэтому в ожидании подходящего момента остановилась на приличном расстоянии от кресла, в котором она сидела. И тут внезапно она бросила ручку. Ее плечи задрожали, и у нее вырвалось рыдание.

Писатели, они были как маленькие дети. Они нуждались в долгих часах творческого забытья, постоянно ныли и закатывали истерики, но их также нужно было время от времени обнимать.

Я вытащила из сумочки носовой платок и протянула ей.

Она подняла голову. Ее темные глаза были большими и мокрыми от слез, а лицо мертвенно-бледным, как у Синмэя. Они оба были наркоманами.

– Что ты здесь делаешь, малышка? – Она взяла протянутый платок, приложила к носу и громко высморкалась.

Вот насколько мы отличались: американские женщины высмаркивали носы, словно в трубу дули, в то время как шанхайских девушек, вроде меня, учили сводить это к едва слышному звуку. И было довольно унизительно слышать обращение «малышка» в таком нелестном тоне. Но я нуждалась в помощи.

– Что-то случилось? – спросила я.

– А тебе-то что за дело?

Все та же высокомерная, плаксивая Эмили, но судя по всем ее статьям, что я прочитала, я знала, что она также может быть довольно проницательной. Мне нужно было потерпеть ее.

– Ну, если у вас есть время, я бы хотела рассказать вам кое-то, заслуживающее внимания. Я наняла пианиста. Европейца. Он стал новой сенсацией Шанхая. Может, вы захотите взять у него интервью.

Она шмыгнула носом.

– И ты пришла сюда рассказать мне об этом? После того, как на тебя напали иностранцы?

Стало быть, она слышала об этом.

– Они были пьяны. Они не стали бы прибегать к такой жестокости, если бы были трезвыми.

– Своей смертью ты явно не умрешь.

Немного нервничая, я продолжила:

– Нет такого закона, который бы запрещал китайцам брать на работу иностранцев. Я знаю, поскольку владею бизнесом. Он – потрясающий пианист, и посетители его обожают. Кроме того, я вижу, что вы с моим братом отлично ладите.

– Ты понятия не имеешь, что я сейчас переживаю. Твой брат разрушил мою жизнь. Теперь Сассун не водит меня на свои вечеринки, мои друзья отказываются отвечать на мои телефонные звонки. Меня больше не приглашают в их салоны. Из-за твоего брата я стала изгоем общества.

– Но Синмэй сказал, что вы с Сассуном по-прежнему дружите.

– А ты его где-нибудь видишь? Он говорит, что слишком занят и не собирается выходить из своего пентхауса. Вот же ревнивый козел. Он все прибирает к рукам, и передо мной закрываются все двери.

– Да ладно, все не может быть так плохо.

Она снова шмыгнула носом и выпрямилась. Ее запястье украшал браслет из изумрудного нефрита, подарок Синмэя, который раньше принадлежал моей матери.

– Мне пора идти. У меня задание.

– Так что вы скажете о статье? И моем пианисте? Вы же понимаете, что это достойно освещения в прессе. Он меняет отношение китайцев к музыке.

Она проскочила сквозь вращающиеся двери и исчезла из виду.

Я подумывала последовать за ней и попробовать уговорить ее, но такие женщины, как Эмили, сами принимали решения. Я подняла с кресла ее записную книжку. Страницы были чистыми, как снег.

* * *

Шел дождь, холодный августовский ливень, барабаня по гладкой и блестящей черепице, уложенной ровными рядами на крыше. Внутри моего клуба все еще царило знойное лето – жар окутывал лица и обнаженные плечи танцоров, а белый свет скользил по красным губам и полузакрытым глазам. Когда полились звуки фортепиано и заревели трубы, поток ритмов пронесся по темному залу, захватывая тела в костюмах, голые ноги и развевающиеся подолы и пуская в ход свои страстные собственнические чары.

Я тоже была околдована. Мне трудно было сосредоточиться на приходо-расходной книге, рассчитать еженедельный налог на прибыль и почасовую заработную плату. Иногда я изо всех сил старалась сосредоточиться на работе, иногда делала перерыв, чтобы послушать музыку, а иногда выходила на танцпол понаблюдать за Эрнестом. Он играл на фортепиано уже около семи месяцев, и благодаря ему мой клуб преобразился, вместе с ростом популярности увеличивалась и его экономическая ценность. Я начала вести переговоры с некоторыми из моих родственников, имеющих большие связи, и выяснять, не будут ли они заинтересованы в том, чтобы стать акционерами. Я бы обналичила деньги и инвестировала их в золото, поскольку от налогового инспектора, работающего на японцев, не было житья.

Я хотела пригласить Эрнеста в стеклянный купол на крыше здания на праздничный ужин. Возможно, я бы попросила его станцевать со мной фокстрот или, может, поцеловать меня, просто поцеловать. Ничего больше.

Потом я заметила на его руке бинты, которые он снял несколько месяцев назад. Неужели он снова повредил руку? Оркестр сыграл последнюю ноту, чтобы сделать перерыв, и посетители разошлись по своим местам. Эрнест встал и сунул что-то в рот.

Я направилась к нему.

– Что это? Что с Вашей рукой?

– Ничего. – Он улыбнулся, но его рука дрожала.

– Покажите мне вашу руку.

Он заколебался, затем размотал повязку. Освещение во время перерыва приглушали, но я смогла разглядеть, что его рука распухла, и струйка крови просачивалась сквозь швы, которые, как я предполагала, были давно сняты. Похоже, в течение всех этих месяцев игры его ножевая рана так и не зажила должным образом. И все же он продолжал играть.

– Завтра у вас выходной, – сказала я и подняла руку, чтобы остановить его протест. – Никаких возражений.

– Как пожелаете, Айи.

Но я еще не закончила с ним. Я потянула его поближе к кулисам, где нас не могли видеть посетители.

– Вы должны были сказать мне. Вы пианист. Вам нужна эта рука. Теперь у вас ножевое ранение и это… Откуда у вас шрам в форме звезды?

– Долго рассказывать.

– Что ж, у вас куча времени. – Я была решительно настроена. Мне нужно было знать о нем все.

– Это было очень давно. – Он посмотрел на свою руку. – Я выходил из кабаре со своей сестрой Лией. Несколько гитлеровских юнцов появились из ниоткуда. Их было пятеро. Они напали на меня, прижали к земле своими ботинками и вырезали это у меня на руке. Они напомнили мне, кто я такой, и предупредили, чтобы я никогда больше не играл на фортепиано.

– Почему? Ваша страна была под их оккупацией?

– Не в этом дело. Все из-за моей религии.

Трудно было представить, что людей истязали из-за их убеждений. В буддизме существовало много сект, разбросанных по всей Азии, но мама часто говорила, что буддисты верят в мир и не поощряют войну друг против друга. Но я понимала, что он, иностранец, человек неизвестной мне религии, был такой же жертвой жестокости, как и я, женщина в оккупированном городе.

– Но я хотя бы сохранил свою руку. Моя сестра, Лия… Она попыталась защитить меня. Я смог убежать… Но в тот день она не вернулась домой. Говорили, что она украла оливки, и ее поймали члены гитлерюгенда, но мы не могли ее найти. В конце концов, мы нашли ее… Нашли ее в мусорном баке…

Ужас и горе, отразившиеся на его лице, сдавили мне сердце. Я потеряла своих родителей и брата из-за болезней и несчастного случая и знала, какой пустотой наполняется сердце. Но я не могла себе представить, как можно пережить боль и страдания после того, как стал свидетелем того, как брат или сестра погибли из-за насилия и человеческой жестокости.

Его глаза засияли.

– Но вы знаете эту поговорку: «Любовь сильнее смерти»?

– Никогда о ней не слышала. – Я сделала кое-что вопиюще непристойное для девушек моего воспитания, поразив саму себя – я взяла его покрытую шрамами руку и поцеловала.

* * *

На следующий вечер клуб без Эрнеста казался совсем другим. Перед началом выступления, когда в зале еще не было посетителей, и стояла полная тишина, я села на скамейку, где обычно сидел он, и представила точное место, где его ноги раздвигаются. Я не понимала, что со мной происходит. Прошел всего один день, меньше двадцати четырех часов, но я скучала по нему. Если бы он поцеловал меня или сделал хоть какой-то намек, я бы разделась и отдалась ему, и меня не волновало, что это могло погубить меня.

Когда я увидела Ченга, то невольно сравнила его с Эрнестом. Ченг обладал крепким, атлетическим телосложением с накаченными мышцами и стальной хваткой, в то время как Эрнест был худым и артистичным с нежным блеском в глазах. Ченг был раздражителен, а Эрнест отличался смелостью. Ченг, выходец из аристократического рода, обладал всеми богатствами, а Эрнест, беженец, вынужден был бороться за свое выживание – подобно мне, пробивающей дорогу в мире мужчин.

– Ты заболела? – спросил Ченг.

– Нет. Ты когда-нибудь думал о том, чтобы научиться играть на фортепиано?

– Ты точно заболела, Айи. – Его черные глаза впивались в мою душу.

Глава 20

Эрнест

В его выходной день Мириам напомнила Эрнесту, чтобы он записал ее в еврейскую школу, так как скоро должен был начаться осенний семестр. Поэтому он повез ее в туда. И даже пасмурная погода не омрачила его настроения, по дороге он болтал и шутил с Мириам. Они полчаса шли пешком до автобусной остановки, сели на трамвай и продолжили путь до школы в западной части Поселения. Он пробивался сквозь толпу на улице, держа Мириам за руку, хотя она протестовала. Время от времени он похлопывал по конверту с двадцатью американскими долларами в кармане пальто, чтобы убедиться, что его не украли.

Когда они прибыли во двор школы, он, наконец, отпустил руку Мириам, чтобы поздороваться с директором, мужчиной в черном фартуке, который дал ему регистрационный бланк и рассказал о стоимости обучения. Эрнест заплатил все взносы; после этого они с Мириам отправились знакомиться с принимающей семьей. Его шутливое настроение улетучилось. Мириам должна была остаться с принимающей семьей на семестр, и Эрнест начал сомневаться. Они были незнакомцами, а Мириам было всего тринадцать, уже не ребенок, но еще и не женщина.

Принимающая семья была американской. Мистер Блэкстоун, мужчина средних лет с баритоном, был одет в коричневую фланелевую куртку, а его жена – в черное пальто и черную шерстяную юбку. Они были протестантами и не имели своих детей. Было решено, что Блэкстоуны предоставят Мириам жилье и еду, а мистер Блэкстоун, который работал рядом со школой, будет отводить ее утром на занятия и забирать днем.

Когда Мириам пришло время уезжать, она посмотрела на него с выражением, которое причинило Эрнесту боль. После ограбления Мириам похудела, ее плечи стали тонкими, а в глазах затаилась неуверенность. Казалось, вся энергия, которая кипела внутри нее, остыла, и она боялась делать что-то со своей новой жизнью.

– Ты будешь навещать меня в школе?

Эрнест прослезился. Мириам не особо любила показывать свои чувства. Возможно, это был единственный доступный ей способ выражения любви.

– Разумеется, буду.

– Директор сказал, что сэр Кадури, спонсор школы, хотел бы устроить мне бар-мицву. Ты приедешь?

Бар-мицва была высшей честью для еврейских девочек, поскольку они были призваны Богом, представляя собой важную церемонию достижения совершеннолетия и признания того, что ребенок становится взрослым. Если бы они были в Берлине, их родители организовали бы чрезмерно затратную вечеринку, пригласив всех своих друзей и родственников отпраздновать это событие.

– Конечно. Ни за что на свете не пропущу. Я и не знал, что они проводят здесь бар-мицву для девочек.

– Я тоже не знала. Директор сказал, что сэр Кадури следует американской практике, и не хочет, чтобы про меня забыли. Разве это не мило? У тебя была бар-мицва.

– Понятно. Теперь тебе нужно научиться читать Тору.

– Я собираюсь научиться всему, Эрнест, – улыбнулась Мириам. – Всему. Так ты приедешь? Ты будешь моим единственным родственником на моей службе.

Он обнял ее за плечи и крепко сжал.

– Поверь мне, Мириам. Я ни за что не пропущу это. Если бы мама с папой были здесь, они бы тоже пришли. Они бы так тобой гордились.

Улыбка Мириам стала шире, и она забралась в серый «паккард» мистера Блэкстоуна. Эрнест наблюдал за ней и помахал, когда она повернулась к нему из машины. Он помахал, когда автомобиль начал отъезжать, и махал до тех пор, пока его красные задние фары не затерялись среди других сигналящих «паккардов» и мчащихся рикш.

Он посмотрел на свои руки; Эрнест не привык к этому, к пустым рукам, которые сжимали Мириам с тех пор, как они поднялись на борт океанского лайнера. Но ему не стоило беспокоиться. Мириам будет счастлива и в безопасности в школе. Как же приятно было осознавать, что он позаботился о своей сестре.

Напевая, он развернулся и зашагал по улице. Подойдя к кинотеатру «Катей» с мигающими неоновыми огнями, он остановился. Кинотеатр Сассуна рекламировал «Унесенные ветром», хвастаясь лучшим качеством изображения с английскими субтитрами. Он вспомнил, что Айи любила читать журналы о кинозвездах. Ему захотелось купить что-нибудь для нее.

Он протиснулся мимо мальчишек, продающих сигареты, и безногих нищих, сидящих на земле, и добрался до стеклянной рамы. Внутри были журналы на английском, французском и итальянском языках, а рядом с ними – постеры красавицы Марлен Дитрих из «Шанхайского экспресса» и американских кинозвезд Кларка Гейбла и Вивьен Ли из «Унесенных ветром».

И тут он увидел его. Журнал с фотографией – с его фотографией! «Новая сенсация Шанхая: пианист ночного клуба «Тысяча и одно удовольствие», – гласил заголовок. Под заголовком: «Китайский клуб затмил клуб «У Киро» и стал самым популярным местом в Шанхае».

Он рассмеялся. О нем никогда раньше не печатали ни в одном журнале, да еще бок о бок с роскошной Марлен Дитрих. Чего еще он мог желать? Мириам училась в школе, и о нем писали в журнале. Он нашел сцену в этом городе. И все из-за девушки с именем, означающем «любовь».

* * *

На следующий день он пораньше отправился в клуб и направился прямо в ее кабинет. Она была одна и сидела на стуле с высокой спинкой. Напротив нее стояли два черных антикварных стула с витиеватыми украшениями, вырезанная по нефриту композиция в рамке и бюст Будды в углу. Кабинет, казалось, соединял в себе мужские и женские признаки, смешиваясь с солидным стилем императорской династии, но в нем чувствовался ее запах.

– Вот вы где. Вы это видели? – Он протянул ей журнал, который купил.

– Да. Эмили действительно написала эту статью и сфотографировала вас. – Айи взяла журнал в руки. – Я не знала. Но это в ее стиле. Она делает это по-своему. Теперь вы знамениты, Эрнест.

– Пойдете ли вы в кино со знаменитым пианистом? У меня есть билеты. На «Унесенные ветром». Я повсюду вижу постеры и плакаты с изображением актеров. Главную героиню играет не Хепберн, а Вивьен Ли, но, думаю, она вам понравится. Она такая же красивая, как и вы.

Она откинула челку в сторону и улыбнулась.

Ему нравилось видеть ее такой, и с бешено колотящимся сердцем он удерживал ее взгляд. Расстояние между ними, казалось, наполнялось бесконечным счастьем, выстраивая мост из нежных, невоспетых нот.

– Но я не могу, Эрнест.

– Почему?

– Мой жених меня убьет.

– Это всего лишь фильм. – Он пожал плечами.

– Не знаю. Я его не смотрела. Только слышала, что главная героиня была дважды замужем. Это довольно необычно, правда? В китайских фильмах никогда бы не показали разведённую женщину или даже вдову, которая снова выходит замуж. Местные жители любят невинных героинь.

Он предположил, что это был еще один урок китайского восприятия женщин и красоты.

– Какая разница. Вы мне все равно бы нравились, даже если бы сто раз выходили замуж.

– Не говорите так. Это плохая примета. Мои братья забросали бы меня камнями, если бы я повторно вышла замуж. А ещё, буду с вами откровенна. Мы никогда не сможем вместе пойти в кинотеатр. Это практически табу.

– Это печально. – Но он хотел побыть с ней ещё немного. Он взял с ее стола черно-белую фотографию в рамке, на которой был изображён портрет женщины в тунике. На ее маленьком личике застыло выражение безмятежности. – Кто это?

– Моя мать.

– Она красивая. Вы такая же красивая, как и она.

– Вы пытаетесь получить прибавку к жалованию?

Он усмехнулся.

– Она придет сюда? Я смогу с ней познакомиться?

– Я потеряла ее пару лет назад.

– Мне очень жаль это слышать.

– Я снова с ней встречусь в другой форме.

– Что вы имеете в виду?

– Реинкарнация. Она была буддисткой.

– Буддистка. А вы ходите в церковь?

– Храм. Их всех уничтожили во время бомбежки. Но это не важно. Храм веры пребывает в наших сердцах.

– Так значит, вы никогда не пойдете со мной в кино. – Он поставил фотографию на стол, подошёл к Айи и смело взял ее за руку. Воздух казался теплым, сводящим с ума, словно ожидание, прелюдия к чему-то захватывающему дух. Он провел по ее руке пальцами, наиграв мелодию «Последней розы Шанхая». Он не прилагал особых усилий, лишь едва касался своими длинными пальцами ее кожи, как будто издавал более тихие и мелодичные звуки. Он чувствовал гладкую ткань ее платья, податливость ее тела, трепет ее мышц.

Он пытался держать себя в руках, сосредоточиться на игре, но начал потеть. Его пальцы скользили и задерживались, он не знал, что именно играл: легато, пиано или форте. И он мог слышать ее, ее сладостные мысли, ее дыхание, ее страстное «Да».

Эрнест обхватил лицо Айи и поцеловал, когда она, приглашая его, приоткрыла губы. Он опьянел от счастья. Казалось, он достиг цели своей жизни именно в этот момент, почувствовав ее вкус на своем языке и услышав тихий стон. Она открылась ему, с неудержимой энергией ее пальцы запутались в его волосах, ее грудь терлась о его грудь. Затем она приподнялась, чтобы сесть на стол. От ее страстных объятий и желания в ее глазах у него по спине пробежал электрический разряд. Он поцеловал ее подбородок, шею, плечо, спускаясь ниже к ее мягкой груди, но этого было недостаточно. Его кожу покалывало, он жаждал почувствовать ее, кожа к коже, язык к языку. Он наклонился, задрал ее платье до живота и оставил нежный поцелуй на внутренней стороне ее бедра.

Из коридора донеслись мужские голоса, он замер, не желая отрываться от нее, но внезапно эти голоса загрохотали у него в ушах.

Глава 21

Айи

Я встала, одернула платье и поспешно отошла от Эрнеста, как раз перед тем, как в открытой двери появились две тени: Ченг в белом костюме и Ин в пиджаке орехового цвета и красных подтяжках. Эрнест развернулся, чтобы уйти, а я откинула в сторону челку, прилагая усилия, чтобы успокоить свое дыхание.

Ченг наблюдал, как Эрнест прошел мимо. Затем он посмотрел на меня, пронзив своим пристальным взглядом. Я не знала, что сказать. Это был всего лишь поцелуй, только он не был простым поцелуем, потому что мне хотелось большего, и я не испытывала стыда за, что желала Эрнеста. Но Ченг, мой будущий муж, не должен был знать об этом. Я чувствовала его подозрительность, его ревность и зарождающуюся ярость, когда он чиркнул спичкой, чтобы прикурить сигарету. Каждая его затяжка была похожа на сжимающийся кулак у моего лица.

Горло жгло от нервов. Совершенство Ченга походило на тонкий шелк, и годы, проведенные под чрезмерной опекой матери, обожание сестер, двоюродных братьев, нянь и слуг, а также воспитание его покойного отца-шовениста, создали человека с глубоким чувством привилегированности и взрывным характером. Мне хорошо были знакомы его едва заметное подрагивание гладких век, сжатие полных губ и напряженные движения тела.

– А что пианист тут делал? – просил Ин.

– Он попал на обложку журнала. Эмили написала о нем статью. Теперь все в Шанхае о нем знают. Он стал знаменитым. Вот, посмотри. – Я была рада вопросу Ина.

– А как она о нем узнала?

– Она же журналист. Она все знает. Вы сегодня рано. Никакого маджонга?

– Синмэй сказал, что японские головорезы допрашивали его несколько часов за то, что он напечатал запрещенную статью. Они сожгли все журналы, причинив ему большие убытки. Синмэй находился в плохом настроении и не захотел играть. Хочешь сыграть в покер? – Ин посмотрел на Ченга.

Ченг не сводил взгляда с двух билетов в кино, которые я не успела спрятать.

– Идём, – позвал Ин. – Ченг?

– Айи, ты тоже идёшь с нами.

Я села на свой стул с высокой спинкой, избегая взгляда Ченга. То, как он говорил, испугало меня. Должно быть, увидев билеты, он что-то заподозрил.

– У меня есть дела.

– Идём с нами. – Ченг обнял меня за плечи, и я поняла, что это не обсуждается.

Как только я села в его «бьюик», я почувствовала себя в ловушке. Ин задержался в баре клуба, чтобы выпить перед нашим отъездом, и я осталась наедине с Ченгом. Он отпустил своего шофера.

– Ты снова забыла надеть бюстгалтер. – Тихо прорычал он.

– Завтра я не забуду его надеть. – Я посмотрела в окно, но не смогла ничего разглядеть из-за мешавшей мне тканевой занавески. Я слышала шум автомобилей, рикш, погонщиков волов, велосипедов и эхо выстрела вдалеке.

– Иди, сядь ко мне на колени, – велел он. Такой была наша близость, я сидела на нем, а он трогал меня. Меня это вполне устраивало. Но почему-то мысль о руках Ченга на моем теле, на коже, к которой прикасался Эрнест, вызвала у меня отвращение.

– Я помну платье.

– Да ладно, тебе же это нравится. – Он закинул руку мне на плечо, а другой начал поглаживать живот и грудь. Затем раздвинул мои ноги, его рука скользнула под складки платья по моему бедру.

Я скрестила ноги.

– Нас могут увидеть.

– Да никто нас не увидит. – Он снова развел мои ноги. Его лицо, едва различимое в тусклом освещении машины, было обращено ко мне, его дыхание вытесняло весь воздух из «бьюика».

– Я не хочу это делать, Ченг.

Он остановился.

– Мы собираемся пожениться.

– Я хочу подождать.

Он выпрямился и поправил галстук.

– Ты позволила иностранцу прикоснуться к себе?

– О чем ты говоришь?

– Уволь его. Я не хочу видеть его в клубе.

– Я не могу. Посетители любят его выступления. Дела идут хорошо.

– Найди другого пианиста.

– Это не так просто. Мало кто умеет играть «Страйд» на фортепиано.

Ченг молчал, его черные глаза сверкали. Он так же молчал, когда, будучи ребенком, ущипнул меня за плечо после того, как я отказалась играть с ним в прятки. А еще перед тем, как разбил драгоценные фарфоровые вазы и тарелки, потому что его собака убежала. Я начала нервничать.

– Я хочу поехать домой.

Он пнул сиденье перед собой, «бьюик» закачался. Я вздрогнула. Ченг был уже далеко не мальчик, ему исполнилось двадцать, и его безудержная сила и вспыльчивый характер пугали. Если бы он набросился на меня, я не смогла бы отбиться.

Но отвез меня домой. В своей комнате я зачерпнула воды из маленького тазика и умылась, чтобы избавиться от Ченга, избавиться от собственной убогости. Наконец, я плюхнулась на кровать. Я не думала, что вернусь сегодня на работу.

* * *

Мы с Ченгом были двоюродными братом и сестрой, помолвленными ещё с пелёнок. В то время моя мама, которая была двоюродной сестрой его матери, решила, что было бы прекрасно объединить наши семьи. Мы родились в один и тот же месяц, в один и тот же год. Моя мама считала, что это будет идеальный брак, подходящий по всем параметрам крови, статуса и богатства, брак золотого мальчика и нефритовой девочки. «Ты можешь выйти замуж за человека, которого не любишь, но не можешь выйти замуж за человека, у которого нет денег», – говорила она бесчисленное количество раз. У Ченга были деньги.

Такая ранняя помолвка была похожа на ношение драгоценного нефритового шара, который требовал заботы и внимания. С каждым шагом его вес увеличивался. Мне не разрешалось смотреть на других мужчин, не разрешалось играть в маджонг с моими ровесниками мужского пола. Покупки я могла совершать только под присмотром Ченга, посещать вечеринки в его сопровождении, а походы в кино требовали его одобрения.

С течением времени стало ясно, что мы с Ченгом не созданы друг для друга. Он был властным и деспотичным, часто околачивался на ипподроме и за игорными столами, а я, по его словам, была избалованной, эгоистичной и не в состоянии отказаться от граммофона, джаза и кинотеатров. По крайней мере, он имел утонченный вкус в одежде, поэтому во всех наших роскошных нарядах мы стояли вместе, как два дерева в саду с заботливо сформированными кронами, бок о бок, но никогда не переплетались.

В детстве я обожала Ченга, товарища по играм, с которым мы дрались, катались на деревянных лошадках, перетягивали канат и играли в маджонг за пять пенни. Но мои чувства к нему угасли в Сент-Мэри-Холле. К тому времени, когда я вложила деньги в ночной клуб, связь между нами стала хрупкой. Он забавлялся тем, что критиковал меня, а я упрекала его за то, что он сомневался во мне. Мы целовались всего несколько раз, это было похоже на повинность. Когда он требовал, я садилась к нему на колени, и мое молодое тело отвечало страхом и удовольствием, пока он щупал меня. Но мы никогда не делили постель.

Я полагала, что брак с ним был подобен дорогому супу из птичьих гнезд, непрозрачному, похожему на сетку блюду, которое имело вязкую текстуру и было подслащено кусковым сахаром – деликатесом, по завышенной цене. Но я согласилась на это, потому что мама выбрала его для меня. И никогда в своих мечтах я не думала, что начну сомневаться в этом браке из-за другого мужчины, иностранца.