Текст книги "Дорога в никуда. Книга вторая. В конце пути"

Виктор Дьяков
Дорога в никуда. Книга вторая. В конце пути

Хоть убей, следа не видно.

Сбились мы, что делать нам?

В поле бес нас водит, видно,

Да кружит по сторонам.

А. Пушкин

Пролог

Кровавые события гражданской войны, и все перипетии 20-х и начала 30-х годов, столь значимые для судеб людских, совершенно не изменили облика Бухтарминского края. Долины Бухтармы и Иртыша по-прежнему давали в избытке зерна, трав, мяса, рыбы, древесины, пушнины, золота, серебра… А вот состав населения изменился очень сильно. В некоторых бывших казачьих поселках, где жители активно противодействовали большевикам в период колчаковщины и во время Большенарымского восстания, население обновилось до восьмидесяти процентов. То, что край с 1923 года стал относиться к автономной Киргизской республике, которую вскоре переименовали в Казахскую, сначала ни в чем не сказывалось. Казахов в усть-каменогорском уезде насчитывалось относительно немного, и никаких более или менее значительных административных постов они не занимали. Не в пример многим прочим губерниям и уездам, коллективизация в Бухтарминском крае в новосельских деревнях, бывших казачьих станицах и поселках прошла сравнительно безболезненно. По всей видимости, сыграла роль дикая жестокость, с которой большевики подавили Большенарымское восстание белоказаков. Время-то прошло не так много, а страх «выветривается» из памяти долго, в течении жизни целого поколения. Отдельные инциденты все же случались, но в целом организация колхозов шла довольно споро. Как-то не восприняли даже крестьяне-новоселы, что власть, которая так щедро всего несколько лет назад передала им столько лучшей казачьей земли, вдруг возьмет, да и всю ее и отберет, в том числе и ту, которой наделил их еще царь. Так вроде бы невзначай и почти без сопротивления крестьяне-новоселы позволили власти, назвавшейся рабоче-крестьянской, лишить себя самого дорогого, того, за чем пришли сюда, на край света – личной земли. Тем более не посмели сказать что-то против окончательно придавленные, запуганные казаки. В этих условиях даже прошел такой фокус, что во главе первого колхоза в Бухтарме встал бывший батрак казах Танабай…

А вот с коллективизацией в кержацких деревнях возникли немалые сложности. Кержаки, до революции особого внимания и на царскую власть не обращавшие, жившие по своим законам и детей учившие по старозаветным книгам… Староверы-кержаки после отмены продразверстки легко освоились с продналогом и их дворы вновь заполнились скотом, а амбары хлебом, погреба медом и прочими продуктами щедрой горной тайги. В глухих таежных лесах, за высоченными, рубленными из бревен заборами жили кержаки. Каждый двор представлял единый жилой массив из вековых лиственниц, где под одной крышей умещались, и изба, и скотный двор с амбарами и сараями. Они качали мед на горных пасеках, соболевали-охотились за пушным зверем, разводили маралов. Нелегко было разрушать этот устойчивый вековой уклад. Царская власть и не пыталась, а вот советская… Советская не царская, она не стала терпеть, что кто-то, находясь официально под ее юрисдикцией, станет жить по своим законам, не так как она предписывает. Тяжело, с кровью, стонами, слезами, приговорами и выселениями проходила коллективизация в кержацких деревнях. И многие кержаки скребли затылки, дескать, надо бы было Колчаку помочь с этими варнаками справиться, а не на печи сидеть, другие мыслили фаталистически, все что Бог дает, все оно по заслугам.

Несмотря на грызню в Политбюро, ЦК и других высших партийных органах, власть на местах, в стремлении выслужиться, все, иногда противоречащие друг другу, руководящие циркуляры, претворяла в жизнь энергично, иной раз даже, что называется, с перехлестом, с запасом, то есть «перегибая палку»: раскулачивали не только кулаков, но и середняков, ради выполнения плана по коллективизации в колхоз загоняли силком, огульно. То же самое имело место и в борьбе с религией. Начавшаяся еще в 20-х атеистическая компания имела вполне конкретный посыл: усилившиеся в ЦК и Политбюро группировки, где преобладали евреи, испытывали генетическую ненависть к православной церкви. В Усть-Каменогорске и уезде тоже национализировали и изъяли все церковные ценности, но далее дело тогда не пошло, большинство церквей не закрыли. Видимо, сказалось удаленность от Центра и то, что местные функционеры все-таки оказались, как правило, не еврейского происхождения. И вот, странное дело, уже в 30-е годы, когда проеврейские группировки в руководящих органах партии были уже фактически разгромлены, а их лидеры уничтожены, не в ходе трибунных дискуссий, а просто по уголовному, посажены и перестреляны по сфабрикованным делам… До Верхнеиртышья, наконец, докатились с опозданием ветры, которые в Центре «веяли» еще в 20-х – началось массовое закрытие церквей. В 30-м закрыли обе церкви в Усть-Каменогорске и Собор и Троицкую, а в 1935-м Покровский Собор, чей набат доносился за много верст, взорвали. То был отголосок взрыва Храма Христа Спасителя в Москве, когда крутя ручку взрывной машины Лазарь Каганович радостно изрек: «Задерем подол матушке-России!».

Индустриализация добавила новых заводских и фабричных труб, шахтных терриконов возле рудников, которые вместе со старыми коптили синь небесную и серыми конусами извлеченной породы устремлялись ввысь. Но, в общем, по сравнению с такими символами первых советских пятилеток, как Уралмаш, Магнитка… Нет, в Верхнеиртышье подобных гигантов не возводили и край оставался в основном как и прежде аграрным, руднично-старательстким медвежьим углом и, казалось, ничто не изменит этого его статуса. Но большевики к концу 30-х годов уже преодолели внутренний разлад – в беспринципной и беспощадной схватке за власть победили наиболее беспощадные и беспринципные. Одним из первых решений-экспериментов, этого теперь единого и всевластного правительства, стало выделение автономного Казахстана из состава России в отдельную союзную республику. И Верхнеиртышью большевики уготовили совсем не праздную будущность. Уникальное сочетание богатых рудных залежей и потенциальных гидроресурсов подвигло их в 1939 году выделить усть-каменогорский и ряд сопредельных горных уездов из состава Семипалатинской области в отдельную Восточно-Казахстанскую, которую еще стали называть и Рудным Алтаем. В том же году с прицелом на будущее началось строительство Усть-Каменогорской ГЭС на Иртыше в районе деревеньки Аблакетка, а поселок горнодобытчиков Риддер переименовали в Лениногорск.

В Великую Отечественную Войну Рудный Алтай стал вспомогательным «хребтом» страны (не оспаривая приоритета Урала на звание «станового»). Не знающая неурожаев земля все четыре года спасала эвакуированных и кормила солдат на далекой передовой великой битвы. А свинец, что добывался в здешних рудниках… каждые три девятиграммовые «капли» из пяти, выпущенные красноармейцами в ту войну, сделали из того свинца. Именно с войны начался бурный рост промышленности области и самого областного центра. Если с 19-го по 39-й годы население Усть-Каменогорска практически не выросло, оставаясь на уровне тех же двадцати тысяч жителей, то уже к 1959 оно составило сто пятьдесят тысяч! За эти двадцать лет в области-медвежьем углу построили: Усть-Каменогорскую ГЭС, огромный свинцово-цинковый комбинат, НИИ цветных металлов, конденсаторный завод, металлургический завод «Востокмаш», Зыряновский и Лениногрский полиметаллические комбинаты. Здесь, на краю страны под эгидой всесоюзного министерства среднего машиностроения создавался мощный промышленный центр. Продукция Усть-Каменогорска и области, цветные и редкоземельные металлы, предназначались прежде всего для оборонной и космической отраслей – маховик гонки вооружений, подхлестнутый началом «холодной» войны начинал работать на полную мощность.

Конец кофейнообразной долины пришел тогда, когда, казалось, она должна была принести, наконец, живущим здесь людям, уставшим от войн и преобразований, покой и достаток. Ан нет, страна Советов заразилась эпидемией гидростроительства. С людьми не церемонились, а природа чем лучше, и ее, паскуду, посредством большевистской атаки, изменим, преобразим. Мало показалось одной плотины у Аблакетки, маломощной получилась ГЭС, водохранилище в условиях высоких скалистых берегов не могло разлиться и накопить большого объема воды. Другое дело, если еще одну плотину поставить выше, перегородив Иртыш в узком месте, неподалеку от деревни Пихтовка и чуть выше пристани Серебрянка. Вот там водохранилищу есть где разлиться, ведь рядом Долина. Запрудили Иртыш второй плотиной, разлилось водохранилище и… И почти вся уникальная Долина двух рек, Долина-Кофейник, поймы Иртыша и Бухтармы с плодороднейшими землями с бывшей станицей Усть-Бухтармой, Гусиной пристанью, прилегающими деревнями и поселками, оказались под водой. Над ничейной землей и экспериментировать можно без оглядки, без страха ответственности. Долго плавали по «рукотворному морю» гробы, всплывшие из затопленных, не перенесенных погостов, как последняя память о погубленной земле.

Многие из местных жителей, чьей родины больше не существовало, не пожелали оставаться жить в построенных по стандарту однотипных сборно-щитовых домах (взамен затопленных рубленных из бревен), во вновь образованных поселках, на каменистой, большей частью малоплодородной земле на незатопленном участке Долины, у самых гор. Они разбегались кто куда, большинство ехали в Усть-Каменогорск, ибо областной центр рос, строился, требовал много рабочей силы, превращаясь в один из самых красивых и перспективных городов не только в Казахстане, но и во всем Советском Союзе. Остававшиеся шли трудиться на прокладываемую от Усть-Каменогорска до Зыряновска, по незатопленному краю Долины, железную дорогу, на возводимые по побережью нового водохранилища небольшие рыбный и судоремонтный заводы, но большинство притягивал цементный завод. То было крупное предприятие, производившее цемент на основе открытых здесь же залежей глины, обладавшей уникальными свойствами. Цемент высших марок шел на строительство шахт для пусковых установок стратегических ракет, ну а цемент более низкого качества на всевозможные гражданские строительные нужды. Все это теперь работало на энергии поднятой плотиной воды.

Оставшихся жителей, оказалось недостаточно, чтобы удовлетворить потребности вновь построенного цемзавода, где требовалось до трех тысяч рабочих, более мелких предприятий и подсобного совхоза. Невиданное дело, во вновь образованном поселке осталось много свободного жилья, ведь строили на всех усть-бухтарминцев, не рассчитывая на такое количество беглецов. Потому кликнули людей со стороны, суля работу, а главное жилье. Жилья в стране Советов испокон, с самого 17-го года, как оно зародилось, всегда не хватало. Так в Долину, вернее в то, что от нее осталось, вновь поселилось немалое количество неместных, пришлых людей. Поселилось и немало казахов. Селились как близлежащие из правобережных селений и стойбищ, из Калбинских долин, так и дальние, степные казахи.

Разрушение уклада вольной жизни кочевников тоже начался с 30-х годов. Хотя еще в 20-х большевики проводили среди степняков определенную «профилактическую» работу, выкорчевывая всех, кто имел отношение к мелкобуржуазной националистической партии «Алаш-орда», которая сформировала даже свой полк в составе анненковской Отдельной Семиреченской Армии. Так вот, запугав, и без того не больно бойких степняков, власть и их стала раскулачивать, реквизировать скот, прикреплять к земле, объединять в колхозы, заставлять одних пахать землю, сеять пшеницу, других приноравливать долбить в шахтах уголь, руду, работать на заводах. Но эти новые для них дела они делали плохо и вынуждены были мириться с ролью «тупого», «тормознутого» народа, которых чему-нибудь выучить так же трудно, как из кривого саксаула сделать прямую доску. Но постепенно со сменой поколений и повышением уровня грамотности росло, так называемое, национальное самосознание степняков. Казахская молодежь уже не хотела мириться с ярлыком второсортного народа, они все более осознавали себя титульной нацией. Но в начале шестидесятых это было еще не очень заметно. Бывшую Долину теперь населяли куда более разношерстные люди, но трений, ни на национальной, ни на социальной почве не возникало. Внуки и правнуки казаков-сибирцев не унаследовали черт своих предков, два столетия являвшихся здесь фактическими хозяевами, или прятали их глубоко, всячески скрывая свое происхождение. Бывшие крестьяне-новоселы, вернее их потомки, они так и не смогли почувствовать здесь себя полноправными хозяевами, хотя ради этого в года Гражданской войны сочувствовали большевикам и потом всячески их поддерживали. Киргиз-кайсацы, теперь именовавшиеся казахами… ну основная масса степняков никогда не отличалась экстремизмом, а молодая казахская интеллигенция еще не отрастила свои националистические зубы.

Когда завершалось строительство Бухтарминского гидроузла и заполнялось водохранилище, над страной, на двадцатикилометровой высоте пролетел супостат-разведчик. Долетел он аж до Урала, но там его достали ракетой. Чтобы и дальше не повадно было, стали повсюду, возле каждого важного стратегического объекта ставить ракетные заставы. Возле плотины появился ГАЗик с пожилым, седым генералом. Генерал ездил по окрестным горам. Артиллерист, полуоглохший на войне, он в новой ракетной технике смыслил мало, но знал, что людям, коих он своим выбором обрекал на службу здесь, нужна вода и место хоть мало-мальски пригодное для жизни. Когда выбирали место для казачьих застав двести лет назад, наверное, думали так же. Если царский генерал определил место для закладки станицы-крепости Усть-Бухтарминской у впадения Бухтармы в Иртыш, то советский генерал нашел место у подножия сопки, где протекала маленькая речушка-ручеек и стояла совхозная молочно-товарная ферма. Произвели отчуждение совхозной земли, ферма стала на время казармой. Построили домики для офицеров, потом для солдат кирпичную казарму, на сопку поставили диковинные фантастического вида антенны локаторов.

Так появилась «точка», одно из подразделений зенитно-ракетного полка, выполнявшего задачу по охране гидроузла, в первую очередь плотины, от возможного удара с воздуха. Такие «точки» окружали плотину со всех сторон, создавая над ней единое радиолокационное поле, для «засечки» и последующего уничтожения самолетов противника, вознамерившихся бомбить плотину.

Ракетные заставы-дивизионы заступили на боевое дежурство в начале 60-х. А в области тем временем продолжалось бурное строительство. Пускали новые заводы, закладывали рудники. Если раньше, в основном, добывали медь и свинец, ну и, конечно, золото с серебром, то сейчас к ним добавились титан, магний, бериллий … Ну, и как следствие в середине 60-х в Усть-Каменогорске заработал титано-магниевый комбинат. Таким образом, ударно трудясь, область полным ходом двигалась к «коммунизму», пока не наступила «Перестройка»…

Часть первая. Ратниковы

1

Вечер второго декабря 1986 года, горная дорога. Фары тускло высвечивали пересекающие дорогу снежные струи. Местами, где вместо кюветов с подветренной стороны возникало препятствие, скала или бугор, снег не струился, а накапливался, образуя пока еще небольшие сугробы, обещавшие к утру превратиться в настоящие заносы. Лента шоссе, как и всякая горная дорога, не терпела длительного горизонтального положения, взмывая то вверх, то падая вниз с различной крутизной, поворачивая то вправо, то влево, со столь же разнообразной кривизной, рисуя замысловатые серпантины со звучными именами: «тёщин язык», «адова петля» и тому подобные. Видавший виды темно зеленый военный грузовик ЗИЛ-157, силясь, преодолевал эту кошмарную дорогу. Автомобиль резко замедлил ход перед очередным подъемом: в его организме, конкретно в коробке передач, что-то функционировало ненормально, потому водитель переключал передачи тяжело, со скрежетом, многократно перегазовывая. В кабине грузовика, благодаря подсветке щитовых приборов и рано наступивших, из-за низких снеговых туч, сумерек, царил полумрак. На сиденье теснилось трое, напряженный плечистый подполковник, постоянно всматривавшийся в дорогу, привалившийся к нему дремлющей головой капитан, и поминутно шмыгающий носом водитель, солдат-первогодок, в замасленном бушлате. Острое, словно обломок сухой сосны, колено капитана мешало водителю, касаясь рычага переключения передач.

– Николаич?! – с силой толкнул подполковник капитана, но в ответ услышал лишь сонное мычание.

«Ишь, дрыхнет и горя мало. Надо же умудриться спать в таком неудобстве и колодрыге», – неприязненно подумал подполковник и, плотнее запахивая полы шинели, пошевелил застывшими пальцами в юфтевых сапогах – противный холодящий ветер, проникая во все щели, немилосердно выстуживал кабину, несмотря на нудное гудение печки-обогревателя.

– Полегче, не газуй, переключайся заранее, а не перед самым подъемом! Сколько можно повторять! – тон подполковника выдавал его явное неудовольствие.

В ответ водитель недружелюбно покосился на колено капитана.

– Николаич! – на этот раз толчок внушительного подполковничьего кулака под ребра возымел действие – капитан очнулся. – Подберись, чего ноги расставил! – осуждающе выговаривал подполковник.

Капитан зевнул, потер глаза и подполковник, предвидя его желание досмотреть сон, вновь повысил голос:

– Кончай спать, не видишь, что на дороге твориться, а тут еще ты водителю мешаешь! Дома выспишься, если целыми доедем.

– Где мы? – капитан, подбирая ноги, невозмутимо поднес озябшие руки к чуть теплой струе воздуха, сочащейся из под ребер печки.

– Александровку проезжаем, сейчас на перевал полезем, – буркнул в ответ подполковник.

Слева в свете фар мелькнул памятник расстрелянным в 19-м году коммунарам. Машина, устало урча, пошла вверх по затяжному склону. Внизу осталось зловещее Александровское ущелье с маленькой речушкой и небольшой деревенькой, в которой не светилось ни единого огонька – видимо как всегда при сильных ветрах оборвало линию электропередачи и селение, находящаяся всего в трех километрах от мощной ГЭС, осталась без света. Вершина перевала. Отсюда открывалась картина, притягивающая даже много раз ее видевший глаз. Между двумя кряжеобразными сопками отчетливо вырисовывалось, освещенное многочисленными мощными прожекторами тело плотины, темное, расширяющееся книзу, кажущееся толстым, коротким, нисколько не напоминающее классический архитектурный образ плотины Днепрогеса. Гигантские «ступени» шлюзовых камер были затенены. От обоих концов плотины, карабкались по склонам сопок, а в дальнейшем предпочитая распадки, в разные стороны отходили опоры высоковольтных ЛЭП, обремененные грузом проводов…

Подполковник глянул на светящийся фосфором циферблат своих «командирских». «Седьмой час, по декабрьским понятиям почти ночь», – подумал подполковник.

– Да Федор Петрович, не будь этой «дуры», не служили бы в этой «дыре», – скаламбурил капитан, кивая в сторону плотины.

Подполковник промолчал, он глядел на хорошо знакомую ему картину и ничего не слышал, он «отключился» и мысленно «беседовал» сам с собой: «Уже двадцать лет как я здесь. Господи, если бы тогда в 66-м году сказали, что вы, лейтенант Ратников, прослужите здесь, проживете в этих горах без «выдерга» два десятилетия… Нет, не поверил бы, ни за что, это же повеситься можно… А все-таки, чертовски красиво». Река-водохранилище, словно бутылка расширялась от «горлышка» заткнутого пробкой-плотиной сначала понемногу. Но дальше, когда горы все больше расступались «бутылка» расширялась резко в обе стороны. Лед только встал, следов на нем не видно – рыбаки пока еще не рискуют выходить пытать счастья. Подполковник в последний раз окинул взглядом плотину, водохранилище, ровной белой скатертью уходящее к горизонту, где оно сливалось с беззвездной тьмой неба – машина юркнула на снижение. Водитель перевел рычаг на «нейтраль», и ЗИЛ свободно покатился под уклон. Не давая автомобилю разогнаться, водитель притормаживал. Услышав характерный визг тормозных колодок, Ратников вновь забеспокоился: «Только бы тормоза не отказали», и тут же скомандовал:

– На передаче спускайся… мать твою!!

Водитель судорожно задергал рычаг, а подполковник невольно вспомнил то жуткое чувство почти «свободного полета», когда на этой же колымаге в позапрошлом году тормоза, на примерно таком же спуске, отказали. Водитель, наконец, «воткнул третью».

– Помнишь Николаич, я тебе рассказывал, как вот также без тормозов летели? – внешне бесстрастно обратился подполковник к капитану.

Тот понимающе кивнул и тоже настороженно стал прислушиваться к тормозам, а подполковник продолжал:

– Тишина, понимаешь, полная, двигатель заглох, только рессоры скрипят, да консервы, что в кузове везли, эдак позвякивают. А в остальном, никаких ощущений земной жизни, почти невесомость космическая. Если бы хоть одна встречная машина попалась, все, амбец, либо столкнулись, либо в обрыв улетели. Потом еще на ровном месте с километр катились, пока он вот также передачу не воткнул. Тогда, правда, водитель опытный был. Гурко, помнишь, прошлой осенью уволился?

– В рубашке вы родились, Федор Петрович, – заулыбался капитан.

– Всякий раз на везение рассчитывать… это знаешь. Эх, доездимся как-нибудь. Устал я уже с полковой автослужбой биться. Машина все межремонтные сроки выходила, а им все нипочем. А нам что остается? Ко всему можно привыкнуть, даже долго грозящая опасность со временем таковой уже не кажется…

Подполковник показной бодростью пытался отогнать невеселые мысли, источником коих являлась вовсе не машина, а закончившееся два часа назад полковое совещание, с которого и ехали в свое подразделение командир отдельного зенитно-ракетного дивизиона подполковник Ратников и его замполит капитан Пырков. Поблудив в сознании, Ратников вновь замкнулся на злополучном совещании.

На днях ждали приезда нового командира корпуса. Он впервые объезжал вверенные ему части. На совещании решали, куда везти нового комкора сначала, чью голову (то есть подразделение) подставить первой. Страсти накалились, никто толком не знал этого «нового», только ходили слухи, что он очень молод для генерал-лейтенантской должности, и естественно, с сумасшедшими связями. Понятно, что никто не ведал, на что он станет обращать внимание в первую очередь: боеготовность, внешний марафет, или предпочтет хорошо накрытый стол. Добровольцев не нашлось, все командиры отдельных дивизионов – «точек» высказывали свои аргументы, чтобы оттянуть визит комкора в их подразделения. У одного казарма в плачевном состоянии, подлатать надо, у другого с техникой нелады, у третьего все снегом заметено, не проехать. Они, коллеги Ратникова, в основном еще молоды, в званиях майоров и капитанов, но имеют перед ним одно бесспорное преимущество – у них есть надежда… Надежда, что у них все еще впереди, академии, звания, должности, служба в больших городах, или цветущих благоустроенных краях. Их цель ясна – выиграть хотя бы день, подготовиться как можно лучше, показать «товар лицом», вернее наиболее симпатичную часть того «лица», скрыв худшую, произвести впечатление на новое командование, которое молодо и «двигать», наверняка, тоже будет молодых. Очень часто разгон офицерской карьеры напрямую зависит от первого произведенного на большого начальника впечатления. А им, 28-и – 30-ти летним, очень нужен этот разгон, это возраст, когда офицеру, если он еще не успел крепко «споткнуться», и смог выйти на определенный «оперативный простор», его курсантско-лейтенантские мечты о генеральских лампасах из грез обретают черты вроде бы досягаемой реальности.

Ратников, самый старый командир дивизиона в полку, в полной мере познал цену показного уважения к себе полкового начальства, использующего его опыт для выхода из ситуаций подобных нынешней. Его молодые коллеги относились к нему примерно так же, внешне с уважением, но не у всех доставало ума и такта скрывать чувство превосходства перед неудачником-старпером. Уже в начале совещания подполковник уяснил – командира корпуса повезут к первому именно к нему. Ему ведь нечего терять и не к чему стремиться, да и подразделение у него, если судить без авансов и скидок на молодость других командиров дивизионов, пожалуй, лучшее в полку. Ратников не стал спорить, подавив вспыхнувший в нем протест: нашли «мальчика для битья». Ему действительно по большому счету было все равно. Той «нити жизни», которой он следовал, уже виден конец, ибо к концу шла его офицерская служба. А ведь когда-то и он носил в «ранце жезл», но… Он не хотел ворошить много раз «перелопаченные» воспоминания, но заметно выровнявшаяся дорога способствовала ослаблению внутреннего напряжения и безрадостные мысли, спутники плохого настроения, овладели сознанием. «Почему все так сложилось? Почему некоторые его однокашники по училищу, не блиставшие в учебе, сейчас командуют полками, бригадами? Почему его ровесники и даже более молодые, поступили и позаканчивали уже академии, хоть служили не лучше, а то и хуже? Почему, наконец, на днях к нему в дивизион приедет 35-ти летний полковник, без пяти минут генерал, и будет, возможно, распекать его, заслуженного 40-ка летнего подполковника». И раньше и сейчас, ссутулившись в тесноте кабины, Ратников не находил однозначного ответа.

Тряхнув головой, подполковник попытался отогнать навязчивые думы. Машина, наконец, из горного распадка вырвалась на узкую полосу равнины. Слева, возле самых гор из двух длинных труб исторгал стелющийся дым цемзавод. Обычно дым заводских труб, после прохождения через систему фильтрации, имел светло серый оттенок. Но в конце каждого квартала фильтры на неделю по ночам втихаря отключали, и резко увеличивающаяся тяга в печах помогала «вытягивать» план. Правда, без фильтрации в трубы вылетали тонны всевозможной кремниевой и углекислотной дряни, сопутствующей цементному производству, которая оседала на всем окружающем пространстве, зимой буквально отравляя снег, летом траву, забивая легкие людей и животных, воздействуя на кожу и слизистую оболочку глаз, плодя легочных и прочих больных. Впрочем, фильтры тоже никак не гарантировали безопасность выбросов, ибо улавливали не такой уж большой процент цементной пыли и вредных газов, но производство существенно тормозили. Об отключении фильтров свидетельствовало изменение цвета дыма, он сильно темнел. «Годовой план, надо думать, совсем плох, если они за месяц до Нового года и с шести вечера фильтры поотключали», – сообразил Ратников, глядя на мрачный темно-серый дым, валивший из заводских труб.

Справа, на берегу водохранилища сверкал огнями рабочий поселок «Новая Бухтарма», большую часть жителей которого составляли рабочие цементного завода. За двадцать с лишком лет существования поселка, там выросло поколение, жизнью которого стал цемзавод и все что с ним связано. То были люди в большинстве своем уже к 35-ти – 40 годам приобретавшие специфические болезни, источником которых служили условия труда на заводе и ужасная экологическая обстановка. Как ни странно, вспомнив про больных, коих в поселке насчитывалось немало, их ввалившиеся щеки, впалые грудные клетки, подполковник обрел нечто вроде душевного равновесия. Что такое чины, должности – главное здоровье.

Участок, где стоял завод и располагался поселок, был самым большим куском суши оставшейся от Долины, до двух километров в поперечнике. В прочих местах между водой и горами на правом берегу оставалось местами не более ста метров, а на левом вода почти везде вплотную подступила к горам. За поселком водохранилище быстро приблизилось к шоссе. Потом дорога огибала, обнесенный высоким бетонным забором, рыб-завод. Из-за забора виднелись крыши цехов, а в открытую дверь проходной просматривались вмерзшие в лед у заводского причала небольшие рыболовные суда. За заводом дорого вновь резко сворачивала в горы.

– Возле проходной тормозни, – приказал водителю подполковник.