Текст книги "Белый лебедь"

«Мне нравится осень…»

 
Мне нравится осень.
Спокойно и немо
Над нами висит потемневшее небо.
До дна свою летнюю синь расплескало
И ниже спустилось как будто устало.
Уходят на зорях последние птицы.
В деревне всё реже случайные лица.
Деревня свои поправляет навесы,
И лоси всё чаще приходят из леса,
Молчат в удивленье, качают рогами,
Как будто впервые встречаются с нами…
 
 
Мне нравится осень.
Прекрасные сроки!
Прошедшего лета подводим итоги,
Планируем зиму, не мыслим побега,
Живем в ожидании первого снега
В далекой сибирской глухой стороне
С великой заботой о завтрашнем дне.
 

Тихая охота

 
Повстречал я его в лесу.
Мужичок, сразу вижу, крепкий!
Он смотрел из-под темной кепки,
Ловко пряча свою красу
За охапкою рыжих листьев —
Мол, попробуй, его возьми!
 
 
И достал я с веселым свистом
Нож, наточенный для резни.
 
 
Не дразнися красой своею!
Не скрывайся от глаз во мху!
Он не думал, что я сумею,
Он не верил, что я смогу.
 
 
А я левой рукою – в мох!
Да и правой еще помог…
 
 
Шоколадный был. Боровой!
Заплатил за всё головой.
 

Утро

 
Проснулись – осень!
Огненные листья,
Как триста лис, лежали на траве.
Еще три дня – их будет здесь не триста,
А тысяча, пожалуй, или две.
 
 
На небесах ни облака, ни дымки,
И так светло, что видно за пять верст
Как на ветвях серебряные льдинки,
Подчеркивая белизну берез,
 
 
Блестят, росою наземь опадая.
Свистят крыла, раскачивая высь.
Куда летишь, гогочущая стая!
Повремени,
На миг остановись!
 
 
Дай подышать тревожною прохладой,
Пусть эта радость длится без конца —
И бой дроздов в рябинах над оградой,
И звяканье причального кольца,
 
 
И шум винта, и пенный след за лодкой,
И в тростниках иконная вода,
И я, идущий легкою походкой
Из тьмы веков неведомо куда.
 

Суббота

 
Ольха в косыночке из ситца желтым-желта.
Стряхнула ранняя синица печаль с куста.
 
 
Гуляет солнце стороною, и с ветерком
То плесенью пахнёт грибною, то холодком.
 
 
Сосед с утра огонь разводит и говорит,
Что вот копна сухая, вроде, а не горит.
 
 
Он под копну с сухой ботвою сена гребет,
И зажигалкой фронтовою скребет, скребет.
 
 
А ветерок дымком играет и так, и сяк.
А за рекою в небе тает гусей косяк.
 
 
И крестовик в тоске махровой ловушку вьет,
И смотрит, как бадьей дубовой журавль бьет
 
 
О сруб, дождями побеленный, а сруб гудит,
Что стопка нам под гриб соленый не повредит.
 

Август

 
Утро свечкой взошло. Воздух свеж и духмян.
Шмель – заречных просторов седой пилигрим —
Залетел в палисад, все цветы перемял.
Он не просто их лапал, он шлялся по ним.
Вытворял, что хотел!
Волосат и могуч,
В соболях словно князь, он гудел, он урчал!
Несказанно хорош, он светился, как луч,
И не просто светился – тепло излучал.
У соседского клена стекало с плеча,
Он плескался листвой, золотишком сорил,
И петух, острой шпорой о шпору бренча,
Выступал из сеней и за жизнь говорил.
Говорил, что в полях дозревают хлеба,
Что в хозяйских подвалах бушуют меды,
Что у старой коровы отвисла губа,
А колода суха – не напиться воды,
Говорил, что пора отворять ворота,
Говорил, что грядут суматошные дни,
Что с востока такая идет духота,
Что не будет спасения даже в тени.
Янтарями сверкал, громко крыльями бил!
И от этого шума, от крыльев, от шпор
Новый день, занимаясь, туманы клубил
И катил их к подножью синеющих гор.
 

«…но негаданно нежданно…»

 
…но негаданно нежданно
Повернешь, а за углом
Дворник листья из тумана
Выгребает помелом.
 
 
Он медведя с тетей помесь!
Он огромен, он хорош!
У него заткнут за пояс
Самодельный острый нож!
 
 
Он листву смахнет с беседки —
Листья ссыплются гужом,
Он сухие срежет ветки,
Полюбуется ножом.
 
 
И всё крутит, и всё машет —
У него довольно сил,
Он с утра наелся каши,
Горьким луком закусил.
 
 
И теперь, сгребая листья,
Говорит он: «Вот ужо
Будет в сквере чисто-чисто,
Будет людям хорошо.
 
 
Будут люди каблуками
Выговаривать, как петь,
Будут звонко сапогами
На всю улицу скрипеть!»
 

«Перепаханы пашни. Поля…»

 
Перепаханы пашни. Поля,
Отработав, желали покоя.
Голубела пластами земля,
И машины, натруженно воя,
Отъезжали с утра на восток,
Чтоб вернуться успеть до обеда…
А потом появился росток
Удивительно нежного цвета.
И ростки потянулись.
Ростки!
А потом зеленя зашумели,
И над темною лентой реки
Дождь повис и висел две недели.
Самосадом чадило село,
Дым катая по выгнутым крышам…
И однажды проснулись…
Светло!
– Эй вы, сонные! Слышите?
– Слышим!..
Заскрипели полозья саней,
И в потоках морозного пара
Запряженных игреневых пара,
Превращаясь в небесных коней,
Опьяненная лётом и бегом,
С облаками смешалась и снегом.
 

«Снег упруг. Дорога ровная…»

 
Снег упруг. Дорога ровная.
Ночь на убыль и луна
На бок валится. Огромная!
Словно сталь, обнажена.
 
 
Скрип да хруст, и звездно светится
Синий наст, и на сто верст
То исчезнут, то пригрезятся
Россыпи медвежьих звезд.
 
 
До бела отмыты, начисто!
И средь бликов и теней
Волчий глаз в чапыге прячется,
Изумруда зеленей.
 
 
Не храпи, моя каурая.
Надо будет – послужу.
Я твоею конской шкурою,
Как своею, дорожу.
 
 
Порох сух, имею право я…
Право каждому дано
Постоять за дело правое,
Если требует оно.
 

Вот и снова весна

1

 
Вот и снова весна!
Ну, а как же иначе?
С тонким льдом на заре,
С темным снегом в логах.
Протираются стекла и ставни на дачах,
Убираются ржавые листья в садах.
По утрам над рекою клубятся туманы,
И при виде оттаявшей черной земли
Очищаются души, врачуются раны.
А на север летят и летят журавли.
Я им вслед посмотрю и на миг онемею
От сознанья того, что в кругу бытия
Разлюбить эту жизнь я уже не сумею.
Я – причастен.
И в этом удача моя.
 

2

 
Стукну в створки окна, и запахнет весной,
И замру я, услышав, как гуси кричат…
Почему – надо мной?
Почему – по ночам?
Может, это – меня? Может, это за мной?
 
 
Я согласен – а что! – в два крыла отдохнуть
Над огнями России, над черной водой.
Под звездою Полярною ляжет мой путь,
И окончится путь – под Полярной звездой.
 
 
Встань, окно распахни!
Пусть весна входит в дом,
Пусть стучит в подоконник сырая ветла.
Я не стану жалеть о решенье таком,
И согласен лететь.
Дайте мне два крыла!
 

«Распахнется окно на зарю…»

 
Распахнется окно на зарю.
Здравствуй, день!
Здравствуй, жизнь!
Здравствуй ты…
Вдоль тропинки, под стать янтарю,
Кто-то ночью рассыпал цветы.
 
 
И лежат они в форме колец
На земле обнаженной, живой.
Звонко пробует горло скворец
В тополях над моей головой.
 
 
На деревьях еще ни листа.
Ветви частые словно вуаль.
И до самых предгорий чиста
Предрассветная ранняя даль.
 
 
Словно светом промыта она —
Дивным светом! – до самого дна!
И нисколько не портит ее
Крик ворон и само воронье.
 

«Май окончен. Целуясь, голуби…»

 
Май окончен. Целуясь, голуби
Это знают. Вот и воркуют.
В парке липы, уже не голые,
Пахнут свежестью и кукуют
За околицей две бездетные,
Намекая, мол, вот, случается,
И три Золушки, в драп одетые,
От автобуса к избам чалятся.
Накупили нарядов – поровну:
Жемчуга всё, оборки-кружевца…
И чернеют на крышах бороны.
И два аиста в небе кружатся.
 

«Синим утром в лесу пьет кукушка росу…»

 
Синим утром в лесу пьет кукушка росу.
Пьет росинки с листа. Пьет с любого куста…
 
 
Влажен каждый листок, что ни лист, то глоток…
А когда за холмами забрезжит восток,
 
 
Встрепенется кукушка, замрет на суку
И отчаянно тихо уронит «ку-ку».
 
 
И на этот сигнал, что плывет, невесом,
Отзовутся кукушки соседних лесов.
 
 
Поплывут эти звуки, звеня и маня…
И годами кукушки окружат меня!
 
 
Я не стану считать в этой утренней мгле,
Сколько весен еще проживу на земле.
 
 
Буду жить и служить. Поживу, послужу.
А земля надоест – сам ей «хватит» скажу.
 

«Люблю мгновение, когда…»

 
Люблю мгновение, когда
Цветок весенний так набухнет,
Что грянет гром, и с громом рухнет
С небес отвесная вода.
 
 
И я пойму – она оттуда,
Откуда и свершится чудо,
Которое мы ждем-пождем,
Душа к которому стремится,
Какое и должно явиться
Однажды с громом и дождем.
 

«Сказал – вернусь…»

 
Сказал – вернусь.
Потом добавил: – Нет…
Не ждите, мол,
И с тем Его не стало…
Писавшее перо не записало.
Слыхавший с Ним ушел…
 
 
Две тыщи лет
Прошло с тех пор. Ни весточки, ни духа.
Но храм воздвигнут и свеча горит,
И с Ним любой, кто хочет, говорит,
Напрасно напрягая глаз и ухо.
 

«Травы мягкие, как скатерть…»

 
Травы мягкие, как скатерть.
Чад костра. Ослиный дых.
На поляне Божья Матерь
Делит хлеб на четверых…
Скудный ужин. Даль туманна.
Путь в Египет незнаком.
Ночь беззвучно из тумана
Мягким темным чепраком
Нависает глуше, ближе.
Спит Младенец и над Ним,
Опускаясь ниже, ниже,
Золотой клубится дым.
На пожитки… На котомки…
Дым очерчивает круг.
И осел, дыша в потемки,
Принимает хлеб из рук.
А вверху из звездных знаков
Кто-то стелет звездный путь,
И в костре огонь Иаков
Шевелит. И не уснуть.
 

«Весна. Сосульки. Ветер вешний…»

 
Весна. Сосульки. Ветер вешний!
Пора шуметь! Пора любить!
Я снова мастерю скворешню,
Но знаю – мне гнезда не вить.
Иная жизнь, ветра иные…
Осколки солнца по стеклу —
То синие, то золотые —
Дробятся, раздвигая мглу.
Гуляет чад в избе, угарен,
На одеяле кошка спит,
И чай, что был засамоварен,
С утра недопитый стоит.
Всё так обыденно и просто:
Полы, половики, холсты,
И от порога до погоста
Не более полуверсты.
 

Высоцк-Зимино

 
Месяц март. Синева сквозная.
Баржи ходят, ползут суда.
Солнце. Ветер. Толпа чумная.
Бьются волны о кромку льда…
Судаки!
Мы блесним отвесно.
Молча, стоя. За взмахом – взмах,
И клыкастые бьют железо,
Повисая на тройниках.
Нам не то, чтобы очень нужно,
Рыбы этой везде полно,
Но вот ищем и скопом, дружно,
Заполняем всё полотно,
Где художник легко мазками,
Покоренный толпой чумной,
Нас малюет под облаками
Вместе с блеснами, судаками
И баржой
Нефтеналивной.
 

Март

 
Прибавляются деньки. Красота.
Обнажаются такие места!..
 
 
И закаты с каждым днем голубей,
И слышней любовный хор голубей!
 
 
Лес темнее. От зари до зари
Хороводят на бору глухари.
 
 
С расстановочкой куют и куют.
Вот не скажешь, что поют, но – поют!
 
 
Бородатые! Скупую капель
Переводят с февраля на апрель.
 
 
А сосульки и длинней, и острей,
И вращается земля всё быстрей!
 
 
Всё быстрее и быстрей. Вот беда,
Что и сам спешу, не зная куда…
 
 
А в Неву под синим льдом прямиком
Рыба корюшка идет косяком!
 

Ленинград

 
В городе дождь, и огромные лужи
Нам заменяют и завтрак, и ужин.
В полдень крупа.
Это слышно по стуку
По переборкам, по стеклам, по раме…
В клинике Павлов бродячую суку
Кашей кормил по такой же программе:
Стук – и слюна, и, пожалуйста, – каша,
Стук – и еще, и компот на запивку.
 
 
…Жизнь продолжается. Стук – и параша.
Но перед этим удар по загривку
С выносом тела —
С котомкой пустою —
В черную ночь, что сквозит пустотою.
 

«Петербург, Петербург……»

 
Петербург, Петербург…
Ты еще Ленинград!
Громыхая на рельсах корявых, трамваи
Неуклюже ползут, и такси, подвывая,
Обдают снежной грязью узоры оград.
 
 
Я тебя не виню.
Я и сам человек.
То хандрю, то ханжу, иногда хулиганю.
Пью технический спирт, самогонку варганю,
И пою этим зельем калик и калек.
 
 
Вот и снова октябрь.
Вот и снова парад
Облетевших дерев мою память тревожит.
Петербург, Петербург, ты еще Ленинград…
Не печалуйся, будет, который поможет.
 
 
Видишь, в небе, последнюю взяв высоту,
С ветром Балтики белая борется птица,
Видишь, бронзовый гений глядит в пустоту,
Предрекая, что город еще возродится.
 

«Не враги сдают – друзья…»

 
Не враги сдают – друзья.
Так сдают, что боль до дрожи…
На свиней шуметь нельзя.
Вообще, шуметь негоже.
 
 
Потому живу молчком,
К тишине склоняюсь, к прозе.
Меж свиней хожу бочком.
Что хорошего в навозе?
 
 
Скот пасу, кошу траву,
Сваи бью, колодцы рою,
По ночам в подушку вою,
В смысле шепотом реву.
 

Июнь в Питере

 
Над Балтикой светлеют ночи…
В зеленой шапке из травы
Вчера июнь ворвался в Сочи,
Потом звонили из Москвы,
Что он и там, потом из Пскова,
Потом из Чудово,
Потом
Его веселого, хмельного,
Менты втащили в Серый дом,
Где усадили мимо стула,
Почетной стопкой обнесли…
 
 
А ночью холодом подуло,
И помидоры полегли!
 
 
И столько всякого побило,
Что люд опять залез в пальто.
А нужно-то всего лишь было —
Синопской водки грамм по сто
Плеснуть в граненые стаканы,
Сказать июню:
– Как хорош!..
 
 
Сирень бы расцвела, тюльпаны…
Менты…
Ну что ты с них возьмешь.
 

«И вновь художник-индивид…»

 
Пускай художник-паразит
Другой пейзаж изобразит…
 

И. Бродский

 
И вновь художник-индивид
Нас этим Шпилем удивит…
 
 
Мольберт пристроив на камнях,
В кроссовках, джинсах и ремнях,
С бородкой рыжею, в плаще,
Он был какой-то вообще…
 
 
Но на холсте его Игла
Была пронзительно светла!
 

«Снова день, сгорев дотла…»

 
Снова день, сгорев дотла,
Запалил звезду,
Постучал в колокола,
Подудел в дуду.
 
 
Предъявляет время счет…
В парк Егорова
Вслед трамваю кровь течет
Светофорова.
 
 
Поднимаются мосты,
Бездна светится.
На блестящие кресты
Баба крестится.
 
 
Месяц выкатил вдали
Скулы резкие,
И уже суда вошли
В воды невские.
 
 
Бьет волна в гранит. Гранит
Не колышется.
Где-то песнь поют. Навзрыд.
Еле слышится.
 

«Опять задумаюсь о главном…»

 
Опять задумаюсь о главном,
О чем молчу давным-давно…
Санкт-Петербург! Хоть имя славно,
Меня не трогает оно.
 
 
Не восторгаюсь, не болею.
Я просто здесь живу и вот,
Когда твердят: – Подлей елею…
Я говорю: – И так сойдет.
 
 
Сойдет…
Живу и не жалею,
Что не могу найти слова…
Елейно здесь и без елею,
Так, что кружится голова.
 

«Игра теней…»

 
Игра теней.
Вечерний купол.
Поскрипывает время. Звон
Течет по каменным уступам,
Подбрасывая вверх ворон.
И в этом ропоте и гаме,
Стекающем отвесно вниз,
Как в надоевшей за день гамме,
Что выдувает гимназист,
Нет ничего досады кроме…
Шуршанье шин, подвесок стук.
 
 
…Но светофор лавиной крови
Всё останавливает вдруг…
 
 
И сразу слышно: – лист кружится,
И чайка на гранит садится,
Крыла раскинув наискось…
И тишина видна.
Насквозь.
 

Импрессионизм

Угадывается качель…

И. Мандельштам

 
День за днем всё жестче и грубей.
Средь стропил чердачного бедлама
В Петербурге ловят голубей.
Повара…
И вспомнишь Мандельштама.
 
 
Крыльями и маслят, и метут,
Перьями с серебряным отливом…
Пахнет мясом, спиртом и заливом.
А – шмели?
Шмели пока живут.
 

Девяностые

 
Вставала Нева в полный рост и ходила,
В глубинах топила обломки громов,
В полнеба гремела небесная сила,
И ветер ломился в провалы дворов.
 
 
Всё было как надо, и сумрачно было,
Горело давно не во всех фонарях,
Мосты задирали стальные стропила,
И крейсер фальшивый на злых якорях
 
 
Скулою блестел, наливаясь недобрым,
Стволы обнажал, чтобы жахнуть в упор,
И девки визжали, прижатые СОБРом,
И сотни иных выползали на жор!
 
 
Откуда всё это? Какая эпоха?
Подобное было, да мхом поросло.
Но лопалось небо стручками гороха,
И вновь несказанно кому-то везло!
 
 
В мехах согревались доступные феи,
Суля неземное блаженство братве…
И – кольца на пальцах, и – жемчуг на шеях,
И снайпер на крыше, и крыша в Москве.
 

«От Печоры до Вытегры…»

 
От Печоры до Вытегры
Голубые леса.
Слезы были да вытекли,
Опустели глаза.
 
 
Не горит в них, не светится,
Не болит, не горчит.
Грязь проселков не месится,
Только птица кричит,
 
 
Да над ветхими крышами
Опустевших дворов
Дождь крылами неслышными
Созывает воров.
 
 
Приходите, грабители,
Набивайте в кули
Всё, что кинули жители,
Уходя от земли.
 

Москва

 
Древняя площадь. Квадратики сферы.
Тесаный камень. Осколки химеры.
Смена бойцов – филигранное действо.
Игры в «замри» из далекого детства.
Темный гранит, красной сыпью крапленый,
Летом горячий, зимою каленый…
Шорох машин, по торцовой плывущих,
И вереница в могилу идущих,
Где неживой, но живущих живее,
Смотрит с тоской в потолок мавзолея.
 

«Здесь полицейский не острит…»

 
Здесь полицейский не острит.
Зевнешь, уже несут меню.
Здесь свет реклам с девятой стрит
На сорок третье авеню
Скользит, касаясь крыш авто,
Шуршащих шин, стоящих дам
В слегка распахнутых пальто
В том смысле, если хочешь – дам.
 
 
Глаза прищурь и не спеши.
Здесь, коль не видишь барыша,
То состояние души
Тебе не принесет гроша.
Зато ты можешь пить и есть,
Разбавив виски содовой,
И радоваться, что ты есть,
В том смысле, что еще живой.
 
 
А можешь просто поутру
Очнуться в аэропорту,
И, понимая всю муру,
Купить билет на Воркуту,
И в самолете, пистолет
Достав, сказать – на Магадан,
И там осесть на десять лет,
Где и привыкнуть к холодам.
 

Волга

 
Наточили шипы шиповники,
Цвет кровав, и ладонь в крови…
Не отсюда ли шли в разбойники
Наши русские соловьи!
 
 
Как свистели они и гикали,
Как рубили они, секли,
Доставали конями-пиками,
На тугой петле волокли.
 
 
А им кровь пускать – не натешиться!
Им ее до конца любить,
Не устать им скакать, не спешиться,
Доставать конем да рубить.
 
 
На курган посмотрю – могильный ведь,
На луну посмотрю – красна.
И такая тоска – не вымолвить…
Кровь с губы лизну – солона.
 

Кафе «На семи ветрах»

 
У крылечка тропинка завита кольцом,
И подвешено солнце над самым крыльцом!
 
 
В полумраке зеркал отраженье витрин
С ветчиной, камбалой, самородками масла.
Забегу отовариться – запахи прясла,
Хомутов и колбас, и заморских гардин
С ног собьют…
Отдышусь и увижу Кармен
В брызгах синего шелка!
На шее, на пальцах
Самоцветы,
В руках длинный список измен,
А в зрачках, как в притушенных протуберанцах,
Уйма темной энергии.
Сунься – сгоришь…
Кот не спит на часах. Этот зверь понимает:
Из влюбленных в сыры кто здесь главная мышь,
И что он эту мышь никогда не поймает.
 

«И маленький домик из камня и теса…»

– Пиши!

Отвечаю: – А как же…

Хоть знаю, что не напишу…

Б. Чичибабин

 
И маленький домик из камня и теса,
И шорох волны, и ущелья дыра,
И черный орел на вершине утеса
Нам скажут: увы, расставаться пора…
 
 
Ну, что же, поедем, помчимся, поскачем.
Случайные люди. Татарник в стогу.
В пути погрустим, помолчим, посудачим,
И, может быть, даже напишем строку.
 
 
Но нет, не напишем…
И тот, кто приветил
Компанию нашу, топил вечера,
Напрасно придет на причал, где сквозь ветер
С надсадой и воем летят катера.
 

Сутки

 
Бретельку поправляя на плече,
Ты мне через плечо сказала: «Че…»
И, улыбнулась – «…рез», и, равнодушно —
«…пять лет ты постареешь и тогда
Ни новый край, ни новая среда
Нас не спасут. Кому всё это нужно?
 
 
Конвой, собаки… Видно, никому…»
День занимался в солнце и дыму.
На сопках жгли смолу, и пахло гарью.
В буржуйке тлело, шелестел роман,
И ветер, огибая океан,
Спешил от полушарья к полушарью.
 
 
…А в вышине такая даль клубилась!..
На кедрах нынче шишек уродилось!
В бега бы! – хватит пищи до зимы.
Захлопнуть дверь, перемахнуть распадок…
Жаль, каблуки изношены до пяток,
Ни посоха вдобавок, ни сумы.
 
 
И день такой короткий. Просто странный.
С бретелькою твоею окаянной
Пока возились, сделалось темно,
И я ответить не решился даже:
– Конечно, постарею. Ну, а как же…
А ты? Ты молодей! Тебе дано.
 

«Нет, Одиссей не знал о Енисее…»

…со слабостью к тебе и к Одиссею.

К. Азадовский

 
Нет, Одиссей не знал о Енисее.
И никогда не смог бы Одиссей
Спустить свои фелюги в Енисей.
Но если б смог…
В блестящей «Одиссее»
Гомер открыл бы нам иную тьму —
Сибирь, тайгу, морозы, но не Трою,
И по сюжету выпало б герою
Переплывать на бревнах Колыму.
Подумать только…
Север и Гомер!
Представлю только…
Снежный саван, елки,
Зверей бесшумных ледяные холки,
Промоин пульс, дыхание пещер!
Ямские кони, шубы, кучера,
Луны летящей серебристый обод,
Руды мерцанье, потаенный ропот
И в жизнь длиной глухие вечера.
И в этот ад, в заснеженные дали:
«Нет, это не безумие, mon sher!..» —
Спешит она.
О, Господи!..
В вуали…
Останови перо свое, Гомер.
 

«Паруса обещали, створы…»

 
Паруса обещали, створы,
А загнали куда-то в горы
На заставу, где автомат
И вручили, мол, на, сумеешь,
На плацу строевом попреешь,
Каблуки изрубишь до пят —
 
 
Всё и сладится, утрясется…
Я пою в строю (и поется!),
Начиная с левой ноги.
Смотрит Родина – славный воин.
Сменной пары сапог достоин.
Шлет мне новые сапоги!
 
 
Метры меряя вдоль границы,
Азиатские вижу лицы,
Баб, запутанных в паранджу,
Кожей кирзовою сверкаю,
Автомат на горбу таскаю.
План покуриваю.
Служу.
 
 
Отслужу…
Никуда не денусь!..
Но придет пора – приоденусь
«По гражданке» и укачу…
А пока меня зной морочит,
Автомат по спине грохочет.
Я стрелять в людей не хочу.
 
 
Пусть живут, по ночам крадутся,
Животами о землю трутся,
Зелье ныкают[2]2
  Ныкать – прятать (Словарь ТЛБЖ, стр.155)


[Закрыть], предают,
Проклинают, грозятся скверно.
Зазеваюсь – убьют, наверно.
Только, думаю, не убьют.
 
 
Я обязан дожить до сотни!
А в активе моем сегодня
Двадцать три всего. Двадцать три!..
Это сколько ж еще шагать мне,
Пот соленый ронять на камни,
Звать надежду в поводыри?..
 

Карибский кризис

 
…Лежа в койках, чадили,
Дым висел простыней,
Самогонку не пили,
И не пили «тройной».
 
 
Боевое дежурство!..
Каждый штык на виду.
Всё же это искусство —
Спать и есть на ходу.
 
 
Не петля, не проказа,
Просто мрак впереди…
И сто дней до приказа,
Как сто лет взаперти.
 

«И меня в эту жизнь пустив…»

 
И меня в эту жизнь пустив
На скитание и страдания,
Светом истины осенив,
Дал Он легкое мне дыхание,
Право верить и мерить мерою…
 
 
И пошел я таежным волоком,
И дышал я зловонной серою,
И трудился серпом и молотом,
За китами ходил, на котиков,
Золотишко мыл, не отметился,
Задыхался в силках наркотиков,
Под сиянием полумесяца
Брел песками, питался гадами,
Брали в плен, предлагали ссучиться…
Для чего эти муки адовы?
– Чтоб в аду было легче мучиться.
До сухотки извелся думою,
В слове древнем ищу речение,
В притчах роюсь, о жизни думаю,
О великом ее значении.
 

«Годы детства…»

З.Б.

 
Годы детства!
В том начале
Поезда и те стучали.
Стук-постук да стук-постук.
Вроде как по стыкам стук.
А какие не стучали,
Тех в депо, чтоб там молчали.
 
 
И в кромешной темноте
Догнивали молча те.
 
 
Я о чем?
А всё о том же.
Та же сыпь на той же коже,
Та же суть, и так же нас
Призывают в трудный час,
Чтобы снова мы стучали
О чужой большой печали,
Но негромко, чтоб на стук
Псы не лаяли на сук.