Текст книги "Опыт периодизации социальной истории"

А. Е. Учитель.
Структурная периодизация социальной истории

Предисловие

Обычно автора волне исчерпывающе представляет само его сочинение, но история открытия, положенного в основу «Структурной периодизации», составит для читателя не меньший интерес, ибо история всякого открытия – это связь с современностью.

Свое открытие А. Учитель сделал в сентябре 1970 г. в советском лагере для политических заключенных в Мордовии. Одно это обстоятельство требует объяснить читателю, что же собственно общего между научным трудом Учителя и тем политическим преступлением, за которое он был осужден в нашей стране. Кроме того, сама жизненная ситуация, в которую попал автор, в значительной мере определила путь его научного поиска, поэтому обрисовка этой ситуации представляется совершенно необходимой.

В лагере захолустного мордовского села Барашево мы встретились с Учителем в один из теплых солнечных дней короткого лета 1970 г. А впервые я увидел его в зале судебного заседания Саратовского областного суда, куда он был конвоирован для дачи показаний на нашем процессе. К тому времени Учитель уже был осужден в Петрозаводске к четырем годам лагерей строгого режима. В Петрозаводске он учился на филологическом факультете университета и к нашей организации имел весьма отдаленное отношение. В Саратове же на скамье подсудимых было шесть человек – членов одной нелегальной неомарксистской организации.

Когда Учителя допрашивал судья Теплов В. А., подогретый чувством «особой политической ответственности» за этот процесс, Александр отвечал на его вопросы тихо и нехотя. Его маленькая фигурка, терявшаяся между двух солдат-конвоиров, его мальчишеский возраст и тихий голос, породили у меня тогда странное и тогда еще непонятное ощущение.

Нет, – это не ощущение нелепости происходящего. У меня само противостояние нашей маленькой группы многочисленным стражам коммунистического порядка никаких недоумений не вызывало. Мы являлись двумя противоположностями одного качества. Все вместе и каждый в отдельности мы оставались связанными с обществом тысячами нитей, что допускало любую форму компромисса, примирения или союза.

Нас обвиняли – мы тут же признавали себя виновными. Нас судили – мы тут же каялись. Нам вполне обоснованно не верили, ибо каялись мы наполовину искренне, наполовину лживо. Конечно, на деле все было не так буквально, но все мы, кто-то раньше, а кто-то позже, сложили свое идейное оружие. Мы и до ареста чувствовали его слабость, а когда нас взяли, каждый сразу обнаружил, что им невозможно защищаться. Уловив нашу идейную слабость, чекисты пробовали нас стыдить, но быстро поняли, что в дискуссию они вступают тоже с негодными средствами. Тогда дискуссии оставили и принялись отмерять каждому меру его вины: мы с чувством неловкости за то, что выступили с неполноценным оружием, они – с чувством исполненного служебного долга. Тень теоретической недосказанности в сознании чекистов быстро угасла, ибо вопросы теории не входят в их компетенцию. Что же касалось лживой половины нашего раскаяния, то она держалась, с одной стороны, на интуитивном убеждении, что все равно в системе что-то надо менять, а с другой стороны, на нашей идейной неуязвимости с позиций официальной идеологии.

Такое состояние наших отношений с государственным аппаратом вовсе не делало нас чужими, взаимоисключающими элементами. К нам относились как к своим, хотя и наказывали предельно жестоко. Но вот Учитель производил другое впечатление. Он был чужаком. Это я понял позднее. Он был чужаком в нашей организации и в нашей стране. Если мы имели с советским обществом идеологическое единство, с той лишь особенностью, что мы были «протестантами» в марксизме и все новые явления общественной жизни, преломляясь в нашем сознании через призму узко-идеологического мышления, совершенно естественно порождали сектантское отклонение от официальной идеологии, то вот Учитель марксистом никогда не был.

Его представления о марксизме до лагеря ограничивались работой Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства» и работой идеолога нашего сектантского вероучения «Закат капитала». Последняя была написана в Рязани и напечатана нелегально в 1967 г. под псевдонимом Л. Борин.

Теоретические основы нашего вероучения, имея троцкистские идейные истоки, формулировались на донаучном уровне и сводились к антисоветской концепции государственного капитализма в СССР, а практическая деятельность рязанского проповедника была направлена на создание по всей стране марксистских сектантских групп, призванных основать новую партию, способную возглавить «грядущее пролетарское движение». Надо заметить, что идеологическое единство в таких марксистских группах наблюдалось только в период изучения новой теории, когда же речь заходила о практических шагах, то начинался безудержный «разброд и шатания».

В идеологическом плане для нас характерно было и то, что все мы вовлекались в сферу сектантского мышления путем раскрытия пропагандистом отсутствия логики в официальной идеологии и, прежде всего, в вопросе о методологической основе марксизма – экономическом детерминизме. А новая концепция восстанавливала логическую связь путем отрицания социализма в СССР, утверждая буквально следующее: если «государственный капитализм» называет себя «социализмом» – не верь ему. Для этого в «Закате капитала» был использован простой формально-логический довод: «Если сумасшедший называет себя Юлием Цезарем, то это вовсе не значит, что Юлий Цезарь был сумасшедшим». Таким образом, Л. Борин спасал идеал социализма от грехов его современного бытия.

Как всякая религия, наша вера опиралась на три априорных догмата, причем, двум из них автор «Заката капитала» обязан всей системе советского воспитания, заложившей их в наше сознание:

Первое – это принятие, как бесспорного, вывода Маркса о том, что на смену капитализму неизбежно придет социализм;

Второе – это убеждение, что только пролетариат – та революционная сила, которая низвергнет капитализм. Ну а третье положение уходит своими корнями в еще господствующий повсеместно уровень неопределенности категорий, которыми оперирует обществознание. Это порождает всеобщую (и на Западе тоже) невзыскательность к тем признакам, которыми разные авторы определяют ступени общественного развития. По этой причине, третье априорное положение нашего вероучения – это, и раньше имевшее место в истории социальных движений, наивное убеждение, что уровень общественного развития уже достаточен для идеального социального строя и надо только сломать устаревший политический аппарат.

Так вот, Учитель не успел до знакомства с «Закатом капитала» впитать в себя первые два догмата, а с третьим столкнулся, имея более широкие научные представления, чем члены нашей секты. Он в свои девятнадцать лет, обладал хорошими филологическими и глубокими историческими знаниями, был знаком с первыми очень ценными опытами структурных исследований, и сознание его было совершенно свободно от идеологического мышления. Единственное его политическое убеждение в тот период состояло в требовании свободы информации. Он вовсе не хотел свергать или подрывать существующий в СССР общественный строй. Просто он услыхал от Олега Сенина (руководителя саратовской группы) систему необычных представлений. Сенин сказал ему, что может дать для чтения соответствующую литературу, но при условии, что Учитель поищет каналы для ее передачи за границу. Это условие отвечало политическому убеждению Учителя, и он согласился с предложением Сенина. Так судьба свела его с марксистами.

Но не успел Учитель, подобно нам, усвоить работу Л. Борина «Закат капитала», как его арестовали, потаскали по судам, помотали по пересылкам и забросили в мордовский лагерь, где он познакомился с занятными взглядами и убеждениями его обитателей.

Быстрое знакомство Учителя с разнообразными оппозиционными взглядами на современное состояние советского общества и его историю избавило Учителя от оков сектантского мышления, очень характерного для большинства таких диссидентов, как мы. Для Учителя лагерная информация была абсолютно равнозначна той информации, которую он получил из «Заката капитала». Он воспринимал ее как посторонний наблюдатель, а в лагере чувствовал себя не политическим заключенным, а случайным посетителем. И, если мое сектантское восприятие лагерного инакомыслия определило мою политическую позицию и мое лагерное поведение, то Учитель совершенно никакой политической позиции не занимал, его поведение было в высшей степени индивидуальным, и в лагере он оставался личностью исключительной.

Когда его перевели из семнадцатого лагеря к нам на «тройку», где содержался я и наш товарищ по группе Дмитрий Куликов, мы встретили Учителя, как своего, но с первых же разговоров выяснилось невероятное обстоятельство: по своим воззрениям мы не могли попасть под одни знамена. Учитель не имел никакого понятия о марксизме, а на «Закат капитала» смотрел не как на программную работу «движения», а как на частную точку зрения. Мы посмеялись над этим забавным положением, отметив, что лагерная присказка «кого только ЧК не наловит!» имеет к нам самое непосредственное отношение.

В то лето, когда мы встретились с Учителем в Мордовии после долгих и душных месяцев камерного содержания в тюрьмах, я был озабочен поиском причин слабости и несостоятельности нашего сектантского направления. Поэтому первые беседы с Учителем о «Закате капитала» превратили эту работу в отправную точку научного поиска. Для нас «Закат капитала» поставил под сомнение вопрос о формационной принадлежности социально-политического строя в Советском Союзе. А мы, отметив несостоятельность массы признаков, которые легко интерпретируются, и за социализм, и против него, стали искать более надежный критерий, способный измерить нынешнюю ступень общественного развития и соотнести ее с другими уровнями исторического процесса. В конечном счете, вопрос принял более четкую форму: каков бесспорный критерий периодизации социальной истории, в каких единицах измерять исторический процесс?

Такая простая цепь вопросов выстроилась в нашем сознании только в лагере и только благодаря двум обстоятельствам:

1) что Учитель знал о той степени научной строгости, которую несет структурализм в гуманитарные науки,

2) что общение с марксистами сделало более серьезным отношение Учителя к научному наследию Маркса.

Позднее, когда мы познакомились со всей советской литературой по данному вопросу, оказалось, что в ней проблема формулируется почти таким же образом, за исключением отправной точки, ибо для советской официальной науки немыслимо сомнение в реальном существовании социализма в СССР.

По этой причине, в проблемной литературе, наиболее энергичные попытки решить вопросы периодизации социальной истории ограничиваются «докапиталистическими обществами», что само по себе исключает возможность решения проблемы, ибо сужает поле исследования до уровня, который значительно ниже того, где находился Маркс, пытаясь решить ту же проблему. Маркс, как известно, искал критерий периодизации истории на всем обозримом отрезке времени: от возникновения общества, вплоть до им же экстраполированного коммунизма.

Однако дело не столько в существовании в СССР «безопасной» для творческих поисков зоны «докапиталистических» исследований (иначе, проблема была бы решена на Западе), сколько в одинаково неудовлетворительном, хотя и диаметрально противоположном отношении к марксизму в двух мировых социально-политических системах.

В социалистических странах марксизм не то что переоценивают, переоценить его трудно, он вопреки партийным установкам о «творческом развитии», превратился в откровение нечеловеческого порядка. Всякие социальные исследования в русле марксизма, даже те, которые проводятся по заданию партии, свелись к схоластическому манипулированию наследием классиков марксизма. В результате, марксизм, как направление научно-исследовательской работы, совершенно не развивается. Похоже, что официальное советское обществознание вообще не берет на себя смелость решать проблемы. Ему гораздо выгоднее «поднимать» их и «ставить», воздвигая из актуальных проблем глухой забор, ограждающий покой схоластического болота.

А на Западе, на мой взгляд, обратно пропорциональное отношение к марксизму. Чем больше марксизм обожествляют на Востоке, тем больше его недооценивают на Западе. Западная академическая наука, очевидно, считает нереспектабельным то научное направление, которое стало яблоком раздора в руках политиков, и, поэтому серьезное отношение к марксизму в рядах ученых Запада большая редкость. Мне кажется, что старые счеты академической науки с Марксом так и толкают ее обойти марксизм в теории истории, вместо того, чтобы продолжить открытое им направление исследовательской работы.

Я сейчас не берусь судить, какое из двух названных отношений к марксизму лучше, но можно с уверенностью сказать, что такое существенное открытие, как критерий периодизации социальной истории, сделано в советском лагере не случайно, и не случайно оно еще не сделано в рамках академической науки, ни на Западе, ни на Востоке.

Не беря во внимание отрицательные последствия лагерных передряг, мы чрезвычайно благодарны судьбе, которая сохранила для нас «бериевский заповедник» с микроклиматом замечательной лаборатории для социолога. Он уберег за колючей проволокой совершенно нетрансформированные образцы интереснейших форм общественной мысли. Их сравнение с нормальным общественным мышлением, и сама структура лагерных отношений чрезвычайно четко обрисовывают механизм связи социальных отношений с формами общественного сознания. Кроме того, огромна роль лагеря как аккумулятора всей запрещенной в стране информации.

Освобождение носителей такой информации из лагеря для такой системы социально опасно, поэтому, в последнее время, стала возможна их политическая эмиграция – государство освобождается от переносчиков синтезированной в лагере информации, ибо расширение числа лагерей значит усиленное накопление возбудителей болезни. Исходя из этого, я думаю, что произведения Солженицына и открытие Учителя – это далеко не весь положительный вклад в культуру такого отрицательного явления как советский политический лагерь.

Во всяком случае, для нас с Учителем, этот лагерь стал свободной (от западной и восточной традиций) зоной, в которой столкнулись две неудовлетворительные точки зрения на марксизм и породили открытие, органически вытекающее из него.

Чтобы отчетливее представить закономерность лагерного открытия Учителя, продолжающего марксовское направление научного исследования в социологии, следует обратить внимание на историю этого вопроса в среде марксистов, которые рассматривали вопрос о закономерностях развития общества с позиций его практического преобразования. Перед самим Марксом этот вопрос стоял как вопрос теории, но и он (в «Тезисах о Фейербахе») связывал свою теорию с идеями сознательного изменения мира. Окончательно практическую окраску вопрос принял в деятельности социал-демократов. В их среде полемика по поводу определения ступеней общественного развития застряла на вопросе о степени зрелости материальной культуры в революционной России. На отсутствие в ней экономических предпосылок для социализма указывали многие критики большевизма, и в том числе Николай Суханов в «Записках о революции» (Берлин, 1922—1923 гг.). Однако, полемика по поводу наличия или отсутствия таких предпосылок была переведена Лениным в иное русло, ибо он, признавая отсутствие таких предпосылок как «бесспорное положение», констатировал, что ни он, ни его критики не могли тогда сказать «каков именно этот определенный „уровень культуры“, который достаточен для социализма».

Таким образом, в научном марксизме этот вопрос остался открытым, но дальнейшая практика марксистской партии окончательно ушла от реальной теоретической оценки уровня экономического развития страны. Возник разрыв между теорией и «практикой марксизма», который сейчас не отрицают даже ответственные деятели КПСС, поэтому проблемы общественно-экономических формаций в официальной литературе всплыли совершенно независимо от практических задач партии и вопреки ее воле. Они всплыли на гребне широкой волны конкретно-исторических исследований, требовавших привязки к официальной схеме исторического процесса. Эта волна разрушила пятиформационную схему периодизации истории, ничего не принеся взамен, по той простой причине, что поставленные ею проблемы намеренно не связывались ни с проблемами капитализма, ни с проблемами социализма. Только в нашей марксистской секте, практически несостоятельной, вопрос определения ступеней общественного развития приобрел практический смысл, ибо был вопросом выбора направления наших действий. С этой-то «практической» постановкой вопроса и столкнулся Учитель в нашей секте, а благоприятная обстановка насильственной изоляции от общества, сделавшая нас людьми совершенно свободными от сковывающих официальную науку условностей, позволила ему найти тот бесспорный, объективный критерий, поиск которого не был завершен Марксом.

Такова связь открытия Учителя с марксистским сектантством и советским политическим лагерем. Следует заметить, что в той степени, в какой лагерная обстановка благоприятствовала открытию Учителя, в такой же степени она мешала его работе над рукописью данного сочинения. Более того, установление за ним гласного надзора после четырехлетнего заключения в лагере, фактически оставалось формой заключения с улучшенными условиями содержания, но столь же неблагоприятными для научной работы – это и вынудило Учителя эмигрировать в Израиль.

Мои попытки проложить дорогу для публикации его сочинения в нашей стране, в рамках партийной науки, попытки убедить партийную элиту в том, что это открытие можно использовать для выхода из идеологического тупика путем демократизации информационной политики, не имели успеха. Учитель безучастно относился к моим наивным усилиям. Он, как всегда, вдумчиво наблюдал за развитием событий.

В. Бобров 1974

От автора

Своеобразные условия написания предлагаемой работы, безусловно, отрицательно сказались на её качестве. Я был полностью лишён доступа к современной зарубежной литературе и знакомился с ней только по тенденциозному изложению советской печати, что хорошо видно из первой главы («История вопроса»), где после Маркса разбираются только советские авторы.

Несмотря на это, я считаю возможным опубликовать работу, основываясь на том ограниченном материале, который имеется в моём распоряжении, так как книга не претендует на привлечение новых исторических сведений. Все факты, приведённые в ней, давно стали общеизвестными. Более того, всю конкретно-историческую часть работы (гл. гл. III – VIII) можно рассматривать лишь как исторический экскурс, сделанный для подкрепления истории теоретических положений главы II («Принципы периодизации»).

Несколько слов о моём отношении к марксизму. Дело в том, что ещё при жизни Маркс тесно связал свою научную деятельность с рабочим движением, за что уже тогда был подвергнут остракизму официальной академической наукой. В результате этого, после смерти Маркса его наследие попало не в руки учёных, а в руки политических деятелей – руководителей тогдашних социал-демократических партий, которых интересовала не научная истина, а конкретные нужды политической борьбы сегодняшнего дня. Так постепенно марксизм из научного направления превратился в идеологию определённого политического движения и, как и всякая идеология, стал быстро дробиться на множество враждующих сект и групп. Этот процесс завершился объявлением одной из таких разновидностей марксизма официальной идеологией целого ряда государств. Марксизм в таких государствах был превращён в окостенелую догму, малейшие сомнения в которой стали рассматриваться как государственные преступления. Разумеется, о каком-либо развитии социальных наук в этих странах не могло быть и речи по выражению Самуэльсона: «там, где обязаны поклоняться солнцу, законы теплоты будут слабо поняты»4949
  Самуэльсон Н. Экономика. Вводный курс., М., 1964, с. 28


[Закрыть]. Превращение марксизма в идеологию отрицательно сказалось и на науке Запада, которая, отвергнув научное наследие Маркса, несмотря на ряд очевидных успехов в начале ХХ в. (М. Вебер5050
  Вебер М. Аграрная история древнего мира., М., 1923.


[Закрыть], Ростовцев5151
  Ростовцев М. Н. Римский колонат., М., 1923.


[Закрыть] т.д.), постепенно зашла в теоретический тупик отрицания каких-либо закономерностей исторического развития.

Понятно, что меня нельзя назвать марксистом в идеологическом смысле.

Для меня наследие Маркса является, прежде всего, закономерной ступенью в развитии социологической мысли, без которой не может обойтись современный исследователь, хочет он того или нет. Распространению такого взгляда на марксизм много способствовали сторонники структурализма, которые с удивлением обнаружили у Маркса некоторые элементы структурного анализа. Можно найти их и в этой книге.

Человеческое общество я рассматриваю здесь как простую структуру, т.е. такую структуру, которая много проще её элементов. Человек, как элемент структуры, чрезвычайно сложен, но исследование его психики, глубин его мозга ничего не даст для лучшего понимания этой структуры. Сообщества высших животных и людей в отличие от общественных насекомых состоят примерно из одинаковых особей, не имеющих врождённых отличий, закрепляющих их место в обществе, – это место всецело зависит от структуры таких сообществ. У высших млекопитающих в основе социальной структуры лежат половые отношения, а в человеческом обществе – отношения, связанные с производством. Анализу этих последних и посвящена моя книга.

Наиболее полно удалось проанализировать земледельческую эпоху (гл. гл. IV – VII). Остальные периоды рассмотрены лишь вкратце (гл. гл. III и VIII), а от главы, посвящённой истории производства, пришлось, к сожалению, отказаться из-за крайней неразработанности материала.

В заключение мне хотелось бы выразить огромную благодарность В. А. Боброву, без ценной помощи которого эта книга, возможно никогда не была бы написана.