Текст книги "Я, собачка"

Сказка о Бумажном Принце
1

Жил на свете Бумажный Принц, и был он не хорошим, не плохим, а белым, точно лист, – безволосым и безлицым. Он не умел говорить и ходить, и каждый встреченный оставлял на нем отпечаток – цветной мазок, въедавшийся в гладкую кожу.

Стараясь защитить сына и вырастить из него прекрасного короля, мать, Рогатая Королева, окружала его только правильными людьми – учителями и друзьями, – которые красили Бумажного Принца в нужные цвета. Так у него вскоре появилось лицо; он начал улыбаться и говорить. Зубы его были белыми, губы – алыми, щеки – румяными, а глаза напоминали два болотца, даже с весело квакающими жабами. Людям очень нравились жабы в глазах – и они спешили посмотреть на Бумажного Принца, порой перебегая, пересекая, перепрыгивая и уничтожая все мыслимые и немыслимые границы.

На бледных руках начали появляться родинки черноты – люди не любовались издалека, они подходили и мазали, мазали, мазали. А Рогатая Королева молча осуждала, не делая при этом ничего. Она создала Бумажного Принца, вложив в него свое волшебство, вылепила идеальной белизны куклу с длинными тонкими руками и ногами. Только про сердце забыла. А впрочем, как может помнить о сердце человек, у которого его и не было никогда? В груди самой Рогатой Королевы, прямо в вырезе платья, виднелось стекло, за которым слабо плакала маленькая девочка. Ее Рогатая Королева не любила, прятала за длинными накидками с мягким мехом и не показывала Бумажному Принцу, чтобы тот только не стал как она и не размок от слез.

Рогатая Королева не умела быть мамой – и ухаживать как мама не умела. Она просто злилась под всхлипывания Девочки за Стеклом и тоже мазала единственным цветом, который был под рукой, – черным. Бумажный Принц мрачнел, из глаз пропали жабы, а потемневшие, будто покрытые углем ладони он теперь стыдливо скрывал за перчатками. А потом стыд ушел – как сделали все, кого разочаровал переставший улыбаться Бумажный Принц. Хлопнул дверью, потопал на широченной каменной лестнице, давая понять, что не собирается больше здесь оставаться, и ушел.

Дни и ночи слипались в бесконечное грязное месиво, а когда склеились окончательно, посерели и стали совершенно безвкусными, Рогатая Королева, до этого сидевшая неподвижно и враставшая в трон, жестко стукнула каблуками и медленно поднялась. Оплетавшая ее лоза – такие часто взбираются на что-то разрушенное и безжизненное – оборвалась, свернулась завитками и упала к покрытым пылью черным туфлям.

Послышался плач: Девочка за Стеклом в этот день была особенно громкой. Она колотила кулаками, царапалась внутри и кричала, прижавшись губами к маленькой замочной скважине. Она с Рогатой Королевой делила одни на двоих мысли и теперь всячески пыталась выдворить их из своей головы. Но мысли набухали мокрой ватой и никуда не спешили.

Тогда Рогатая Королева достала маленький ключ – тот висел на груди, прямо перед глазами Девочки за Стеклом, – щелкнула им в скважине да и посадила Девочку в клетку к молчаливому попугаю, только чтобы та не мешала важным и взрослым решениям.

– Собирайте в дорогу Бумажного Принца, – скомандовала Рогатая Королева, вцепившись острыми когтями в стеклянную дверцу, которая тут же пошла мелкими трещинами.

Сына, которого с того момента перестала звать своим, Рогатая Королева отвезла в соседнее королевство, к своей матери, Танцующей Королеве, и родной сестре, Крылатой Принцессе. На Танцующую Королеву когда-то наложил чары колдун – и теперь она вечно кружилась, стаптывая ноги и туфли. Ее руки превратились в корявые ветви дерева – даже с листочками, – а голова безвольно болталась воздушным шариком. Но Танцующая Королева не хотела прерывать свой безумный танец, а ее любящая дочь, Крылатая Принцесса, путешествовала по миру в поисках лекарства, лишь иногда возвращаясь в замок.

– Я не хочу больше видеть его, – властно сказала Рогатая Королева, удерживая за тонкое черное запястье Бумажного Принца. – Он весь запачкался.

– Каждый ребенок пачкается, – ответила ей сестра, Крылатая Принцесса, которая вся была белой, точно выпавший снег. Она поправляла пальцами пышный мех в основании шеи и недовольно дергала усиками, похожими на длинные пушистые брови. – Но это ты, дорогая сестра, сотворила его из бумаги, в то время как сама появилась из кости. Ты могла взять черное железо и сделать сына неколебимым. Могла набрать тростника и сделать сына гибким. Могла спилить дерево и сделать сына крепким.

– Но я хотела сделать сына особенным.

– Особенным делает не материал, а те, кто его касается. Лишь в руках человека меч защищает или убивает, а бумага хранит прекрасные стихи или кормит огонь. Ты можешь отыскать колдуна – таких немало в нашем королевстве, – отдать ему свои длинные волосы, завитые вокруг рогов, или же сами рога. Он очистит Бумажного Принца, сделает из черного – серым. Тебе останется лишь взять в руки краски.

Вот только каждый в зале: и старая Танцующая Королева, и ее дочери, Рогатая и Крылатая, и металлические стражи с пустотой за забралами, – знали, что Рогатая Королева никогда не умела рисовать. Кисти пылились в ее шкафах, лохматились и облезали, а краски трескались и обращались пылью.

– Но ты должна знать, – добавила Крылатая Принцесса, – колдун не сможет сделать ничего, если Бумажного Принца пачкала ты.

Не ответила Рогатая Королева, только гордо вздернула нос, показывая, насколько неуместно и оскорбительно замечание сестры.

– Следы, оставленные тем, кто создал, самые въедливые, самые заметные, – объяснила ей Крылатая Принцесса.

Проверить это было легко, ведь пачкавший пачкался и сам. Черная краска забиралась под кожу и растягивалась там тонкой паутинкой, которой со временем становилось только больше, пока руки не начинали напоминать два уголька. Свои Рогатая Королева прятала за красивыми перчатками – кружевными, похожими на те узоры, которые рисовал на стекле морозец.

Волосы Рогатой Королевы были очень красивыми, длинными и блестящими, она не желала отдавать их колдуну за услугу. Поэтому она заплатила Бумажным Принцем за свой покой и ушла, ни разу не обернувшись. Говорили, в тот день Девочка за Стеклом пропала, но, может, ее просто съел молчаливый попугай, который, конечно же, никому об этом ничего не рассказал.

Бумажный Принц раскрыл рот, увидев, как чернеет последнее белое пятнышко на его теле, и закричал. Голос его бил стекла невидимыми кулаками. И вазы. И даже любимую картину старой Танцующей Королевы, на которой застыла ее молодая фигура, разломал. В тот момент Танцующая Королева очнулась, перестала кружиться и, бросившись к Бумажному Принцу, заключила его в крепкие деревянные объятья. Она стояла на коленях, высыхая, а истинный возраст вороными конями нагонял ее, проникал под кожу, делая ее тонкой и складчатой.

Чернота выскользнула из глаз Бумажного Принца, маленькими быстрыми червяками проползла по его пальцам и прыгнула на ладони Танцующей Королевы, но она не разжала рук.

– Мой милый, – прохрипела она не своим голосом, разлепляя изрезанные морщинами губы.

А затем ее взгляд опустел; красивое золотое платье обратилось дырчатыми лохмотьями. Где-то зло засмеялся колдун – но не тот, который собирал рога и волосы для своих странных нужд, а тот, который обрек Королеву на вечный танец, уберегавший, как оказалось, от старости, болезней и некрасивой одежды.

– Мама, – прошептала Крылатая Принцесса, вмиг осознав, что танцы – вовсе не то, от чего стоило лечить людей.

Но в королевстве, где даже от рисования существовали микстуры, понять такое было сложно.

Второй день без имени

На подоконнике, раззявив беззубый рот, лежала красная упаковка. На ее гладкой поверхности плясали пятнышки солнца, а внутри распластались цветастые черви, которые пахли несуществующими фруктами. Марина клала их в рот, зажимала губами, тянула за хвост – или за голову, кто этих червей поймет, – а затем отпускала, и те шлепали ее по щекам с забавным звуком.

За подоконником в застывшей синеве утра парили белые хлопья. Марина представляла, как ловит их в ладони и они превращаются в слезы. Она устроила попу на самый краешек стола – чтобы быстро соскочить, если в дверной прямоугольник прошаркает Маленькая Женщина, – прижалась лбом к стеклу и подышала на него, подушечкой пальца оставляя о себе память. Та быстро исчезла, превратившись в грязные нечитаемые разводы. В школе Марина была чемпионкой по палочкам – они стояли в ее тетради ровными солдатиками, одна за другой, поддерживая тонкую линовку. Здесь же буквы клонились в разные стороны пухлыми початками рогоза – Марина гордилась тем, что не называет его камышом. Но надпись, если коснуться ее дыханием еще раз, легко проступала вновь, а над ней короной или камнем нависал отпечаток лба.

Первое утро в новой квартире встретило Марину вареной колбасой: та лежала на нижней полке холодильника, наивно выглядывая из него розовым разрезом. Маленькая Женщина, ходившая по коридорам в ночи и чем-то стучавшая на кухне, легла с первыми сероватыми лучами, убаюканная хриплым голосом, который протискивался сквозь решетку радио. Марина слышала его задумчивый бубнеж через стенку и коридорный угол, – пока ощупывала красивую сетку, делавшую колбасу похожей на гусеницу.

Украв у холодильника яйца из маленьких круглых ячеек, высвободив зажатую между масленкой и упаковкой сосисок колбасу, Марина решилась на поистине героический поступок – приготовить для жителей маленького квартирного королевства завтрак. На колбасных кругляшках она сделала надрезы, превратив их в шляпки гвоздей, и закинула их на сковородку, которую вылизывал ленивый огонь. И пока те подпрыгивали, недовольно и невежливо плюясь маслом, Марина тянула за хвост мармеладных червей. Шлеп. Пальцы приятно пахли несуществующими ягодами. Шлеп. Хриплый мужчина терялся в колбасном шкворчании. Шлеп. За подоконником отъезжающую машину облаяла собака.

Чужой город был похож и непохож на маленький.

Чужой город отличался и был неотличим от маленького.

Последний червяк свернулся внутри упаковки радужным кольцом, слишком яркий на фоне выбелившего все снега. Холода не слушали календарь, настойчиво показывающий со стен магазинов третий месяц. Они должны были закончиться очень скоро, вот-вот, но всякий раз перетряхивали облака, сбрасывая на серые прямоугольники домов снежные пушинки. Хотя коридор в настоящую весну Марина не любила: подступившее тепло превращало дороги в грязную геркулесовую кашу, в которой вязли сапожки. А еще под растаявшими сугробами вечно находилось что-то малоприятное – и люди, не желавшие остановиться и подобрать конфетные фантики и пустые бутылки, ждали, когда весна наполнит собой маленький город, вновь скрывая некрасивость за зеленью.

Папа говорил, так неправильно и нельзя. Он брал пакет, перчатки, Марину, возмущенную маму, которая чихать хотела на весну – в любом из возможных смыслов, – и шел на улицу, убираться и стыдить соседей. Те, замечая его сгорбленную спину и высоко поднятую попу, выходили помогать. Папой Марина гордилась. И больше всего хотела вырасти и стать им. Почетное второе место занимал диктор в телевизоре: когда он начинал говорить, остальные замолкали.

Колбаса в очередной раз недовольно плюнула на стол. Она уже выгнула розовую спинку, покрытую полосками, а значит, пора было подселять к ней яйца. Марина оставила червей, и снег, и подоконник, и растворившуюся надпись на стекле, и папину гнутую спину – и взялась за лопатку, лежавшую в небольшом масляном озерце.

Когда колбаса фыркнула, расплескав раскаленные брызги, Марине вдруг сделалось тоскливо. Она хотела, чтобы готовила мама, и книжки читала – тоже мама. Но ее не было рядом, даже чтобы просто отругать. Поэтому Марина ругала себя сама, ковыряя ногтем покрытое коркой несовершенство, которое тут же отдавалось болью.

Позже – одну мытую сковородку спустя – Марина почти без недовольства рассматривала свой кулинарный шедевр, украшая его очень дырявым сыром. Тарелку с голубым кружевом по краю, балеринскую, она оставила Маленькой Женщине, а вторую, синюю, где было больше колбасы, – подхватила под пологое донце и понесла в коридор, к вечно голодному шкафу. Открыла дверцу, стиснув зубы в немой просьбе не скрипеть так укоризненно. Изнутри пахнуло собачьей шерстью, чищеными апельсинами, цветочными духами и пылью. Марина поморщилась, отвернувшись к колбасе, и вслепую принялась ощупывать белый пластиковый кармашек, заваленный чем-то жестким, гремящим и колючим.

Среди засохших апельсиновых корок – в маленьком городе ими пугали моль, – шурупов и кожаных лент торчали цветастые бирки, все разные, со строгими надписями в окошках. Вот «Мама», она фиолетовая. А вот белая «Ванная», сразу напоминающая про кафель, мягкие полотенца, из которых Марина прошлым вечером делала себе платье, и режущие глаза плоские светильники. Вот красная «Ангелина», тревожно волнистая, будто дрожащая – не от страха, но от злости на маленькую девочку, занявшую ее комнату. А вот черная, с пустой сердцевиной, она сразу больно куснула Марину кольцом, предупреждая: «Не ходи, не открывай, не трогай». На две оставшиеся бирки – наверняка от туалета и входной двери – она даже не взглянула, пускай и было любопытно, какие цвета достались им.

Вокруг чужой двери собрался сумрак, он поедал пятнистые деревянные елочки и пах больничной чистотой и лекарствами. Марина нерешительно топталась, сжимая в похолодевшей ладони недовольный ключ. Она оглядывалась в поисках хоть каких-то подсказок, но через приоткрытую дверь в прорези ванной видела лишь печально свисающие с бельевой веревки колготы, похожие на чрезмерно длинные заячьи уши. А внутри Марины лягушкой квакал желудок, которому на завтрак достались цветные черви.

Полутемная квартира шипела одиноким радио, хрип которого устал слушать даже тот самый мужчина, все утро читавший новости. Он ушел, оставив Маленькую Женщину отдыхать: его важные дела на этом закончились. Марина же мурашечной рукой с трудом сунула ключ в крохотную прорезь и наконец приоткрыла дверь, выпуская наружу черноту и холод. Мороз принялся щипать голые ладони и шею, вылетая со свистом из-под тяжелой занавески. Темная тряпица на кольцах шевелила изгибами, приподнимаясь и вливая в комнату крошечные всплески света, которые снежинками ложились на волны одеяла и мгновенно пропадали.

– Я же просил, – раздался едва слышный голос, и занавеска взметнулась. Свет брызнул пролившимся молоком, окутав тонкую фигуру в безразмерной футболке. Руки – кости, обернутые жеваной бумагой – в пару ломаных движений поднялись и вдавили наклонившееся мутное стекло обратно в оконную раму. – Оставь меня. Я не хочу есть. Не хочу пить. Не хочу ничего.

В нос набился больничный запах. Марина хорошо помнила его по палате, в которой лежала мама, когда из ее почек достали мелкую гальку. Будто мама была морем. Ее соседки – женщины с паклями волос и червяками синюшных вен – общались кашлем и хрипами, завтракали разноцветными лекарствами, а пили через трубочку, уходившую под кожу на запястье. Они поворачивались одновременно, стоило в дверях появиться Марине с папой, и так же одновременно топили головы в мягких подушках.

– Я принесла завтрак, – тихо ответила Марина.

Вся эта комната будто забирала у нее голос, а с ним и силы. Марина могла только беспомощно стоять в узком деревянном прямоугольнике, глядя на струящиеся по чужой спине черные волосы, кажущиеся жидкими.

– А ты еще кто?

Он медленно повернул голову, а голые коленки Марины поползли друг к другу, пытаясь удержать ее и не уронить на пол. Перед ней сидел, укрывшись взбитым одеялом, настоящий принц, с узкими бескровными губами и длинными опахалами ресниц. Принц не смотрел на Марину – его глаза были двумя безжизненными стекляшками, – а тонкие пальцы, словно существовавшие отдельно от него, бегали по кровати, утопая в складках.

– Я Марина, – ответила она, прикрываясь тарелкой-щитом. – А это яичница. С колбасой, – подчеркнула она, надеясь, что колбаса каким-то волшебным образом отобьет у Принца желание кидаться вещами.

– А. – Буква ударила Марину по голове одной из стройных ножек-палочек. Принц улыбнулся, и его нижняя губа треснула, выпуская крупную черную бусину, которая, дрогнув, потекла по подбородку. – Новая Ангелинина зверушка.

Марина была готова обидеться. Красивые волосы и сотканная из темноты корона не давали Принцу права обижать ее. К тому же она пришла с двумя самыми важными в это морозное утро вещами – миром и яичницей.

Она будто очутилась в любимой папиной игре на компьютере: зашла в хранилище и обнаружила там монстра, справиться с которым не могла – по крайней мере, пока. Принц показался ей даже более грубым, чем мальчишки из класса: те лишь безобидно ковырялись в носу и пинали портфели по двору, подгоняя их криками и свистом. Они тоже бросались обидными словами, но делали это неумело – слова падали на землю куриными яйцами и разбивались, так ни разу и не достигнув цели.

– И кто ты? – спросил Принц, а его пальцы продолжали танцевать по постели. – Кошечка? Или нет, нет, нет… – Он задумчиво коснулся своего фарфорового подбородка. – Ты собачка. Маленькая, послушная. Даже умеешь что-то приносить. Я прав?

Он стер темный подтек тыльной стороной ладони – и тут глаза его ожили, уставились на почерневшие костяшки. Голос звучал не зло, устало, но эта усталость свернулась колючим шарфом вокруг Марининой шеи, стянулась узлом, сдавила.

– И что ты молчишь? Ты же зачем-то пришла, собачка? Или просто захотела постоять в дверях?

Быть может, Принц и не швырял в нее книгами. Но его тихого голоса хватило, чтобы украсть Маринино дыхание.

– Я не собачка. – Марина постаралась ответить решительно, взросло, но горький ком слез заполнил рот, уродуя каждое слово. – Дурак! – ругнулась она неумело, совсем как мальчишки из класса: оскорбление разбилось об пол, не задев Принца даже жалкими липкими брызгами. – Тупой дурак! – запищала она, а комната перед ее глазами дрогнула и поплыла, мешая черное с черным.

Яичный щит не спасал. Он вообще начинал казаться Марине огромной глупостью, с этими остывающими кругляшами колбасы и некрасивой сырной коркой – будто кто-то пожевал и выплюнул ее, невкусную. А в голове исказившийся Бабочкин голос повторял мамино излюбленное «Я же говорила», вязкое, холодящее Марину, делавшее ее в глазах взрослых испортившейся. Как сломанная игрушка или покрытые пушком плесени огурцы. Но Марина не была ни игрушкой, ни огурцом, ни тем более собачкой, а потому решила уйти и перечеркнуть закрытой дверью неприятное знакомство, навсегда отделив себя от Принца с самым обычным человеческим именем. Сашка.

Будь рядом папа, он нашел бы правильные слова. Он вообще мастерски находил всё – от пропавших кукол до оправданий. Он бы стер разговорами грусть с Марининого лица, нарисовал объятьями улыбку – как мог он один. Но здесь был лишь Принц, вжимавший тяжелую темную занавеску в подоконник, чтобы даже крупинка света не упала на его тонкое, усыпанное крошками веснушек запястье.

Марина утерла мокроту под носом и надавила пальцами на глаза, пытаясь раскрасить комнату пляшущими цветными кругами. Обида жглась изнутри, но уже меньше, потихоньку сбегая вместе со слезами. Марина не была собачкой – даже на семейных праздниках. Чаще – снежинкой в серебристом ободке с большим пуховым шариком сбоку. А мама в такие моменты говорила, будто там, далеко, в ее детстве, дошколятам кололи головы мишурой. От маминых воспоминаний чесался лоб.

– Оставь. – Принц заерзал на постели, заскрипевшей старым бабушкиным креслом, и потянулся к столу у кровати: там стоял пустой стакан в красивом, напоминавшем крошечные городские ворота подстаканнике, который окружали коробки и пузырьки. Принц смел их ладонью, будто пытаясь прогнать от себя, совсем как Марину. – Тут положи, – процедил он, щипнув себя большим и указательным пальцами за переносицу.

Марина бросилась собирать беглецов. Подняла с пола прозрачный домик для таблеток, расставила по цвету – от самого светлого к самому темному – пузырьки, а за их спинами расположила коробочки, словно плечистых стражей в бело-синих плащах. И ничто, ни один предмет не тронули трещины. Марина приложила ладонь к груди, прощупала ключицы спрятавшегося внутри себя скелета и с удивлением поняла: Принц не оставил сколов и на ней. Хотя ноги по-прежнему дрожали, а внутри бурлило негодование – а может, просто желудок опять напоминал, что ел одних лишь червей.

Тарелку Марина попыталась поставить в самый центр стола, где она своей белизной напоминала бы странное сырно-колбасное солнце. Но заботы Принц не оценил. Он схватил угощение, вновь потревожив пузырьки, – те раздраженно зазвенели, стукаясь друг об друга, – и осмотрел со всех сторон, облизывая острым языком потемневшую нижнюю губу.

– И чем прикажешь мне это есть? – Из его рта вновь потек яд, но Марина лишь стряхнула его с предплечий двумя резкими движениями, боясь к концу беседы все-таки уйти треснувшей или с черным пятном под кожей.

Она поначалу хотела спросить про волшебное слово и даже встать как мама – недовольно, прижав кулаки к бокам и превратив губы в тонкую злую нить, – но лишь послушно кивнула. Путь до кухни удлинился: ноги казались вареными макаронинами, на которых сложно сделать и шаг. Коридор трясся, угрожающе шевеля скрученными под потолком обоями. А может, тряслась сама Марина, сминавшая в этот момент нарисованную на футболке кошку, которая, конечно же, была ни в чем не виновата и от обиды покрывалась заломами.

Трезубую вилку – как у морского царя – Марина положила на стол, чтобы ненароком не коснуться пальцев Принца. Те вновь бродили по одеялу, изучая каждую складочную волну, то пропадая за особо вспенившейся, то ловко седлая ее. Тарелка застыла у Принца на коленях. А в раскинувшейся на ней яичнице не хватало кругляка колбасы.

– Принеси воды. – Там, где у людей была вежливость, у Принца плескалось высокомерие.

Приправленное кислым сахаром негодование взбурлило в самой глубине Марины, но так и не вырвалось наружу. Она забрала стакан у кружевного подстаканника и пошла журчать краном в ванную. Долго трогала воду пальцем, пока та не стала леденющей, и вернулась довольная, чуть не переливая запертое в стекле море через край.

– Из-под крана? – тут же догадался Принц и скорчил такое страшное лицо, будто Марина вмиг стала ему ну совсем отвратительна – как ползущая по подушке многоножка.

Марина боялась, что он ударит, что накричит почти неподвижным ртом. Но Принц просто выхватил стакан и придвинулся к подоконнику. Полился выпущенный из-за штор свет, занял комнату. А следом за ним через распахнутое окно влетел ветер, неся в призрачных ладонях горсти снежинок.

– Совсем бестолковая, – разочарованно обронил Принц, после чего отправил воду в полет. Та громыхнула о козырек нижнего балкона. – Никогда больше, – долетели до Марины едва слышимые за гулом ветра слова, – никогда больше, собачка. А хочешь сделать что-то хорошее – так разбуди бабушку.

Он не стал есть. Отставил одинокую тарелку застывать внутренностями на темном столе, под выключенной сферой лампы, и сунул пальцы между вывалившимся окном и рамой. Марина следила за тем, как Принц дирижирует снежинками, облетавшими его ладони. Ей больше не было места в этой комнате – та будто сжималась, пытаясь вытеснить незваную гостью. Марина шагнула назад, стараясь не врезаться в дверной косяк, когда взгляд ее упал на изгиб простыни. Там под кроватью белела ручка, разделенная пополам тонкой полосой.

Судно. Такое же стояло в палате мамы – крохотный кораблик без парусов и с широкими бортами, – делая ее еще больше похожей на море. Марина знала, зачем их прячут. Она бы прятала тоже, боясь, вдруг кто-то случайно, совсем как она сейчас, увидит и вмиг все поймет.

Выходит, болезнь Принца не давала ему подняться. Вымыть волосы, почистить зубы, взять вилку с кухни, до которой четыре великанских шага. Сделать все то, что с такой легкостью выходило у самой Марины. Стыд опустился на ее злость липкой мокрой тряпкой, скрыл под собой – скрыл, но не убрал совсем. Марина зажала себе рот, подавившись извинениями – но те пытались пролезть сквозь пальцы.

За болеющей мамой в основном ухаживал папа – и в эти моменты они совсем переставали ссориться, превращаясь в одно полное любви существо. Но и Марине доставалась по-настоящему взрослая ответственность: она, как и дома, убиралась. Забирала крохотный белый кораблик, сжимала губы в нитку и на цыпочках уходила, позволяя маме и папе помолчать друг с другом о чем-то личном.

В ванной Марина заплакала в холодную воду, сунув под кран лицо. Спрятавшиеся на время слезы ждали, когда она останется одна. Ждали, чтобы побежать маленькими круглыми ножками по щекам и, устав, осесть за крыльями носа и во впадинке над губой. Марина гнала их руками – смахивала в сверкающую от чистоты раковину – и тихонько пищала, обозлившись на Принца, на себя и на чужую квартиру. Над ее головой укоризненно покачивались белые колготки.

А кораблик, пропахший лекарствами и человеком, пенился, щедро намазанный детским шампунем, и время от времени отправлял в полет крохотные переливчатые пузырьки. Марина всякий раз отвлекалась, когда очередной взмывал в воздух, ловя радужным боком белый лампочный свет. Пузырьки уносили грусть – так казалось, ведь, засмотревшись на них, Марина забывала плакать, – и она, нисколечко не жалея, лопала их указательным пальцем.

Вернувшись, она не нашла яичницы – та спорхнула с тарелки и испарилась, – а Принц, как и подобает особе королевских кровей, вытирал пальцы тонким, похожим на кружевное облако платком. Он не благодарил. Не поблагодарил, даже когда Марина вернула судно, затолкала поглубже под кровать. Она и сама, стирая с лица холодные капли нежно-розовым коротким рукавом футболки, не собиралась сыпать словами. Здесь – то ли в чужом городе, то ли в холодной комнате, – они становились невесомыми и улетали, будто и не звенели никогда.

Положив в пустую, покрытую блестящими разводами тарелку трезубец и наступив на место, где линялые деревянные елочки коридора врезались острыми верхушками в гладкие белые доски комнаты, Марина остановилась. В голове щелкнул выключатель – и так резко, что она почти перепугалась, когда в памяти, точно некрасивый бесцветный логотип, всплыло мальчишеское лицо, перечеркнутое белой трещиной.

– Ты, случайно, не знаешь Ванечку? – чуть слышно спросила Марина, а Принц, и без того неподвижный, обратился в статую.

Чужой город, серый город пестрил усыпанными цветками халатами, алыми помадами и шоколадной крошкой веснушек на бледных руках, и все же в этом многообразии людей и красок знали и Толстого Дядю, и Ванечку с листка.

– Знаю, – послышался голос, но какой-то уж очень чужой, не принадлежавший Принцу. Он звучал мягче.

– Правда? – оживилась Марина, и ноги сами принялись топтать верхушки ненастоящих елок.

– Он жил здесь до тебя. В твоей комнате. – Острые ответы впились Марине прямо под левую ключицу, ужалили голодными осами. – Пока окончательно не стал медведем.

Марина тут же подумала о брелоке в рюкзачке: неужели это он, Ванечка? Мама, конечно, объясняла, что люди не обращаются ни в волков, ни в медведей, ни в других людей, но с клыками. Но чужой город нашептывал совсем иное.

А может, Принц просто шутил.

– Люди не бывают медведями! – Марина попыталась уколоть его в ответ, не прибегая при этом к нелепым оскорблениям.

– Ванька. Светловолосый. Со шрамами на лице. – Принц попадал точно в слова с листка. – А еще он совсем не кричал. Вот как ты сейчас. – Он повернулся – на Марину, – и она увидела очерченные темными кругами недосыпа глаза-льдинки. – Именно поэтому из него вышел хороший медведь.

– А он был большим медведем? Или маленьким? – решила на всякий случай уточнить Марина.

Она не верила Принцу, но страх внутри распускался огромным дурнопахнущим цветком – как когда посмотришь страшный фильм. Даже если в Марининой комнатушке никогда не было ни одного призрака (папа убеждал, что их отпугивают крест, чеснок, он сам и пылесос), стоило случайно наткнуться на что-то пугающее – и будто весь потусторонний мир перебирался жить к ней под кровать, в шкаф и на подоконник.

– Маленьким? – Глаза Принца превратились в две блестящие монеты. – Для взрослых – маленьким. А для тебя, наверное, большим. Его не так давно забрали. Всех игрушечных медведей рано или поздно забирают.

В его ответе не было смысла. Зато он снял с Марининых мыслей страх, как тонкую пленочку с молока. Снял и отбросил в сторону. Принц наверняка знал Ванечку – иначе как угадал его сохраненные в буквах черты? – но говорил о нем с неохотой. Возможно, из обыкновенной мальчишеской вредности. Они могли познакомиться в школе или на детской площадке, где ребята постарше отвоевывают территорию у малышни. А Принц, пусть и не мог сейчас ходить, был похож на того, кто может что-то запросто отобрать и присвоить.

К тому же, если бы Ванечка и правда жил здесь, в ее комнате, Бабочка бы сказала об этом. Марина доверяла Бабочке, забравшей ее с вокзала и накупившей несколько пакетов еды – она не поскупилась даже на белые коробочки апельсинового сока, которые теперь прятались между стенкой и кухонным шкафом, выглядывая из тени.

– У тебя тоже забрали имя. Как у Ваньки. Как у меня, – продолжил после недолгого молчания Принц, будто и не заметив, что его не удостоили ответом. – Только ты пока об этом не знаешь.

Этот туманный разговор порядком утомил Марину, а тарелка в ее руках все еще хранила колбасно-яичный запах, отчего желудок извивался дождевым червем. Ей уже не хотелось слушать ни про имена, ни про дурацких медведей – мысли затопила желтизна апельсинового сока, по которой дрейфовали, подняв украшенный сахаром мармелад вместо парусов, румяные хлебные мякиши, щедро смазанные маслом. Марина заерзала, метнула взгляд на дверной замок, вываливший наружу язык – бирку ключа, – и, наступив на верхние веточки елочек, оставила Принца, как тот и хотел.

– Я разбужу бабушку. – Вежливость вынудила ее вновь заговорить. – Ты только не говори, что я приходила. Вдруг наругает.

– Хорошо. – Ей показалось или Принц и правда улыбнулся? – Уходи. – А когда Марина уже толкала дверь, погружая комнату во мрак, она услышала такое неожиданное: – Можешь звать меня Сашкой.

В этот самый момент его корона осыпалась пеплом. А Марина провернула ключ, запирая внутри капризного Принца и его последние слова. Прячась в тени дверного прямоугольника, она бросила в него свое имя, по-прежнему звонкое, но его тут же съел вновь прорезавшийся голос мужчины, живущего внутри деревянной коробки радио. А ведь совсем недавно он вежливо молчал, возможно, просто не желая злить Принца.