Текст книги "Армейские будни"

Sсhöne Mädchen (прекрасные девушки)

Aufstehen, Stillgestanden! Genossin Lehrerin, die zweiundzwanzigste Lehrgruppe ist zum Deutschunterricht gekommen…

Дежурный по взводу как обычно перед началом занятий отдавал рапорт преподавателю. Вот только в отличие от прочих учебных дисциплин, где дежурный курсант рапортовал преподавателям-офицерам в чинах от майора до полковника, то на занятиях по немецкому языку рапорт приходилось отдавать вольнонаёмной преподавательнице, ну и, само собой, на немецком.

– Guten Tag, Genossen Kursanten! Setzen Sie sich! – командует преподавательница, и взяв журнал отмечает отсутствующих по причине наряда, или болезни.

– Опроса по ранее пройденному материалу не будет, потому что мы сегодня приступаем к изучению новой темы, – на этот раз по-русски объявляет преподавательница, которую зовут Клавдия Михайловна. Ей примерно тридцать пять лет, и внешне она, что называется «не смотрится». Невысокая, полная некрасивой рыхлой полнотой. За глаза курсанты зовут её кубышкой, и при упоминании презрительно фыркают. Не то, что в разговорах, например, о женщине-враче из училищной санчасти. Той хоть и все сорок, но когда идёт она утром на работу, изо всех казарменных окон семнадцати-двадцатилетние курсанты не отрываясь глядят ей вслед – у неё полнота так полнота, тугая, упругая, платье распирает там где надо, не то что у этой «немки»…

Впрочем, сейчас курсанты настроены к «кубышке» доброжелательно. Известие, что не будет опроса, вызвало нечто вроде вздоха облегчения, прошелестели по аудитории захлопывающиеся конспекты, которые за минуту до этого лихорадочно штудировались.

– Unser Thema heißt, die Stadt, in der wir leben, – объявила Клавдия Михайловна

В глазах большинства курсантов обозначился интерес, вообще-то довольно редко возникающий на занятиях по иностранному языку. Но сейчас им предстояло на немецком рассказать о… Почему-то многие решили, что им предстоит составить текст о родном городе, или местах где выросли, так как почти половина присутствующих родом была не из городов. Но тут же слова преподавательницы как ушат воды затушили уже начавшие самопроизвольно рождаться мысли о своей малой родине, подбор соответствующих фраз на немецком.

– Вы должны будете рассказать о городе Орджоникидзе, где вам посчастливилось учиться.

Лица курсантов буквально на глазах из вдохновенных, мечтательных сделались скучными, а некоторые не смогли сдержать презрительно-брезгливой усмешки – почти никто из них не горел желанием ни на каком языке говорить о городе, в котором им «посчастливилось» учиться.

Двадцать вторая учебная группа, или взвод насчитывала двадцать курсантов и только один из них являлся местным, орджоникидзевским, осетин, зам. ком. взвода сержант Наниев. Учился он так себе, а сержантом стал по причине того, что в городе и окрестностях имел много родственников и потому регулярно снабжал взводного бесплатно, или по дешёвке продуктами. Остальные курсанты прибыли… Ох, откуда они только не понаехали, со всех краёв необъятной страны Советов. Правда, национальный состав в основном довольно однороден, за исключением уже упомянутого Наниева. Все они были либо русскими, либо украинцами и попали в училище, расположенное на Северном Кавказе чисто случайно.

Орджоникидзевское зенитно-ракетное училище войск ПВО по большому счёту котировалось крайне низко, как, впрочем, и два других расположенных в этом городе военных учебных заведения, училища МВД и Общевойсковое. Набор в них всегда проходил с трудом. Абитуриенты, среди которых насчитывалось много выходцев с близлежащих автономных республик, отличались такой слабой подготовкой, что руководство училища было вынуждено каждое лето, в пору вступительных экзаменов командировать своих офицеров-преподавателей и «подбирать» тех, кто не смог по конкурсу поступить в другие училища того же профиля. «Подобранных» привозили в Орджо, здесь зачисляли, и они, как это ни странно, на фоне местного «контингента» впоследствии становились лучшими курсантами по успеваемости. В двадцать втором взводе таких «подобранных» набиралось более двух третей, и именно они, прежде всего, не хотели говорить о городе, в котором находились уже второй год.

Расположенный у подножия Большого Кавказского хребта, до революции он назывался Владикавказом. Когда-то столица Терского казачьего войска, в советское время его переименовали и сделали столицей Северо-Осетинской АССР. Вид здесь открывался чудный: над городом отвесной стеной прямоугольная громада горы «Столовой», а в ясный день хорошо просматривалась заснеженная вершина «Казбека». В предгорьях, долинах плодородная земля, в горах, на альпийских лугах отменные места для пастбищ, а живописные красоты склонов гор, ледников, ущелий, казалось должны привлекать толпы туристов. Ко всему мягкий южный климат. Чем не рай, живи да радуйся. Однако здесь вообще мало кто радовался из местных, а кто приезжал со стороны, стремились, как можно скорее отсюда уехать – казалось, что здесь всё: воздух, горы, дома, люди… всё пронизано ненавистью. С ненавистью здесь рождались и умирали, ненависть здесь передавали по наследству, даже если таковой не было ей находили причину – всё вокруг ею отравлено и существовать по-иному было просто невозможно. Здесь, на сравнительно небольшой территории, рядом, жило много народов, и все они в разной степени, с разной силой ненавидели друг друга, ненавидят и будут ненавидеть ещё очень долго. Наиболее сильно ненавидели друг друга осетины и ингуши. Чтобы хоть как-то передать силу этой взаимной ненависти… Помните, как описал Шекспир вражду между Монтекки и Капулетти? Здесь о таком нельзя было и помыслить, чтобы, к примеру, девушка из ингушских Капулетти могла полюбить Ромео из осетинских Монтекки – они все с колыбели как один человек ненавидели друг друга. Ненависть тех и других к русским в сравнении не столь сильна, но это была хоть и маскируемая, но тоже ненависть. До революции эту ненависть, приумножая «гасили» своими шашками терские казаки, а Советская Власть разместила в сравнительно небольшом городе аж три военных училища, на всякий случай. И эти случаи время от времени случались – курсантов снимали с занятий и бросали на подавление беспорядков возникающих на межнациональной почве…

Но курсанты – это прежде всего молодые ребята, они не для этого поступали учиться, тем более «подобранные» на стороне. Эти вообще не знали, что за нравы царят на Кавказе, они не сомневались, что в Союзе везде живут так же как в Центральной России, на Украине, в Белоруссии, Казахстане. Они и помыслить не могли, что в СССР есть места, где изнасилование женщины другой нации не считается преступлением, а убийство «чужака», перерезание ему горла – высшая доблесть. Эти ребята просто хотели по выходным ходить в увольнения, знакомиться с девушками. А тут ходить по одному в городе человеку в форме вообще было небезопасно, а насчёт девушек… ух ух ух, ах ах ах, ох ох ох! Увы, в этом городе всё обстояло не так как в большинстве других городов Союза. И одно из таких несоответствий неожиданно всплыло на занятиях по немецкому языку, при обсуждении темы: «Город, в котором мы живём».

Курсант Плохун, – обратилась «кубышка» к коренастому жгучему брюнету, – какие достопримечательности вы можете назвать в городе Орджоникидзе? – спросила она по-русски, и тут же продублировала по-немецки: Welche Sehenswürdichkeiten der Stadt können Sie nennen?

Плохун сразу не мог ответить ни по-русски, ни по-немецки.

– Не знаю… чего там, ну город и город, – наконец он что-то выдавил из себя.

– Ну что же вы, неужели в городе не бывали? – удивилась «кубышка».

– Был, – мрачно отвечал Плохун, бросая взгляды по сторонам, досадуя, что именно его «немка» выдернула отвечать первым.

– Ну и что же, разве вы не видели широких площадей, прямых улиц… памятник на китайской площади? А прекрасную суннитскую мечеть, это же гордость нашего города. А какая здесь промышленность… заводы «Электроцинк», «Победит». Видите, как можно много обо всём этом говорить. Давайте, давайте соберитесь. И потом вы же совсем молодой человек и просто обязаны упомянуть о прекрасных девушках, которых много в нашем городе… Schöne Mädchen.

– Nein! – с решительным лицом, неожиданно по-немецки гавкнул Плохун.

– Was bedeutet «nein»? – не поняла, к чему относится реплика курсанта преподавательница.

– In der Stadt Ordshonikidse nein schöne Mädchen! – в каком-то иступлённом экстазе с ошибками, но чётко воскликнул курсант, и «кубышка» аж оторопела от такого ответа.

Дело в том, что в городе в то время, а речь идёт о первой половине семидесятых годов, действительно, что касается schöne Mädchen, имела место определённая «напряжёнка» – дефицит. Почему? А чёрт его знает. Местные этого вроде бы не замечали, они привыкли, что вокруг столько серых, убогих женщин и девушек, но приезжим это сразу бросалось в глаза. Тогда в СССР какого только не было дефицита, и продовольственный, и промтоварный, но что касается красивых девушек… Пожалуй, в любом, даже самом захолустном городишке таковых можно было обнаружить, и немало. Но в Орджо встретить местную по-настоящему симпатичную девчонку – дело почти невозможное, причём независимо от национальности. Впрочем, говорили, что то же самое наблюдается и в Грозном, и в Нальчике, и в Майкопе и прочих городах Северо-Кавказских автономий. Там так же витал всё отравляющий дух многовековой межнациональной ненависти. Во всех этих городах не устраивались такие повсеместные и обычные для советских людей развлечения как танцы по вечерам. Здесь этого делать было нельзя, ибо такие мероприятия неминуемо заканчивались «костром» межнациональной резни, головешки которого, в условиях обязательной кровной мести у горцев, потом приходилось тушить очень долго.

И всё-таки, почему же девушек, тех самых хороших-пригожих во всём городе днём с огнём?… Может в такой «атмосфере» красивые люди вообще появиться на свет не могут? Но это почему-то коснулось не всех, а только женщин. Что же касается мужчин, парней, то среди тех же осетин имелось много сильных и красивых, они по праву гордились своими чемпионами. На всю страну и даже за пределами стали известны имена борца Андиева, штангиста Еналдиева, футболиста Газзаева. Почему-то эта тяжкая моральная аура сказывалась только на местных женщинах, даже местные славянки резко отличались в худшую сторону от своих соплеменниц, родившихся и выросших в других местах.

– Как же так… вы что серьёзно считаете, что в нашем городе нет красивых девушек? – окончательно перешла на русский «кубышка», проявляя патриотизм.

– Серьёзно… Второй год в увольнение хожу, ни одной не видел, – хмурясь, отвечал Плохун, про себя опасаясь, что этот спор может обернуться для него плохой оценкой.

– Ну не знаю… – преподавательница выглядела растерянной. – Может у вас какой-то особый вкус, – она натужно усмехнулась. – Наниев, поддержите честь родного города, познакомьте курсанта Плохуна с красивой девушкой, – «кубышка» попыталась всё превратить в шутку. Но видимо ответ курсанта так сильно её задел, что она не удержалась и поинтересовалась:

– А вы сами-то из какого города к нам приехали?

– Я не с города, я из села, с Целиноградской области.

– Ах, вот оно что, так вы целинник. И что же в вашем селе больше красивых девушек, чем здесь, у нас? – в вопросе явно звучал вызов.

– Больше… Да чего у нас. Я вот этим летом на каникулах у родственников на Украине гостил, в Черниговской области, тоже в селе. Вот там schöne Mädchen так schöne Mädchen, – Плохун аж зажмурился, чтобы не произнести следом какую-нибудь непристойность. – Почти в каждом дворе такие водятся… – Плохун опять запнулся, его руки самопроизвольно дёрнулись вверх, явно намереваясь обрисовать соблазнительные изгибы фигур украинских красавиц, но вовремя остановился… правда руки уже по инерции пошли у него в низ к бёдрам и опять-таки были остановлены только волевым усилием. – А здесь нет, здесь не такие… то ли воздух тут плохой, то ли ещё что… нет здесь schöne Mädchen.

Для Плохуна его «выступление» прошло без последствий. Преподавательница то ли постеснялась разрабатывать эту тему, то ли… В общем, она заменила её на другую.

Кому война, а кому…

В шестидесятых годах двадцатого столетия были еще «живы» много мелких деревень коренной России. Тем не менее, отсутствие частной собственности на землю и колхозное ведение хозяйства, где за тяжелый труд платили пустыми «трудоднями», способствовали массовому бегству молодежи в города. Деревни «старели» буквально на глазах. Так что «жить» тем деревенькам оставалось от силы двадцать-тридцать лет. Но пока жизнь в той же Тверской глубинке, еще теплилась и даже более того. Когда-то хлеб здесь выпекали сами. Но с тех пор как в сельпо стали привозить оный с хлебозавода из райцентра, многие хозяйки бросили это хлопотное дело, ибо куда проще было его купить в магазине. Ну, а так как магазины имелись далеко не в каждой деревне, а только в самых крупных…

Хлеб в сельпо деревни Щагрениха привозили два раза в неделю, часам к двенадцати. К этому времени к магазину подтягивались все, кто имел возможность быть в страдную летнюю пору не на работе: в основном старики-пенсионеры и дети. Местные приходили в на своих двоих, а вот из окрестных деревень, где не было торговых точек, в основном подъезжали на велосипедах. В тот день хлебовозка почему-то не приехала в срок, и возле магазина собралось в ее ожидании порядка трех-четырех десятков человек. Минул уже час дня, а хлебовозки все не было. Нет, никакого возмущения среди собравшихся не возникло. Да и кому там было возмущаться, пенсионеры еще со сталинских времен были запуганы, а подрастающее поколение пионерского и комсомольского возраста имели соответствующую идеологическую закваску. Да и не детско-подростковое это дело властью возмущаться. К тому же среди подростков, немалый процент составляли городские, приехавшие на школьные каникулы к своим бабушкам и дедушкам. Местные увидев, что хлеба еще нет разворачивались и шли по домам, ну а приехавшим из соседних деревень ничего не оставалось, как сгрудившись возле магазинного крыльца ожидать хлебовозку, коротая время в разговорах.

Наибольшим «центром притяжения» слушателей как всегда стал местная знаменитость, семидесятипятилетний дед Пушкин, по хозяйски расположившийся на ступеньках магазинного крыльца. Он жил на другом конце деревни, а ходил уже неважно и потому решил не идти домой, а дождаться хлебовозки здесь. К тому же он уже давно снискал славу рассказчика много чего на своем веку повидавшего. Что уж в его рассказах было правдой, а что вымыслом, никто ни подтвердить, ни опровергнуть не мог, даже его ровесники, ибо все свои подвиги дед по молодости и в зрелые годы почему-то совершал не в родных местах. Тем не менее, за ним закрепилась слава человека бывалого и страшного бабника. Впрочем, в последнее верилось, ибо даже сейчас дед, что называется, смотрелся: рослый, осанистый, с седой но густой шевелюрой. Весь его облик свидетельствовал, что в молодости он обладал еще более броской мужской внешностью. С учетом того, что вокруг собралась в основном детская и подростковая аудитория, дед решил рассказать не о своих любовных похождениях, а то как он совсем молодым парнем участвовал в империалистической войне. То есть показать, что он не только на «женском» фронте воевал, но и настоящего пороха нюхал. Закурив папиросу «Памир» и видя, что слушатели с благоговением ему внимают, дед с важным видом повествовал:

– Вошли мы, значится, в эту самую Восточную Пруссию. Идем через села и хутора немецкие. Все там у них так аккуратно, чисто, дороги камнем мощеные, в домах водопровод устроен… и никого. Ни людей, ни скотины. Зато вещи на месте. Видно хозяева поубегли, скот угнали, а вещички побросали. Ну мы в дома то входим, смотрим что там есть. Я помню, ложки серебряны прихватил и еще что-то по мелочи. А больше-то в вещмешок не положишь. Да и времени особо не было, торопились скорее до до Канигсберга дойти. Это в той Пруссии самый главный город был. Ну, думаем, там уж мы разгуляемся. Если на хуторах немчура так живет, то в городе еще богаче…

Несколькими минутами ранее к магазинному крыльцу подошел еще один слушатель. То был местный мужик лет сорока-сорока пяти Василий Пылаев. Он имел возможность так вот прохлаждаться в разгар рабочего дня, ибо являлся инвалидом. Так вот Василий внимал деду с нескрываемым недоверием, он же и перебил его скептическим вопросом:

– Погодь, Матвеич, что-то ты не то говоришь. Это что же вы безо всяких боев в саму Германию зашли?

Деда вопрос не обескуражил:

– Ну, да… Спервоначалу без бою. Два дня так вот шли. Думали до самого Канигсберга быстро дойдем, а оттуда и до Берлина.

Но Пылаева такой ответ явно не удовлетворил, он недоверчиво покачал головой, но промолчал. Дед, тем временем, продолжал:

– Остановились ночевать в каком-то хуторе, а посредь ночи слышим гул какой-то. Мы тогда о тракторах-то не слышали и не видели их. А это немец на тракторах орудия подвозил. Под утро глаза разлепить не успели, как нас с тех орудий обстреливать начали. Ну, наш полковник быстро нас с хутора в лес отвел и там прятаться велел. В том лесу я ногу-то и сломал. Оступился да упал неловко на пенек, самую лодыжку и сломал. Ну, меня быстро на санитарную телегу и в тыл, а потом еще далее в госпиталь. Ну а в госпитале скажу я вам робята, самая лучшая…

– Погоди Матвеич, так ты что с немцами-то и не воевал? – не унимался Василий.

– Ты сам погодь, не перебивай, – на этот раз «реплика со стороны» не понравилась деду. – Говорю тебе, ногу я сломал, не нарочно, так вышло, в госпиталь попал. Ну, а в госпитале, – старик блаженно закатил глаза. – Я, наверное, больше за всю свою жизнь так хорошо как в том госпитале не жил. Лежу, значится, а вокруг меня сестры милосердные, как пчелы вьются. А я-то смолоду парень видный был. А и там средь тех милосердных такие красавицы были, особливо которые из благородных. Оне там на особом положении были, всякую грязную работу не делали. Полы там мыть, простыни стирать или утки из под лежачих выносить, это сестры из простых делали. А эти из благородных все больше с нами разговаривали, утешали, да письма для неграмотных домой писали, или читали, когда им письма из дому приходили. Таких баб я боле никогда не видал, таких давно уж нет. Сейчас даже те городские кто на легкой работе, или за большими начальниками замужем и не работают, дома сидят, не такие холеные как те были. От них и пахло всегда так приятно, и говорили они так красиво, так по-доброму. Такой может быть только такая баба, которая с мала, ни голода, ни нужды, ни работы тяжкой не знала, а все время в неге да в холе жила. Простые то бабы с чего злые, с жизни плохой, а сейчас, почитай, все простые и все больше злые. А там, как оне узнали, что фамилия моя Пушкин, то сразу мне про Пушкина рассказывать стали. А я дурачком прикинулся, и говорю, что ничего про того Пушкина не знаю, де и школы у нас в деревне не было. Не стал говорить, что в церковно-приходской учился и про Пушкина там нам сказывали, и стихи его учить заставляли. Ну, они мне и про него и стихи его рассказывают, а я слушаю со вниманием, будто в первый раз слышу. Понравилось тем барышням это, да и на меня смотреть, я вижу, приятно им. У меня ведь всего лодыжка перебинтована была, а так-то все остальное при мне, цело. Потому им со мной приятней говорить было, чем с каким-нибудь раненым, что пластом лежал, или безруки или ноги, и от которого воняло. А я всегда чистый, умытый, побритый. Я ведь всегда себя в аккурате соблюдал. В общем, с одной из тех милосердных барышень я и закрутил, какого-то начальника тогдашнего дочкой. Ох сколь я за жизнь баб попробовал, а такой нежной да душистой у меня боле не было…

Здесь вновь не выдержал Пылаев:

– Матвеич, что ты все про госпиталь да про баб. Ты же вроде про войну начал рассказывать. А где ж она война-то твоя?

– Война, а что война? Для кого война, а для кого мать родна? В госпитале я со своей ногой год почти провалялся. Барышня та, что со мной крутила, уговорила кого надо, чтобы меня не выписывали, хоть и нога уже зажила. А потом она же так сделала, что меня вообще от службы освободили, написали вроде, как нога моя не так срослась, и я к службе негодный. Так меня прямо с госпиталя домой и отпустили.

– А я вот от своих родичей, что в ту войну воевали слыхал, что оне и с осколками в теле, и газами травленные были, а особо никто их в госпиталях не держал, чуть подлечат и опять в окопы, – с нескрываемым злом в голосе вставил реплику Пылаев.

– Ну, что ж виноватый я, что меня бабы так любили. Я ж говорю все через ту барышню, что полюбовницей у меня была. Через нее мне все бумаги справили и подчистую со службы уволили, – уже словно оправдывался дед.

– Так ты, Матвеич получается не ветеран никакой, а жук-хитрован, и не воевал вовсе, – продолжал возмущаться Василий.

– Ну не воевал, а чего там было воевать-то? Войну ту все одно потом несправедливой, импирилистической прозвали, – дед был явно недоволен, что ему так и не дали дорассказать про такой приятный момент из его биографии как взаимоотношения с барышней из госпиталя.

Тем временем Пылаев продолжал выводить деда на «чистую воду»:

– Это что ж получается, ты и в ту войну хитрованил, и в ответсвенную тоже не воевал, увернулся. Неужто опять те же бумаги про ногу показал?

– На ответственную я уже по годам не подходил, – все более раздражался и дед.

– Так чего ж ты тут парням да девкам тогда брешешь. Они вон про войну слушать собрались, а ты. Рази ж это война, в госпитале год прохлаждался, баб там щупал, а потом через них же себе инвалидность липовую справил! – Василий настоящий инвалид, хоть и другой войны не мог без негодования реагировать на дедовские откровения.

– А я тебя слушать не заставлял, не хочешь не слушай. Или сам рассказывай. Ты ж в ответственную воевал, так расскажи, если есть что рассказывать. Меня вот хаешь, а у самого, что-то я не видел, чтобы ордена были, да и медалей не густо. Хоть и полбрюха у тебя вырезали, да видать все одно особо не геройствовал, раз начальство тебя не отметило. Меня тоже начальство никогда не отмечало, а вот бабы любили. Кто как умеет, тот так и живет. А кто никак не умеет, ему всегда тяжельше всех приходится и злиться здесь на меня нечего, такой уродился, – в свою очередь философски ответил дед.

Услышав такую отповедь Василий заметно смутился и ничего не сказав, стал нервно закуривать.

– Расскажи, расскажи, как ура орал, да в полный рост в атаку ходил, как другие твои ровесники на пьянках брешут. Я не воевал, но я и не вру, а про приятности всякие рассказываю, потому что оне у меня были в жизни. А от тебя я что-то вообще никогда про войну ничего не слыхал. Ты чем меня вот совестить, что я липовую инвалидность справил, лучше про свою расскажи, как ты ее получил, в бою, а может где по дурости брюхо-то пропорол? – дед видимо очень сильно обиделся на Василия и все более заводился. – Ты сам-то там хоть мертвяков видал? Я хоть и в госпитале, а немало их повидал, и на калек всяких насмотрелся. А ты видал, чтобы сразу да человек несколько!? Я то как нога поджила таких таскал-носил без счета.

Василий глубоко затянулся, выпустил дым и затоптав папиросу негромко но отчетливо произнес:

– Видал и не раз, а однажды, на моих глазах так сразу человек пятьсот… как на скотобойне.

Хоть и негромко то было сказано, но Василия услышали все слушатели, коих сгрудилось у крыльца десятка два-три, в основном мальчишек, которые во все уши слушали откровения ветеранов последних войн.

Ну, так расскажи, чего жмешься, – голос деда Пушкина звучал уже не агрессивно, а почти просительно.

Василий однако не спешил. Потом он объяснял, боялся что дед заставит его рассказать о ранении, которое он действительно получил по глупости: полез с товарищем на нейтральную полосу за трофеями и попал под артобстрел. Если бы не товарищ, который вытащил его раненого, мог бы там и остаться. Да и про то о чем он только что заикнулся, ему не хотелось говорить. Но делать было нечего, ибо теперь уже молва могла его обвинить в брехливости. Так и не докурив папиросу, он затоптал ее кирзовым сапогом и нехотя заговорил:

– В сорок втором то было, в начале лета. Наш полк только что сняли с переднего края и отвели во вторую линию обороны на отдых и переформирование. Сам я тогда полгода уж как воевал и считался бойцом обстрелянным. Да там все, кто на передовой больше трех месяцев были и в живых оставались обстрелянными считались.

Василий замолчал, вновь достал папиросы закурил. Все это время слушатели, количество которых еще более возросло, молча ожидали продолжения. И вновь Василий заговорил как бы через силу:

– Вроде и боев то особых не было на нашем участке, все больше перестрелки, да артобстрелы. Но боле всего замучили нас немецкие самолеты. От них проклятых у нас были основные потери.

– Мессершмиты? – встрял вопросом городской пацан в кедах и щегольской кепке, приехавший за хлебом на велосипеде из соседней деревни.

– Мессершмиты, это истребители. Они для наших летчиков опасны были, а для нас, пехотного люда не было тогда врага страшнее Юнкерсов. Это штурмовики-пикировщики. Их еще «штуками» звали. Вот эти «штуки» и лили нашу кровушку от души. Они пикировали с воем сирен, с того воя с ума сойти можно было, а потом с бреющего бомбы сбрасывали. А мы в окопах сидим и ждем в нас или рядом. А если прямое попадание случалось, то и блиндаж в три наката не спасал, не разорвет, так землей завалит. Бывали случаи, целыми взводами в тех блиндажах гибли.

Василий прервался, обвел взглядом слушателей, как бы спрашивая: ну что есть еще вопросы? На этот раз таковых не последовало, и он возобновил рассказ:

– От этих «штук» и артобстрелов у нас чуть не полполка выбило. Из почти трех тысяч и двух тысяч не осталось. В моей роте из сотни с лишком не более шестидесяти человек оставалось.

– А тех поубивало? – последовал вопрос от какого-то местного босоного мальчишки в сатиновых шароварах и грубо пошитой льняной рубахе.

– Кого убило, кого ранило, немало и просто слиняли. Это только в фильмах кажут, что все в бой рвались. Это нас, простаков в окопы посадили, мы и ждали, убьет или нет. А хитрованы, те кто больным скажется, – Василий недобрым взглядом ожег Пушкина, кто до войны на гармони играть научился или на балалайке тренькать. Такого, глядишь, в тыл переведут начальство музыкой ублажать. У третьих знакомые или родичи из начальства имелись и те их опять же с передовой забирают и где-нибудь во второй-третьей линии пристраивают… В общем вывели нас километров за пятьдесят от фронта и встали мы посредь леса на небольшой поляне. Место тихое, и главное лес кругом, тут тебе и маскировка и птицы поют – красота. За все свои фронтовые полгода я впервые в такой спокой попал, когда не в окопе или блиндаже, где все время земля за шиворот сыпется, да еще пули и осколки кругом свистят. Палатки разбили, ветками замаскировали, чтобы с самолетов не видно было. Но в них мы только спали или в дождь прятались. А так все на воздухе радовались, что опасности нет, и в полный рост ходить можно. Здесь уж и с харчами перебоев не было, не то что на передовой. Там, то не подвезут, то походные кухни с тех же «штук» разбомбят. А самое плохое, когда только есть соберешси, а тут обстрел, взрывы и с полкотелка земли насыпет. Потом так и ешь кашу, али щи с землей…

Василий затянулся папиросой, всем видом показывая, что все им сказанное всего лишь прелюдия, а основные события впереди.

– С неделю мы, наверное, такой вольной жизнью пожили и тут на полуторках нам пополнение привезли. Совсем молодых ребят, только что призванных, лет по восемнадцать-двадцать. В несколько заходов их завозили, человек с тысячу, наверное, чтобы полк наш до положенного числа довесть. За тот месяц-полтора, что мы бы во второй линии сидели, они должны были в наш полк влиться, пообтесаться и кое чему научиться, чтобы на передовой совсем уж неумехами не казаться. В общем, хотели все по уму с ими сделать. Не то что меня и тех кто со мной тогда в декабре сорок первого призывали. Нас тогда сразу с эшелона в окопы загнали, там уж под огнем всему обучались.

Пылаев вновь замолчал, явно интригуя слушателей, число которых продолжало возрастать. Причем подходили уже не только мальчишки и мужики, проявили интерес и несколько баб и девчонок, которые хоть и не подходили к рассказчику близко, но явно прислушивались.

– Сначала вроде мы не особо удивились, ну пополнение и пополнение, не впервой. Но эти молодые оказались какие-то… ну я таких за всю войну никогда боле не видал, ни до, ни после. Когда меня и тех, кого со мной призвали, мы на фронт со страхом ехали, каждого шороха пугались и уже повоевавших ребят со вниманием слушали, все делали как велели. А эти… вроде не пьяные были, а какие-то уж больно смелые, словно не на фронт, а на гулянку приехали. Таких смелых я только в фильмах видел. Шляются, в палатки заглядывают, никого не боятся и такие уверенные, будто их не только призвали, а оне уж не одну войну воевали. Самое, что нас тогда обидело, к нам уже повоевавшим и познавшим передовую безо всякого уважения. А один ухарь, посмотрев что у нас почти нет наград на гимнастерках, а какие награды тогда в сорок втором… Так вот он нам прямо в глаза сказал: «Что же вы ребята так плохо воевали, что вас совсем не награждают? И остальные, глядя на него, тоже посмеиваются. Мы им, ах вы салабоны, пороха не нюхавшие – чуть до драки не дошло, офицеры еле разняли.

Теперь уже у Василия сама собой потухла сигарета и он раздраженно ее отбросил. Чувствовалось, что даже сейчас через два десятка лет после тех событий, он не мог не возмущаться поведением тех новобранцев.

– Не все, конечно там такие были, некоторые как положено, тихо себя вели. Только эти смешливые-смелые многих там с понталыку сбили. Ну, мы тоже над ними посмеиваться стали, говорим, вот на передовую попадете, с первого дня подвиги начнете совершать, ордена с медалями огребать. А тем хоть бы что, да, говорят мы не так как вы воевать будем, мы приехали немца бить, а не прохлаждаться. Говорю, вроде трезвые, а как будто выпимшие. Кто уж их так настрапалил, мозги им задурил не знаю, но похоже они в самом деле верили, что как только в атаку пойдут, все немцы от них вприпрыжку побегут. Ну, значит, переругиваемся мы подшучиваем над друг дружкой, слышим звук знакомый – «штуки» летят. Этот звук мы ни с каким другим не путали. Если тот звук слышишь надо тут же прятаться – это мы как в старое время «Отче наш» заучили. Ну, понятное дело, команда «воздух» и мы все в траву под деревья залегли. А эти новые стоят рты раззявив в небо глядят и опять над нами смеются, видя что мы перепугались и в землю мордами попадали. Офицеры им кричат, мы им кричим: «Ложитесь суки! Вы нас демаскируете, из-за вас все пропадем!!» Кто-то из них тоже залегли, а эти самые смешливые да смелые наоборот на середину поляны вышли и все в небо смотрят – интересно им посмотреть какие они немецкие самолеты. Видно им в головы кто-то втюхал, что на фронте главное ничего не бояться и тогда героями станете и домой все в орденах вернетесь. Кто-то все же из них залег, других офицеры под деревья загнали и лечь заставили, но человек с полсотни так и осталось на поляне в небо смотреть. Тут «штуки» выскочили на малой высоте, а эти весельчаки-смельчаки давай орать: «Фашисты, фашисты, мы вам покажем!», кулаками им грозятся. Немцы видно никак не ожидали такого, они там часто летали, но мы тихо сидели и они не знали, что средь леса целый полк прячется. Пролетели «штуки» дальше. А эти смельчаки совсем обнагли, над своими товарищами, что попрятались смеются, над нами смеются, трусами называют. Которые ихние застыдились и тоже встали на поляну пошли, офицеров наших не слушают, а мы лежим, слушаем: вернутся «штуки» или нет. Из за их тех весельчаков гомона не сразу расслышали – назад летят. Ну, уж тут мы поняли, заметил наших весельчаков немец, сейчас вмажет, надо как можно дальше от поляны в лес бежать. Этим орем: «Разбегайтесь, немец возвращается, сейчас всем п…ц настанет!» Куда там, даже те кто в первый раз прятались, от насмешек тех весельчаков застыдились и на поляне остались. Наши офицеры тоже видят, что если их силком в лес тащить самим вместе с ними пропасть, тоже о себе подумали и в лес сиганули. И мы что было сил подале в лес побегли, а как услышали что «штуки» пикировать начали, попадали кто куда.