Текст книги "Анна Павлова. Жизнь и легенда"

Остается мне еще сказать о немецких и американских критиках. В Германии балетное искусство давно сошло на нет. Королевский театр в Берлине поддерживал балетную труппу, во главе которой стояла знаменитая когда-то танцовщица Антоньетта Дель Эра, женщина таких почтенных лет, что ей уже поздно было танцевать. Время от времени давали какие-то балетики, но архаические и в слабом исполнении. Неудивительно, что германские критики считали это искусство умершим и давно погребенным. Поэтому приезд Анны Павловны с труппой артистов Императорских театров произвел сенсацию. Увидели, что балет не только не умер, но достиг полного расцвета и совершенства. Один русский критик, бывший в то время в Берлине, так описывает первый спектакль:

«…Это был настоящий триумф – триумф, которым сдержанный в проявлении своих чувств Берлин венчает очень немногих. Казалось, спала маска обычной немецкой корректности; Берлин раскрыл свое сердце русской артистке, встретив ее переполненным, дрогнувшим от рукоплесканий залом. Аплодисменты прерывали танцы, заглушая оркестр, а после „Умирающего лебедя” поднялся такой долгий рев, стон, стук, что артистке, не имевшей возможности удовлетворить публику одними поклонами, пришлось повторить танец, и это было единственным правильным выводом: зданию старенькой королевской оперы угрожала опасность настоящего обвала… Вспоминалось посещение Павловой Москвы – Берлин мало отличался в своем приеме. Но для того, чтобы превратить берлинцев в москвичей, нужна была Павлова. Какую же драгоценность таил в себе этот хрупкий сосуд – худенькая, изящная, очень нервная женщина с острыми, необычайно быстро меняющимися чертами лица, неуловимыми для портретиста, с благородно высоким лбом, обрамленным гладко зачесанными волосами, черному блеску которых так удивительно подходили огромные, горящие глаза…»

Немецкие критики приняли Анну Павловну как мечту, слетевшую к ним с неба, и с тех пор неизменно каждый приезд Анны Павловны встречали с энтузиазмом. Им надо отдать справедливость: они очень добросовестны, и некоторые из них имеют большую эрудицию.

Американцы до приезда Анны Павловны совсем не знали классического балета. У них был балет при театре «Метрополитен», но в виде лишь придатка к опере, и дававшиеся там иногда маленькие балетики шли только для пополнения программы. Для американцев Анна Павловна явилась откровением.

Среди американских рецензентов были два или три, серьезно изучивших балет, а один из бостонских критиков, самый компетентный, писал замечательные статьи, проявляя большое понимание и разбирая даже технические стороны танца. В громадном же большинстве случаев это были очень хвалебные отзывы, с пересказом содержания балетов, характеристикой лиц, описанием костюмов и т. п.

Критики латинских республик Южной Америки, не зная балетного искусства, не пускались в разбор техники танцев, но писали восторженные и часто очень красивые статьи об искусстве Анны Павловны и производимом ею впечатлении.

Удивляла нас иногда добросовестность критиков таких отдаленных стран, как Австралия и Южная Африка, почти не видавших балета и, очевидно, подготовившихся к приезду Анны Павловны. В своих статьях они проявляли знакомство с предметом и с взглядами Анны Павловны, высказанными ею в разных случаях, еще много лет раньше.

Говоря о критиках, я должен сказать, что я никогда не мог понять, неужели можно было, глядя на танцы Анны Павловны, разбирать их, не чувствуя, что перед нами – нечто единственное и не поддающееся ни рассуждению, ни критике. Говорить это – не значит превозносить Павлову: просто нужно установить, что она была неповторимым явлением, которым людям ее поколения выпало счастье наслаждаться. За те двадцать лет, что Павлова неустанно танцевала во всех частях света, все привыкли к мысли, что она – неотъемлемо «наша», и в голову не приходила мысль, что наступит момент, когда вдруг ее не станет.

И когда это так неожиданно случилось, мир – можно сказать без преувеличения – содрогнулся, ощутив сразу всю остроту этой утраты.

Оценена ли вполне художественная личность Анны Павловны?

На этот вопрос я нахожу ответ в следующих словах Александра Плещеева:

«О Павловой существует большая литература, написано очень много, но еще больше должно быть написано имевшими счастье видеть ее историками театра.

Тяжело выговорить, но гений артистки после ее смерти вырастает с каждым днем, и отсутствие ее, образовавшее незаполнимую брешь на сцене, все убедительнее и убедительнее показывает, кого мы потеряли.

Громадность художественной личности Павловой теперь представляется уже необъятной».

При каждом удобном случае, во всех своих интервью повсюду за границей, в Англии, Америке, Австралии, Анна Павловна указывала на необходимость иметь правительственные или субсидируемые театры или консерватории. Из всех великих держав Англия никогда не имела ни правительственного, ни субсидируемого театра, что совершенно непонятно: во-первых, известно, как любят англичане театр; во-вторых, Англия – богатая страна, тратящая на свои удовольствия и спорт колоссальные суммы. Может быть, объяснение кроется в том, что Англия не любит серьезного театра. Чем другим можно объяснить, что на родине Шекспира вы очень редко можете увидеть какую-нибудь из его пьес?

Не странно ли, что в Лондоне, с его восьмимиллионным населением, нет потребности иметь постоянную оперу? Обыкновенно летний сезон продолжается около восьми-десяти недель, а потом чудный театр «Ковент-Гарден», с вековыми традициями, обращается в дансинг.

В царстве ревю и музыкальной комедии пошла теперь мода на американских артистов. Антрепренеры и менеджеры объясняют, что американцы более индивидуальны, веселее и забавнее, чем английские артисты.

Анна Павловна правильно указывала на то, что правительство, занимающееся просвещением народа, должно заботиться также и о его культуре, в области которой театр играет важную роль. Но для этого необходимо, чтобы народ приучился видеть в театре не только развлечение, но еще и нечто серьезное, смотреть на театр как на воспитателя. Русские и немцы могут служить этому иллюстрацией и примером. Почему в России интересовались театром и серьезной комедией, а в Англии нет? Вероятно, потому, что в этих странах всегда были правительственные и субсидируемые театры: не испытывая зависимости от кассы, они не должны были угождать вкусу публики, управляются образованными и знающими людьми, выдвигают пьесы, по своему содержанию и художественности постановки полезные для развития масс. Обладая нужными средствами, такой театр может привлекать лучших художников для декораций и костюмов, известных музыкантов и лучших артистов – так объединяются все главные отрасли театрального искусства и создаются спектакли, на которые публика будет ходить, а если такой театр существует много лет, он несомненно станет воспитателем вкуса публики, поднимет ее до серьезного репертуара.

То же самое и с оперой.

Если драматический театр, требующий гораздо менее затрат, еще может, хоть с трудом, существовать как коммерческое предприятие, то уже давно известно, что опера не в состоянии обходиться без крупных субсидий. Я не говорю, конечно, о популярных антрепризах, дающих оперные спектакли по дешевым ценам и имеющих особую публику. В русских Императорских театрах гастрольной системы не существовало.

Были постоянные составы с хорошими артистами. Иностранные знаменитости не приезжали, но были образцово поставленные хоры, превосходный оркестр, художественная постановка, и театр всегда был полон. Конечно, это возможно, если сезон продолжается восемь или девять месяцев в году, а не десять недель. Такой срок ничтожен для создания хорошего хора и оркестра, и громадные и непроизводительные расходы, разложенные только на эти два с половиной месяца, неизбежно грозят большим дефицитом.

В Америке правительство тоже не субсидирует театра. Но там частные лица очень щедро дают средства на поддержку двух оперных театров в Нью-Йорке и Чикаго и еще симфонических оркестров.

Ознакомившись во время наших постоянных турне по Америке с условиями деятельности этих двух театров и нескольких симфонических оркестров, Анна Павловна неоднократно выражала недоумение по поводу колоссальности затрачиваемых сумм и ничтожности результатов.

Дело в том, что в устройстве и субсидировании этих оркестров играет существенную роль желание быть меценатом или самолюбие, жаждущее, чтобы данный город прослыл высококультурным и музыкальным. Я знаю, что для одного такого оркестра были выписаны лучшие солисты из разных городов Европы. Некоторые из них были профессорами в консерваториях, и им нужно было платить огромные деньги: ведь они бросали свои места и ехали в Америку. Между тем спрос на симфоническую музыку очень ограничен. Число ежегодно устраиваемых концертов очень невелико, и в результате получается огромный дефицит. Я знаю от менеджера одного оркестра (это, впрочем, не секрет и известно всем), что местный меценат – колоссально богатый человек – приплачивает в год на содержание оркестра триста тысяч долларов. Если перевести эту сумму из долларов во франки – получится семь с половиной миллионов, между тем как «Гранд Опера» в Париже имеет годовую субсидию в два миллиона франков.

Я не знаю, как обстоит сейчас дело в чикагской «Опере», но когда мы были в Чикаго несколько лет тому назад, дефицит этой оперы доходил до пятисот тысяч долларов. Мне на это могут сказать: почему бы богатым людям не изображать из себя меценатов и не тратить деньги, во всяком случае, с известной пользой для страны? Да, такое соображение могло быть серьезным, если бы в Америке было несколько правительственных консерваторий, где желающие могли получать серьезное музыкальное образование, а не ездили для этого в Европу; если бы в музыкальном отношении американцы стояли так высоко, что их действительно не удовлетворяли бы просто хорошие оркестры, какие существовали в России, существуют в Германии, – да, в таком случае эти затраты, может быть, и находили бы себе оправдание. Но сейчас, когда на всю Америку с ее 115-миллионным населением существуют лишь две оперы и десяток симфонических оркестров, стоящих своим покровителям колоссальных денег, я думаю, было бы много правильнее, чтобы дающие деньги объединились и создали грандиозное и полезное для страны дело.

Америка обладает полной возможностью устроить нечто большое и полезное в смысле воспитательного театрального зрелища. Помимо того, что у нее есть для этого средства и сотни богатых людей на такое дело пойдут, – еще в каждом большом городе существуют роскошные аудиториумы, в большинстве случаев принадлежащие городским муниципалитетам. Это – грандиозные помещения с шестью-двенадцатью тысячами мест, предназначенные главным образом для всевозможных съездов, а их в Америке бывает очень много, – а также для выставок, концертов и спектаклей. Благодаря техническим приспособлениям эти залы очень быстро превращаются в настоящий театр со сценой и необходимым оборудованием.

Часто и нам приходилось давать спектакли в таких аудиториях. Устройство спектаклей для народа по дешевым ценам, несомненно, привилось бы и дало прекрасные результаты, так же как и в России, где, с введением казенной монополии по продаже водки, правительство решило отпускать значительные средства на предоставление народу дешевых образовательных зрелищ. В Петербурге был построен большой театр, названный Народным домом,[32]32
  Народный дом на Кронверкском проспекте построен в 1900–1912 годах по проекту архитектора Г. И. Люцеарского. В настоящее время в этом здании размещается Санкт-Петербургский мюзик-холл.


[Закрыть] где давались пьесы, преимущественно патриотического и исторического характера, и оперы русских композиторов. Огромный успех заставил правительство создать второй такой же театр в фабричном районе Петербурга (Стеклянный завод[33]33
  Театр «Невского Общества устройства народных развлечений», на который указывает Дандре, был возведен архитектором А. В. Маловым в 1900 году на средства Попечительства о народной трезвости. Он находился на Шлиссельбургском проспекте (ныне Железнодорожный проспект и проспект Обуховской обороны), вблизи Императорского Фарфорового завода. Разобран в 1970-х годах.


[Закрыть]). Такие же театры были открыты в Москве и в ряде других городов, и везде эти предприятия сопровождал неизменный успех.

Кроме аудиториумов, в Америке довольно много колоссальных греческих театров, где периодически спектакли идут на открытом воздухе. При наличности всех этих данных энергичные и опытные люди могли бы создать действительно нечто серьезное и полезное.

С небольшой субсидией, которую французское правительство давало артисту Жемье, ему удалось устроить прекрасные спектакли для широкой публики в парижском Трокадеро. Я думаю, что весь вопрос в инициативе – в смысле денег и сочувствия задержки в Америке никогда не бывает. Анна Павловна не раз доказывала, что если б все деньги, затрачиваемые ежегодно в Америке, были объединены и тратились разумно и планомерно, то, несомненно, и музыкальное образование, и дешевые театры для народа могли бы быть обставлены гораздо лучше, чем в любой стране Европы.

Глава IX
Анна Павлова в жизни

Всем, кто знал и видел Анну Павловну, никакое описание не заменит и не дополнит впечатления, произведенного на них ее обликом, но для тех, кто ее не знал, и для будущих поколений я считаю нужным дать представление и об ее наружности. Для этого я хочу взять литературный портрет, нарисованный английским критиком Сирилом Бомоном. В своем некрологе об Анне Павловне он писал:

«Она обладала идеальным для танцев телом. У нее были прекрасные руки с удлиненными пальцами, ее ноги, особенно в подъеме, были великолепны. У нее было бледное овальное лицо с высоким лбом, темные, гладко зачесанные волосы, нос с легкой горбинкой, огромные глаза цвета спелых, темно-карих вишен. Бесподобна была голова на лебединой шее, и выражение лица, отчасти поэтическое, отчасти задорное, отчасти повелительное, постоянно менялось, как лицо самой природы. Тело ее было подобно самому чувствительному инструменту. Оно мгновенно откликалось настроениям танца, подобно тому как камертон вибрирует от всякого прикосновения».

При первом взгляде на Анну Павловну в ее городском костюме она не производила впечатления. По собственному признанию многих журналистов и людей из публики, им казалось невероятным, что эта хрупкая, с виду слабенькая женщина, с бледным лицом и гладко зачесанными волосами, так скромно одетая, была Анной Павловой, создающей на сцене образы чарующей грации и обладающей такой силой изумительного балетного мастерства. Но как только Анна Павловна начинала говорить и глаза ее останавливались на собеседнике, так сейчас же впечатление менялось и вновь совершалось чудо ее покоряющей притягательности.

Необыкновенная грация не оставляла Анны Павловны и в частной жизни. Все движения ее были так мягки, гармоничны и полны такой неотразимой прелести, что приходившие к ней неизменно испытывали чувство восхищения, глядя на нее, когда она гуляла, или разливала чай, или что-нибудь рассказывала. Лондонский «Радио Таймс» в своей статье об Анне Павловне приводит слова одного знаменитого поэта, что «самое прекрасное видение, которое ему привелось узреть, пронеслось пред ним однажды утром, когда, гуляя по террасе отеля в Амальфи, он увидел Анну Павловну, которая вышла на балкон и, не подозревая, что за ней кто-либо наблюдает, протянула руки, приветствуя красоту итальянского дня. Сколько таких прекрасных мгновений было, вероятно, у тех, кто знал ее…»

Сколько лиц мне говорили, как при первой же встрече с Анной Павловной они чувствовали, что перед ними необыкновенное существо. Духовная сила, излучавшаяся от этого человека, производила такое впечатление, что люди теряли желание анализировать, говорить с ней даже по тем вопросам, ради которых они пришли к ней. Это особенно удивительно потому, что простота и доступность были отличительной чертой Анны Павловны. Почти все импресарио, директора театров, артисты, приходившие увидеть Анну Павловну, удивлялись, как мало она походит на знаменитость, на «диву», избалованную поклонением всего мира. «Как она добра и человечна», – восхищались все, проведшие с ней хотя бы несколько минут.

У Анны Павловны были чрезвычайно выразительные руки. В разговоре они все время принимали участие. Она так красноречиво иллюстрировала свои слова и мысли, что даже не понимавшие языка, на котором она говорила, по движениям ее рук угадывали, о чем идет речь, какую незаметную мелочь передавала в эту минуту их собеседница. Ее шея давала удивительно прекрасную линию постановки головы и перехода к плечам. Сложена была Анна Павловна необыкновенно пропорционально. У нее до конца жизни оставалась фигура молодой девушки, и это приводило в изумление всех портних. Ноги Анны Павловны, тонкие и нежные, с необыкновенным подъемом, были очень сильны и выносливы. За долгие годы своих выступлений, при постоянных переменах театров и климата, она имела лишь два инцидента со своими ногами.

Первый много лет тому назад случился в Сан-Луисе, в Северной Америке. Танцуя «вальс-каприс» в сандалиях, сделав совершенно спокойно и без всякого усилия движение, чтоб стать на полупальцы, Анна Павловна внезапно почувствовала, что с ногой что-то случилось: она не может на нее ступить. Это было в последних тактах последнего номера.

Занавес опустили, и Анну Павловну перенесли в уборную. Вызванный врач не мог ничего определить и посоветовал сейчас же ехать в лечебницу, снять рентгеновский снимок. Снимок тоже не обнаружил достаточно ясно – перелом ли это или нет. Так как через несколько дней мы должны были выступать в Чикаго – мы решили ехать прямо туда, отменив спектакли в других городах. На чикагском консилиуме врачи разошлись во мнениях. Американский хирург и еще один врач признали перелом косточки в тыльной части ступни и заявили, что Анне Павловне нельзя танцевать месяца два. Профессор же чикагского университета полагал, что это лишь надрыв связки и что через десять дней Анна Павловна может выступить.

Так и оказалось.

На ногу накладывался липкий бандаж, плотно державший ее. Постепенно нога окрепла, и через три недели после этого случая все пришло в порядок.

Анна Павловна объясняла, что это произошло оттого, что предыдущий номер она танцевала на каблуках и после этого переход на движение ноги в сандалии повлек какое-то неловкое движение, повредившее связку. После этого случая Анна Павловна боялась танцевать «вальс-каприс» в сандалиях и всегда исполняла его в танцевальных туфлях, находя, что они более стягивают и держат ногу.

Второй случай напугал Анну Павловну гораздо больше.

В балете «Амарилла» в адажио Анна Павловна, опускаясь на колени, увлекшись ролью, сделала это так резко, что можно было слышать даже в зале удар колена о пол. Но впервые Анна Павловна почувствовала какую-то неловкость только некоторое время после спектакля. Вызванный врач не нашел ничего серьезного. Другой предложил забинтовать колено, в то время как оно и без того уже с трудом сгибалось. Наконец, третий, известный нью-йоркский врач, осмотрел колено, решил, что Анна Павловна должна прервать турне и ей необходимо сделать операцию, результат которой покажет – будет ли она вообще в состоянии танцевать.

Анна Павловна и все мы, конечно, очень испугались, но как-то не верилось врачу, и Анна Павловна, хотя и с трудом, продолжала танцевать.

Попав в город Спрингфилд, мы узнали, что там существует известный специальный госпиталь для всевозможных профессионалов: атлетов, футболистов и т. д., и во главе этого учреждения стоит хороший и опытный врач.

Анна Павловна обратилась к нему, и он ее сразу успокоил, сделав применение диатермии, которая только что начинала входить в употребление, и посоветовал применять ее при всякой возможности, а помимо этого каждый день делать массаж.

Через несколько недель ноге было лучше, а по окончании сезона Анна Павловна уехала в Сальцо-Мадьжоре, где тамошние грязи окончательно привели ногу в порядок. Если вспомнить, что в среднем Анна Павловна танцевала около 220 раз в год, в самых неблагоприятных условиях, часто на невозможных сценах, то нужно признать большим счастьем, что за все время ее карьеры случилось только два инцидента.

Когда-то очень слабый ребенок, Анна Павловна сделалась сильной и выносливой женщиной, не позволяя себе подчиняться неблагоприятным условиям, ободряла всех, несмотря на нездоровье или нервное состояние, и находила недопустимым, чтоб публика могла что-нибудь заметить. Еще на сцене Императорского театра она жаловалась иногда на боль в боку. Известный хирург нашел у нее аппендицит и советовал его оперировать. Тогда же летом в Швейцарии я воспользовался случаем, чтоб показать Анну Павловну знаменитому профессору Кохеру, который подтвердил диагноз петербургского хирурга и сказал, что хотя с операцией торопиться нечего, но лучше ее все-таки сделать. Вскоре после этого боли исчезли и никогда не возобновлялись.

Естественно, что при таких тяжелых условиях работы время от времени бывали и недомогания. В разное время Анна Павловна показывалась лучшим врачам Европы и Америки, и все они находили у нее сердце, легкие и главные органы совершенно здоровыми.

За эти годы у Анны Павловны выработались свои взгляды и привычки лечения. Почувствовав себя простуженной, она иногда через силу шла в театр и заставляла себя делать большой экзерсис, находя, что лучшим средством исцеления является испарина. Свои недомогания Анна Павловна всегда переносила на ногах, не отменяя спектакля.

При переезде из Солт-Лейк-Сити в Лос-Анджелес мы попали в местность, окруженную со всех сторон большим наводнением, и пробыли там около трех суток, пока исправляли поврежденные мосты. По приезде в Лос-Анджелес несколько членов труппы оказались больными. У Анны Павловны тоже сильно разболелось горло, и врач запретил ей танцевать, а она настаивала на своем, и каждый вечер врач приходил в театр и делал ей вспрыскивание, чтобы она могла докончить спектакль.

Убедить или заставить Анну Павловну отменить спектакль в таких случаях было невозможно.

Анна Павловна отличалась совершенно необычайной энергией, и часто невольно приходила мысль, как в такой хрупкой, маленькой женщине мог таиться такой запас сил.

На фронтоне здания Главного почтамта в Нью-Йорке выгравирована большая надпись: «Ни дождь, ни снег, ни бури не останавливают американскую почту в исполнении своих обязанностей». С таким же правом Анна Павловна могла взять своим девизом, что никакие затруднения или личные огорчения не могли ее остановить в исполнении того, что она считала своим долгом.

В главе «За кулисами» я уже говорил, при каких тяжелых условиях приходилось иногда выступать Анне Павловне. К этому, конечно, иногда присоединялось и недомогание, а нередко и какие-нибудь огорчения в связи с делом или известиями, полученными из России, и случалось, что Анна Павловна выходила из своей уборной расстроенной, со слезами, стараясь лишь, чтобы они не испортили ее грима. Если это случалось в балетах, где такому настроению было объяснение, как, например, в «Амарилле» или «Жизели», то это было незаметно; но когда надо было появляться в «Фее кукол», то требовалось большое усилие, чтобы овладеть собою и выйти на сцену с веселым лицом, полным игривой кокетливости. Но Анна Павловна твердо верила в то, что публике нет дела до недомоганий и настроений артиста, что публика пришла в театр видеть те образы, которые артист должен дать, и если он не в состоянии этого сделать, то лучше отменить спектакль; если же артист решается предстать перед публикой, он должен побороть свое недомогание и забыть на время о своих огорчениях. И действительно, в тот момент, когда она должна была появляться на сцене, ее слезы высыхали и она выскакивала радостная и веселая, и публика думала, какая счастливица эта Павлова, как ей все легко дается.

Анна Павловна возвращалась к себе домой в Лондон, после семи-восьми месяцев турне, усталой от работы, постоянных переездов и жизни в отелях, и можно было ожидать, что то короткое время, которое она проведет у себя дома, она действительно будет отдыхать. Но такой отдых продолжался всего два-три дня, вслед за чем ее неукротимая энергия начинала проявляться во всем, что касалось ее дома и ее сада. Анна Павловна обожала свой сад и проводила в нем большую часть времени; первые ее заботы проявлялись именно в отношении сада. Хотя бы в предыдущем сезоне сад был переделан известной лондонской фирмой садовых архитекторов, Анна Павловна неизменно приходила к убеждению, что какая-нибудь дорожка портила вид и ее нужно закрыть газоном. На следующий же день появлялись рабочие, привозили газон, и работы происходили под личным наблюдением Анны Павловны. Затем оказывалось, что в другой части сада кусты закрывали вид; их надо было перенести в другое место. Посаженные вокруг озера цветы оказывались неудачными; надо было заменить их другими. Потом наступала очередь дома. Дом состоял из двух этажей и больших подвалов, расположенных подо всем домом; подвалы эти служили частью для музыкальной библиотеки, частью для хранения театрального гардероба. Анна Павловна решала, что необходимо перестлать полы, добавить количество шкафов, переделать двери в одной из комнат, расширить балкон и т. д. Убедившись, что наша голубиная семья опять увеличилась и что им тесно, Анна Павловна шла на крышу, давала указания, как устроить новые домики, чтобы голубям было удобно. При этом замечателен был не только тот интерес, с которым она сама относилась ко всем этим вопросам, но и то, с каким вниманием, настойчивостью и добросовестностью она приводила все в исполнение. Огромное удовольствие доставляло ей, когда среди рабочих она находила людей, с интересом относившихся к ее планам и помогавших советами и указаниями. Она так любила все, касавшееся строительных работ в доме, и так интересовалась каждой деталью, что, смеясь, соглашалась со мною, когда я ей говорил, что вместо того, чтобы быть танцовщицей, она должна была бы быть архитектором.

Анна Павловна обладала способностью в нужный момент концентрировать силу своих волевых центров и собирать максимум энергии. Я это видел несколько раз при разных обстоятельствах. Так как это – книга о Павловой, не грех привести и мелкие случаи. Помню такой. Надо было открыть бутылку. Штопора под рукой не было, а пробка вошла глубоко, и только незначительная часть ее была снаружи. Ухватить ее было невозможно, и ни один из присутствовавших молодых и сильных артистов не мог ничего сделать. Анна Павловна попросила дать ей бутылку, и все с улыбкой следили за ней. Сразу на лице Анны Павловны отразилось все скрытое напряжение воли, передавшееся мускулам руки, и вдруг своими тонкими пальчиками без всякого видимого усилия она вытащила пробку перед остолбеневшими гостями.

В своих вкусах, в еде Анна Павловна не была особенно взыскательна, но любила русскую кухню. Поэтому, приезжая на отдых в Лондон, после многих месяцев жизни в отелях, мы всегда имели русский стол. Черный хлеб, гречневая каша, грибы, битки, осетрина были блюдами, чаще всего фигурировавшими в нашем меню. Во время работы и переездов меню сокращалось и чаще всего состояло для нее из бараньих котлет или курицы и компота.

Очень любила Анна Павловна чай с медом или вареньем. Когда не танцевала, с удовольствием выпивала за обедом стакан красного вина. Во время работы ничего не пила и лишь изредка, чувствуя себя слабой, проглатывала перед спектаклем несколько капель коньяку.

При большой любви Анны Павловны к архитектуре, скульптуре и живописи, ее больше всего тянуло в Италию, а из всех городов Италии во Флоренцию.

Нам пришлось три раза ездить в известное лечебное место Монтекатини, находящееся в часе езды от Флоренции, и мы отправлялись туда каждую субботу и воскресенье. Наш старый петербургский знакомый Николай Петрович Оттокар, состоящий теперь профессором Флорентийского университета по кафедре истории искусства, был гидом и показывал нам все музеи и достопримечательности.

На Анну Павловну всегда особенно благодатно действовала атмосфера Флоренции. Поднявшись на площадку Давида, Анна Павловна могла часами любоваться несравненным городом при лунном освещении. Из других городов она больше всего любила Венецию и Сьену.

Аккуратно и обязательно Анна Павловна посещала все художественные галереи. Особенно любила Уффици, Лувр, Национальную галерею в Лондоне и Мюнхене, музей Торвальдсена в Копенгагене и музей Родена в Париже. Ее любимыми скульпторами были Микеланджело и Донателло, из художников – Леонардо да Винчи, Боттичелли и Содома.

Теплу и солнцу Анна Павловна радовалась как дитя и свое время отдыха предпочитала проводить в Италии или на юге Франции. Она совсем легко переносила тропическую жару и могла гулять под палящим солнцем. По ее мнению, жара хорошо действует на связки и в тропическом климате можно делать гораздо меньше подготовительных упражнений, в холодном же климате надо долго «разогреваться».

Когда мы были в Новой Зеландии, стояла суровая зимняя погода, вечера и ночи были очень холодны, а театр не отапливался. Надо было часами делать экзерсисы, чтобы «разогреться» перед началом спектакля. В одном из городов местный мэр велел поставить на сцене несколько газовых печей, вокруг которых, в костюмах и гриме, артисты «грелись», прежде чем выходить на сцену.

Анна Павловна с детства сохранила любовь к рождественским праздникам, и где бы мы ни были, в сочельник неизменно устраивалась елка. На елку приглашались все наши артисты и служащие. Анне Павловне доставляло большое удовольствие самой выбирать подарки. И несколько раз мы устраивали елки в местах, где это сделать было не так просто.

Помню елку в Рангуне (Бирма), где с большим трудом удалось раздобыть маленькую елочку, потом елку в Бомбее и елку среди океана, на пути из Англии в Южную Африку.

Нам пришлось взять елку с собой из Англии и заранее приготовить все подарки. Странное, но трогательное впечатление производила елка в своем наряде из искусственного снега в эту лунную ночь под экватором.

Первый и единственный раз Анна Павловна устроила елку в своем лондонском доме в 1929 году. Закончили короткое турне по Англии, и у нас оказался двухнедельный перерыв перед отъездом в континентальное турне. Анна Павловна радовалась, что наконец она проведет сочельник и канун Нового года у себя в «Айви-хаус».

Также придерживалась Анна Павловна русского обычая устраивать пасхальный стол. Где бы мы ни были, непременно нужно было, чтоб пасха, куличи и красные яйца стояли на столе, к которому приглашались все русские члены нашей труппы. Во время нашего последнего восточного турне мы встретили Пасху в Сиднее, а добыть тут пасху и куличи было бы нелегко, но помог случай: выручила одна русская интеллигентная женщина, отличная хозяйка, попавшая в Австралию с мужем и детьми из Сибири, и был устроен прекрасный пасхальный стол.

В таких случаях Анна Павловна была очаровательной хозяйкой, полной удивительного радушия и внимания. Каждому она умела сказать ласковое слово и вспомнить о далеких семьях своих гостей. Сама Анна Павловна переживала двойственное настроение: ее радовало видеть вокруг себя нашу большую театральную семью, веселое оживленное общество, самой участвовать в этом веселье, но в душе неизменно пробуждались воспоминания о прежних елках, русской зиме, далеком Лигове, о рождественских праздниках в России, куда ее тянуло всегда.