Текст книги "Библиотекарша: роман с жизнью и смертью"

В книге приведены стихи Екатерины Авенировны Дьяконовой (1931 – 2002)

Любые совпадения событий, имен или фактов в книге с реальными случайны и не имеют под собой оснований.

Часть 1. Моя суетная жизнь в стихах и прозе

Преамбула

Быть поэтом прекрасно? О да! Быть поэтом ужасно? О да! Все правдиво – и так и эдак. Только что от меня ушел врач. Жить на белом свете мне осталось самое большее – месяца три. Мой роман со смертью заканчивается. Ах, какой он был замечательный и страстный! Маленькая серая мышка – это я – бежит короткой перебежкой. Вдруг бах! – громадная лапа этой черной кошки опускается мне на спину и когтит меня – но не до смерти. Помучившись, я ускользаю и бегу дальше. И снова та же черная лапа – бух мне на спину…

И всю жизнь так! Все почти 70 лет моей счастливой и несчастной жизни. Но похоже эта черная кошка вдоволь наигралась и finita la comedia. Слава Богу! Ах, как же я устала жить! Особенно последние 10 лет, когда я не могла даже выходить из четырех стен этой бетонной коробки – моего благословенного жилья, благодаря коему и не сдали в дом инвалидов. Какое счастье!

Ах, как славно жить и дышать этим воздухом, смотреть на колыхание деревьев, облака, детей… Все таки – природа и дети – две самых существенных радости в жизни. Мой рай на земле! До чего же он был невероятен и чуден!

Ломаной неживой тенью по вечерам я выбираюсь иногда на балкон, когда никто меня не увидит. Жадно дышу последним воздухом жизни… Пора подводить итоги, подбивать бабки, сводить концы с концами своей нелепой судьбы. Еле-еле на четвереньках достала кучу бумаг – мой архив. Тут и дневники и письма и мои стихи – будь они прокляты и будь они благословенны! Единственное счастье моей жизни! И мое проклятие тоже.

Умру – и все это новые жильцы вытащат на свалку. Родных у меня не осталось ни одной живой души на белом свете. Одна как перст! Все умерли: и мама и папа! Даже все лучшие подруги мои умерли, хотя и не болели всю жизнь разными болезнями как я.

Составлю как я из этого хлама описание своей жизни в стихах и прозе. Сделаю вырезки из писем, дневников, стихов – на это моих сил еще хватит. И отдам все это в нашу школьную библиотеку, где я проработала всю свою жизнь. Пусть лежит для потомков. Главное, чтоб детишкам ничего не давали – хранили в закрытом закутке – засмеют ведь старую дуру.

Все равно ведь наша школьная библиотекарша, Любовь Васильевна, моя бывшая помощница, заходит ко мне раз в два – три дня и приносит хлеба, молока, крупы. Она крепкая, несмотря на свои 60 лет, – одно слово – донская казачка. Так что еще лет 10 свободно в нашей библиотеке просидит. Так что мой роман в письмах ей и пригодится для секретного прочтения. Хоть посмеется немного надо мной – такой нелепой и изломанной . Надо же мне ее как то отблагодарить за заботу. Хорошая она, в сущности, «тетенька»; хотя со своими тараканами в голове. А кто из нас женщин без «тараканов»? Нет таких!

Сделаю повесть в стиле писем другу. Помните? Дочь одного вождя так писала. И неплохо у нее получалось. Уж целиком то писать у меня сил нет. Буду вставлять просто свои бумаги из разных лет – целиком или частями. Всё ведь сохраняла – бумажно-чернильная душа! Не обессудьте за огрехи возможные мои читатели! Чего взять с человека, который одной ногой уже там, а второй – каким-то чудом цепляется еще здесь за воздух. Земли то под ногами уже давно не чую.

Итак?! В путь – дорожку!

Письмо 1. Разрешите представиться?

Я – простая школьная библиотекарша. И была ею – всю свою трудовую жизнь. Стихи я люблю с тех пор, как себя помню. Именно это какой-то главный внутренний ствол моей жизни. Вокруг него вся жизнь моя в этом мире и обвилась, выстроилась – жила, пела и кукарекала. В четырехлетнем возрасте, еще не умея читать, выучила наизусть «Муху-цокотуху» Чуковского. Едва научившись писать, большими печатными буквами переписывала в тетрадку стихи, что мне особо нравились. А в 10 лет попыталась сама сочинить стихотворение. Неудачно. И до 5-го класса оставила эти попытки.

А потом писала стихи в школьную стенгазету, выступала с ними на наших утренниках и концертах. Писала в старших классах что то вроде дневника в стихах. В общем, все было так, как у всех, кто пробует писать стихи. А потом это дело стало уже душевной потребностью, единственной в жизни привязанностью – моей алкогольно-наркотической зависимостью.

Вы думаете – я графоман? Фига с два! Я поэт! Пусть маленький, но настоящий! Из тех, что сейчас называют «бедными» поэтами. Я чувствую настоящие стихи кожей, нюхом, макушками волос на моем поредевшем затылке! И у меня они настоящие – пусть только местами это прорывается. Но ведь есть. Потому что за моими стихами – моя жизнь и целый мой век. Двадцатый – который, кстати уже и прошел! Год-то какой идет у нас? Двухтысячный! Нулевой! Вот в него и уйду вместе с ледоставом и поздней осенью.

Здорово Арсений Тарковский однажды написал про свое умение писать стихи: – Невысоко я ставлю силу эту; И ласточки поют… А я высоко ставлю. Этот московский снобизм временами поперек горла стоит. Мне больше в жизни прилепиться душой не к чему. Единственная опора. Конечно, я сельский стихотворец, точнее даже стихотворица. Это не второй ряд, и даже не десятый – ежели по ранжиру поэтов русских расставлять. А вообще-то толпа поэтов она без рядов стоит, лежит и живет. Там все время движение – смена мест. Одно уплывает, другое вылазит наверх из каких-то закутков. Как клады в земле всплывют, когда им срок придет.

20 век – он, конечно, для наших поэтов великий. Боже! Сколько имен! И каких! Поэты были большие, лучшие! Но ведь одних – убили, других – замучили. Третьи – сами спились. У этих великих – стих богатый, во взорах – молнии, а я библиотекарь, чтоб вы запомнили… Порой мне кажется, что мои стихи полуфабрикаты какие-то… Как из носка у бабушки, что его вяжет, торчат во все стороны спицы – так и у меня выходы на все стороны есть и стихи сознательно не отделаны до гладкописи. Это, чтобы любой мой читатель – по своему усмотрению мог их додумать, дописать или переписать. Видишь слабую строчку – замени! Соавтора мне, соавтора! Таким я мыслю своего читателя. И все равно я полноправный автор, так что ни от чего не отрекусь – всё моё!

Пусть в моих стихах многое сентиментально и старомодно. Но это моя интонация, моя собственная – незаёмная, ни на что не похожая ! Есть же во мне какое то поэтическое достоинство. Вот его и блюду всю жизнь. Как раз про это мои стихи «Почему я не стала поэтом?»

Почему я не стала поэтом?

Почему я не стала струною,

Что звенит и поет о неспетом,

Словно счастье и горе земное.

Почему я не стала поэтом?

Почему не зажглась я звездою,

Что мерцая негаснущим светом

И зовет и ведет за собою!

Почему я не стала поэтом?

Почему трубой не запела?

Сердце пламенем! Сможешь ли это?

Потому и не стала поэтом.

1967

Кто-то поморщится – какая риторика! А я так чувствовала тогда жизнь. Вот так мы тогда мечтали, любили, думали. Прямо колба времени – а не стих!

А графоманов вокруг полно! И в нашей глуши и в столицах. В столицах то еще больше. Многие очень даже признаны, мэтрами себя называют. С орденами, премиями. А за душой ни гроша. Истерлись в своей беготне попусту. Пустые чемоданы! Природной-то основы человеческой ни на грош!

Мне их с одной стороны даже жалко – профукали свою жизнь на леденцах. А с другой – сами во всем виноваты! А с третьей – лучше пусть стихи пишут, чем водку зря пить. Это ведь безвредная для других привычка – рифмоплетство. Ну разве что семья страдает… Так ведь знали на что шли! Все это рано прорезывается.

Вот и я писала с детства свои стихи. Это стало главной моей жизнью – тайной. И в этом пущая сладость от ночных забав и упражнений.

И мне кажется – это дело стало у меня получаться все лучше. Твердо верю сейчас – я поэт милостию Божией. Одной ногой стою уже в раю, а другой – еще с вами, здесь, дорогие мои земляки! Скажу еще то, что никому и никогда не говорила (чего уж там! – надо напоследок до конца выговориться). Я вообще думаю – может я королева «бедных» поэтов? Ведь сколько нас в России! Это в столицах – у поэтов стих богатый, во взорах молнии; а здесь.. – я библиотекарь, чтоб вы запомнили.

Настоящей то жизни живой в провинции намного больше чем в столицах. Там все больше блеск представительства, игра ума, имитация жизни – большую роль играют. Здесь в вятской глуши жила я как в раю. Как Гоген на Таити, Адам еще без Евы…

И ведь, чтобы были вершины, нужны как минимум плоскогорья, увалы. И «бедные» поэты нужнее сейчас чем классики. Может и я – Рубцов в юбке? Такие же банальности, риторика, щемящая мелодрама, штампы и стереотипы – а все вместе как так и надо. На каком-то чудном волшебстве держится! Но все же – это у него. Про себя то я все понимаю: рифмы убогие, мысли плоские…, а по другому не могу! Хоть режь!

Ну ближе к делу! И вот так я органически как то развивалась – развивалась с книгами. Они же в советскую эпоху – главный двигатель умственной жизни. Научилась любить всякую поэзию. Годами любила Пушкина, затем пережив его ушла к Некрасову, а там – Тютчев, Фет… Начало 20 века вместе с Блоком, Есениным… Потом советские романтики от Светлова и Багрицкого. Наши чудные эстрадники: Евтушенко, Вознесенский, Ахмадуллина. Это же мое поколение. Ну и параллельно закрытые в те советские годы поэты: Ахматова, Гумилев, Пастернак, Мандельштам, Цветаева…

Ах, какое все это было счастье?! Жить и любить эти невероятные сокровища духа. Любоваться ими, – дарить детям, друзьям свое понимание! Вот как раз об этом мое стихотворение «Ускользающие строки».

Не затем чтоб в журналах печататься,

На минуту мелькнут эти строки,

Не затем, чтобы отпечататься

В чьих-то душах на долгие сроки.

Есть у каждого свой предел.

Есть у каждого свой удел…

Всё бегу за ними, бегу…

Не могу без них. Не могу!

1969

Что-то я все не о себе. А родилась я в далеком 1931 году, практически до исторического материализма – почти 70 лет назад в Вятском крае, глухом и лапотном. Все детство почти прожила в маленьком городке Кукарке. До революции 17 года богатая слобода была, патриархальная, идиллическая. Место воздушное, райское. Три тихих спокойных реки омывают. Вода в голубень прозрачная, зелень на заливных лугах сочная и нежно зеленая (хоть сама траву ешь вместе с местными коровами) , леса – сосновые, самые праздничные. Как в ясную погоду вершинами зашумят – садись под дерево и умирай, большего счастья в жизни не надо. Ни о чем так скучать не буду как о сосновых борах на белом мху с брусничником. Просто отпад! – как мои старшеклассники говорили. Обалдеть от этой красоты и патриархальной теплоты жизни. Так и написала однажды в молодости.

В нашем городе улицы тихи.

В нашем городе поют петухи.

Невелик он и ничем не знаменит,

И по свету о нем слава не звенит.

Но по улицам по этим вдоль реки

В революцию шагали пареньки.

И, обняв прощальным взглядом отчий дом,

Словно в омут с головой ушли потом.

В нашем городе матери грустят:

Дети выросли, когда то навестят?

Писем ждут с сибирских строек, с целины;

А порою из совсем другой страны.

Но однажды, отложив свои дела,

Бросив жизнь, что так надолго развела.

Вновь обнимут поседевших матерей

И повеет в доме запахом морей.

Погостят – и снова в дальние пути.

И как будто сил прибавится идти!..

В нашем городе улицы тихи.

В нашем городе поют петухи.

Он обычный. Он ничем не знаменит.

На таких как он – земля у нас стоит!

1964

Сейчас, конечно, многие от этой советскости поморщатся. Скажут – нафталин. Но вот такими мы были беспартийными большевиками – романтиками. Не целиком, конечно, но с этой искренней стрункой. И все же про нашу вятскую глушь я бы сильно поспорила.

Мой благодетель поэтический, Роберт Иванович – писательский мэтр в Москве родом из Вятки; представляя меня на награждении поэтической премией своего журнала в 1979 году (пик моей официальной поэтической карьеры) так и сказанул: «Анна Гурьевна из такой глуши вятской несусветной – там даже железной дороги нет!» Проглотила я ядовитый ответ, что на языке вертелся, мило улыбнулась и говорю: «Ну что Вы? Вот давайте и убедимся, что в провинции не одни лопухи растут».

Господи! Ну какая же у нас глушь?! Это ж центр мира, во всяком случае моего. Место, где я живу! А настоящая глушь – это дебри большого города. Ни свежей воды, ни живого воздуха, ни леса, ни реки – это же кошмар! Нет там настоящей жизни! Это все эрзац! Работа, еда, отдых – все сплошь имитация. Бедненькие люди! Живут – горе мыкают. И в своем убожестве не осознают этого. А спеси то, самодовольства – немеряно! Надо, конечно, москвичей как белых медведей в резервации изучать. Это же не Россия уже, а новый подвид человека – двухмерно-фанерного. Ну да Бог с ними! Свою голову всем не вставишь.

Ну и вот, возвращаясь к себе… Папа мой, Гурий Николаевич, как у нас говорят, возрастной. Он мелкий служащий из кооперации. Родился в 1887 году. Имечко редкое – назвал поп по святцам при крещении. На кого в тот день тезоименитство пало. Удалось ему еще в поздних народнических кружках побывать, поучиться много где (нигде только образование свое не закончил), в Первой мировой и на Гражданской войне повоевать, а и после нее в Красной армии послужить. Вернулся в Кукарку поздно, когда сокращения большие в армии пошли году в 25-м. Снова у разбитого, так сказать, корыта. И женился уж лет 38 на мой маме – 19-летней местной красавице из богомольной семьи старого образца. И об этом у меня стих есть (про маму). Давно живу, зажилась, завалялась. Про все на свете мои самодельные стихи есть.

Разница, конечно, в возрасте у них была большая. Тогда ведь люди и старели раньше. Израбатывались сильно. Виднее все это было, чем сейчас. Так что мама вышла замуж почти за старика. Но папа очень душевный был, добрый, спокойный. Вот каким то неярким светом души и оплел, притянул маму. Родилась я чахлая и всю жизнь из болезни в болезнь. Месяцами на койке лежала. Если бы не мама, не подруга моя задушевная Александра Петровна – давно бы уже умерла.

Ну и снова к нашим баранам. То бишь к нити моей жизни. Болела, училась. Голова, как у многих болезненных, острая была. Отличница. В 1941 году папу на фронт не взяли по старости. А артель кооперативная, где он служил, закрылась. Жить стало совсем нечем. Забоялись, что с голоду все помрем. Два года кой как еще перебивались. И черт, видно, свел однажды папу с вербовщиком. Уговорил, уломал старого дурака ехать на север Архангельской области – на полуостров Канин в село Несь Ненецкого округа. Старый книжник уши и развесил, поверил в золотые горы. Все втроем и собрались. Продали все что могли – даже огород и приехали к разбитому корыту в 43-м году осенью. В войну быстро все менялось. Никакой работы папе уже нет. Назад ехать не на что, жить негде, есть нечего – надо умирать. Как выжили? Удивляюсь.

А с другой стороны – мы и в Кукарке уже опухали с голода и обязательно бы наверное умерли… Не угадать что лучше. А там стал папа чуть живой от голода старик. Ходить – искать работу. И повезло неслыханно – директор школы взял его военруком к себе. И кмнату дал в коммуналке. Чудо и счастье! Вот с 43-го до 47-го года жили там. Семилетку там закончила, работать пошла в 15 лет в детский интернат для ненецких детей. Хлеб ешь – так работай.

А в 47-м году, слава тебе Господи, вернулись назад в Кукарку – как из ссылки. Опять к разбитому корыту. Но как то душа у меня к Северу привязалась: к простору тундры, чистоте воды и невероятной зелени трав, взрывному вкусу оранжевой ягоды морошки (ничего в жизни вкуснее не ела)… А белые ночи, полярное сияние, пение баб на крутогоре за селом в праздник! Даже сейчас у меня сердце, как об этом подумаю, захолонет. Там другая жизнь, еще более настоящая чем здесь. И люди другие. Только говорят мало. Молчуны все больше. А я всегда была болтушка.

Ну и вот. Окончила среднюю школу с золотой медалью в 50-м году в Кукарке и поступила учиться в соседний райцентр, в Яранский учительский институт. А что было делать? Врач сказал, что в большом городе я непременно помру через пару лет. Так что МГУ помахал мне ручкой. Институт тот был вроде техникума – среднее образование давал.

А в 1952 году вернулась домой и назад в свою школу учителем русского языка и литературы. Пять лет отработала и слегла на два месяца. Врач попался хороший – снова повезло – и говорит: «Если пожить хотите еще не полным инвалидом, из учителей уходите!» Вот я с 57-го года и до самой пенсии зав.школьной библиотекой и работала. Интересно! Но очень хлопотно и суетно. Шум и галдеж вечно. Не понос, так золотуха! Дети же они горластые существа. Но ведь жизнь! А мне и нравилось в этом потоке быть.

Закончила заочно Ленинградский библиотечный институт в 65-м году – и дело в шляпе. Никто и не пытался меня сместить. Высоко себя поставила. Одно слово – поэт! Одна на весь наш городок. Зарплата, понятно, грошовая. Но ведь как у всех. А жизнь яркая, насыщенная, интересная. Нашла тут старое письмо – философское размышление об этом. Посылала свое старой подруге Гале довольно давно. Прикладываю как есть.

Из письма Гале Ш.

… И еще. Странное у меня в последний год возникло ощущение. Словно бы я прожила две жизни. И первую прожила совсем другая женщина, связанная со мной только воспоминаниями. Та, первая, хотя и жила очень трудно (много и тяжко болела, работала на износ, была в нищете, плохо питалась и т.д.), но дружила со своей с жизнью, наполненной до краев и очень интересной… Та женщина с юности была окружена подругами и друзьями, много читала и училась, жадно впитывала знания, много ездила, в том числе в Москву и Ленинград, Крым и Кавказ, 4 года жила в тундре на крайнем Севере. Закалилась, прошла настоящую школу жизни… Перед ней была открыта вся страна. Главным для нее были не деньги и наряды, а духовная наполненность. За это ее ценили и уважали. К ней тянулась молодежь. Немало друзей молодых на всю жизнь остались из этой когорты. У нее была большая, пусть и неразделенная, любовь, озарившая всю ее жизнь. И она, по-своему, была счастлива. У нее была и великая страна, которой она гордилась, в будущее которой верила – несмотря ни на что. И еще: Та женщина, за исключением времени своих болезней, могла ходить. Просто ходить (какое счастье!) – по улицам города, по берегу речки, по лугам, в лес… Ходить в кино, музеи, на выставки… Ходить в гости, за грибами… Просто ХОДИТЬ!

А у женщины, которая сейчас пишет это письмо, совсем другая жизнь. Если это можно назвать жизнью. Она замурована в своей неустроенной квартире, в которой не может сделать даже уборку, взять с недоступной полки книгу. Не может порой сделать пять шагов, чтобы открыть дверь. Не может пройти по травке под окнами дома. Ни о каких поездках ( в последние годы даже на могилу к маме) не может быть и речи. Друзья, любимые ученики – далеко. Все реже приходит кто то ее навестить. Сострадание иссушает. Остались письма, но ей очень трудно их писать. А все остальное, чего я лишена, можно перечислять до потери пульса…. полной.

Но осталось одно единственное богатство, одно утешение – мои воспоминания. Правда они относятся не к этой, а к той женщине. Но они помогают не угаснуть окончательно этой – замурованной в четырех стенах. И стиснув зубы, терпеть то, что за этими стенами… (конец письма)

Вот об этом и стихотворение, лет пять назад написанное. Мелодраматическое. Но, извиняюсь, другого не держим. Так жизнь сложилась.

Сомнения приходят по ночам.

Бессонницею дергается совесть…

Ошибка? Где? В начале всех начал?

К концу идет мучительная повесть.

Теперь ни слова в ней не изменить,

Не перепишешь снова. Жизнь не книга…

И оборвал натянутую нить

Сверкнувший луч упущенного мига.

Но, словно неродившийся птенец,

Стучится сердце о грудную клетку.

Зажать в руке начало и конец

И стиснуть зубы крепко-крепко!

Что то я в слишком большую печаль ушла. Пишу ведь по два часа в день. Больше не могу. Работаю полулежа, как кумир нашей молодости Николай Островский. Вот кстати и анкета о себе, заполненная в 1961 году. Это по типу анкеты дочерей Маркса.

Анкета «Признание»

Качество, которое вы больше всего цените: В мужчине – ум, порядочность; в женщине – достоинство.

Ваша главная отличительная черта – самоанализ.

Ваше представление о счастье – приносить людям радость, чувствовать себя нужным и близким.

Ваше представление о несчастье – болезнь.

Недостаток, который вам более всего ненавистен – зазнайство, высокомерие.

Недостаток, который скорее всего можно извинить – чрезмерная склонность к увлечению.

Что внушает отвращение – подхалимство, показуха, самореклама.

Любимое занятие – чтение.

Любимый поэт – Некрасов, Маяковский, Байрон, Цветаева.

Любимый прозаик – Паустовский.

Любимый герой: из жизни – Николай Островский; из книг – Овод.

Любимая героиня – М.Н.Волконская.

Ваш идеал юности – Зоя Космодемьянская.

Любимый цветок – ландыш.

Любимый цвет – синий.

Любимое имя в детстве – Коля, Валя. Сейчас – Сергей Аня, Ася, Таня.

Любимое блюдо – Картошка, жареные грибы.

Любимое изречение – «Сам себе человек самый строгий судья, если он честен».

Любимый девиз – «Умей жить и тогда, когда жизнь становится невыносимой».

Любимая книга – «Война и мир» Льва Толстого.

Боже, какая я была наивная и ригористичная! А с 1958-го года районная, а затем и областная газеты начали печатать изредка мои стихи. С одной стороны это меня поддержало, а с другой, наверное, погубило как поэта. Ведь теперь иногда, когда пишешь, уже ориентируешься на востребованность и проходимость. Вот каково быть сельским стихотворцем!

Потом в каких то областных литературных сборниках стала появляться. Связи с областной писательской организацией пошли. Там, слава Богу, во главе стоял поэт – фронтовик Аполлон Столетов. Очень мне помогал всяко. Тогда ведь члены Союза писателей СССР – это элита, белая кость, аристократы духа для нашей глуши. Можно нигде не работать и жить припеваючи, даже мало печатаясь. Все уважают, помогают, ценят, а государство содержит… Красота!

Мне до них было как до луны. А чтоб в Союз вступить – надо сборник стихов издать. Это как в игольное ушко верблюду пролезти. Ох, сколько я пыталась?! Ничего не получилось. Атмосфера то у нас в России с 1950-х годов до 1980-х была стихолюбивая. Ну, понятно, временами более (как в 60-е годы), временами менее (как в 80-е).

Так что жизнь в областном центре для поэтов лилась веселая, но я то жила от этого далеко – на задворках. Это как где то у нас в доме на улице идет гулянка, пирует свадьба; а на другой стороне улицы стоит девчонка-нищенка и глядит равнодушно, без зависти на эту гульбу и о чем то своем думает. Вот так и я! Чувствовала, что и в нашей деревне поэзия то через меня течет. Уж какая ни на есть жила.. А моя! И свой кураж и мечта у меня всегда были в наличии. О том и стихи.

Старомодны мои стихи,

Устарели мои сужденья,

И невинны мои грехи,

И незыблемы убежденья.

Заниматься я не спешу

Аэробикой стихотворной.

И канонов не сокрушу,

Но тропинкой иду неторной.

Вновь у кромки прибоя бьюсь

Необъятного океана…

И строкою в него вольюсь,

И взметнусь, и волною встану.

1985

Веры то в себя, конечно, во мне дополна. Реализовалась на полную катушку. Оттачиваться только не об кого было. Пустыня, конечно, вокруг стихотворная. Но это и хорошо! Ни под кого не подлаживалась. Себя блюла и сохранила. Как ведь раньше святые отцы-пустынники в полном одиночестве дух пестовали и свою звезду находили – путь к Богу. Вот так, наверное, и я. А хочется порой признания! Ой как хочется хоть какого то отклика! Ведь есть же своя прелесть в недалекости, чистоте и естественности простой жизни.

Гляжу на некоторые свои старые стихи, дурра старая, и умиляюсь. Прямо слезы по щекам текут. Наверное, нарциссизм. Но как без него?

Наивные стихи далеких лет…

Они так беззащитны, неумелы.

Ни откровений, ни открытий нет,

А чувства так чисты и так несмелы.

Из клетки крепко стиснутой души

Стихи рвались мучительно на волю.

Нет, нет! Я не смогла их задушить;

Рожденных из любви, тоски и боли.

И я взмывала с ними в высоту –

И за спиною вырастали крылья.

Я познавала мир и красоту –

И счастье тех, кого плакал от бессилья!

Забытые стихи далеких лет…

К ним прикасаться страшно и опасно.

Молчит душа – ни отзвука в ответ.

Лежат стихи – наивны и прекрасны.

24 ноября 1978

И больше ничего в жизни у меня нет! По большому счету…

Письмо 2. Как приходят стихи?

Жизнь стихотворца немыслима без обнародования стихов. Хоть где: в районной газетке, сборнике молодых, стенгазете или на дне рождения подруги… Да, хоть в соседней пивной, если ты вдумчиво пьющий годами алкоголик. Если о твоих стихах не знают, они мертвы. Им нужно дыхание чужих людей, чтобы родиться по-настоящему. Это ведь как у художников. Пишет – пишет он свои картины. Но в мастерской они спят. А расцветают (и с неожиданной стороны) они только на выставке, когда кругом все галдят… Если даже мимоходом глянут, булькнут что то невнятное или как то обругают завистники – им это все полезно. Тогда то жизнь в холсты войдет, они распустятся как розы в сезон в глазах и умах непонимающей публики. И это цветение надолго надолго останется.

Потом, понятно, большинство холстов снова засыпают или даже умирают. Но изредка кое какие взмывают в высоту как ракеты. Что то в человеческих умах и душах лет через 10, 20 или 100 повернется – и они срезонируют. Этого, правда, не предсказать. Никому, никогда, нигде.

Со стихами так редко. Но какую-то интуицию к чужим стихам поты порой вырабатывают. Нашла сейчас в пуке бумаг рецензии на свои детские и прочие стихи из разных редакций и издательств. Забавно! Вот первая рецензия из журнала «Пионер», куда я письмо послала в 9-м классе. В далеком 1948 году. Все верно написала литконсультант Юлия Н. Умно, тактично и тонко. Со всем согласна и сейчас. Вот текст письма.

«Дорогая Аня! Я прочла присланные вами стихи и постараюсь выполнить вашу просьбу: указать какие в них недостатки. Оба стихотворения написаны довольно гладко и литературно правильно. Мысли, выраженные в этих стихах – бесспорны, но… оба стихотворения скучноваты. Объясняется это тем, что в них нет не только ни одной своей (хотя бы незначительной), но и ни одного своего свежего образа или эпитета. А ведь стихи – если они хороши – должны взволновать читателя, западать ему в душу, в память. Это возможно лишь в том случае, если поэт по своему ярко и взволнованно покажет читателю, хотя бы один какой– нибудь уголок жизни или живые, человеческие чувства. Перепевая общеизвестное, этого не добьешься, а ваши стихи перепевы чужого.

Причина вашей неудачи отчасти в том, что вы взялись за очень большие, очень широкие и очень общие темы. Рассказать о них по настоящему – под силу только сложившемуся поэту, а не девочке – девятикласснице. Есть ли у вас стихи на тему того, что вас окружает? Стихи, в которых есть непосредственные ваши наблюдения и переживания? Если есть – пришлите – мы поговорим о них подробнее… Человек, пишущий стихи должен развивать у себя наблюдательность, умение видеть особенность, отличительные свойства явлений и людей. Тогда в стихах – появятся краски, запахи, живая жизнь; и они не будут казаться зарифмованной газетной статьей.

Подумайте об этом. Не бойтесь писать негладко, коряво… Шероховатости со временем исправятся. А привычка к шаблону, к «накатанным» путям – исправляется с большим трудом. Не задавайтесь также вопросом – «продолжать писать или нет». Умение наблюдать и излагать свои мысли – полезно во всякой специальности и пригодится вам вне зависимости от того станете вы или не станете «настоящим» поэтом. Присылайте ваши другие стихи. С приветом Юлия Н.»

Если бы когда-нибудь встретила эту умницу Юлию – так бы и расцеловала! Прочитала это и вспомнила старую школу тех лет, тепло живой жизни. Какие все же люди добрые, ласковые и отзывчивые были! И это после войны! А с детьми – любо-дорого работалось! Особенно сельскими! В них какая то внутренняя глубина души порой жила. Не во всех, понятно, но во многих.

Я ведь больше 20 лет кружок школьный по русской поэзии вела. Самых умненьких привечала, развивала. Они ко мне и домой захаживали – в мою коммуналку. Даже студентами письма писали, заезжали. Некоторые на всю жизнь друзьями остались. Это все грело. А главное, дело то без натуги шло, своим ходом – само собой.

А те пять лет, что после института учителем работала? Ой как это было здорово! Зоопарк в хорошем смысле слова. Вот на излете моей учительской карьеры и родилось стихотворение «Первышата» – лучшее мое про школу вообще. Ей Богу, все так и было! Своими глазами видела. Пусть говорят, что сцены из жизни в стихи нельзя вставлять – ерунда будет. У меня только так и получается.

В перемену в классе, как котята,

На полу возились первышата.

Пусть кому то больно доставалось,

Слезы лить в игре не полагалось.

Но случилось так, что два соседа –

Оба шалуны и непоседы –

Начали сражаться не на шутку.

А учитель вышел на минутку.

Бойкая девчонка не сдавалась.

Что другому делать оставалось?

И мальчишка, выбившись из сил,

Рассердился да и … Укусил.

Натворил и от испуга замер…

А у той глаза грозят слезами

(Ведь известно: все девчонки – плаксы),

И учитель скоро будет в классе.

Видя, что беды не миновать,

Бросился девчушку – целовать!

И за шею притянув немножко,

Гладил, гладил по щеке ладошкой.

Только пусть она про все забудет,

Больше он так никогда не будет!

И смотрел на девочку с косами

Круглыми и честными глазами.

Слезку вытер грязною ручонкой…

И ему – поверила девчонка.

1958

Пусть это считается стихотворный дневник моей незамысловатой жизни. Занятно, что такие живые, человеческие, камерные стихи у меня были не востребованы газетами. Там нужна была боевая риторика и буффонада, железный перст советского морализаторства. Вот письмо мне, выпускнице 10-го класса нашей школы от редактора областной молодежной газеты. Между прочим, он был в областном бомонде в большом авантаже – родной племянник Кирова.

«Товарищ Дьякова! Извините за то, что задержался ответом на Ваши стихи. Стихотворение «Виновата ли весна» мне понравилось. Не напечатали мы его из-за отсутствия места в газете, так как по объему оно велико. Было бы лучше, по-моему, если Вы указали последствия, к которым может привести отсутствие систематических занятий у школьника. Кроме того, надо бы усилить сатирические нотки в изображении лентяя-школьника. Осудить его посильней.

Стихотворение «Мир будет» по своему идейному содержанию верно. Однако, оно носит чисто декларативный характер. Нет в нем ярких образов и картин. Кроме того в стихотворении очень много неоправданных повторений некоторых слов.