Текст книги "Белый лебедь"

Виктор Васильевич Брюховецкий
Белый лебедь

© Брюховецкий В., стихи, 2016

© «Знакъ», макт, 2016

Белый лебедь

А за рекою белый лебедь ходит…

1953

 
Месяц март за окном. Льдинок хрупкие блестки.
Уйма свету в окне! Стой, замри, не дыши…
Мой отец был чудак. Не жестокий, но жесткий:
«Чем сугробы месить, лучше стих напиши…»
 
 
И я помню:
Крыльцо, тополь машет руками,
Солнца яркого прорва над нашим селом,
Подоконник, усыпанный весь воробьями,
Пацаны на сугробах,
И я… за столом.
 
 
Мой отец был рыбак. Он вязал пятипёрстку[1]1
  Пятипёрстка – пятидесятка (пять перстов), размер ячеи (авт.)


[Закрыть].
Он описывал плавной рукою круги…
Он не просто занятье придумал подростку —
Он причину придумал:
Жалел сапоги.
 
 
Я писал про весну, про отцовские сети,
Как луга за рекой заливает вода…
Это всё, что в семь лет я увидел на свете,
А про лебедя – просто придумал тогда.
 
 
Был он с красными лапами, белый-пребелый.
Принимая весну, он справлял торжество!
Я, по сути, в стихах ничего с ним не делал,
Просто выпустил в луг и смотрел на него.
 
 
Мой отец был хитрец.
Взгляд прищуренно-весел.
Стих пришелся ему, я узнал по глазам.
Он взъерошил меня и, беззлобно отвесив
Подзатыльник, промолвил:
«Ступай к пацанам…»
 
 
Я обул сапоги и ушел на планету,
По сугробам пошел, закружился в борьбе.
И все долгие годы, скитаясь по свету,
Я ношу и ношу эту строчку в себе.
 

«Мой отпечаток зрим…»

 
Мой отпечаток зрим.
Как след медвежьей лапы,
Он узловат.
Ни каменных дворцов,
Ни крепко сшитых «в лапу»
Резных палат.
 
 
Я просто шел и пел,
Марал бумагу кровью,
Звенел струной,
И, брызжущим в лицо,
Дышал в ответ любовью,
А не слюной.
 
 
Я возводил свой храм,
И, укрепляясь в вере,
Я знал: спасет.
Я этот храм воздвиг.
Я открываю двери.
Входите. Вот…
 
 
Всмотритесь и —
Увидите воочью:
Здесь, в глубине,
Строка любая,
Каждое отточье —
Всё обо мне.
 

«Родился. Вышел из дверей…»

 
Родился. Вышел из дверей.
Сошел с крыльца, калитку тронул
И палец в кровь порвал, и понял:
Не будет мне поводырей.
И… каплю в рот, чтоб кровь не видеть…
Сто лет живу, сто лет храню
Той боли привкус, как броню,
Как право – жить и не обидеть.
 

«Позови меня в дорогу…»

 
Позови меня в дорогу
Без начала и конца,
От родимого порога,
От заветного крыльца —
 
 
Под осиновые всхлипы,
Под осиновую дрожь,
В лето, пахнущее липой,
В колосящуюся рожь.
 
 
Посели во мне тревогу,
Тайным знаком осени,
Но к родимому порогу
Обязательно верни.
 

«В детстве пророк, а потом обалдуй…»

 
В детстве пророк, а потом обалдуй,
Словно крапива, я рос на подворье,
Оспой болел ветряною и корью…
– Не заколдуешь – колдуй, не колдуй…
 
 
Так я шептал, угорая в бреду,
Черной холстиной от солнца укрытый.
Выжил и вышел, пошел и бреду,
Оспою меченый, битою битый.
 
 
Выжил и вышел, а солнце – в упор,
Чтоб не ослеп, чтобы видел любое —
В небе ли синем, в бездонном забое,
Или в душе, где под жаркий мотор
 
 
Боли насыпано, словно опилок,
Налито крови горячей густой…
Что мне для счастья?
Патрон золотой,
Тихую пристань и пулю в затылок,
 
 
Чтобы не бить понапрасну сапог,
Чтобы великой печали не видеть,
Чтоб никого не успел я обидеть,
Чтобы предать никого я не смог.
 

Воскресенье

 
Конь прядает,
В оглоблях тычась.
Плеча касается щекой.
Болотный бык ревет, набычась,
Гоняет эхо над рекой.
 
 
Стоит июль.
Еще пол-лета!
Дымит Алей. Заря светла.
Лети вперед, моя планета,
Впрягай меня в свои в дела!
 
 
Огранивай!
Опять и снова
К карату прибавляй карат,
Чтоб получилась жизнь толкова,
Чтоб вся сложилась аккурат.
 

«Так от порога навсегда…»

 
Так от порога навсегда,
Раскрытыми оставив двери,
Мы уезжаем в города,
Чтоб научиться им не верить.
 
 
Мы уезжаем в те края,
Где тоже – люди, но не те же,
Где, прошибая в стенах бреши,
Мы эту жизнь от «а» до «я»
 
 
И чувствуем, и принимаем,
И познаем, и познаем,
И вдруг однажды понимаем,
Что как-то странно мы живем:
Душою – там, делами – здесь…
 
 
Что делать, так оно и есть.
 

«Как в эту жизнь сумел я невзначай…»

 
Как в эту жизнь сумел я невзначай
Попасть и задержаться в ней надолго?
Шумел Алей.
Потом плескалась Волга.
И вот теперь, заваривая чай
Близ Ладоги, я думаю о том,
Что мне ответа не найти, пожалуй,
Еще немного – и погодой шалой
Меня смахнет, и скрученным листом
Стекая по стволу большого древа,
В последний раз вдохну я чернозем,
И разгляжу, как солнце в небе слева
Плывет направо желтым карасем,
Бьет плавниками, воздуха рябит,
И чувствует, как по нему тоскует
Моя душа,
И как она скорбит
От пониманья, что не существует.
 

«Куплю кота на черном рынке…»

 
Куплю кота на черном рынке,
Куплю двуспальную кровать,
И стану я ему у крынки
По вечерам стихи читать.
 
 
Он будет очень умный кот.
Он эти строчки незаметно
Под молочко и посвист ветра
На свой язык переведет.
 
 
Снега сойдут, прольются ливни,
Мы будем с ним супы варить,
И он под запахи и рифмы
Начнет однажды говорить.
 
 
И вот тогда мы ночью встанем,
И в добрый час в лесу ночном
Отыщем дуб и цепь натянем,
И сказку новую начнем.
 

«Лунный дождь течет сквозь крышу…»

 
Лунный дождь течет сквозь крышу,
Капает на край стола.
Я строку еще не слышу,
А строка уже пришла.
 
 
За окном не скрипнул гравий,
Не учуял пес про то.
Кто ее ко мне направил?
Полагаю – знаю, кто.
 
 
Он и сам вослед явился,
Вроде, плоть, а – не видать.
Мотыльком оборотился,
Над свечою стал летать.
 
 
Близ огня кружит и вьется,
Сбоку, снизу, так и сяк…
Думает – не обожжется.
Обожжется.
Еще как…
 
 
А строка совсем простая,
Напишу и полюблю,
И, в губах ее катая,
Губы до крови спалю.
 

«Гроза случится позже. К вечеру…»

 
Гроза случится позже. К вечеру.
Вот только зашуршит стреха,
Как гром послышится, но речь его
Невнятна будет и глуха.
И всё затихнет в ожидании,
И станут улицы пусты,
И в тайной точке мироздания
Родятся помыслы – чисты,
И сокровенны, как наитие,
Как свет, чья истина – светить!
И это тайное событие
Поэт не должен пропустить.
 
 
И он глядит, глядит во мрак…
 
 
Кто б знал, мучительно-то как.
 

«Засну, как провалюсь в кювет…»

 
Засну, как провалюсь в кювет.
В мозгах горчит.
Что мне на это скажет Фрейд?
А Фрейд молчит.
 
 
А Фрейд ушел давным-давно.
Размылся след.
Он там, где сыро и темно,
И звука нет.
 
 
Один живет, печален, тих,
Мол, все фигня…
Ну, что ему до снов моих
И до меня?
 
 
И мне до этого нет дел,
Не гож ли – гож?..
Всему на свете есть предел,
И срокам тож.
 
 
Всему на свете свой черед.
Из года в год
Один придет, другой уйдет,
А жизнь идет.
 
 
Вот и моя во мне течет,
Звенит, журчит,
Пока не предъявляет счет,
И не горчит.
 
 
Но, если отправляет спать,
То всё равно,
Укладывает не в кровать —
В кювет. На дно.
 

«Сплю и снится Ванька Жуков…»

 
Сплю и снится Ванька Жуков.
Оборванец, нищий, бомж…
Нет, не Ванька…
Но на внука
Очень здорово похож.
 
 
Белобрысый, тощий, уши,
Лямка, цыпки на руках…
Ходит, стукает баклуши.
А повсюду лужи, лужи
И рекламы на домах.
 
 
Он слоняется без дела
Вкривь и вкось, туда-сюда.
Неприкаянное тело,
Окаянная беда.
 
 
Я спросить его пытаюсь.
Понимая – это сон,
Подойду и просыпаюсь,
Засыпаю – снова он…
 
 
На Фонтанке возле лестниц,
У Московских у Ворот…
И вот так который месяц,
И вот так который год.
 
 
Может, он деревней бредит,
Мол, в деревне хлеб и свет!..
Напишу, пускай приедет,
Здесь хотя бы грязи нет.
 
 
Здесь, у нас, житье! А как же…
Здесь порядки еще те!
Здесь скотину держат даже
И в тепле, и в чистоте.
 
 
Всё путем, не понарошку…
Как доехать – научу:
Помнят все тропу-дорожку
К Константин Макарычу.
 
 
Да и им не позабыта
В деревенской стороне
Хата дедова, корыто,
Ржавый бредень на плетне.
 

В деревне

 
Я выхожу и слушаю простор.
Листва шумит, но ветер меж стволами
Так увлечен текущими делами —
Ну что ему зеленый этот вздор!
 
 
Он шарится, он догоняет, ищет,
Гремит калиткой, в поддувала свищет,
Качает шест на длинном журавле,
Подолы рвет, заглядывает в лица,
Дразнит собак – и, надо ж, не боится! —
Как дед Пахом, когда навеселе.
 
 
Я здесь живу четвертую неделю.
Пахома знаю, Настю и Емелю.
Мне сельская по нраву кутерьма.
Представьте: ночь, сова мышами бредит,
Емеля на печи куда-то едет,
И ветер дым относит за дома.
 
 
А, Господи, какая благодать —
Пить молоко, и бабу наблюдать,
Что два ведра несет на коромысле
На скотный двор,
А ночью за столом
Припомнить всё, что ты увидел днем,
И рифмой подпереть кривые мысли.
 

«Встает заря. Луна зрачком совы…»

 
Встает заря. Луна зрачком совы
Неярко освещает панораму.
Пастух с посадкой гордой головы
На рыжем, перемахивая яму,
Гремит бичом, срезая лопухи,
Те самые,
Которые матрона,
Прогуливаясь возле першерона,
Легко и славно вставила в стихи.
 
 
Лежат луга в дыму и паутине.
Играют гимн.
Огромная страна
Раскрыта, как гармонь, —
Баса на Сахалине,
А голоса под Питером.
Слышна
Родная речь.
Спешат на дойку бабы…
Струится молока парная нить!
Россия, Русь! Да ты легко могла бы
Не только нас – полмира напоить
Отличным молоком. Но вот, не поишь.
Согнув деревню и подняв Москву,
Слепая, ты иные дойки доишь,
Забыв про вологодскую траву…
 

«Болтали, сидели, на небо глядели…»

 
Болтали, сидели, на небо глядели.
Ни словом, ни делом, а, вроде, при деле.
Петух на шесте засыпал, просыпался
И корм золотой по земле рассыпался,
И лист осыпался, и гуси летели,
И ветер сомнений хозяйничал в теле.
Такая эпоха.
Советы… палаты…
Сосед уезжает.
– Куда ты?.. Куда ты?..
Не скажет. Куда там! Плотней запахнется
И в небе чужом о звезду разобьется.
А перья кружатся. Гусиные перья!
И местные жители, веря в поверья,
Сажают озимый чеснок.
 
 
О, деревня…
 
 
С оглядкой на лист, что роняют деревья,
На белый туман, что на зорях клубится,
Крестьянин предчувствует холод. Как птица!
Он ходит неспешно, он чистит лопаты,
Меж рам наметает сугробы из ваты,
И в старом кисете из ткани посконной
Талоны на водку хранит за иконой.
 

«Сентябрь на ветках краснотала…»

 
Сентябрь на ветках краснотала,
Среди полей.
Смотрю – а жизнь нарядней стала.
И веселей!
 
 
Светлее небо и просторней,
И в вышине
Плывет орла кораблик черный,
А по стерне —
 
 
Косая тень его. Чуть дальше —
К реке, в луга
Бегут коровы, как на марше,
Подняв рога.
 
 
Волною это привечая,
Бежит Ишим.
И мы бежим, не замечая,
Что вот – бежим.
 
 
И ветер шарит по осинам
В лесу рябом.
И облака бегут. На синем.
И голубом.
 

«Бьет крылом петух на крыше…»

 
Бьет крылом петух на крыше.
Деревянный, как живой!
Чем он смотрит, что он слышит,
Как вращает головой?
 
 
Я живу под этой птицей,
Скот пасу, коров дою.
Петуха кормлю пшеницей,
Медовухою пою.
 
 
Хорошо мне в этом доме
От иных забот вдали.
Кошка дрыхнет на соломе,
Куры возятся в пыли.
 
 
На заборе крынки, банки.
Печень, вырезка, сычуг…
Если радость, то без пьянки,
Если песни, то – Шевчук.
 
 
Волкодав следит за стадом.
Луг, цветы, пчелиный рай.
И печаль такая рядом,
Хоть сто лет не помирай!
 

«Загляну в колодец – космос…»

В.С.

 
Загляну в колодец – космос!
Крикну – Эй! – ответит голос
Чей-то – эй… – из тишины…
А вокруг по всей поляне
Бродят ежики в тумане,
За туманом не видны.
 
 
Под луной светла гречиха,
Конь пасется тихо-тихо,
Рядом кто-то, волосат,
Шевелится в темных вётлах,
Ведьмы лётают на мётлах.
Лукоморье… Детский сад!
 
 
И среди всего такого
С именем хорошим – Вова,
Ты живешь и знаешь, где
Леший прячется в болотце,
Знаешь, что внутри, в колодце
Ласточки живут в гнезде.
 
 
Ходишь много, смотришь зорко.
Видишь, как восходит зорька,
Как ступают поутру
Вдоль деревни без опаски,
Гуси в розовой раскраске
Рядышком – перо к перу.
 

«Я травы собирал. Меня косило время…»

 
Я травы собирал. Меня косило время.
Оно текло сквозь пальцы, леденя.
И солнце золотых лучей беремя
Несло в охапке, и они, звеня,
Качали травы. Семя осыпалось…
Вокруг меня огромная страна,
Что никому еще не поддавалась,
Трезва от воли, от беды хмельна,
Летела мощно на восток и запад,
Хоть и казалось: не летим – стоим.
Она, неправды чуя серный запах,
Чужим сшибала бошки и своим,
И, выправляя векторы усилья,
Родные побережья не качнув,
Над океаном раскрывала крылья,
На запад поворачивая клюв…
И в самом центре, собирая травы,
Я жил и понимал, как высока
Ее печаль…
Я наварю отравы
Из трав, понятных глазу степняка,
Ливонцам предложу и самураям,
Чтоб на века уразумели то:
Почто мы так красиво умираем,
И если убиваем, то за что.
 

«Полдень пахнет смородиной…»

 
Полдень пахнет смородиной,
Молоком, кизяком.
Закушу огородиной,
Молодым чесноком!
 
 
Ой, ты светлая родина,
Птичий свист над селом!
Тихо скрипнет воротина,
Конь заржет под седлом.
 
 
Светлогривый, игреневый,
Хвост волной до земли…
Дым над речкой сиреневый,
А за речкой шмели.
 
 
Там хлеба золоченые,
Сладкий запах костра,
Там осоки, точеные
О тугие ветра.
 
 
Там колышется марево,
Погонись – пропадешь!
Умотает и старого,
Да и юного тож.
 

«Деньги… деньги…»

 
Деньги… деньги…
Куда бы деться!
Душу спрятать свою куда б.
Повезло мне, что я из детства,
Где из нас был любой не слаб,
Не лукав, и смотрел открыто,
Вот, наверное, потому
Половина друзей зарыта
И вторая глядит во тьму.
С ними вместе смотрю туда же,
Раздвигаю грядущий мрак.
И смешно мне и горько даже,
И порою совсем никак…
А на небе заря покроя
Августовского.
Хороша!
Что, скажи мне, во мне такое,
Отчего ты скорбишь, душа?
Для чего мне досталась эта
Удивительная планета,
Где грущу я и хохочу;
Трачу жизнь —
Получая сдачу,
Удивляюсь: зачем не плачу,
А всё яростней жить хочу?
 

«Некрасивый пейзаж в темных створках окна…»

 
Некрасивый пейзаж в темных створках окна.
Тарахтенье машин с пробуксовкой и юзом,
И транзит облаков с шевелящимся грузом
Над великим Союзом…
Была же страна!
 
 
Но порушили.
          Кто?
Да свои…
          У, тоска…
Жалко?
          Нет.
Почему?
          Потому что не горе.
 
 
Но угрюмее жизнь, и дороже треска,
И навряд ли поедешь теперь в санаторий.
А назад не хочу…
Я смотрю из окна —
Перспектива дороги темна, и над нею
Одинокая птица.
Видать, и она
Это родиной тоже считает своею.
 

«В белые ночи рыбак без улова…»

 
В белые ночи рыбак без улова.
Небо чухонское близко и блекло.
Дождь не кончается. Снова и снова
Сыплет и сыплет. Округа промокла.
Крыши пробиты. Проселки раскисли.
В голову лезут недобрые мысли.
Водка закончилась. Ходики встали.
Тот, кого жду я, ошибся дорогой…
 
 
Здесь я!
Открыты и двери, и ставни!
 
 
А над коньком моей кельи убогой,
Серой от серых дождей, во весь дух
Крыльями бьет деревянный петух.
Бьет и орет от зари до зари,
Слышно, наверное, даже в Твери…
 
 
Где же ты шляешься, черт побери!
Ты, кого жду я?..
 

«Там, где ясени да тополи…»

 
Там, где ясени да тополи,
Мы с тобой ходили-топали,
Обнимались под березою,
Целовались под осиною.
Я любил тебя, курносую,
С тонкой талией осиною.
 
 
В ней, осиной, столько пагубы!
Я боялся – не сломалась бы.
Обнимал тебя и стискивал,
Слышал пальцами исподнее,
И пьянел от тела близкого,
Чуя действие господнее.
 
 
Как тропа свернула в сторону,
Ни сороке и ни ворону
Не расскажем, пусть, летаючи,
Век живут, о том не знаючи.
 
 
Ах, бретельки эти крепкие!..
А репьи такие цепкие,
Но меж них цветы медовые —
Лепестки-головки-маковки —
Всё для нас,
И мы готовые
Хоть для счастья, хоть для каторги!
 
 
…За рекою даль туманная.
Над рекой заря обманная.
От зари осины красные!
Как они в ладоши хлопали!
С ними хлопали и ясени,
И меж ясенями тополи.
 

«Вечер окна зажег, расплескал кружева…»

 
Вечер окна зажег, расплескал кружева,
Самоварную высветил медь.
От копеечной свечки сгорела Москва,
Нам с тобою без свечки сгореть.
 
 
Тени кружат, тиктакают время часы —
Неподкупный бездушный конвой.
И слезится стекло чистой каплей росы,
Да за печкой шуршит домовой.
 
 
Что он шарит в потемках – поди, разберись!
Чем пустой набивает карман?..
Перепутались руки и пальцы сплелись,
И глаза застилает туман…
 

«Полдень. Ласточка мается…»

 
Полдень. Ласточка мается
Вдоль стрехи, вдоль окон.
Солнце набок повалится
И пойдет под уклон.
 
 
И поедет, покатится
По стерне, по меже.
Станет щуриться, ластиться,
Глядь, и вечер уже.
 
 
Глядь, и звездочка в форточке,
Влажный дым на листах…
Ты придешь в новой кофточке,
Вся в духах и цветах;
 
 
Вся в шуршании шелковом.
Не кружись, голова!
А за волоком Волковым
Нынче в пояс трава.
 
 
Хмелем диким повитая,
Мыта божьей росой,
Ни копытом не битая,
Ни серпом, ни косой.
 

«Всё проходит в жизни, но не это…»

Н.

 
Всё проходит в жизни, но не это.
Не зови, не плачь и не жалей…
Ехала околицей карета,
Слушала, как свищет соловей.
 
 
В той карете золушка Наталья
Ехала нарядная на бал.
В три колена соловей каналья
Песню загибал и разгибал.
 
 
Завивалась песня, развевалась,
Верною дорожкою вела.
И звезда хрустальною казалась,
И луна серебряной была.
 
 
Как свеча! Вся в трепете и свете.
Веером развернуты лучи.
Не бывало отродясь на свете
Вот такой серебряной свечи!
 
 
При такой – да с принцем! – обвенчаться!
Башмачки росою оросить…
Той дороге быть и не кончаться,
Башмачки вовеки не сносить.
 

«И пошел я гадать к гадалке…»

 
И пошел я гадать к гадалке,
К молодой, еще не жене.
Наигрался с гадалкой в салки,
И сказала гадалка мне:
 
 
– Угонял ты меня, старался,
Только знаешь ли, дорогой,
Ты не выиграл – проигрался,
Не бывать тебе с той, с другой.
 
 
Жемчуга у нее, рубины,
Гребней золото в волосах,
Только слаще моей малины
Не отыщешь во всех лесах…
 
 
Нагадала и угадала.
Я за жизнь на своем пути
Ягод сладких сорвал не мало,
Только слаще не смог найти.
 

«А в том краю царила кутерьма…»

 
А в том краю царила кутерьма,
Стонала Колыма,
Шумела вьюга…
Когда бы мы не встретили друг друга,
Я б жил как жил и не сошел с ума.
 
 
Я столько лет томился и мечтал,
Писал поэмы, сочинял свиданья,
Я сам себя отковывал в металл
И в мыслях возводил такие зданья —
 
 
С особыми – и тщаньем и трудом!
Рубил концы, клепал замки железны…
Скажи, и я разрушу этот дом,
И выведу тебя из этой бездны.
 

«С тяжких веток яблоки падают и падают…»

 
С тяжких веток яблоки падают и падают,
Пахнет спелой осенью в поле и в саду.
Падают и падают, падают и радуют,
Водят счастье за руку – не беду.
 
 
Утки над озерами взад-вперед мотаются,
Ночью волки серые рыщут по логам,
Ходят гуси по двору – перья осыпаются,
Серые – к распутице, белые – к снегам.
 
 
Я перо гусиное лезвием отточенным
Очиню по правилам, как учил поэт,
И строку грядущую я начну отточием
Ровным как по первому снегу лисий след.
 
 
И слова закружатся, и мотив завертится…
Выпадает всё-таки в жизни благодать:
Со стихом намаяться, в нем с тобою встретиться
И успеть все яблоки до утра собрать.
 

«Когда я милых дам целую под вино…»

 
Когда я милых дам целую под вино,
И глажу руки их, и трогаю, где можно,
Я думаю, за что судьбою мне дано
Такое на веку…
И снова осторожно
Спускаюсь в тот же рай и наполняю вновь
Сверкающий бокал сверкающим игристым,
И если зрю рисованную бровь,
И голубя, с небес летящего со свистом,
Чтоб ветку мира бросить нам к ногам,
И нашу жизнь наполнить новым светом,
Я говорю спасибо всем богам
За то, что повезло
Родиться в мире этом.
 

«Я, конечно, восстану из пепла……»

 
Я, конечно, восстану из пепла…
Только главное в жизни моей,
Чтобы ты от любви не ослепла,
Этой яростной новой твоей.
Для меня это рана и рана!..
Я ладоней касаюсь твоих
И грядущее – как из тумана,
Где не видно тропы для двоих —
Только узкая стежка над краем,
Только зыбкая тень на ветру,
Где трепещет костер, догорая,
И никто не подходит к костру…
Вот такая элегия, лада.
Но когда допишу, допою,
Ты исчезнешь, грядущему рада,
И оставишь меня на краю,
Над обрывом…
Но в памяти снова
Ты мне явишься – память жива! —
И хорошее вымолвишь слово,
И горячие скажешь слова…
– Помнишь? – Помню…
– Ты рада ли? – Рада!..
– Как тебе на другом берегу?
 
 
Может быть, ты та самая правда,
Что уже я найти не смогу.
 

Из жизни

 
Предлагает счастливый билет,
А самой и шестнадцати нет.
 
 
Села рядом и смотрит в глаза:
– О любви почитайте стихи…
Ах ты, язва, коза-дереза!
Я такой не пишу чепухи.
– Хо-хо-хо! – Я сказал. – Ха-ха-ха!..
И подальше пошел от греха.
 
 
Я впервые позорно бежал,
Не примерив к тем ножнам кинжал.
 

Шмели

Черный бархатный шмель…

И.Бунин

 
Июнь всё ярче, всё духмяней,
Всё выше солнце, всё теплей,
И на любой лесной поляне
Гудеж от золотых шмелей.
 
 
Качают вереск. Вереск гнется.
Шевелится. Гудит гудом!
Мед вересковый достается
С таким трудом,
С таким трудом!
 
 
Как будто на воздушных ватах
Они висят, гудя, трубя,
Я их люблю, таких мохнатых,
Сильней, чем самого себя.
 
 
Я их люблю за труд упорный,
За то, что с голосом густым
Любой и бархатный, и черный,
И с коромыслом золотым!
 

«Какая маленькая пчелка…»

 
Какая маленькая пчелка!
Какой наряд, какая плоть…
А как умна!
И надо ж сколько
Ума ей выделил Господь!
 
 
Всё понимает, представляет:
Когда лететь, зачем, куда,
И никому не доставляет
Ни малой толики вреда.
 
 
Подчинена одной заботе,
Всегда в трудах, в полете…
 
 
Под небом, солнечною пылью,
Она летит, подожжена,
И не печалится, что крылья
Быстрей сгорают, чем она.
 

Рута

Мечтай, мечтай…

И. Бунин

 
О чём молчишь, глазами – на Стожары?..
Ошейник снят и, вольная уже,
Ты смотришь в ночь и синие пожары
В твоих зрачках, как проблески в душе,
Колеблются…
Так будет до утра!
 
 
Что ухо слышит? Звуки ли вселенной,
Чужую речь у дальнего костра,
Сайгака ль тень, что дробью переменной
Стучит по косогору? – не пойму.
Ты вся – струна, натянутая стройно!
 
 
И жизнь идёт спокойно и достойно,
В служенье господину своему.
 

Яблочки

 
Был Ваня сторож нехороший.
Ружье, небритая щека,
Косоворотка в злой горошек
И ремешок поверх пупка.
 
 
Он пацанов, до яблок падких,
Дай волю – бил бы наповал.
Он не давал нам яблок сладких,
Да он и кислых не давал.
 
 
Орала ором Зостепанна:
– Они опять идут, Иван!
Иван, отвязывай Полкана!..
И на плетень влезал Полкан.
 
 
Поганый пес был черной масти.
На черном желтые зрачки
И в желтой пене в желтой пасти
Варились желтые клыки.
 
 
А мы орешками плевали,
Но каждый ощущал спиной
И холодок потертой стали,
И зубы с бешеной слюной…
 
 
А баба в крике заходилась,
И клушей рыхлой от гнезда,
Вся расшаперевшись, садилась,
Как не садилась никогда,
 
 
На старый пень ракиты-вербы
Среди сухих корней-плетней,
И было скверно ей, наверно,
И очень дурно было ей…
 
 
Кряхтя, тащился Ваня следом.
Хрипела псина за плетнем.
Мы шли, плюя, к ночным победам,
Не воровать же фрукты днем!
 
 
И знали – утром в сельсовете
Поднимет Зойка шум и вой,
Но год стоял две тыщи третий,
А это не 37-ой.