Текст книги "Острый угол"

Виктор Брюховецкий
Острый угол: Книга новых стихотворений и рассказов

Ладога, Леднево. Декабрь 2008 года.

© Брюховецкий В., стихи и рассказы, 2020

© «Знакъ», макет, 2020

Стихотворения

«…и музыкою сфер, и сумеречной мглою…»

 
…и музыкою сфер, и сумеречной мглою,
И сусличьей норой с капканом и флажком,
И космосом с его космической золою,
И снежною крупой, и пенным свежаком…
 
 
Я думал – это быт, а оказалось – небо,
Я думал – это прах, а оказалось – быт,
Я думал, что я был, а оказалось, не был,
И, значит, я не жил, и, значит, не убит.
 
 
Но я еще приду и этот мир открою,
С его большой рудой, с гаданием сорок,
С задумчивостью рек, с его землей сырою,
С колодцем у скрещения дорог.
 
 
И кто б ни говорил, ни тыкал воздух пальцем,
Ни теребил пеньку для будущей петли,
А я уже иду неузнанным скитальцем
По огненному ободу земли.
 

Звезды

 
В небе России звезды…
На башнях кремлевских звезды…
На обелисках звезды…
Слежу ли ночью за зарницами,
 
 
Смиряю ль у Кремля свой шаг,
Иль затихаю над страницами
Былых сражений и атак —
Всё верю:
 
 
Будут страны созданы
Подобные отчизне, но
Такую же с такими звездами
Нам повторить не суждено.
 

«Я не верил, что так случается…»

 
Я не верил, что так случается,
Думал – горе не для меня.
А теперь оно рядом качается
Посреди голубого дня.
 
 
Подошло и как водится издавна,
Как от прадедов повелось,
Посмотрело в глаза мои пристально
И моею бедой назвалось.
 
 
Коль моя беда – это счастье твое,
Как бы ни было жаль потерь,
Я приму ее, я приму ее,
Пусть проходит, не заперта дверь.
 

«То ли был он, то ли не был…»

 
То ли был он, то ли не был,
Иль приснился мне с годами
Этот край с огромным небом
И высокими хлебами.
 
 
Там от рос немеют ноги,
Там средь зорь июльских полных
Из овсов к большой дороге
Не спеша бредет подсолнух.
 
 
В том краю под вечер летний
На конях мне не кататься,
И мальчишкой семилетним
Не водить коней купаться.
 
 
Только помнить вечер ясный,
Берега с густой осокой,
И коней огромных красных
Над осокою высокой…
 

Рябина

 
Ветром ей обломило запястья,
Боль такая – не выплакать слез.
Закачала кудрями несчастная,
Кровью ягод обрызгав откос.
 
 
Не с того ли по небу, что хмурится,
Разгоняя дожди сентября,
К ней спешит по распахнутой улице
И под ноги ложится заря.
 

Ива

1.

 
Рожь не убрана, рожь не скошена,
Белым инеем припорошена…
В августовский день, когда синь кругом,
Выходила мать провожать его.
Говорила мать: «В свой родимый дом
Поскорей вернись на коне гнедом,
Я молить Христа буду каждый час,
Чтоб тебя в бою он от смерти спас…»
На заре-заре, в августовский день,
Под конем гнедым затрещал плетень.
Зычно гикнул сын, только пыль пошла,
От родного вдаль полетел села.
У дороги мать грустной ивою
Крестит путь рукой торопливою.
 

2.

 
День проходит, два. Месяц колется.
У иконы мать богу молится,
Но молитва та, что молилась мать,
До Христа тогда не дошла, видать.
Слишком много их было в этот год.
От речей хмельных забродил народ,
Кувыркались дни, дни суровые,
Кто за старое, кто за новое.
И в один из дней с белой заметью
Распрощался сын с прошлой памятью.
 

3.

 
Налетел казак с клинком на всём скаку —
Словно маки распустились на снегу,
И январский стылый ветер снеговой
С них развеял лепестки по мостовой.
 
 
Не дошла, видать, молитва, не дошла,
Заплутала у родимого села,
И до вечера в глумливую пургу
Сыто каркали вороны на снегу.
 

4.

 
Плачет ветер на юру,
Стонет ворон на ветру,
И завьюженным крылом
Бьется к матери в окно:
«Ты не жди его зимою,
Ты не жди
Ни весною
И ни в летние дожди,
Не вернется он ни сеять, ни пахать,
Не присядет он от поля отдыхать
На крыльцо, когда струится звездный свет,
Ничего ему теперь дороже нет,
Чем пуховая холодная постель,
Да январская гулливая метель».
 
 
«Ах ты, ворон-сыч,
Ах ты, божья тварь!
За свое опять,
Как и прежде, встарь!
Я не верю, нет,
Он вернется в дом
С саблей вострою
На коне гнедом!»
 
 
«Не вернется в этот дом он никогда.
Его кости смоет талая вода.
Ни с закатом не придет, ни на заре,
И ни в этом, ни в другом календаре!..»
 

5.

 
То ли светит день, то ль стоит темно,
Мать глядит, глядит за село в окно;
На закате дня, по росе – в рассвет —
За село ведет материнский след…
 
 
И годам лететь,
И ветрам плясать,
У дороги мать
Будет сына ждать,
 
 
Озаряя даль
Прядью сивою,
Вербой-ивою
Сиротливою.
 

«Ветром высосаны колки…»

 
Ветром высосаны колки,
Дождь зарылся в зеленя.
На обочинах проселка
Пухнет черная квашня.
 
 
Под заброшенною хатой
Зябнет стая голубей.
У коня в хвосте кудлатом
Зреет высохший репей.
 
 
Вдоль притихшего болота
Мокнут в дреме камыши,
И вокруг – до горизонта —
Хоть в бинокль! – ни души.
 
 
Лишь порою над лугами
На неубранную рожь
Тянут утки табунами…
И не хочешь, да заснешь.
 

«И случится такое: обойдя полземли…»

 
И случится такое: обойдя полземли,
С подорожной сумою я, усталый, в пыли,
Навидавшийся лиха за тяжелый свой путь,
К дому отчему тихо загляну на чуть-чуть.
Я приду на рассвете, когда сны на краю,
Чтоб не видели дети неудачу мою.
…Те же ставни резные, те же двери в сенях…
Но чужие, чужие встретят люди меня.
«Ты откуда, прохожий, в нашем древнем роду
Не случалось похожих на такую беду,
Всё у нас – слава Богу, всё у нас ко двору.
Вот – испей на дорогу, и ступай подобру.
Уходи поскорее. Будь здоров и прощай,
Нам котомкой своею детвору не смущай».
И протянут искристой, в деревянном ковше,
Той колодезной, чистой, что пивал я уже.
Спросят: «Сладко ли пьется?.. Как водица на вкус?..»
А вода из колодца, где калиновый куст,
Что в углу, в огороде, у сухого плетня!
Стану пить я и, вроде, – кто-то помнит меня,
Кто-то знает, что жил я,
Верит, что я живой,
Что вовек не дружил я с нехорошей молвой,
Что, скитаясь за далью, милой родины вне,
Жил измучен печалью по родной стороне.
 

На ВДНХ

 

1. Ракета на площади промышленности

Такое впечатление, что она заправлена,
Стоит и ожидает Юру Гагарина,
Что вот подойдет он в той, памятной, одежде
И нам улыбнется открыто, как прежде,
Рукою помашет, в плечах не узкий,
И скажет: – Поехали!
Запросто, по-русски.
Покажется ракета вехою вселенской,
А мы еще не знаем, что Юра-то смоленский,
Но пламя ударит в бетон, оранжевое,
И станет тревожно на сердце у каждого
За эту ракету, проглоченную синью,
За нашего парня, за нашу Россию!
 

 

2. В павильоне крупного рогатого скота

Вхожу за порог, и пахнет, ей-ей,
Тихой деревенской родиной моей…
Корова – не корова (знаток уж, вроде, я),
В глазах огромная тоска по родине.
Рядом дедуля в платочек сморкается:
– Ишь, родимая, как старается;
Вымя-то, вымя, глянь, как разбухло,
Наверное, кормят не клевером – булкой,
А были б луга, да солнце в поле,
Она б молока давала поболе.
Такую б коровку в деревню, во двор мне,
Внучатки бы, точно, росли проворнее…
Рядом переросток, каких много ныне,
В штанах-обносках, в бороде, как в тине,
На прясла свесился: – Корова-то немецкая…
Дедуля аж взвизгнул: – Нет, советская!
Всё здесь расейское, всё здесь наше,
И корова зовется – читай! – Клаша…
 

 

3. Девушка

На лбу крапина, губы сочные,
В глазах спрятана нега восточная.
Такую красоту редко видим мы;
Индия…
Подхожу: – Здравствуйте!
Предлагаю: – Властвуйте!
Поведу по выставке, коль вы согласны,
Расскажу о родине моей, прекрасной.
По-индийски отвечает, по-русски хохочет,
Всё ясно:
Не хочет!
Спрашиваю: – Как пончики?
Говорит: – Нравятся.
– ВДНХ?
– Нравится!
– Жизнь?
– Нравится!
Совсем красавица!
 

 

4. В павильоне «КОСМОС»

Здесь вся история, все пути решений —
От первых попыток до последних свершений.
Стоят расчехленные, в металле, творения,
Как мысли обнаженные человеческого гения…
Группа за группой идут экскурсанты —
Живые потомки той самой… Антанты!
Трогают руками, цокают языками,
Аппаратами щелкают, качают челками
И переговариваются. Очень тихо…
То-то же!
 

1975 г. Ж-л «Н. Современник» № 2 за 1977 г.

«За окном троллейбус ухал…»

 
За окном троллейбус ухал.
Был редактор сед и хил.
Он стихи мои понюхал,
А потом… на зуб… решил!
Прикусил и покривился,
И сказал:
«У вас стихи
С горьким привкусом ольхи…»
 
 
Я не умер, я не запил,
Я подумал: Боже мой,
Как же так, ведь я их стряпал
Из своей муки ржаной!
Сам запаривал болтушку,
Сам ольховой колотушкой…
Стоп!
Так вот ольха откуда!
Ну и нюх,
Не нюх, а чудо!
 
 
С той поры в бадью с мукой
Лезу собственной рукой…
 
 
Сам болтаю, сам взбиваю,
Сам порой не понимаю:
Как, откуда всё взялось,
Ладно почему склалось.
 

Из юности

 
Свинцом в полете скомканная птица
Еще жива. Шуршит сухой тростник…
И умер я. И я опять возник.
 
 
Не человек. Чудовище. Убийца…
 
 
Туда смотрю, где раненая птица
Себя поднять пытается крылом…
 
 
Лучи зари глаза мои слепили,
И голосил кулик: «У-би…у-би-ли!..»
И граяли вороны над селом.
 

«Скучно мне среди друзей…»

 
Скучно мне среди друзей.
Я боюсь своей свободы.
С каждым годом мне милей
Ночи с дикой непогодой.
 
 
Стану ночью у окна.
Рядом станет тишина.
Тихо будет и темно,
Будет дождь стучать в окно.
 
 
С подоконника – ручей.
По стеклу воды движенье.
Дождь ничей. И я ничей.
Но спасительно вращенье
 
 
Этой крохотной земли,
От восхода до заката
Вечно мчащейся куда-то
В клубах света и пыли…
 

«Я жил в краю степных озер…»

 
Я жил в краю степных озер,
Пахал, водил коней в ночное…
Я щедр. Скажи – я сердце вскрою
И положу на твой костер.
И, вспыхнув песней недопетой,
Восстану птицей из огня…
Твой теплый смех,
Твой взгляд согретый
Наградой будут для меня.
 

«Звезды в августе чище…»

 
Звезды в августе чище.
Небо в августе шире.
В этом тихом жилище,
В самодельной квартире
Оставайся со мною,
Дорогая Анюта.
 
 
Как хочу я покоя,
Как хочу я уюта…
 
 
Здесь под осень, как только
Станет грустной дорога,
Каждый вечер под окна
Подступает тревога.
 
 
Здесь табунные травы,
Здесь увидишь воочью
Как бесшумно в дубравы
Звезды падают ночью,
 
 
Как потом наступает
Незаметное утро.
Мне тебя не хватает,
Анна-Аня-Анюта…
 

Неосторожность

 
Человек придумал порох.
Посреди ущелий голых
Он в камнях свинец нашел,
Тем свинцом запыжил ствол.
Думал – это просто так!
И прицелился чудак
В небо, в солнышко, в упор…
И страдает до сих пор.
 

«Родиться. Осознать. Смеяться…»

Х.

 
Родиться. Осознать. Смеяться.
И всех, и вся вокруг любить.
Родных покинуть, потеряться,
Возникнуть вновь и поделить
Весь мир на доброе и злое —
В одних глазах увидеть свет,
В других почувствовать такое,
Чего ты раньше думал – нет.
С пороком повести сраженье,
Всю боль свою отдать перу
И в час хулы и униженья
Остаться преданным добру.
Творить свое святое дело,
Подняться на незримый трон,
И в горький час в свое же тело
С картечью разрядить патрон…
И – неподвластным временам! —
С портретов улыбаться нам.
 

Памятник

 
Облитые медью притихшие клены.
Прохлада осенняя чистит кусты.
В гранитной палатке с лицом опаленным
Солдат сапогом приминает цветы.
 
 
Откуда он родом?
Быть может, с Урала,
А может быть житель Алтайских степей?..
Как жил ты, солдат?
Как однажды не стало
Тебя, и в какой из бесчисленных дней?
 
 
Молчит солдат. Молчит гранит.
Не скажет – как, в какие дни
Его отметила беда.
Не скажет мне.
И никому. И ни за что. И никогда!
 
 
…Хрустит огонь. Пылает даль…
Солдат. Поваленный плетень.
С холма к селенью – вражья сталь —
В крестах паучьих набекрень.
Протяжный вой и свист вразброс!
Лежит солдат, к земле прирос.
Земля за гарью не видна…
И жизнь одна, и смерть одна!
Он мнет ладонью ковыли,
Он дышит запахом земли,
Своей земли.
В последний раз…
 
 
– Не бойся! – Сердце бьет приказ.
– Иди вперед, назад ни шагу…
 
 
И он пошел в неравный бой,
Прикрыт медалью «За отвагу»
И красной маленькой звездой…
 
 
Он шел, как вешний лед на запань,
И видел он иную новь.
И рухнул – головой на запад! —
Примяв соломенную бровь.
 
 
…Ты рухнул в пыль, а встал – на камень!
Ты б жил сто лет, теперь – века!
…………….
Кладу цветы, а сам руками
Его касаюсь сапога.
 

«Из уральской нашей стали…»

 
Из уральской нашей стали,
Мир доставивший земле,
Танк стоит на пьедестале…
Танк!.. с гвоздиками в стволе…
 
 
Свесились гвоздики-ранки,
Зелень шеек обнажив.
Кто их памятнику-танку
В ствол так смело положил?
 
 
Чья – за труд – ему награда?
И, с цветами, предо мной
Величавая громада
Обретает смысл иной.
 
 
Символ жизни обретает!
И средь солнечного дня
Танк гвоздиками стреляет
В изумленного меня.
 

«Плачет осень за окном…»

 
Плачет осень за окном.
Серо и дождливо.
Ветер машет рукавом
Над дорогой сивой.
 
 
Сыплет дождик о стекло —
Молоком в подойник.
Утомленное село,
Как в гробу покойник.
 
 
Клен согнулся за углом
Мокрый одинокий,
Бьет черемуху хлыстом
Тополь кособокий.
 
 
Чахнет серый окоем
Под погодой зябкой…
Осень плачет за окном
Поминальной бабкой.
 

«К нему пришел я со стихами…»

В.К.

 
К нему пришел я со стихами.
Он прочитал их, а потом
Наотмашь бил меня словами,
Как телку выгонщик кнутом,
Как конюх жеребца-трехлетку
За то, что не признал удил…
 
 
Он сам уже в узде ходил,
Тавра носил лихую метку,
И вот теперь меня гвоздил,
Видать, за то клеймо в отместку.
 
 
Избил и начал вдруг хвалить:
Мол, мысль берешь,
Видна, мол, хватка…
 
 
Боялся, что ль, пересолить!
Так уж соли, коль вырвал с грядки!
Соли!
Подумаешь, беда…
Пока он бил меня я понял,
Что мне готовится узда.
 
 
Учитель!
Ты обязан помнить,
Ты должен знать, ведь не слепец:
Коль диким вырос жеребец —
На нем хомут не засупонить.
Напрасный труд.
Оставь коня.
Считай, что не было меня.
 

Песня
/подражание/

 
Ночь такая светлая, ночь такая белая,
Соловей буянит в зарослях ольхи.
Что же ты, любимая, что же ты наделала?
Отчего рождаются грустные стихи?
 
 
В сарафане вышитом, в ситцевой косыночке,
На гулянье вечером станешь в стороне,
И твоя дороженька, росная тропиночка
В поле за околицей ляжет не ко мне.
 
 
Ляжет лентой узенькой, тоненькою прошвою,
К соловью-разбойнику, к зарослям ольхи…
Я ведь не люблю тебя…
Это всё нарочно я.
Ночь уж очень светлая… Грустные стихи…
 

Зоя

 
Петля веревки – серая змея!
– Не трожь ее, фашист, она моя….
Смотрел народ.
Приплясывал конвой.
Фельдфебель дым пускал, храня беспечность,
А девушка сама, своей рукой
Петлю надела и шагнула в вечность.
 

«Привет вам, тихие и милые поля…»

 
Привет вам, тихие и милые поля.
Привет тебе, журавль одноногий,
И вам привет, стоящим у дороги,
Высокие седые тополя.
 
 
Я снова дома.
После долгих лет
Моих скитаний по дворцам-чертогам,
По ожиданьям, радостям, тревогам
Меня привел сюда бродячий след.
 
 
Всё так же, как и много лет назад,
Оборотясь кривым оконцем к саду,
Подставив солнцу крашеный фасад,
Глядит наш дом на старую ограду.
 
 
Всё тот же, в восемь соток, огород,
И тот же двор, и ряд акаций сонных…
И батя, как сентябрьский подсолнух,
Меня встречает около ворот.
 

Стихи, написанные осенним вечером

 
Поникли георгины у оград.
Сад обронил на землю оперенье.
Родится день и тут же за деревней
Погаснет, будто сам себе не рад.
И снова дождь.
И снова темнота.
В печи гудит отчаянно осина,
Мерцают блики и видна картина
Иконная – «Распятие Христа».
В нее всмотрюсь в который раз уже,
В мужей, стоящих в пышном седовласьи,
И мир предстанет в новой ипостаси,
Сместятся оси как на вираже.
 
 
Какой-то мастер сотни лет назад
В седой глуши, фантазией согретый,
Полуголодный, и полураздетый,
Над нею не щадил свои глаза.
Чах над тяжелой струганой доской,
Ел от болезни ягоду-калину,
И осторожно наполнял картину
Почти нечеловеческой тоской…
 
 
Трещат дрова. Дождь сыплет в темноте.
От печки на стене мерцают блики…
Идея малая становится великой,
Когда ее разложат на кресте.
 
 
Идет гроза. Массивный крест тяжел.
Граненый гвоздь остер и полновесен…
Мир был тогда уже настолько тесен,
Что на Голгофу человек взошел!
Сверкают стрелы на небе пустом.
 
 
Играет ветер жиденькой бородкой.
Христос еще живой, с молитвой кроткой,
Еще земной, но… в нимбе золотом…
 
 
И мастера искусная рука
Показывает пышный двор Пилата,
Учеников смиренье, как когда-то
С тремя другими порешил Лука.
Он понял их: и мудрого Луку,
И Марка с Иоанном, и Матфея…
 
 
Беда не в том, что казнена идея,
Доступная свободно мужику,
А в том беда, что предана она…
 
 
И мастер осторожно, понемногу,
Работал кистью тайную тревогу,
Которая, присмотришься, видна.
 
 
Мне не известен ход судьбы моей.
Я верю в человека, словно в чудо,
Но знаю: где-то есть и мой иуда,
И для меня рожденный фарисей.
Свершится час и станет жизнь горька.
Но я его узнаю, лицедея, —
Он может быть в одежде фарисея,
И может быть в плаще ученика.
 

«Понимаете – какие чудеса!..»

 
Понимаете – какие чудеса!
 
 
С человеком говорит человек,
Человек другому смотрит в глаза,
Словно он его не видел весь век!
 
 
Говорит слова, как будто поет,
Словно за руку по тропке ведет,
Словно манит за собою собой
В ту долину, где рассвет голубой,
Где не травы под ногами – шелка,
Где зеленая клубится река,
Где желания полны остроты,
Где доверием пропахли цветы!
 
 
Понимаете, какие чудеса!
Время, словно растворилось в словах…
 

Домики

 
Густеет сумрак за окном,
Сгорел закат, умолкли птицы.
Мой сын за письменным столом
Карандашом рисует дом
Огромный красный – в две страницы.
 
 
Здесь будут окна, здесь – труба,
Вот это двери, вот – крылечко,
Чуть косовато, не беда,
А вот ведро и в нем вода,
И клен, и тополь, словно свечка!
 
 
Всё! Дом готов! Пора входить.
Довольный сын глядит счастливо…
«Сынок, а можно мне спросить:
Кто в этом доме будет жить,
В таком огромном и красивом?»
 
 
«Здесь будут семеро козлят, —
Остановился ненадолго, —
Зайчата, трое поросят,
Здесь будет Гномик – друг ребят…»
«А где поселим злого волка?»
 
 
«А волку… выстроим вот здесь!»
И, карандаш сменив проворно,
Мой сын рисует черный лес
Сплошною лентой до небес,
И в том лесу домишко черный…
 
 
Ах, как легко – карандашом! —
И в то же время очень властно
Дитя за письменным столом
Всё злое гонит в черный дом
И доброе вселяет в красный.
 

Немое кино

 
На экране кино немое
С тихим снегом,
С бесшумными ливнями…
Белобрысый, с большой головою,
И глазами, как небо, синими
Мальчуган на скамейке в зале.
За спиной трещит аппарат…
На экране телеги с возами.
Бьются кони. Лавина солдат.
Губы в крике, растрепаны волосы!
Шла атака среди тишины,
Рвались мины, но не было голоса
У бегущих солдат, у войны.
 
 
Ах, зачем же кино немое!
Если б слышать – солдат кричит,
Если б слышать, как пуля воет…
Но экран всё молчит и молчит.
Лишь дороги тяжелые длинные,
Да повозок крутые горбы,
Да солдаты под тихими ливнями
В землю падают словно снопы.
 
 
Годы шли и мечта позабылась.
Ах, какая обида…
Смешно.
Но однажды с рассветом забилось,
Закричало немое кино!
Закричало неслыханно громко,
Разметало солдатские сны!..
 
 
С первым выстрелом вражьей винтовки,
Стиснув пальцы на горле войны,
Зашагал паренек по России,
По ухабам военной тропы
И смотрел, как медсестры носили
В медсанбаты живые снопы.
Шел дорогой нелегкой и долгой,
Мерз в снегах, задыхался в пыли,
И, огнем опаленный на Волге,
Развернувшись пошел на Берлин.
И – дошел!
Дети помнят и внуки
Как средь майской ночной тишины
Отнял воин уставшие руки
С посиневшего горла войны…
 

«…Я сам спускаюсь в этот ад…»

 
…Я сам спускаюсь в этот ад,
Где нет ни славы, ни наград,
Где труд, как кара за грехи,
Мной совершенные когда-то,
А неудачи, как расплата,
За все грядущие стихи…
 

Блоха и Лев
/басня/

 
Блоха пожаловалась Льву:
– Ты знаешь, Лев, как худо я живу!
– А чем, скажи мне, жизнь твоя плоха?
Ведь ты ж… блоха…
 
 
Так ей ответил Лев.
 
 
И Блошенька, на лапочки присев,
Поглубже хоботок припрятав свой,
Поведала ему:
– И-и, милый мой!
Согласна, что блоха, и в этом спору нет.
Но я мала! Мне страшен белый свет.
Порою неуютен мой ночлег.
Такие холода! А если – снег?..
А что я ем!
Кругом одна трава…
И, помолчав, добавила слова:
– К тому же я вдова…
 
 
И сердце сжалилось у Льва.
Он постоял, подумал в тишине
И тихо ей сказал:
– Ступай ко мне…
 
 
И вот в загривке Льва, там, где густы меха,
Устроилась на жительство Блоха.
Случилось это в полночь, а к утру
Она была сыта, как на пиру.
Порозовела!
А бедняга Лев,
От наглости блошиной озверев,
Метался по оврагам и кустам,
Она ж его кусала тут и там.
Она была бедна. Она была вдова.
Она спокойно кровь пила из Льва…
Коль встретите блоху,
 
 
Коль очень торопливы
И склонны вы к поспешному добру,
То в полночь ей подставьте свой загривок
И всё узнаете к утру.
 

«Возьму такси: “Шофер, вези… ”»

 
Возьму такси: «Шофер, вези…»
«Куда?»
«Гони куда попало…»
Любовь была и вот пропала,
С орбиты съехала, с оси.
 
 
Включи железного коня.
Педаль используя как шпору,
Мигни ответно светофору
И в дальний лес умчи меня.
 
 
Там ели стройны и легки,
Там шебаршат лесные сказки,
Там куст прибрежный без опаски
Глядится в зеркало реки…
 
 
Гони такси, шофер, гони…
Не спрашивай о том, что было,
Какая разметала сила
Наполненные счастьем дни…
 

На постое

 
Берега высокие качают тишину,
Я ее потрогаю, а потом сомну.
 
 
Жахну из двустволки
В небо,
В никуда!
Спросят люди: – Волки?
Я отвечу:
– Да!
 
 
Вышли, мол, холеные, выли в небеса,
Щуря раскаленные желтые глаза…
И хозяйка Клава в страхе от зверей
К ночи волкодава привяжет у дверей:
– Пусть стережет и не спит до утра…
 
 
Плечи у Клавы белей серебра!
 

«Принимаю жизнь как есть…»

 
Принимаю жизнь как есть.
Берег. Лес. Поля. Лощины.
Снега хруст, шуршанье шины,
Сквер, скамейка, совесть, честь…
Утро. Город. Люди… люди…
Льстят, обманывают, любят,
Ненавидят, предают…
Дом. Окно. Чужой уют.
Там кипят такие страсти!
Там собака дикой масти…
И средь этой суеты,
Знаю, где-то ходишь ты.
На лице твоем досада,
На душе твоей беда.
Но ведь это тоже надо!
Не всегда, но иногда.
Чтобы встреча,
Чтоб разлука,
Чтоб сказать себе – держись!..
А иначе что за штука
Эта жизнь.
 

Зачем жениться Дон Жуану
/пародия/

 
Я сам
И пассажир,
И машинист,
Сам для себя даю гудки и свист…
 

«Женитьба Дон Жуана», В. Федоров

 
Я мучился загадкою одной,
Я был в тоске и Муза надо мной
Напрасно колдовала очень рьяно,
Я глух был и красавица моя,
Щадя меня, в испанские края
Свалила и приперла Дан Жуана.
На мой вопрос: «Зачем?..»
Она в ответ
Сказала, что у Бога мертвых нет.
 
 
«При чем тут Бог, и есть ли в мире Бог?»
А Муза – мне: «Ну, как ты, Вася, мог
Спросить такое и в твои ли годы
Подобные вопросы задавать?
Бог – это ты! Да, ты!
Ни дать, ни взять
С твоим могучим даром от природы!..
Не спорь со мной, бери скорей скелет
И наряжай в одежды наших лет».
 
 
О, Муза своенравная моя!
Что с бабою могу поделать я?
Беру перо и скоро подопечный,
От праха отряхнув скелетик свой,
Легко качнул плешивой головой,
Обрел шмотье и облик человечий.
Прикрыв рукой зияющий оскал,
Он хмыкнул и по строчкам зашагал.
 
 
Но прежде, чем войти в поэму, он
Довесок отсекает, то есть, «дон»,
Как будто при обряде обрезанья.
Мне завидно, и собственную плоть
Я зажимаю с трепетом в щепоть
(Простите мне нескромное признанье)
Хочу обрезать тоже, но поверьте,
При чувстве плоти нож страшнее смерти!
 
 
Теперь Жуан, забудем слово «дон»,
По замыслу быть должен оженен.
Вопрос – на ком?..
Не подойдет ли Ада?
Но, кабальеро, пробуй сам на вкус,
Сам окунай в вино роскошный ус!..
И кабальеро говорит: «Не надо…»
«Что ж нужно?»
«Что?.. Красавица нужна,
Такая как Наташа Кузьмина!»
 
 
«Не понял. Что? Наташа?..
Ах, Наташа…»
Перо, Жуан, мое, Наташа – ваша.
Спеши на свадьбу, услаждай свой взор…
И при моей фантазии богатой
Жуан, увы, становится рогатым,
Как некогда угрюмый командор.
И жалко мне беднягу… Между прочим,
Читатель, помни – я Жуану отчим.
 
 
………………………………………..
 
 
А далее блистательный повеса
(От обрезанья легче став по весу)
Попал в тайгу на раскорчевку леса.
Мольер и Байрон,
Даже Пушкин ас,
Пусть кабальеро видели живого,
И то б не догадались до такого.
А я вот догадался. Я горазд!
Хоть эту роль и всей поэмы тон
Спокойно б вынес мой сосед Антон.
 
 
А вскорости – о, странные дела! —
Распутная бабенка умерла.
Жуан один, Жуан уже вне темы,
И я средь архаической пыли,
Ничуть не отрываясь от земли,
Как загнанный бреду к концу поэмы.
Нет ни велосипеда, ни коня
И Муза убежала от меня.
 
 
………………………………..
 
 
«Большой урок, не подчиняясь срокам,
Для всех времен становится уроком…»
Своей поэмы замыкая круг,
Я приоткрою тайное желанье —
(О, собственного пупа созерцанье!) —
Когда бы мне сказал однажды друг:
«Прочти «Зачем жениться Дон Жуану»…»
 
 
Глядишь и я с Мольером рядом стану!