Текст книги "Везунчик"

Глава седьмая

В последнее время в Борках стали происходить странные вещи: вдруг за одну ночь из амбара исчезло обмолоченное зерно. Исчез и сторож вместе с семьей. Антон с Васькой сбились с ног, разыскивая пропажу, как из буртов через сутки пропала картошка.

Щербич с ужасом для себя стал понимать, что не он управляет деревней, а она им: ни кто с ним как старостой не считался, а подчинялись какому-то своему, не ведомому Антоном, закону. Это больно ранило самолюбие Щербича. До него стало доходить, что он один переломить ситуацию в свою пользу не в силах. Васька Худолей не в счет. Надо было бежать за помощью в комендатуру. Подлила масла в огонь и история с семьей еврея-портного Каца.

В тот день Антон сидел по привычке на камне-волуне, сопоставлял факты, пытался разобраться со сложившейся ситуацией, да и просто жалел себя. Было обидно до слез, что получается вовсе не так, как он планировал. Нет, не так! Хотелось быть хозяином, управлять, владеть деревенькой, а оно вон как выходит! Он хорошо знал своих земляков: они не простят ни немцам, ни ему, Антону, всего того, что произошло в последнее время. Он чувствовал, что еще чуть-чуть, и Борки взорвутся, выплеснут свой гнев на своих врагов. Зерно и картошка – это только начало. До него доходили слухи, что в лесу уже создается партизанский отряд. Вон сколько здоровых мужиков вдруг пропали из деревни. А руководит им Ленька Лосев! На него это похоже – сунуть свой нос туда, куда его не просят. Видно, это их работа – готовят запасы продовольствия на зиму. А он то, дурак, радовался, как легко подчинялись ему люди, как самоотверженно, вручную, убирали урожай с полей, молотили цепами, складировали! Да, не такие уж простаки наши людишки! А вот он сам обмишурился, опозорился и перед сельчанами, а, главное, перед комендантом.

Краем глаза Антон увидел, как что-то мелькнуло в малиннике, недалеко от родника. Он мгновенно свалился за камень, достал пистолет, и замер в ожидании. Опавшая листва, голые ветки кустов уже не могли хорошо скрыть от его глаз высокого, сутулого пятидесятилетнего еврея – портного Каца. Крадучись, тот пробирался к Пристани, чтобы перейти на этот берег, домой. За ним шла его семья: жена, сын – ровесник Антона Миша, и три дочери – погодки. Видно, они успели скрыться в лесу во время последней облавы. И кто ж это их предупредил? Эта мысль, этот вопрос ни как не выходил из головы старосты. А тут такой случай! Упускать его нельзя ни в коем случае! Сейчас он будет знать ответ на эту загадку!

Все семейство вслед за отцом вошли в воду по ту сторону камня.

– Не двигаться! Стоять! Стреляю! – возникший из-за валуна Антон с пистолетом в руках поверг семью в шок: шедшая второй мать лишилась чувств, и грохнулась в воду. Девочки от страха потеряли дар речи, и с ужасом смотрели на старосту. Только отец с сыном сохранили самообладание, и попытались заговорить со старостой.

– Вот. Домой, ночи холодные, – старший Кац заискивающе смотрел на Антона.

– Здравствуйте, Антон Степанович! – младший даже улыбнуться. – Не ожидали вас. Напугались.

В голове Антона роились, наскакивая одна на одну мысли: «Застрелить. Деревня не простит. Отпустить. Узнает Вернер – не простит. Сдать их в комендатуру и этим самым реабилитировать себя в глазах майора? Да, это выход. А что я буду иметь?»

– Старший! Ко мне! – приказал он отцу. – Всем стоять на месте, не двигаться. Малейшее движение – стреляю! – у Антона вызвал подозрение тон, с каким разговаривал с ним Миша. Возможно, у него есть оружие. Уж слишком шустрым он был до войны!

Когда Кац подошел к нему за камень, Антон, не отводя пистолет от семьи, взял его рукой за грудь, и, глядя прямо в лицо, приказал:

– Сам быстро домой! Золото, брильянты, другие драгоценности – сюда, ко мне! – он всегда считал, что у евреев этого добра навалом!

– Обманешь – расстреляю! Семья остается здесь. Полчаса тебе. Время пошло!

Пока старший Кац бегал до дома и обратно, староста разрешил его жене и детям выйти на берег, и сесть на землю, а Миша продолжал молча стоять напротив с поднятыми руками. Все попытки заговорить с собой, Антон пресекал резко и в грубой форме.

– Клянусь собственным здоровьем, чтоб мне дожить до утра, – Кац совал в руки старосты маленький узелок. – Это все, что имел Кац за свою жизнь, но хорошему человеку не жалко!

– Смотри мне, твоя шкура тебе должна быть дороже! А сейчас идите, и больше не попадайтесь на моем пути! – Антон подтолкнул в спину портного. – Но перед этим один вопрос – кто сказал о том, что будет облава, и надо прятаться? Кто – и я дарую вам жизнь?

– Да разве ж это тайна? – Мишка пришел на помощь отцу. – Варька, Варька Малкина прибегала, вот мы и двинулись сразу же. Да вы и видели нас в тот момент.

– А она от кого узнала?

– Видит Бог – не знаю! А она и не говорила, и мы не спрашивали, – старший Кац преданно и заискивающе смотрел в глаза старосты, не моргая, и говорил жалобным тоном. – Не о том думали, а о спасении. Пожалейте бедную еврейскую семью, Антон Степанович!

Подождав, пока портной с семьей скрылись в зарослях акации, что подступали к огородам, Антон поспешил следом, соображая, как надежней доставить евреев в комендатуру. Вот Карл Каспарович порадуется! А то из-за этих жидов испортились отношения с майором: совсем перестал приезжать к своему другу Гусиный Карла. Да и другом не называет, а все больше бранится, ругает за каждый просчет. И от нападок Шлегеля не защищает. Тот уже несколько раз грозился посадить в гестапо, и, в конце концов, посадит.

Убедившись, что Кацы зашли в свой дом, Антон пошел за Васькой, чтобы вдвоем провернуть это дельце. «Так будет надежней, – рассуждал староста. – Вдвоем, не один. Лошадь запрягать не станем, дойдут и пешком, не баре. Вот хохма будет, когда я их приведу!», – он уже сейчас предвкушал тот эффект, который вызовет его появление в комендатуре с еврейской семьей.

Щербич с пистолетом в руках шел впереди, за ним кучно, прижимаясь друг к другу, семенили дети во главе с Мишей, следом портной вел свою жену, повисшую у него на руках. Последним, на некотором удалении, вышагивал на своих длинных ногах помощник старосты Васька Худолей с винтовкой на перевес.

Все сложилось очень удачно, арест прошел без сучка и задоринки: обреченные безропотно, молча собрались, ни кто даже не упрекнул Антона.

На выходе из деревни, у крайних хат, стояла толпа людей. Это насторожило Антона, но он не остановился, а продолжал идти, надеясь на месте сориентироваться, и принять решение. Мыслей о том, что ему угрожает опасность, не возникала. К его удивлению, толпа даже не думала расступиться, чтобы дать им дорогу, а молча, насуплено стояли и смотрели на приближающихся. Антон еще успел отметить для себя, что среди людей не было ребятишек. Обычно, ни одно событие не обходилось без их присутствия, беготни, а сейчас их он не видел.

– Разойдись! – староста размахивал пистолетом, заставляя людей расступиться, дать им дорогу. Однако ни кто не двинулся с места.

– Отпусти несчастных! – раздался из толпы чей-то немолодой голос. – Побойся Бога!

– Кто, кто это сказал? – Щербич все понял, зачем здесь собрались люди. Они хотят помешать ему доставить евреев в комендатуру. Но не на того напали!

– Разойдись! Дорогу! – у Антона взыграло ретивое. – Пристрелю любого, кто станет на моем пути! Ну! – и выстрелил в воздух.

Толпа как будто ждала этого: вокруг Антона сомкнулось людское кольцо, повернувшись, он еще успел увидеть, как у Васьки отобрали винтовку, а его свалили на землю. Евреев уже ни где не было – они затерялись в этой людской массе. От сильного удара в ухо Щербич не устоял на ногах. На него тут же навалились несколько мужиков, отняли пистолет, а кто-то несколько раз хорошенько припечатал его сапогом в бок. Сжавшись в калач, староста крутился на земле, стараясь увернуться от ударов, и прикрыть хотя бы голову. Злость, ярость, и еще что-то звериное проснулось в нем, заставило лихорадочно искать способ спасения. Захотелось жить, жить, любой ценой жить! Ни когда еще Антон не был в таких ситуациях, не был таким беспомощным, как сейчас. И ни когда еще он не хотел так жить, как теперь, поверженный, у ног своих односельчан. Но надежда на спасение была, она сверлила мозг, заставляя его предпринимать хоть что-то, но спастись, ведь он же везунчик!

Под ремнем за поясом Щербич всегда носил свой пистолет ТТ, что отнял у раненого офицера в лесу под Бобруйском. Разъяренные мужики не могли знать о нем. Выхватив его, он начал стрелять из земли вверх без разбора, не целясь, сначала по ногам, а потом и в толпу. От неожиданности народ расступился, кинулся в стороны, а Антон все стрелял, пока не кончились патроны. Чей-то крик, чьи-то стоны были подтверждением того, что его выстрелы достигали своей цели: он жив, а кто-то ранен. Главное – он живой!

Антон и Васька стояли напротив друг друга, и смотрели вслед уходящим землякам. Они остались на дороге одни – безоружные, жалкие, побитые, но живые. Щербич ясно, отчетливо понял, что его власть над деревней, над людьми кончилась! Но сдаваться он не намерен, нет. Он повержен, но не побежден! Эта мысль придала ему сил подняться, привести себя в порядок, и вселила надежду на будущее.

Еще отчетливее он понял, что и деревня ему не простит: слишком хорошо он знал ее жителей. Значит, его спокойная жизнь тоже кончилась! Ну что ж, все только начинается!

С такими мыслями староста вместе со своим помощником направились в комендатуру.

День еще не закончился, а только перевалил на вторую половину, как они опять вернулись в Борки. Но не одни, а с хорошей подмогой.

На этот раз приехал помощник коменданта лейтенант Шлегель с ротой солдат. Опять была оцеплена деревня, всех жителей согнали к зданию бывшей колхозной конторы. Женщины, мужчины, старики и дети стояли окруженные со всех сторон автоматчиками, и с ужасом наблюдали, как солдаты в спешном порядке строят посреди площади две виселицы. В нескольких местах над деревней поднимался дым – горели дома; хозяева могли лишь наблюдать с площади, как гибнут в огне их постройки, да слушать, как ревет сгорающий заживо в хлевах скот. Начавший моросить нудный осенний дождь заставил поторопиться немцев: еще ко второй виселице только начали привязывать веревку, а на крылечко конторы уже вышел помощник коменданта в окружении солдат, и внимательно вглядывался в толпу. Прямо перед ним стояла закутанная в платок учительница начальных классов Зинаида Васильевна Лукашина. На руках она держала полуторагодовалую дочку, к ее ногам жался трехлетний сын. Красное пальтишко девочки резко выделялось на фоне серой людской массы. Шлегель указал рукой на эту семью, и тут же солдаты выдернули из толпы мать с детьми. Потом он сам спустился с крыльца, подошел вплотную к людям, прошелся вдоль несколько раз, и из толпы были выведены еще бригадир полеводческой бригады Лазарев Иван Никодимович, и местный печник и гармонист дядька Семен Горчаков.

Антон нашел в толпе свою мать: как и всегда, она была рядом с теткой Верой Лосевой все в том же темно-коричневом платке и рабочей телогрейке. На этот раз она пыталась куда-то идти, вырывалась из рук соседки, и даже бранилась на нее. Ему было хорошо видно с крыльца, с каким трудом ее удерживает рядом с собой Лосева, как ей помогают односельчане. Комендант уже несколько раз упрекнул Антона из-за матери, что, мол, ты ее довел до сумашедствия, и это его, как сына, не украшает.

– Вы посягнули на святое – подняли руку на представителей законной оккупационной власти, и на собственность великой Германии, – гневно, яростно начал свою речь лейтенант Шлегель. – Великая Германия ни когда не прощает своим врагам, а ее мощная рука всегда настигнет любого, кто посягнет на ее ценности. Вы не повиновались распоряжениям законной власти, вы укрываете еврейскую семью, хотя знали, что за этим последует смерть. Вы подняли руку на представителя власти, хотя знали, что и за это ожидает смерть. Вы похитили собственность Германии, за это тоже следует смерть! Как видите, вы в основе своей приговорили сами себя к смерти. Притом, сознательно. Я гарантирую, что мы железной рукой наведем здесь немецкий порядок, и не позволим на оккупированной нами территории творить безобразия всяким бандитам! Войска великого фюрера уже стоят на пороге Москвы. Наши мужественные солдаты рассматривают ее в бинокли. Крах ее неминуем, как неминуема победа доблестной Германской армии! Сейчас эти люди будут повешены, чтобы другим впредь было неповадно нарушать законы великого Рейха! Так будет с каждым, кто осмелится укрывать евреев, красноармейцев, коммунистов!

Горчаков и Лазарев уже стояли в кузове машины со связанными руками, подставив свои лица осеннему дождю. И сейчас ни кто бы ни смог определить, то ли дождь стекает по щекам, то ли слезы льются из глаз. Иван Никодимович смотрел куда-то вверх, через головы односельчан, иногда окидывая взглядом все пространство, что открывалось ему с высоты. Лицо его было сосредоточенным, как будто он решал у себя в уме какую-то задачу, и ни как не мог решить ее.

Семен, напротив, суетился, жался к бригадиру, как будто старался и здесь найти у него спасение, выход из этой ситуации. Искал глазами семью, внуков, не находил, и опять жался к Лазареву.

Антон с крыльца наблюдал за мужиками перед виселицей, и опять его поразило их поведение: не просили пощады, не плакали, и воспринимали свое положение с участью обреченных, но не панически, без страха! Как такое могло быть, ему это было неведомо. На секунду вспомнил себя у ног односельчан, и ужас опять сковал его душу: жить, любой ценой жить! И мстить, мстить за несбывшиеся мечты, за унижение, и за свой страх перед смертью! Мстить!

– Простите, люди добрые, не поминайте лихом! – голос Ивана Никодимовича немножко подрагивал, когда ему на шею набросили веревку. – Прощайте! – и замер, высоко задрав голову.

– Я этих сволочей встречу на том свете, котел им в аду такой сварганю, что чертям тошно станет! – печник даже воспарял духом, осмелел.

Машина под ними ни как не хотела заводиться, чтобы отъехать с места и лишить их опоры.

– Вот сволочи! Даже повесить нормально не… – Семен не успел до конца договорить, как его толчком в спину сбросили с кузова. Следом – бригадира, и их тела замерли, вытянувшись на веревках, вдоль заднего борта.

Над площадью пронесся тяжелый вздох, отдельные вскрики, плач. Автоматчики еще теснее окружили толпу, раздалось несколько выстрелов по верх голов, и народ опять затих.

Солдаты схватили учительницу Лукашину, вырвали из ее рук дочку, и повели их к дому кузнеца Ермолая, что стоял рядом с конторой. Прямо через окно, разбив тельцем ребенка стекло, забросили девочку внутрь, потом – ее братика, и уже через дверь втолкнули в избу и мать. Следом двое других солдат поливали деревянный дом бензином из канистр, и поднесли факел.

Дом пылал, когда немцы в спешном порядке оставили деревню. Люди кинулись к нему, в надежде хоть кого-то спасти, хотя крики и плач из горящей избы уже давно прекратились.

Антон уходил с площади один. Он не стал смотреть, как вытащили учительницу в дымящей одежде, как поливали из ведер горящий дом. Он заметил лишь, как к виселице подошла его мать, смотрела, как вытаскивают из петли мужиков, а потом повернулась, и пошла вдоль улицы, напевая что-то бессвязное, ведомое только ей. Прошла мимо сына, не обратив на него ни какого внимания, и направилась к дому. Последнее время она даже не появлялась там, ночевала и питалась у Лосевых. Поэтому Антон последовал за ней, теша себя надеждой, что у матери наступило просветление в сознании, и болезнь ее стала проходить. Однако он застал ее на полу в задней хате хохочущей, с бессмысленным выражением глаз. Его она не узнавала, на все вопросы, слова не реагировала, не отвечала, а только еще больше смеялась, хлопая ладонями по полу.

Сын смотрел на мать, и в его груди, в сердце что-то надломилось, вместо жалости вдруг появилась злость, ярость, презрение к этой женщине – все это затмило его разум, помутнело в голове. Он опустился на скамейку, что стояла вдоль сены, достал пистолет, и направил на нее. В голове крутились самые практичные мысли: если застрелить, то запачкает пол, и его надо будет мыть. Зарезать? То же самое. Осталось задушить, и дело с концом. Похоронить можно будет в саду. Ямку копать большую не придется – мать то маленькая.

Антон вдруг обратил внимание на глаза: они смотрели на него осмысленно! Он опешил, отпрянул от матери, загородившись рукой. Неужели она поняла? Взглянув еще раз, убедился, что смотрит! «Господи! Чуть не взял грех на душу!» – он даже перекрестился, хотя до этого такого за собой не замечал.

Опустился перед ней на колени, взял ее голову себе в руки, заглянул в глаза: это опять был взгляд безумного человека!

– Наваждение какое-то, – поднялся, прошел в угол, зачерпнул кружку воды из ведра и жадно выпил.

В дом вошла тетя Вера, взяла за плечи мать, и стала поднимать ее, приглашая к себе на ужин.

– Вставай, Лизонька, вставай! – упрашивала, наклонившись над ней, соседка. – Пошли, покушаем, потом ляжем спать. Пошли, моя хорошая!

К удивлению Антона, мать безропотно подчинилась, поднялась, окинула взглядом избу, и вышла вслед за тетей Верой.

И только в сенях расхохоталась вдруг. От этого хохота его передернуло, покоробило, стало очень неуютно в родной хате, одиноко и страшно.

С этого дня Щербич стал бояться спать в собственном доме. Вроде, ни каких причин для этого и не было, однако он чувствовал, буквально, шкурой своей чувствовал, что против него что-то замышляют его земляки. Уж слишком хорошо он их знал. Можно было найти себе место в Слободе, но не позволяла гордость покинуть деревню, сбежать как последнему трусу. И, потом, оттуда будет неудобно мстить, наказывать Борки за его неудавшееся начальство над ними. А он этого желал, желал страстно!

Самым надежным местом в избе Антон определил печку. Он спал на ней, и топил два раза в день, так как погода уже стояла зимняя, хотя снега как такового не было. Земля взялась глызами, застыв на морозе колеями и комьями грязи.

Ни какой работы в деревне уже не было, если не считать повинность обеспечить комендатуру дровами. Ежедневно в лес уходило восемь подвод и шестнадцать мужиков – по два на подводу. За день успевали сделать одну ходку. Антон с ними не ходил – боялся. Лес темный, и что там может произойти – одному Богу ведомо. Отправлял Ваську Худолея. Тот, на удивление начальника, с радостью соглашался, и с удовольствием исполнял обязанности по контролю над лесорубами. Еще одна бригада пилила бревна на чурки, колола их, и складывала в поленицы уже в самой комендатуре. Щербич видел, что под предлогом комендатуры заготавливались дровами и сами сельчане, но виду не подавал, и не вмешивался. Считал, что такое послабление пойдет ему на пользу, так как чувствовал вину перед сельчанами, боялся их, и пытался заигрывать с ними.

Где-то за месяц до нового 1942 года с утра потеплело, пробовал даже моросить нудный мелкий дождик, а к обеду пошло на мороз, и посыпал снег. Крупные мохнатые снежинки закрыли собой все вокруг довольно быстро – к вечеру Борки нельзя было узнать: вместо серой, неприглядной деревни стояла чистая, тихая, неприметная деревенька. Нетронутая белизна бередила душу, заставляла даже говорить не в полный голос, чтобы не вспугнуть тишину.

Тетка Вера уже подоила корову, заложила на ночь ей сено, зашла в дом, и молча поставила перед Антоном на стол кувшин молока. Так она делала каждый день, с тех пор, как хозяйка тронулась умом. И ни разу за все это время еще не заговорила с хозяином. Но на этот раз она изменила себе, и уже на пороге, взявшись за ручку двери, сказала, не глядя на него:

– Уходить тебе надо из деревни. Не жилец ты здесь. Не жилец.

– Это почему? – старосту как пружиной подбросило со скамейки. – С чего это я должен уходить?

– Сам знаешь, не маленький, – соседка шагнула за порог, но Антон успел схватить ее за руку, и втащить обратно в избу.

– Кто тебе такое сказал? Уж не Ленька случайно? – глаза его горели, легкая дрожь пробежала по телу. – Я догадываюсь, где он сейчас.

– Ну и хорошо, если догадываешься, – просто ответила она. – Но тебе надо уходить.

– Ни куда я не уйду! Это моя деревня! Слышишь, Лосева? Это моя деревня, и ни кто меня из нее не прогонит! – Антона прорвало. – Так и передай своему сыну. А он пусть на моем пути не появляется – не сможем мы с ним разойтись. Не сможем! Кто-то из нас через кого-то должен будет переступить, перешагнуть через лежащего, через мертвого!

– Бог тебе судья, опыт у тебя уже есть, – тетка Вера вышла из хаты, плотно прикрыв за собой дверь.

«Стращать они меня будут, – Антон нервно ходил по хате, но, на всякий случай, завесил окно плотной тряпкой. – Что вы мне можете сделать? Попрятались по углам да лесам, а туда же – стращают! Немцы уже пол-России захватили, а им все неймется. Куда вам против такой махины, вишь, все идут и идут на Москву машины через Слободу. Поговаривают, что и через железнодорожный узел в райцентре движение не останавливается, а все прут технику вслед за фронтом. А они тут с рогатками да вилами на танки полезут, что ли? Если нет ума, то его не купишь. Я тоже, может, много чего хочу. Но я понимаю, что могу, а чего не могу. Так что еще не ясно, чья возьмет. Хотеть можно, ни кто не против. Только мы еще посмотрим, куда кривая выведет. Сдохните в своем лесу. Замерзнете».

Взял фонарь, долго возился в пустом хлеву, пытаясь отыскать укромное местечко для драгоценностей: что-то старый тайник не внушал доверия, вызывал опасения. Антон вдруг подумал о пожаре. «А если подожгут сдури? – страшная мысль пронзила сознание. – Ведь столько добра сгореть может! И не сыщешь потом на пепелище. Надо завтра же перепрятать на открытом месте. Там сам черт не страшен. Лишь бы не нашел ни кто. Вот только плохо, что снег лег. Но ни чего – голова есть, она сообразит».

В тот вечер староста лег спать на печке, вольготно раскинувшись на теплой лежанке. Рядом положил пистолет и хороший немецкий фонарик, который выменял у солдата с комендатуры за бутылку первача.

Сразу не мог уснуть, все перебирал в памяти последние события. Особенно запомнился разговор с местным пацаном пятнадцатилетним Валентином Собакиным. Этот парнишка хорошо знал в своем возрасте, чего он хочет – денег и власти. Антон его вовремя раскусил, и использовал как своего информатора. С его слов давно было известно о формировании партизанского отряда, и что его возглавил Ленька Лосев. Якобы, его избрали мужики на тайной сходке еще вначале осени, как только он появился в деревне. Об этом же говорил и комендант. Откуда Вернеру это стало известным, Антон не спрашивал, а мог только догадываться. Видно, и у майора были свои Собакины. Тем лучше! Немцы не будут сидеть сложа руки, если в округе начнут действовать партизаны.

Так вот, этот Валентин под большим секретом поведал на днях старосте о том, что партизаны будут охотиться за полицаями. Об этом говорили сверстники Валентина, деревенские парни. Откуда им такое известно – Собакин не знает. Антон поверил, потому что кто, если не ребятня, может знать все новости? Тем более – связанные с партизанами.

Об этом Щербич поспешил сообщить коменданту, но тот поднял на смех Антона:

– Ты что, хочешь, чтобы я приставил к тебе персональную личную охрану? Если так боитесь, то спите по очереди – один спит, другой охраняет. Потом меняйтесь с Худолеем.

– Спасибо за совет, господин майор, – поблагодарил его староста. – А если серьезно?

– А если серьезно, то у вас есть оружие. Защищайтесь! Партизаны тоже люди, и тоже хотят жить. Вот и весь мой совет, – ответил комендант. – Работайте на опережение. Не давайте им носа высунуть из леса. Хороший враг – это мертвый враг.

– Господин майор, – Щербич неловко переминался с ноги на ногу в кабинете коменданта. – А как насчет моего наследство? Вы же обещали помочь мне его вернуть.

– Давай сначала ты научишься защищать себя, свою жизнь, а потом вернемся к наследству. Сады стоят, и будут стоять. А вот тебя может не быть.

– Типун вам на язык! – Антон перекрестился. – Чур, только не это!

Щербич уже почти засыпал, как вдруг за окном явственно захрустел снег. Антон насторожился, превратившись в слух: так и быть – кто-то вошел во двор. Вряд ли этот человек пришел с добром: и время не то, да и погода не та: за окном около тридцати. Мороз ломит как ни когда! Жаль только, что пришлось по осени уничтожить всех собак в деревне, и своего Дружка тоже. Так бы тот точно голос подал, предупредил бы хозяина.

Звон разбитого стекла, и удар чего-то тяжелого об пол приблизили развязку – мощный взрыв потряс избу, повылетели оконные стекла, сорвало с петель дверь в сенцы. Взрывной волной обдало Антона на печке. Он даже не успел испугаться, но интуитивно вжался в лежанку. Через мгновение уже был во дворе, босиком, с фонариком в одной, и с пистолетом в другой руке. Мощный электрический луч выхватил из темноты силуэт убегающего через сад в сторону речки человека. Несколько раз, не целясь, Антон выстрелил ему вслед, но догонять не стал, понимая, что там, в кустах, его могут ждать сообщники.

На шум прибежала тетя Вера.

– Что случилось? – она тряслась на морозе то ли от холода, то ли от страха.

– А ты и не знаешь, что произошло? – сквозь зубы ответил Антон. – Кому-то жизнь моя нужна была, да сорвалось. Запомни, старая, и передай своему сыну недобитому, что если еще раз хоть кто на меня покусится, я тебя застрелю в первую очередь. А сейчас уходи, пока я хороший.

– Побойся Бога! Разве ж мой сын на тебя руку поднимет? Да ни когда!

– Пошла вон! – выпроводил староста со двора соседку. – И без тебя тошно!

Остаток ночи провел в наведении порядка: навесил дверь, заделал окна, повымел остатки стекол с пола, потом еще раз затопил печку, и только под утро позволил себе взобраться опять на лежанку, и вздремнуть. Но проспал до самого обеда, пока к нему не пришел Васька и не разбудил.

– Что делать будем, Антон Степанович? – Худолей сидел на скамейке, переломившись надвое, опирался на стоящую между ног винтовку. – Убьют, ведь, гады, и согласия не спросят. Я боюсь, господин староста! У вас ни кого нет, а у меня семья – двое детей, жена. Сам то, черт со мной, хоть что-то пожил, посмотрел. А вот детишек жалко! Они то за что страдать должны? За то, что папка легкой жизни захотел? Не могу я, Антон Степанович, состоять в вашем войске и дальше, не могу! Не обессудьте, но не могу.

– Я тебя не принимал, и не я тебя должен увольнять, – Щербич слез с печки, зачерпнул из ведра воды, и жадно выпил, проливая ее себе на грудь. – Ты иди к коменданту, и попроси, чтобы тебя освободили. А я посмотрю, что получится.

– Может, вы за меня слово замолвите? – напарник с надеждой смотрел Антону в глаза. – А то он меня или в гестапо, а может и расстрелять. Он такой, я его знаю!

– А ты хочешь меня подставить вместо себя? Думаешь, мне он премию Сталинскую выпишет? Как бы не так! И со мной будет тоже, что и с тобой. Нет нам дороги назад, Василий Петрович! Нет! Как не крути, а ждать нам победы Германского оружия вместе с ними! В этом наше спасение, другого пути я не вижу.

– Боюсь, что долго ждать придется, – Васька наклонился к начальнику, и почти зашептал, поглядывая с опаской на заколоченные окна. – Говорят, под Москвой Красная Армия скулу своротила непобедимой, и теперь, говорят, драпает она от Москвы то!

– А ты откуда это знаешь? – по телу Антона потянуло холодком, страх внезапно закрался в душу. – Комендант сказал, или радио передало? Так оно не говорит.

– Мне в комендатуре сегодня один Ганс поведал, когда мы дрова к ним привезли, разгружать стали, а он мне возьми и скажи. Мол, Москау ваша Гитлеру нашему скулу своротила, и показывает на себе. Я не поверил, спросил у старосты Слободского, Петьки Сидоркина, правда ли это. Так знаете, что он мне ответил? Пойди, говорит, на шоссе, да посмотри, как день и ночь идут санитарные машины в Германию. Это они раненых вывозят. И в районе на узле железнодорожном, говорят, забито составами с красными крестами. Вот и не верь после этого! Бегут защитники наши, благодетели, бегут!

– А ты как будто радуешься, горе ты луковое? – эти новости неприятно удивили Антона, и его личная ночная беда враз отошла на задний план. – Чему радуешься, нам за немцев держаться надо, приближать их победу. Потому как с Советской властью нам уже не по карману.

– Да я и не радуюсь, – стал оправдываться Худолей. – Я просто рассказываю, делюсь, так сказать, новостями. Советуюсь с начальством. Одна голова хорошо, а вдвоем – лучше. Вот и вас потревожили. Хорошо, что все хорошо кончилось. А что дальше?

– А дальше – кто кого. Вот что будет дальше.

– Я чего-то пришел? – Васька встал, заходил по хате. – Не знаю, как и сказать?

– Говори, как знаешь, – пришел на помощь начальник. – Не тяни душу, говори. Вот что за гадкая натура, прежде чем рассказать что-то, вытянет всю душу.

– Да говорю, говорю, – поспешил исправиться Худолей. – На конторе то колхозной кто-то ночью повесил флаг красный! Люди ходят, смотрят, радуются, даже в ладони хлопают. А я не могу достать – страшно, крыша скользкая!

– Сорвать, немедленно сорвать, пока комендант не видел! Он нас самих там вывесит вместо флага! – Антон забегал по хате, разыскивая свою одежду.

– Это еще не все, Антон Степанович! – Васька стоял навытяжку перед старостой. – На заборах, на конторе листки расклеены с сообщением о победе Красной Армии под Москвой! Люди прямо аж поют! Вот я одну вам принес почитать, – и протянул ему исписанный от руки печатными буквами листок из ученической тетрадки.

Антон мельком взглянул на него, пробежал глазами написанное, и заорал:

– Быстрей срывать, пока мы с тобой не завыли! Бегом! Люди поют, а нам выть надо! – Антон выгнал из дома Ваську, и сам выбежал за ним следом.

Мороз трещал: снег под ногами даже не скрипел, а жалобно повизгивал. На улице, у домов, там и сям, невзирая на такую стужу, стояли люди по одному и группами, с любопытством наблюдали, как бегут к конторе Худолей и Щербич.

Антон обследовал все вокруг конторы, пытаясь отыскать на снегу следы злоумышленника. Однако это ему не удалось: не один десяток любопытных побывал здесь, уничтожив начисто улики. Вот и теперь за ним ходила целая толпа: советовали, подсказывали, как легче снять флаг.

– Я таких советчиков знаешь, где видал? – разгневанный староста обернулся к людям. – Ты и ты! – указал он рукой на стоящих рядом молодых парней Леню Петракова и Семена Назарова. – Мигом высокую лестницу сюда!

– Да где ж мы ее найдем? – развел руками Семен. – Ни кто и не даст.