Текст книги "Гоголь в жизни"

Жил Гоголь за Сабанеевым мостом, на Надеждинской улице, в доме А. А. Трощинского, в находившемся во дворе отдельном флигеле, и занимал во втором этаже две небольшие комнатки. Бывая у его соседей, Деменитру иногда слышал несшиеся из комнат Гоголя вздохи и шепот молитвы: «господи помилуй! господи помилуй!»

Зачитывавшиеся произведениями Гоголя студенты ришельевского лицея с благоговением, смешанным с удивлением и любопытством, оглядывали на улице странно одетого, с сумрачным и скорбным, бледным лицом Гоголя. Те, что были посмелее, даже следовали за ним, – правда, в довольно значительном отдалении. Это раздражало Гоголя, и, завидя студентов, шедших ему навстречу, он иной раз бегством в первые попавшиеся ворота спасался от тяготившего его внимания молодежи.

Н. О. Лернер со слов А. Л. Деменитру. Рус. Стар., 1901, ноябрь, 324.

О себе скажу, что бог хранит, дает силу работать и трудиться. Утро постоянно проходит в занятиях, не тороплюсь и осматриваюсь. Художественное создание и в слове то же, что и в живописи, то же, что картина. Нужно то отходить, то вновь подходить к ней, смотреть ежеминутно, не выдается ли что-нибудь резкое и не нарушается ли нестройным криком всеобщего согласия. Зима здесь в этом году особенно благоприятна. Временами солнце глянет так радостно, так по-южному! Так вдруг и напомнится кусочек Ниццы.

Гоголь – А. О. Смирновой, 23 дек. 1850 г. Письма, IV, 366.

29 дек. 1850 г. – Он обедал здесь. Он спросил (сидел подле меня, а потом, встряхнув немного волосами, взглянул и на меня): «Какая мысль доставляет более всего спокойствия?» Я молчала, княгиня запнулась. Он продолжал: «За все с нами случающееся благодарить бога. Странно, что мы, не делая этого, доказываем, что мало надеемся на того, кто лучше всех все знает, – на бога». Вчера мы обедали с ним у княгини-матери. Поздравляя, он руки у меня поцеловал. Он был очень весел; говорил, что этот праздник здесь, в Одессе, напоминает светлое Христово воскресение: народ на улице, все нараспашку. За обедом подле него сидела… О том, что я ему сказала: «Мудрено воспитание». – «Нет, не мудрено. Сделали мудреным. Стоит отцу и матери сидеть дома и чтоб ребенок рано почувствовал, что он член общества. А читать надобно, и читать можно: книги – подспорье хорошее для всех, хорошо и для детей».

1 янв. 1851 г. – Обедали у старой княгини Репниной. «Любимый мой святой – Василий Великий» (он же помнит об уединении его). «О вере как рельефно он написал, о такой неосязаемой вещи».

Неизвестная. Дневник. Рус. Арх., 1902, I, 545, 546.

В 1851 г. я состоял в числе актеров русской одесской труппы. В начале января мне встретилась надобность повидаться с членом дирекции театра А. И. Соколовым. Дома я его не застал. Дай, думаю, побываю у Оттона (известный в то время ресторатор в Одессе), не найду ли его там?.. Действительно, Соколов оказался у Оттона. Кончив немногосложное дело, по которому мне надо было видеться с Соколовым, я полюбопытствовал узнать, по какой это причине он так поздно обедает (был час восьмой вечера). «Вы, сколько мне известно, Александр Иванович, враг поздних обедов… Неужели вы заседаете здесь с двух часов?» – «Именно так, – заседаю с двух часов!.. Что вы смеетесь? Здесь, батюшка, Гоголь!.. Вот что! Он здесь, в ресторане… По некоторым дням он здесь обедает и, по своей привычке, приходит поздно – часу в пятом-шестом… Ну, а у меня своя привычка, я так долго ждать не могу обеда, – вот я пообедаю в свое время и сижу, жду; начнут «наши» подходить понемногу, а там и Николай Васильевич приходит, садится обедать – и мы составляем ему компанию… Вот почему я здесь и заседаю с двух часов… Хотите, пойдемте, я представлю вас ему… Он хотя не любит новых лиц, но вы человек «маленький», авось он при вас не будет ежиться… Пойдем!» Мы пошли в другую комнату, которая из общей, ради Гоголя, превратилась в отдельную и отворялась только для его знакомых. Робко, с бьющимся сердцем, переступал я порог заветной комнаты. При входе я увидел сидящего за столом, прямо против дверей, худощавого человека… Острый нос, небольшие проницательные глаза, длинные, прямые, темно-каштановые волосы, причесанные a la мужик, небольшие усы… Вот что я успел заметить в наружности этого человека, когда при скрипе затворяемой двери он вопросительно взглянул на нее. Человек этот был Гоголь. Соколов представил меня. «А! Добро пожаловать, – сказал Гоголь, вставая и с радушной улыбкой протягивая мне руки. – Милости просим в нашу беседу… Садитесь здесь, возле меня, – добавил он, отодвигая и с радушной улыбкой протягивая мне свой стул и давая мне место. Я сел, робость моя пропала. Гоголь, с которого я глаз не спускал, занялся исключительно мной. Расспрашивая меня о том, давно ли я на сцене, сколько мне лет, когда я из Петербурга, он, между прочим, задал мне также вопрос: «А любите ли вы искусство?» – «Если бы я не любил искусства, то пошел бы по другой дороге. Да во всяком случае, Николай Васильевич, если бы я даже и не любил искусства, то, наверное, вам в этом не признался бы». – «Чистосердечно сказано! – сказал, смеясь, Гоголь. – Но хорошо вы делаете, что любите искусство, служа ему. Оно только тому и дается, кто любит его. Искусство требует всего человека. Живописец, музыкант, писатель, актер должны вполне безраздельно отдаваться искусству, чтобы значить в нем что-нибудь… Поверьте, гораздо благороднее быть дельным ремесленником, чем лезть в артисты, не любя искусства». Слова эти, несмотря на то, что в них не было ничего нового, произвели на меня сильное впечатление: так просто, задушевно, тепло они были сказаны. Не было в тоне Гоголя ни докторальности, ни напускной важности. Видя в руках моих бумагу, Гоголь спросил: «Что это? Не роль ли какая?» – «Нет, это афиша моего бенефиса, которую я принес для подписи Александру Ивановичу». – «Покажите, пожалуйста». Я подал ему афишу, которая, по примеру всех бенефисных афиш, как провинциальных, так и столичных, была довольна великонька. «Гм! а не долго ли продолжится спектакль? Афиша-то что-то больно велика», – заметил Гоголь, прочитав внимательно афишу. «Нет, пьесы небольшие; только, ради обычая и вкуса большинства публики, афиша, как говорится, расписана». – «Однако все, что в ней обозначено, действительно будет?» – «Само собой разумеется». – «То-то! Вообще, не прибегайте ни к каким пуфам, чтоб обратить на себя внимание. Оно дурно и вообще в каждом человеке, а в артисте шарлатанство просто неприлично… Давно я не бывал в театре, а на ваш праздник приду». Разговор сделался общим; Гоголь был, как говорится, в ударе. Два-три анекдота, рассказанные им, заставили всю компанию хохотать чуть не до слез. Каждое слово, вставляемое им в рассказы других, было метко и веско… Между прочим, услыхав сказанную кем-то французскую фразу, он заметил: «Вот я никак не мог насобачиться по-французски!» – «Как это – насобачиться?» – спросили, смеясь, собеседники. – «Да так, насобачиться… Другим языкам можно учиться, изучать их… и познакомиться с ними… а чтобы говорить по-французски, непременно надо насобачиться этому языку». Разошлись по домам часов в девять. Такова была моя первая встреча с Гоголем. Я с трудом мог прийти в себя от изумления: так два часа, проведенные в обществе Гоголя, противоречили тому, что мне до тех пор приходилось слышать о Гоголе, как о члене общества. Все слышанное мною про него в Москве и Петербурге так противоречило виденному мною в этот вечер, что на первое время удивление взяло верх над всеми другими впечатлениями. Я столько слышал рассказов про нелюдимость, замкнутость Гоголя, про его эксцентрические выходки в аристократических салонах обеих столиц; так жив еще был в моей памяти рассказ, слышанный мною два года назад в Москве о том, как приглашенный в один аристократический московский дом Гоголь, заметя, что все присутствующие собрались, собственно, затем, чтоб посмотреть и послушать его, улегся с ногами на диван и проспал, или притворился спящим, почти весь вечер, – что в голове моей с трудом переваривалась мысль о том, чтоб Гоголь, с которым я только расстался, которого видел сам, был тот же человек, о котором я составил такое странное понятие по рассказам о нем… Сколько одушевления, простоты, общительности, заразительной веселости оказалось в этом неприступно хоронящемся в самом себе человеке! Неужели, думал я, это один и тот же человек, – засыпающий в аристократической гостиной, и сыплющий рассказами и заметками, полными юмора и веселости, и сам от души смеющийся каждому рассказу смехотворного свойства, в кругу людей, нисколько не участвующих и не имеющих ни малейшей надежды когда-нибудь участвовать в судьбах России?

А. П. Толченов. Гоголь в Одессе. Из прошлого Одессы. Сборник, сост. Л. М. де-Рибасом. Одесса. 1894. Стр. 104–109.

6 января. – После обеда прихожу и нахожу Гоголя у кушетки; княгиня лежала, и подле за столом Аркадий с журналом. Он до того постарался отыскать об Аристофане. Гоголь попробовал было читать, но нашел слог тяжелым. Этот мальчишка в ответ: «И мне тоже казалось вначале, но потом понравилось». Гоголь, переставая читать: «Да он (т. е. автор, Ордынский) не об искусстве Аристофана говорит, а желает из его сочинений узнать быт его времени, – прибавил: – Нет, я лучше почитаю вам комедию Мольера «Агнесу» («Школу женщин»), которую начал; мне нужно ее кончить; меня просили в театральной дирекции, а дома никак не соберусь; вы меня одолжите». Но запальчивый мальчишка схватил Аристофана и своим гнусливым грубым голосом начал наваривать. Наконец, унялся, и Гоголь начал. Князь увез заносчивого мальчишку в театр, и мы остались втроем. Гоголь так вошел в роль отвергнутого старика, так превосходно выразил горько-безнадежные страсти, что все смешное в старике исчезло: отзывалась одна несчастная страсть, так что последний ответ Агнесы кажется неуместным. Немного великодушия, с чем и Гоголь согласился. Гоголь был вне себя. Лицо его сделалось, как у испуганной орлицы. Он долго был под влиянием страстных дум, может быть, разбуженных воспоминаний.

Неизвестная. Дневник. Рус. Арх., 1902, I, 547.

В первый раз я увидел Гоголя января 9-го 1851 года, у одного старого его знакомого, А. И. Орлая. Хозяин представил меня Гоголю в своем кабинете, где он просидел целый вечер. Разговор был между тремя или четырьмя лицами общий – о разных предметах, не касавшихся литературы. Меня собственно, как уроженца и жителя Екатеринославской губернии, Гоголь расспрашивал о Екатеринославе, о каменном угле в нашей губернии, о Святогорском монастыре на меловых горах, в котором я был; узнав же о намерении моем побывать за границею, сделал несколько замечаний о плане и удобствах заграничного путешествия.

Через день я сделал визит Гоголю в квартире его, в доме Трощинского. Это было около двух часов дня. Он стоял у конторки и, когда я вошел, встретил меня приветливо. Я представил ему экземпляр моего сочинения: «Столетие русской словесности», сказав, что для меня очень лестно, если книга моя будет находиться в его библиотеке. Он благодарил меня пожатием руки и потом спросил: «Вы, кажется, еще что-то издали в Одессе?» Я ответил, что напечатал «Памятную записку» о жизни моего отца в небольшом количестве экземпляров, собственно для родных и друзей, и просил его принять от меня экземпляр, так как, по сочувствию его к человечеству, он сродни и лучший друг каждому человеку. Он благодарил меня и сказал: «Я описываю жизнь людскую, поэтому меня всегда интересует живой человек более, чем созданный чьим-нибудь воображением, и оттого мне любопытнее всяких романов и повестей биографии или записки действительно жившего человека». Разговор перешел к жизни в Одессе, к итальянской опере. Гоголь стал рассказывать об итальянских театрах, об Италии, жаловался на ветер с моря и что он не может довольно согреться. Наконец я раскланялся. Он просил посещать его, примолвив: «Я буду рассказывать вам про Италию прежде, чем вы ее сами увидите». Через несколько дней Гоголь заплатил мне визит в квартире моей, в гостинице Каруты, на бульваре. Он вошел в залу, не будучи встречен слугою, и начал ходить взад и вперед в ожидании, что кто-нибудь появится. Слыша его шаги и полагая, что это кто-нибудь из домашних, его окликнули из гостиной вопросом: «Кто там?» – на который он отвечал громко: «Николай Гоголь». Посидев немного, он сделал замечание, что в комнате тепло, несмотря на то, что окнами на море. Разговор незаметно склонился к Италии. Гоголь, между прочим, рассказывая об уменьи англичан путешествовать, хвалил дорожный костюм англичанок, отличающийся простотой, при всем удобстве.

Н. Д. Мизко. История знакомства с Гоголем. П. Кулиш, II, 245.

До окончания бенефиса я не имел возможности, за хлопотами, видеть Гоголя, но он сдержал слово и был в театре в день моего бенефиса (9 янв. 1851 г.) в ложе директора Соколова и, по словам лиц, бывших вместе с ним, высидел весь спектакль с удовольствием и был очень весел.

А. П. Толченов. Гоголь в Одессе. Из прошлого Одессы, 109.

14 янв. – С Гоголем был озноб в продолжение двух дней. Дитрихс сказал ему, что до этого не надо допускать, что это предшествие удара. – Как-то Гоголь говорил о семействе Капниста: воспитывались дома и более из разговоров отца учились всему. Еще раз он говорил: «Еще не догадались, что нет добра в том, чтоб слишком занимать детей».

19 янв. – Гоголь: «А что вышло на поверку? Они все пили и ели в 1848 году во Франции». Я: «Да, а как все унеслись тогда надеждами!» Гоголь: «Да, вообразили, что никто выше не будет, что великие люди не нужны». Гоголь: «А вы очень воспламенялись?» Я: «О, чрезвычайно! Как жаль было расставаться с надеждами на улучшение, да и теперь еще меня эти надежды не покидают». Гоголь: «И меня нет. Но откуда же это придет? Не от людей же?» Я: «Откуда же?» Гоголь: «От милосердия». Но не сказал какого… Гоголь: «Не одни женщины увлеклись, но и умные, пламенные люди».

20-го. – Читал «Одиссею». Я не узнала первой главы: так прекрасна она мне показалась, пройдя через его голос, язык, душу и физиономию. Он не делал жестов, но подо мною диван дрожал, на котором он сидел подле меня. Гоголь: «Какая верность в описаниях Гомера; и теперь проезжаешь по этим местам и узнаешь их. И как рельефно все описано! Ведь вот мы прочли («Газ. Петерб.») описание Лиссабона: все разбросано, и ничего не остается в голове». – Гоголь: «Русский, если что знает, то делается, педантом».

21 янв. – Гоголь: «Я прежде любил краски, когда очень молод был». Я: «Да, вы могли быть живописцем. А прежде что любили?» Гоголь: «А прежде, маленьким, еще карты». Я: «Это значит – деятельность духа». Гоголь: «Какая деятельность духа! Пол-России только и делает. Это – бездействие духа».

Неизвестная. Дневник. Рус. Арх., 1902, I, 548–550.

Здоровье мое несколько было опять поиспортилось. Весь декабрь, – т. е. покуда было тепло, – я чувствовал себя очень хорошо, но с началом генваря и с наступлением холодов опять пошли недуги. Впрочем, теперь, слава богу, они несколько угомонились.

Гоголь – матери, 20 янв. 1851 г., из Одессы. Письма, IV, 369.

22 янв. – Четыре дня сряду был Гоголь; обедал, исключая одного дня, в который был вечером (19-го, в день рождения княгини). Вчера он был сонный. Говорили об открытиях. Он бранил лампы. Я сказала: «А сколько нововведений на моей памяти! шоссе и дилижансы от Москвы до Петербурга, стеарин, дагерротип». – Гоголь: «И на что все это надобно? Лучше ли от этого люди? Нет, хуже!» Я: «Я рада была стеарину, чтоб не снимать со свечи, из лени». Он: «Да».

24 янв. – m-m Гойер выехала с вопросом: «Скоро ли выйдет окончание «Мертвых душ»?» Гоголь: «Я думаю, – через год». Она: «Так они не сожжены?» Он: «Да-а-а… Ведь это только нача-а-ло было…» Он был сонный в этот день от русского обеда. Читал нам проповедь Филарета на Сергиев день на стих: «Ищите царствия божия». Как мило, радушно и простодушно он все пояснял! То на княгиню, то на меня посмотрит своими живыми, голубыми глазами и скажет: «Слушайте! У него можно учиться. Он на деле все испытал: он не то, что придумал. Кто больше его занят? И удивительно, когда только он время находит, чтобы писать». Филарет говорит о краже воскресных дней. Гоголь: «О, как это часто со мною случалось! А проку-то и не выходило; когда внутренно устроен человек, то у него все ладится. А внутренно чтоб устроенным быть, надобно искать царствия божия, и все прочее приложится вам». Гоголь читает всякий день главу из библии и евангелия на славянском, латинском, греческом и английском языках. Гоголь: «Как странно иногда слышать: «К стыду моему, должна признаться, что я не знаю славянского языка». Зачем признаваться? Лучше ему выучиться: стоит две недели употребить».

Неизвестная. Дневник. Рус. Арх., 1902, I, 549, 551.

Я уже давно веду образ жизни регулярный или лучше – необходимый слабому моему здоровью. Занимаюсь только поутру; в одиннадцатом часу вечера – в постели. Стакан холодной воды и обливание вредит, производя во мне большую испарину.

Гоголь – П. А. Плетневу, 25 янв. 1851 г., из Одессы. Письма, IV, 370.

В январе 1851 г., проезжая через Одессу, я остановился у А. С. Стурдзы на три-четыре дня. В один из этих дней обедал у него Гоголь. Как теперь вижу его, смиренно сидящего за столом и говорящего об одной из книжек «Творений св. отцов» в русском переводе. «А вы что читаете?» – вдруг спросил он меня. «Второй том «Сказаний русского народа»». – «Славная книга, – заметил он: – там есть отдел особенно любопытный: народный дневник».

Н. Н. (Н. В. Неводчиков). Воспоминания о Гоголе. Библ. Записки, 1859, № 9, 268.

1 февраля. – На вопрос княгини: что делать, чтобы согласовать жизнь с долгом? что сделать, чтоб помешать коснуться душе мыслей со стороны? Гоголь сказал: «Я это вам дам все письменно». Ясно было, что княгиня подумала, что ей особенный будет ответ; но вышло, что он о сочинении своем говорил. Княгиня: «Отчего же не теперь?» Гоголь: «Как я могу теперь сказать? Я не проповедник! Не мое дело судить. Я мнение свое могу сказать, но, полное, обдуманное, только письменно. Оттого и писатель бывает, что не умеет хорошо на словах высказать свою мысль. Если бы я умел хорошо высказать свою мысль, кто бы велел мне писать?» Мы как-то одни остались. На прежде изреченную им брань на французов я сказала: «Я не могу не любить французов: французскими книгами вскормлена и вспоена. Все французское: и моды, и тон». Гоголь: «Да, правда, что Франция для нас – другая родина». Нынче мы одни говорили об англичанах. Гоголь: «Странно, как у них всякий человек особо и хорош, и образован, и благороден, а вся нация – подлец; а все потому, что родину свою они выше всего ставят».

3 февраля. – Гоголь: «Совсем другое дело творчество и импровизация: все то же, что смелый и пьяный. Когда бывает лихорадка, когда? Когда воплощается мысль? Нет, тогда спокойным чувством настроена душа». Возражения. «Это лихорадка бывала прежде. Это молодое чувство, когда напишешь что-нибудь пламенное. Если мысли писателя не обращены на важные предметы, то в них будет одна пустота. Надобно любовью согреть сердца; творить без любви нельзя. Иногда бывает самодовольство: делаешь что-нибудь хорошо, доволен собою, а после увидишь, как недостаточно. Святые падали, гордясь тем, что благодать им сошла», и т. д.

Неизвестная. Дневник. Рус. Арх., 1902, I, 553, 554.

Вслед за моим бенефисом шел бенефис известной актрисы А. И. Шуберт; она выбрала для постановки «Школу женщин» Мольера. А. И. Соколов, зная, как трудно молодым актерам, воспитавшимся совершенно на иных началах, передавать так называемые классические произведения, просил Николая Васильевича прочесть пьесу актерам, чтоб дать им верный тон и тем облегчить для них не совсем легкую задачу, которая представляется актерам. Гоголь изъявил свое согласие и для чтения пьесы порешили собраться в квартиру режиссера А. Ф. Богданова, знакомого Гоголю еще в Москве. В назначенный день актеры и актрисы, участвовавшие в «Школе женщин», собрались у Богданова. Из не участвовавших актрис была приглашена только одна известная артистка П. И. Орлова, а из посторонних театру лиц – один Н. П. Ильин. Как прочих артистов, так и знакомых Николая Васильевича не пригласили, из опасения испугать Гоголя многолюдством. Часов в восемь вечера пришел Гоголь с Соколовым. Войдя в комнату и увидя столько незнакомых лиц, он заметно сконфузился; когда ему стали представлять всех присутствующих, то он совершенно растерялся, вертел в руках шляпу, комкал перчатки, неловко раскланивался и, нечаянно увидав меня, – человека, уже знакомого ему, – быстро подошел ко мне и как-то нервически стал жать мне руку, отчего я, в свою очередь, окончательно сконфузился. Впрочем, замешательство Гоголя продолжалось недолго. Как только кончилась скучная церемония взаимного представления, каждый стал продолжать прерванный разговор, поднялся общий говор, шум, смех, как будто между ними и не было великого человека… Заметив, что на него не смотрят, как на чудо-юдо, что, по-видимому, никто не собирается записывать его слов, движений. Гоголь совершенно успокоился, оживился, и пошла самая одушевленная беседа между ним, Л. С. Богдановой, П. И. Орловой, Соколовым, Ильиным и всяким, кто только находил, что сказать. Русские и малороссийские анекдоты, поговорки, прибаутки так и сыпались. После чаю все уселись вокруг стола, за которым сидел Гоголь; водворилась тишина, и Гоголь начал чтение «Школы женщин». По совести могу сказать, такого чтения я до сих пор не слыхивал. Поистине, Гоголь читал мастерски, но мастерство это было особого рода, не то, к которому привыкли мы, актеры. Чтение Гоголя резко отличалось от признаваемого в театре за образцовое отсутствием малейшей эффектности, малейшего намека на декламацию. Оно поражало своей простотой, безыскусственностью и хотя порою, особенно в больших монологах, оно казалось монотонным и иногда оскорблялось резким ударением на цезуру стиха, но зато мысль, заключенная в речи, рельефно обозначалась в уме слушателя, и, по мере развития действия, лица комедии принимали плоть и кровь, делались лицами живыми, со всеми оттенками характеров. Впоследствии, на одном из вечеров у Оттона, Гоголь читал свою «Лакейскую», и лицо Дворецкого еще до сих пор передо мной, как живое. Перенять манеру чтения Гоголя, подражать ему – было бы невозможно, потому что все достоинство его чтения заключалось в удивительной верности тону и характеру того лица, речи которого он передавал, в поразительном уменья подхватывать и выражать жизненные, характерные черты роли, в искусстве оттенять одно лицо от другого. Чтение часто прерывалось замечаниями как со стороны Гоголя, так и со стороны слушателей, а между тем пять действий комедии были прочитаны незаметно. Вечер заключился ужином, составленным ради Гоголя почти исключительно из малороссийских блюд. Через несколько дней, когда уже роли у актеров из «Школы женщин» были тверды, Николая Васильевича пригласили в театр на репетицию, и, несмотря на свое обыкновение ранее четвертого часа из дому не выходить, он пришел на репетицию в десять часов. Кроме участвовавших в пьесе, на сцене никого не было. Гоголь внимательно выслушал всю пьесу и по окончании репетиции каждому из актеров, по очереди, отводя их в сторону, высказал несколько замечаний, требуя исключительно естественности, жизненной правды; но вообще одобрил всех играющих; госпожою Шуберт (Агнеса) он остался особенно доволен, но был серьезен, сосредоточен, ежился, кутался в шинель и жаловался на холод, который, как известно, действовал на него неблагоприятно. В день представления «Школы женщин», а также и в бенефис Богданова, в который шла «Лакейская», Гоголь, несмотря на свое обещание прийти в театр, однако, не был.

А. П. Толченов. Гоголь в Одессе. Из прошлого Одессы, 109–113.

9 февраля. – Гоголь говорил об одном англичанине, который дошел до духовной жизни не так, как другие, которые с молоком всасывают правила и убеждения и веру, заповеданную родителями, неприкосновенно сохраняют. Он, напротив, сомневался во всем и не знал, что избрать себе незыблемою опорою. Погруженный раз в такие думы, он увидел покойника, которого несли мимо. «Да вот, – он подумал, – самое верное! Вернее смерти ничего нет!» И с этой мыслью началось его обращение. Княгиня рассказала об одной девочке, которую заставили сохранять свято воскресенье у англичан. Когда ей говорили о боге, она отвечала: «Ах, нет! Слишком будет скучно!» Гоголь: «Странно требовать от детей больше того, чтобы они ходили в церковь». Княгиня: «Не лучше ли им бегать и резвиться по воскресеньям?» Гоголь: «Когда от нас требуется, чтоб мы были, как дети, какое же мы имеем право от них требовать, чтоб они были, как мы?»

Неизвестная. Дневник. Рус. Арх., 1902, I, 555.

Кроме этих исключительных случаев, я бывал не менее двух раз в неделю в обществе Гоголя на сходках у Оттона, в той же маленькой комнате, в которой я увидел его впервые и куда Гоголь являлся обедать в известные, свободные от приглашений, дни, раза два-три в неделю. Гоголь приходил часов в пять, иногда позднее, приходил серьезным, рассеянным, особенно в дни относительно холодные, но встречали его обыкновенно так радушно, задушевно, что минут через пять хандра Гоголя проходила и он делался сообщителен и разговорчив. Постоянными собеседниками Гоголя у Оттона были: профессор Н. Н. Мурзакевич, М. А. Моршанский, А. Ф. Богданов, А. И. Соколов и Н. П. Ильин; иногда бывал еще кто-нибудь из общих знакомых, но редко. Я присутствовал в этом кружке в качестве юноши, подающего надежду.

С приходом Гоголя являлся самолично Оттон, массивный мужчина в белой поварской куртке, с симпатичным лицом. Появление его производило общий восторг, так как он являлся только в торжественных случаях. С подобающей важностью, с примесью добродушного юмора, Оттон вступал с Гоголем в переговоры касательно меню его обеда. Такое-то блюдо рекомендовал, такое-то подвергал сомнению, на том-то настаивал. Но увы! все его усилия склонить Гоголя к вкушению тончайших совершенств кулинарного искусства пропадали даром, и Гоголь составлял свой обед из простых, преимущественно мясных блюд. Оттон, тяжело вздохнув и пожимая плечами, удалялся для нужных распоряжений. Перед обедом Гоголь выпивал рюмку водки, во время обеда рюмку хереса, а так как собеседники его никогда не обедали без шампанского, то после обеда – бокал шампанского. По окончании Гоголем обеда вся компания группировалась, и Гоголь принимался варить жженку, которую варил каким-то особенным манером – на тарелках, и надо сознаться, жженка выходила превкусная, хотя сам Гоголь и мало ее пил, часто просиживал целый вечер с одной рюмкой. Тут-то, собственно, и начиналась беседа, веселая, одушевленная, беспритязательная. Анекдот следовал за анекдотом, рассказ за рассказом, острое слово за острым словом. Веселость Гоголя была заразительна, но всегда покойна, тиха, ровна и немногоречива. Все собеседники, как будто сговорясь, старались избегать всякого намека на предметы, разговор о которых мог бы смутить веселость Гоголя. Два раза было нарушено это правило. Однажды я рискнул спросить о мнении о современных русских литераторах, на что Гоголь отказался отвечать, ссылаясь на малое знакомство с современной литературой, отозвавшись, впрочем, с большой симпатией о Тургеневе. В другой раз кто-то из присутствующих прямо и просто предложил ему вопрос: «Чему должно приписать появление в печати «Переписки с друзьями»?» – «Так было нужно, господа», – отвечал Гоголь, вдруг задумавшись и таким тоном, который делал неуместным дальнейшие вопросы. Иногда находили на него минуты задумчивости, рассеянности, но весьма редко, вообще же мне не привелось подметить в Гоголе, несмотря на частые встречи с ним во время его пребывания в Одессе, ни одной эксцентрической выходки, ничего такого, что подавляло бы, стесняло собеседника, в чем проглядывало бы сознание превосходства над окружающим; не замечалось в нем также ни малейшей тени самообожания, авторитетности. Постоянно он был прост, весел, общителен и совершенно одинаков со всеми в обращении. Новых лиц, новых знакомств он, действительно, как-то дичился. Бывало, когда в комнату, в которой он обедал со своими постоянными собеседниками, входило незнакомое ему лицо, Гоголь замолкал и круто обрывал разговор. Если же встреча вошедшему была официально вежлива, то Гоголь уходил в самого себя и решительно не говорил ни слова, пока появившийся господин не скрывался. Говорил охотно Гоголь про Италию, о театре, рассказывал анекдоты, большей частью малороссийские, слушал же с большим вниманием и всевозможные рассказы, особенно касавшиеся русской жизни; с заметным удовольствием ловил в рассказах характеристические черты разных сословий, с любопытством расспрашивал об особенностях одесской жизни и, если предмет его интересовал или был ему мало знаком, настойчиво добивался от рассказчика объяснения мельчайшей подробности; но сам старательно избегал разговоров о литературе и самом себе. Не позволял себе никаких выводов из приводимых фактов. Я лично при встречах с ним не заметил в нем ни проявления колоссальной гордости, ни самообожания; скорее в нем замечалась робость, неуверенность, какая-то нерешительность – как в суждениях о каком-нибудь предмете, так и в сношениях с людьми… Слабости к аристократическим знакомствам в это время в нем тоже не было заметно… Сколько мне случалось видеть, с людьми наименее значащими Гоголь сходился скорее, проще, был более самим собой, а с людьми, власть имеющими, застегивался на все пуговицы.

Жил Гоголь в Одессе, за Сабанеевым мостом, в доме Трощинского, где мне привелось быть у него один раз. Выходил он из дому, по его словам, не ранее четвертого часа и гулял до самого обеда. Из его же слов знаю, что он часто посещал семейства князей Репнина и Д. И. Гагарина.

Постоянный костюм Гоголя состоял из темно-коричневого сюртука с большими бархатными лацканами, жилета из темной с разводами материи и темных брюк; на шее красовался шарф с фантастическими узорами или просто обматывалась черная шелковая косынка, зашпиленная крест-накрест обыкновенной булавкой; иногда на галстук выпускались отложные, от сорочки, остроугольные воротнички. Шинель коричневая, на легкой вате, с бархатным воротником. В морозные дни енотовая шуба. Шляпа – цилиндр с конусообразной тульей. Перчатки черные. Голос у Гоголя был мягкий, приятный; глаза проницательные.

А. П. Толченов. Гоголь в Одессе. Из прошлого Одессы, 114–124.

В кругу театральных Гоголь был еще раз у П. И. Орловой на вечере, устроенном ею нарочно для Николая Васильевича, выразившего однажды желание поесть русских блинов, которыми Прасковья Ивановна, как москвичка, и вызвалась его угостить. Гоголь с большим аппетитом ел блины, похваливал, смешил других и сам смеялся, нисколько не стесняясь присутствием некоторых совершенно ему незнакомых господ, внимательно вслушивался в их рассказы, расспрашивал сам об особенностях местной жизни и меня с любопытством допрашивал о житье-бытье одесских лицеистов, между которыми у меня было много знакомых. Вообще, к молодежи Гоголь относился с горячей симпатией, которая сказалась мне и в расспросах меня о моей собственной жизни, о моих наклонностях и стремлениях и в тех советах, которыми он меня подарил. На вечере у Орловой Гоголь оставался довольно поздно и все время был в отличном расположении духа.