Текст книги "Марина Голуб в жизни, театре, кино. Воспоминания друзей"

«Шалом»

Переход случился легко и стремительно – без долгого антракта. Рассказывает основатель и художественный руководитель театра «Шалом» Александр Левенбук:

– Я увидел Марину на сцене ещё задолго до того, как она пришла ко мне в театр. Однажды мы с женой побывали на спектакле «Лица» в «Сатириконе», и наше внимание привлекла артистка по фамилии Голуб. А моей хорошей знакомой по работе на эстраде была прекрасная чтица – Людмила Голуб. Само собой разумеется, что я решил ей позвонить:

– Людочка, мы были в «Сатириконе». Скажи, пожалуйста, Марина Голуб имеет ли к тебе отношение?

– Да, это моя дочь.

– А она дома?

– Дома. Сейчас передам ей трубку.

Я поделился с Мариной впечатлениями. Ей было приятно. А потом прошло какое-то время, и вдруг я встречаю Люду. Она говорит:

– Слушай, а ты не возьмёшь мою дочку в свой театр?

Я говорю:

– С радостью!

Так Марина стала артисткой нашего «Шалома», который только-только становился на ноги и был ещё мало кому известен.

В труппу «Шалома» Марина поступила в тот период, когда у нас явным лидером была Анетта Табачникова. Я боялся, что между ними возникнет конкуренция: слишком мощный у каждой был темперамент. Но обе они в силу своего изумительного воспитания повели себя замечательно, став, как мне показалось, подругами.

Но Анетта решила переехать в Израиль, и мне ничего не оставалось, как отдать Марине солидную часть её ролей. Думал, произведу замену, чтобы не оголять афишу, а постепенно в репертуаре появится что-то специально для Марины. Но Марина даже в этих вводах стала играть так интересно, ярко и замечательно, что очень скоро стала первой актрисой «Шалома». Подчеркну: русской актрисой еврейского «Шалома». На гастролях в Евпатории, помнится, какая-то дама поднялась на сцену, вручила Марине букет и сказала:

– Я не знаю, кто вы по национальности, но вы наш человек.

Это совершенная правда: она обладала талантом межнационального масштаба!

Кстати, в её успехе особой моей заслуги нет. Она сама всё знала и умела, а я просто сформулировал задачу:

– Марина, ты должна стать артисткой дефицита, то есть ты должна выходить на сцену, чтобы дать зрителю то, чего ему не хватает, – любви, справедливости, хорошего настроения и подъёма в собственных глазах. Никогда не думай о том, как ты выглядишь. Женщинам ведь свойственно смотреть на себя со стороны, но у тебя совершенно особая стезя: ты должна быть только в процессе отдачи своего, и тогда всё это к тебе вернётся.

И, действительно, народная любовь буквально накрыла её с головой именно благодаря этой душевной щедрости.

У Марины было два особых качества. Первое – она ярчайшая индивидуальность, которая растворялась в своих персонажах. Она относилась к зрительному залу как к своему партнёру: не дистанцировалась, не «пережидала» аплодисменты, а, наоборот, обыгрывала каждую мелочь. Она произносила монолог еврейской жены и непременно провоцировала какого-нибудь зрителя – хотела услышать его реакцию. Если в зале кто-либо тяжко вздыхал, Марина тут же обращалась к нему со сцены:

– У тебя такая же ситуация?

И подобные реплики не были заготовкой. У неё между импровизацией и существованием «в образе» не оставалось ни малейшего зазора. Всегда органична, всегда активна и при этом проста. Только простота эта на самом деле была обманчивой: в её душе невероятная актёрская стихия бушевала.

А вторым её важным качеством были хореографические данные. Уже в ту пору Марина не была Дюймовочкой, но двигалась изумительно, божественно танцевала… Я не преувеличиваю. Моя жена, главный балетмейстер нашего театра, всегда выдвигала её на первый план: современные танцы она исполняла так, что мужчины глаз не могли оторвать.

Впрочем, была и ещё одна особенность. Весь жизненный путь Марины Голуб был нацелен на успех. Некоторые считают, что это плохо, дескать, мы, актёры, должны находиться в процессе, а результат нас не должен интересовать. Но мне кажется, что результат Марину беспокоил не меньше, чем процесс.

Она мне звонила из Америки (там наш театр был на гастролях, но я поехать не смог) и говорила в панике:

– Александр Семёнович, у меня вот эта реплика не проходит, надо сделать так, чтобы она звучала смешнее.

Я судорожно сочинял что-то на ходу, пытался помочь. Потом звонок раздавался снова:

– Спасибо, всё получилось.

Подобное отношение к работе я видел только у Савелия Крамарова, который мог целый день просидеть у меня лишь для того, чтобы найти подходящую интонацию либо подшлифовать какую-то фразу… Сегодня, конечно, так никто не может: все куда-то бегут, спектаклю посвящают время между съёмками и корпоративами. А Марина при её огромной занятости могла.

Она не боялась рассказывать истории, в которых представала не в лучшем виде. Более того, история могла быть и неприглядной, но если над ней можно было посмеяться, Марина её не забывала, а, напротив, подавала каждый раз под новым соусом.

А вообще, была у нас с ней коронная история. Однажды я пришёл домой, включил автоответчик и услышал Маринин голос:

– Александр Семёнович, дорогой, я вас очень люблю, я вас поздравляю с днём рождения, желаю вам здоровья, всяческих успехов и пусть вас все любят так, как люблю вас я.

Я ей перезваниваю, её нет. И тоже записываюсь на автоответчик:

– Марина, дорогая, спасибо тебе большое за поздравление! Оно мне особенно ценно, потому что сегодня ни одна сволочь меня не поздравила. Может быть, потому, что день рождения у меня только через месяц?

Она хохотала до слёз:

– Представляете, я так боялась напутать, что поздравила его на месяц раньше.

Такой она была во всём – только бы не забыть, только бы со всеми поделиться своим теплом…

В 1991 году великая Ванесса Редгрейв пригласила «Шалом» на гастроли в Лондон. Там у нас за 14 дней было 17 спектаклей, и все – аншлаги. Главной героиней тех гастролей стала, безусловно, Марина. Они вместе с Ванессой ходили как подруги, разговаривали как подруги, а во время спектакля Ванесса из зала кричала ей «браво». Я гордился: для меня они две равновеликие актрисы. И то, что английская прима без труда разглядела Маринин талант, ни у кого не вызвало удивления: иначе и быть не могло.

Конечно, Марина купалась в успехе, но я видел, что её душа просит большего. Поэтому, когда ей захотелось уехать с мюзиклом на гастроли в Канаду, я отпустил без разговоров, хотя и предупреждал, что дело это провальное. Но она увлекающаяся натура: остановить было невозможно.

В 1992 году Марина Голуб прошла отбор и была принята в первый отечественный мюзикл «Русские на Бродвее». Постановка затевалась для того, чтобы показать её вскоре за океаном.

– …Мы выехали на полугодовые гастроли в Канаду, – это слова уже самой Марины Голуб, – но местные профсоюзы не разрешили русское шоу: мол, этим должны заниматься канадские артисты. Самое интересное, что я в ту поездку взяла с собой дочь и мужа. Пришлось срочно отправлять их назад, а самой задержаться, чтобы хоть что-то заработать, – шёл 1992 год, у нас в стране ничего не было. Я вела концерты в ресторане. Надевала красивое платье и в гриме шла через весь город: денег на такси не было. Ностальгию я прочувствовала на физическом уровне: перестала есть, спать, общаться. Вернувшись в Москву и съев наш помидор и картошку, рыдала от счастья. В общем, всего двух месяцев на чужбине мне хватило, чтобы понять: эмигранткой я не стану никогда в жизни![12]12
  Сперанская Мария. Я всегда розовая героиня: интервью с Мариной Голуб // МК Бульвар, 3 ноября 2004.


[Закрыть]

Александр Левенбук вспоминает, как, вернувшись в Москву, Марина первым делом позвонила ему:

– Алик, это я. Когда у нас репетиции?

На следующий день Марина Голуб была в театре. И вновь её смешная, разбитная Дора садилась в поезд – «Поезд за счастьем». Её героиня, сменившая множество мужей, так и осталась у разбитого корыта.

– Еврейские мужья – это как чемодан без ручки: и нести тяжело, и бросить жалко. От них, кроме храпа, ничего, – многозначительно подытоживала Марина и, покидая сцену, кокетливо смотрела на мужчин в зале. В её игре были и гротеск, и трагикомедия, и абсурд.

Броская характерность, эксцентричность и вдруг – сдержанность, тонкость игры, загадочная недосказанность. Обаяние заражало. Главных ролей становилось всё больше. Зрители шли специально на Марину Голуб. После каждого спектакля она уносила домой охапки цветов. Но все эти радости были лишь в системе координат небольшого еврейского театра.

В какой-то момент Марина Голуб пришла к Левенбуку и сказала:

– Алик, я ухожу.

– Жалко ли мне было отпускать любимую актрису? Конечно, жалко, – это уже слова Александра Левенбука. – Но я понимал, что в «Шаломе» она не будет играть ни Шекспира, ни Брехта, ни Мольера, ни Горького. Вся лучшая мировая драматургия не для нас – у нас другой формат. Поэтому заявление я подписал без паузы.

Началось, что называется, свободное плавание. Середина 90-х. Киностудии простаивают, предложений от театральных режиссёров не поступает.

Телевидение

– У каждого случаются моменты поиска, – говорила актриса. – Вот я искала-искала и в середине 90-х нашла – телевидение. Некоторое время делала передачу для детей «Праздник каждый день». Сама переносила старинные народные сюжеты в наше время, сама была и Емелей, и Щукой… Потом эта передача загнулась.

И вдруг Олег Марусев предложил мне собрать команду Дома актёра для его телеигры «Пойми меня». Мы так хорошо сыграли, что Олег сказал: «А давай, ты будешь ведущей! Я в тебя верю. Пробуй!» На всю жизнь я запомнила, как Олег в трудную минуту протянул мне руку. С тех пор мое кредо – помогать людям[13]13
  Сперанская Мария. Я всегда розовая героиня: интервью с Мариной Голуб // МК Бульвар. 3 ноября 2004.


[Закрыть].

Я попробовала, провела несколько программ и именно тогда попалась на глаза Анатолию Григорьевичу Малкину, задумавшему делать «Эх, Семёновна!». Он сказал: «Вот такая энергетика мне нужна!» Всё сошлось. Так на три года я стала ведущей передачи «Эх, Семёновна!».

Друзья шутили: «Это ноу-хау какое-то – ведущая актриса еврейского театра и вдруг – русская Семёновна!».

Но программа набирала обороты. Участники из самой народной гущи – метким языком частушки с острым словцом – рисовали портрет нового времени. И верховодила всем этим Семёновна. Она же Марина Голуб.

Критика возмущалась: «Ужас какой! Вытащили на телевидение мат! Зачем?» Ведущая парировала:

– Фольклор для русских – всё равно, что для испанцев коррида. Весь мир возмущается, как испанцы убивают животных (это при живом-то короле!), но такой у них национальный «прибамбас». А у нас – другой. Всегда найдётся тот, кто будет недоволен и будет говорить, что это плохо, и как же вы воспитываете население. <…> Ну уж если совсем что-то неприличное, мы просим не допевать до конца или закрываем каким-нибудь «ку-ка-ре-ку». Но зато народный колорит какой! <…>

Бабулька одна пронзительным голосом пела: «На колготках «Пилигрино» // Мой повесился сосед, // До чего висит красиво, // Ни одной затяжки нет». Грандиозно же! Есть уникальные частушки по мысли и по исполнению. А все, что поются про политику, говорят о рейтинге. Включаете «Эх, Семёновна!» и понимаете, кто популярен, кто нет, кого любит народ, кого не любит[14]14
  Заславский Григорий. Полевой судья: ннтервью с Мариной Голуб // Независимая газета, 16 дек. 2000.


[Закрыть].

Впрочем, через какое-то время передачу стали перебрасывать с одного канала на другой. Судьба «Эх, Семёновна!» повисла на волоске. Но взамен неё, на радость Марине, началось сотрудничество с «Утренней почтой». И это тоже стало заметным этапом в её телевизионной биографии. Но об этом позже.

Дом

Первые воспоминания о маме? Они такие отрывочные… Мне три или четыре года. Мама возится со мной, а я знаю, что утром ей на гастроли, и потому незаметно привязываю пояс от её халата к своему пальцу. Потом я просыпаюсь, а мамы уже нет.

Дочь Марины Голуб – Анастасия – вспоминает:

– Перед сном она рассказывает мне сказки. Сочиняет на ходу просто фантастически. Мы, валяясь в кровати, вместе умираем от смеха. Ни о каком сне не может быть и речи. Мама рядом, я безмерно счастлива.

Чего я только ни делала, чтобы она не уезжала! Но актёрская профессия жестокая. Маме приходилось уезжать.

Со мной поочерёдно сидели все члены нашей семьи: прабабушка Настя, бабушка Люда, когда сама не гастролировала, и дедушка Гриша, который всегда был рядом. Вот фактически у них на руках я и росла.

Но чем прекрасна жизнь артистического ребёнка? Все испытывают бесконечную вину перед ним и заглаживают её подарками. Мама меня буквально одаривала самыми невероятными игрушками и нарядами, каких ни у кого не было…

А потом она стала меня брать на гастроли. Ей единственной разрешали это делать, потому что я была очень тихим ребёнком. Я могла часами сидеть молча и рисовать. А иногда начинала странно танцевать. Слышала какую-то музыку внутри и двигалась. Я обожала мыть посуду, как смешно это ни прозвучит. Ещё совсем маленькой я могла перемыть всю грязную посуду после огромных застолий. А их в нашем доме случалось огромное множество. Столы накрывали с широтой и лёгкостью. Мама и бабушка прекрасно готовили и меня научили.

У нас в доме было железное правило: если мама спит – должна быть гробовая тишина. Я помню, как впервые смотрела по телевизору балет. А потом увидела балет в Большом театре и пришла в неописуемый восторг:

– Мам, представляешь, они танцевали под музыку!

– Конечно, под музыку. Это же балет.

– А я знаю один балет, который танцевали без музыки.

– Такого не может быть.

– Целый балет, мама, поверь мне.

Мама заулыбалась, поняв, что я просто соблюдала установленный закон – ни звука по утрам. Не дай бог, упадёт карандаш! Я поднимала его, оборачиваясь на дверь: а вдруг из-за меня теперь мама не выспится.

Но когда, в конце концов, мама выходила из своей комнаты, наш дом оживал. А уж если она брала меня с собой в театр… Это было счастье!

Но в театре с мамой нужно было вести себя по-другому. Во время репетиции к маме не подойди, если она повторяет текст – с ней ни заговори, если за кулисами нужно перейти с одного места на другое – иди на цыпочках. И ни в коем случае не окажись на пути кого-то из артистов или костюмера, гримёра, реквизитора во время работы.

Но однажды в детстве я всё-таки едва не сорвала маме спектакль. Получилось это случайно: я была в театре с самого утра. Помню, меня покормили, и я сидела тихонечко за кулисами, а потом залезла в какую-то корзину, укрылась и заснула.

Проснулась я оттого, что меня куда-то тащили. В глаза ударил яркий свет, и я поняла, что очутилась на сцене. Затаив дыхание, я ждала, что будет дальше. Через мгновение надо мной склонилась мама и всем своим видом дала понять, что, если я пошевелюсь или, еще хуже, заговорю, театра мне больше не видать, как своих ушей. Всё это сразу читалось в мамином выразительном взгляде.

Но мама была настолько свободной и органичной на сцене, что, ни на секунду не растерявшись, она с блеском вышла из положения.

– Чтобы глаза мои эту корзину больше не видели, – грозно сказала мама.

Я не поняла, кому были адресованы эти слова, и на всякий случай натянула одеяло до самой макушки. Еле сдерживаясь от смеха, артисты потащили меня назад за кулисы.

Выбравшись из корзины, я обречённо поплелась в мамину гримёрку – ждать страшного наказания. Но мама всегда была непредсказуемой. И в тот раз она не сказала мне ни одного строгого слова. Как будто вообще ничего не произошло. Весь остаток дня я обнимала и целовала её в молчаливой благодарности за то, что меня простили и, кажется, будут продолжать брать в театр.

Что касается школы, у меня да и у мамы были непростые с ней отношения. На родительские собрания она никогда не успевала, моими отметками особо не интересовалась и включилась только тогда, когда выяснилось, что у меня очень серьёзные проблемы с математикой.

Однажды во время урока открылась дверь, и весь класс услышал:

– Здравствуйте, я мама Насти Голуб. Я тут у вас посижу?

И она зашла. Тут я почувствовала, что все мои проблемы решены. Мама была ослепительно красива. Класс взирал на неё с восторгом. Математик Абрек Петросович Саркисов онемел.

– Абрек, помогите Насте.

И Абрек Петросович стал со мной заниматься: дважды в неделю на протяжении четырех лет бесплатно, до тех пор, пока не вывел меня в отличницы. Самое удивительное, что я стала получать хорошие отметки и по другим предметам. И вообще, полюбила учиться. Так одним своим приходом мама, можно сказать, изменила мою судьбу.

Был, правда, и ещё один визит в школу. Только с противоположным эффектом. Я терпеть не могла физика, он же был и директором школы. Видно, в какой-то момент я переборщила с жалобами и ненавистью.

– Когда родительское собрание?

– В следующую среду.

– У меня репетиция, но я отменю.

Я поняла, что добром это не кончится. Мама пошла на собрание, я ждала её на улице. Вышла она с видом победительницы.

– Мама, ну что? Про меня говорили?

И она изобразила всё в лицах:

– У вашей девочки – проблемы.

– У моей девочки проблем нет. Проблемы есть у вас. Так скучно преподавать физику может только человек без ума и фантазии. Дети ненавидят и вас, и ваш предмет.

Некоторое время мы шли молча. Первой заговорила мама:

– Ты же мне говорила, что он идиот. Я решила ему передать. А вдруг он не знает!

– Мама, а как же мне теперь учиться?

– Абреку скажи. Он что-нибудь придумает.

Абрек Петросович был в ужасе:

– Зачем твоя мама всё это устроила, зачем ты её завела?

Ответа не было. Больше тройки по физике мне уже не светило. Аттестат был безнадежно испорчен. Но маму это не пугало. Она хотела меня защитить. И пусть у неё ничего не получилось, главное, она сказала, что думала. И подобных ситуаций в её жизни было немало.

Физик-директор невзлюбил меня окончательно. Математик, как мог, меня выгораживал и поддерживал. В итоге, всё образовалось само собой. Начался девятый класс, школу ждала реорганизация – её объединяли с какой-то другой. Абрек Петросович – а больше вникать в мои школьные проблемы было некому – решил, что мне нужно идти в экстернат, причем с гуманитарным уклоном.

И я нашла такой экстернат. Девятый и десятый классы там заканчивали за год, а одиннадцатый – за полгода. И ещё полгода оставалось на подготовку в вуз. Я сказала маме, что перехожу в экстернат. Она сказала: «Решай сама». И я решила. Ездила два с половиной года через всю Москву и, наконец, в 16 лет благополучно закончила эту историю со школой.

Как-то само собой было решено, что я после школы должна поступать на юридический факультет. Мне дали денег, чтобы я могла оплатить курсы при юридической академии. Но я сходила на занятия всего лишь три раза и ощутила безграничную тоску: что я тут делаю?

– Никакой ты не юрист, – сказала моя близкая подруга Ника Гаркалина, тоже актёрский ребёнок.

– А куда идти?

– Как я, на продюсерский. Дети артистов, которые не стали артистами, все идут на продюсерский.

Я поверила, пришла домой и говорю:

– Мам, у меня есть две новости: одна плохая, другая хорошая. Первая: я уже месяц не хожу на юридические курсы, вторая: я хочу поступать на продюсерский факультет.

Мамина реакция меня восхитила:

– Зашибись, мне это нравится! Давай! И, действительно, кто решил, что ты у нас юрист? Это бабушка почему-то вцепилась – пойдёшь в юристы, и всё. Продюсер – мне нравится. И вообще, поближе к театру. Всё, давай! Кому звонить?

И я поступила на продюсерский в ГИТИС.

Вообще, у мамы по отношению ко мне было феноменальное чутьё. Она всегда говорила:

– Я могу не знать, где Настя сейчас находится, я могу не знать, что с ней в данный момент происходит, но всё что надо, про свою дочь я знаю.

И это было правдой. Наша связь не прерывалась ни на секунду.

Как меня хвалила мама, не хвалил больше никто. То, как мама про меня рассказывала другим людям, я не услышу уже никогда. Она говорила всегда, что я у неё большая молодец, а мне хотелось быть в её глазах ещё лучше.

Она воспитывала меня так, что многие важные решения я принимала самостоятельно. Она с детства говорила со мной как со взрослым человеком. Сейчас я думаю: как это было правильно.

Когда я уже повзрослела и стала работать, мама просила:

– Насть, остановись, я умоляю тебя. Ты ведь всю свою жизнь без остатка подчинила работе. Подумай о себе. Мне ничего доказывать не надо.

Но я не слушалась. Я работала и работала. Работала ради удовольствия, была счастлива, что у меня многое получается, работала и ради денег, мне нравилось быть самостоятельной.

В какой-то момент я задумалась: а зачем я устроила такую гонку? И поняла, что просто-напросто не могла подвести маму и хотела, чтобы она мной бесконечно гордилась. А может быть, мне это кажется теперь, когда мамы не стало?

Хочется, как в детстве: мама рядом, и я счастлива.

* * *

Марина Голуб, где бы она ни жила – пусть на гастролях, пусть на отдыхе, – всегда сохраняла вокруг себя ощущение дома. Она умела создать домашний уют в самой, что ни на есть, ветхой развалюхе.

Актер Игорь Миркурбанов говорит, что для него Марина всегда ассоциировалась с понятием Дом.

– Теплый, гостеприимный, уютный дом. Я ведь, когда переехал в Москву, места себе не находил: суматошная столица не располагала к поиску друзей… Тяжёлый город. Тяжёлая энергетика. Но вдруг в компании у Павла Каплевича я познакомился с Мариной Голуб, и… До сих пор помню мучавший меня вопрос: «Откуда в Москве взялись такие общительные, лучезарные люди?» Марина ведь не просто общалась, она искрилась жизнью. Ты в первый раз её видел, но уже через несколько минут ловил себя на мысли, что охотно делишься с ней и планами, и мечтами, и фактами биографии… Для меня эта встреча стала компасом: я понял, что и в Москве можно встретить своего человека. С тех пор жить стало чуточку легче: оказалось, что дом – это не только место, где ты родился. Домом может стать даже такой тяжёлый город, как Москва. Главное, не забывать о Марине.

* * *

Телевизионный продюсер Татьяна Венгерова – близкая и давняя подруга Марины – вспоминает:

– Однажды мы вместе, большой компанией, с маленькими детьми отдыхали на Азовском море. Наши друзья Марк Улицкий и Лена Плисецкая купили домик в деревне Каменке. И позвали всех в гости. Мы были молодые, весёлые, лёгкие на подъём. Кое-как добрались до места, туда даже транспорт никакой не ходил.

Условия там оказались чудовищными. Но нам это было не важно. Две мазанки, объединённые общим двором, – с глиняными полами, туалетом на улице и полупустым колодцем вместо водопровода. Компания, повторюсь, была огромнейшая. Мы заняли один домик, а Марина с Настей и Костя Лавроненко с женой и сыном – другой.

Нас больше всего интересовало, что везёт Марина в своём огромном чемодане выше человеческого роста. Когда она его раскрыла, мы увидели аккуратнейшим образом сложенные халаты, шляпы, купальники, полотенца, книги, тарелки, ложки, вилки, салфетки, скатерть и… чайный сервиз.

Мы удивлялись: «Марина, зачем тебе столько вещей? Уж сервиз-то можно было оставить дома». – «Мы артисты, у нас везде дом. И его нужно обустроить. Я люблю, чтобы везде и всегда было уютно».

Но в этой Каменке условия были настолько экстремальные, что уют сохранять было просто бесполезно. В первый же день от колодезной воды у всех детей начались поносы, ночью выяснилось, что, кроме нас, в доме живут ещё мыши. И как только погасили свет, они молниеносно забегали по нашим кроватям. Это был ужас.

Но Марину ничто не могло смутить. С первого и до последнего дня все эти ложечки, салфеточки, чашечки наполняли её быт, словно вокруг не глухая деревня, а фешенебельный курорт. На пляж она ходила с большой сумкой, в которой помещались купальник один, купальник другой, Настины игрушки, еда, надувной плавательный круг, полотенца и многое-многое другое.

Сверху лежала толстенная книжка «Три товарища» Ремарка. Маринка располагалась на пляже, открывала книгу, прочитывала несколько страниц, плакала, вытирала слёзы и… начиналось веселье. Когда Марина уходила купаться, наш друг Марик, который очень любил над всеми подшучивать, незаметно подкладывал ей в сумку три здоровенных булыжника. Когда собирались уходить с пляжа, Марина брала эту сумку и говорила:

– Боже, какая тяжесть. Костя, помоги, пожалуйста.

Лавроненко безропотно тащил эту тяжесть, и только дома ребята обнаруживали камни. Маринка страшно ругалась, потом хохотала, а через день-другой попадалась на какой-нибудь новый розыгрыш.

* * *

Марина Голуб никогда ничего не боялась. Об этом говорят все её друзья и коллеги. Каждый раз, когда она слышала фразу: «Боюсь, что так не получится», ответ был один: «А ты не бойся!».

– Сказать, что Марина была бесстрашной, – это ничего не сказать, – продолжает телевизионный режиссёр и продюсер Татьяна Никольская. – В 1992 году я выходила замуж. Маня спрашивает:

– А какое хочешь свадебное платье?

– Не знаю, я, наверное, возьму напрокат.

– Ты что! Платье напрокат – это жизнь напрокат. Надо шить!

– Из чего? Прилавки-то пустые…

– От моего свадебного платья целый отрез остался.

– А кто будет шить?

– Я сама всё сделаю! Только нужно побольше розочек и нижнюю юбку.

До сих пор не понимаю, как это произошло. В один из дней приехала к Мане на «Коломенскую» – платье было готово. И оно было прекрасным.

Маня удовлетворённо оглядела свою работу и сказала:

– Ну, ты понимаешь, что прямо перед свадьбой его нужно будет немножко подогнать, пришить, зашить.

– Мань, ну тогда без тебя я его не надену.

– Не проблема! Накануне свадьбы ночуем вместе. А с утра я тебе помогу.

В самом деле, Марина и моя ближайшая подруга Света Воробьевская приехали ко мне в Мытищи. Утром я просыпаюсь, Светка лежит, смотрит по телевизору программу про уринотерапию. Тогда это было модное явление – лечиться мочой.

– Девки, – вдруг говорит Света, – а что мы мочой-то не умываемся?

И Маня произносит сакраментальную фразу:

– Вот сейчас жених не приедет, тут мы и умоемся.

Но жених приехал, увидел меня в свадебном платье, чуть не заплакал. Я была прекрасна. Манька рыдала.

…А когда я была уже беременной, мы купили квартиру. Марина приехала посмотреть. Посреди комнаты стояла неразобранная коробка с вещами, мебели не было особо никакой. Полкухни занимал холодильник.

Маня говорит:

– Ужасная обстановка, всё ужасно. Сюда надо купить диван, здесь повесить зеркало, кладовку сломать и туда поставить холодильник. Всё остальное выкинуть.

– Ну, хорошо, я рожу, тогда и сделаем.

Она удивлённо на меня посмотрела:

– Не пойму, зачем ждать? Поехали, я знаю прекрасный магазин, там есть шикарный диван. Правда, это у чёрта на рогах, но мне нужно ездить. Так инструктор сказал.

Она только получила права. У неё были синие «Жигули», «пятерка», что ли – такая квадратная. Это был 1997 год.

Я выхожу, открываю переднюю дверцу. Но у Мани в тот момент что-то ёкнуло:

– Нет. Знаешь что, садись-ка ты лучше назад, всё-таки беременная, ещё, не дай бог, угроблю.

И мы поехали, купили голубой в розах диван.

– Посмотри, это же настоящий Прованс! – восхищалась Маня.

Вечером, когда муж пришёл с работы, я сидела на новом диване, надо мной висело новое зеркало, холодильник стоял на месте кладовки, кухня дышала простором.

– Таня, а что случилось?

– Ты знаешь, приезжала Марина.

– Дальше можешь не рассказывать. Будем отмечать.

И неделю мы праздновали. Это у нас до сих пор называется «обмывать каждый гвоздь». А диван тот – голубой в розах – по сей день стоит уже в другом нашем доме.

* * *

– Мама на самом деле была потрясающий специалист по дизайну. Она такие интерьеры создавала! А уж про одежду и говорить нечего. Иногда случались неполадки, – смеясь, вспоминает Настя Голуб. – Однажды она звонит мне и так, между прочим, спрашивает:

– Слушай, ты помнишь мою норковую шубу?

– Да, конечно.

– Так вот, я отрезала у нее низ.

Мама бесконечно что-то перекраивала, перешивала, укорачивала, комбинировала… И в принципе никогда мне об этом не рассказывала. С вещами она обращалась решительно и смело, если за что-то бралась, остановить её было невозможно. А тут я заподозрила неладное. Думаю: т-а-а-а-ак, раз мама звонит по этому вопросу, значит, что-то стряслось.

– Низ я отрезала, но вышло не очень, поэтому решила отрезать ещё и рукава, но рукава тоже вышли неудачно, поэтому я взялась за воротник… Алло, ты меня слышишь?

Когда я увидела, что осталось от шубы, мне стало нехорошо. Но мама не переживала ни секунды: так – значит, так. Вообще, у нее редко бывали неудачи: отрезалось все махом, быстро, на каком-то внутреннем воодушевлении и потом всё с успехом носилось.

* * *

Марина Голуб умела найти выход из любой самой затруднительной ситуации. Историй о том, как она выручала, помогала, спасала, – огромное количество.

– Был 91-й год, – это уже рассказ Светланы Воробьевской. – Я впервые летела в Америку к нашим общим друзьям, как раз к тем, у которых мы гостили в Каменке. Они недавно эмигрировали, и им, естественно, не дали вывезти ценные вещи. Теперь это должна была сделать я.

Вообще, поездка в Америку в те годы была таким экстраординарным событием, что Марина, конечно же, вызвалась меня провожать.

В ушах у меня были громадные серьги, в кошельке – бриллиантовые кольца, в сумке – антикварные тарелки XVIII века.

– Я отвлеку пограничников, – сказала Маня и решительно направилась к стойке. – Вы знаете, это моя подруга. Она летит в Америку. Раньше она ездила только в Болгарию. Ей сейчас очень сложно, она ужасно волнуется.

Маринка отчаянно кокетничала и продолжала пудрить ему мозги. Неожиданно она начала меня целовать, обнимать, даже заплакала – вроде оттого, что мы так надолго расстаёмся. В какой-то момент этот театр ему надоел, он отдал мне паспорт и сказал: «Счастливого пути». Так я перешла границу.

* * *

– А меня Марина однажды выручила так, – говорит Юлия Фрид. – В конце 90-х мы с дочкой Марьяшей тоже жили в Америке в пригороде Нью-Йорка. Марина с театром «Шалом» приехала на гастроли. Мы ждали с нетерпением, договорились, что заберём её в центре и поедем к нам. В условленном месте её не оказалось. Мы сделали кружок на машине, потом ещё один. Марины всё не было. Пришлось парковаться. Выходим, и моя шестилетняя дочка Марьяша начинает рыдать. Оказалось, что она, как её учили, нажала все кнопочки, дверцы захлопнулись, а ключи остались внутри.

Значит, ситуация такая: машина загораживает въезд, работа паркинга парализована, ребёнок ревёт. А я совершенно спокойно говорю:

– Нам некогда. Сейчас мы уходим, потому что должны встретить нашу подругу, а когда вернёмся, что-нибудь придумаем.

Мы с Маней не виделись год. Радость встречи была неописуемой. Мешало одно:

– Слушай, Манечка, мы пока не можем никуда двинуться. Наша машина заблокировала парковку…

Пришли туда. Я, Марьяша, Маня хохочем как полоумные… Сотрудники паркинга суетятся, не знают, что делать с нашей машиной. Пытаются какими-то линейками вскрыть замок – ничего не получается.

– Так, негритосы, спокойно, не волнуйтесь, – говорит им Маня по-русски.

Я в ужасе:

– Ты что? Их так называть нельзя – нас засудят.