Текст книги "Времена. Избранная проза разных лет"

И вот теперь он не пришёл. Как это на него похоже! Она не могла помнить – рассказывала мама. Решение отца уехать на «историческую родину» (чего никак не приветствовала даже бабушка-еврейка) и добиваться там «положения в обществе» («Как тебе нравится этот анахронизм?») по-видимому созрело в одном из тех депрессивных состояний-коконов, которые так часто рождают на свет проекты судьбоносные. Как гром среди ясного неба, говорила мама. Её охватывал ужас при одной мысли об эмиграции. С какой стати? Кандидатская степень, им добытая «потом и кровью» (говорила мама) в двадцать восемь неполных дет, «открывала дорогу», создавала основу благополучия, – но нет, его не устраивал, видишь ли, сам «воздух», «дым отечества ел глаза». Как будто есть такие места, где бы этот самый «дым» не причинял беспокойства. Сколько ночей напролёт проговорили они, прежде чем он уехал! Начало конца, сказала мама. Тем не менее через год они отправились за ним следом и почтили своим присутствием пожилую вдову, похожую на великую Голду Меир (сказал папа и добавил: «если её чуть-чуть отбелить») и длили это своё присутствие почти год, ютясь в небольшой, но довольно уютной (говорила мама) чистой и светлой комнатке с окнами на залив. Это время Саша помнила плохо – отдельными эпизодами, которые уместились бы, вероятно, в пространстве одного часа. Почему-то особенно яркой была «картинка», запечатлевшая визит деда. «Наш неугомонный дед» (говорила мама) по-своему спасался от «отеческого едкого дыма», плавая на «учёном корабле» – подумать только, простым инженером! – при его-то степенях и наградах за преданность и научные достижения. В Хайфе они пополняли запасы топлива. Много позже она прочла в дедовом дневнике: «В этом райском уголке на берегу теплого моря гнездилась тоска по снегам, хмурому небу и узорам, которыми расписывает стекла мороз». Тоску, разумеется, она знать не могла, но вот другая «картинка» – мама, сидящая у её постели с выражением непонятной тревоги на лице, – была столь же яркой, возможно оттого что часто возобновлялась в той, далёкой реальности.

Отец всё сдавал какие-то экзамены и не мог сдать. Мама учила английскому русских переселенцев.

Потом они уехали – вдвоём вернулись в Москву, где уже гремела и трубила Великая Перестройка. Отец остался в Израиле, и это было, по выражению мамы, «продолжение конца». А вскоре пожаловал из дальних странствий «наш неугомонный дед» и сел в тюрьму отбывать наказание за какую-то доперестроечную оплошность. И любимого «дядьку Митьку» забрали в армию, хотя, перед тем как отправиться в «Матросскую тишину», дед пытался отбить сына от солдатчины с помощью старых связей. Но то ли «связи» оказались непрочными, то ли сам рекрут повел себя непредвиденно, – одним словом, он угодил скоро в Афганистан, где, вместо того чтобы сразу перебрать к моджахедам (говорил дед), стал исправно «выполнять интернациональный долг». В итоге все эти неприятности уладились, а точнее, их затмили собой другие, как это всегда бывает в жизни, – всё проходит, но и выступает из тьмы новое, чему и не знаешь сначала – то ли радоваться, то ли сострадать.

Таким «новым» стал приезд отца – в отпуск. Этот первый отпуск за девять отбытых им на «исторической родине», растянувшихся на пространстве всей её сознательной жизни лет – Саша ходила уже в пятый класс – повлёк за собой последствия не то чтобы неприятные, но по общему мнению удивительные: «ребёнок, в сущности и не помнивший отца» (говорила мама) вдруг воспылал к нему такой любовью, что когда пролетели двадцать счастливых дней, наполненных выдумкой, подмосковными турпоходами, велосипедами, пляжами, шутками, ласковыми несметными прозвищами и маленькими подарками (больших не случилось – вероятно, вопреки тайным своим надеждам отец так и не разбогател, живя на какую-то стипендию, и всё еще продолжал сдавать нескончаемые экзамены) – когда всё уже было позади, и они с мамой вернулись из аэропорта в опустевший дом, Саша погрузилась в столь глубокую печаль, что вынуждены были прибегнуть к услугам психотерапевтическим, благо далеко ходить не пришлось: новый мамин друг возник из небытия этим подходящим к случаю способом и стал активно лечить обеих, направляя «стрелы Гиппократа» в размытую цель под названием «синдром лишения».

«Папа, ты меня слышишь? Будь счастлив!» Сколько раз она повторила эти слова тогда, после его «второго бегства» (говорила мама), лёжа в темноте без сна и уносясь мыслями на – свою? – «историческую родину», которая вся представлялась как маленький альбом с десятком цветных фотографий. Эти слова только потому и вырвались у неё теперь вместо заготовленного четверостишия: они хранились в тайне от всех, однако, повторяемые ежевечерне, как молитва, налились тяжестью любовного чувства, что и диагностировал уже ставший домашним врач, сославшись для вящей убедительности на «Женскую психологию» Карен Хорни. («Первая любовная драма, которую переживает девочка, – это „разрыв“ с отцом». ) А мама к тому ещё вспомнила рассказ прабабушки: когда умер «во время разрухи» прапрадедушка, её отец, то прабабушка «год не осушала глаз». Таким образом, констатировали, что кроме «женской психологии» тут замешана еще и генетика. Правда, «разруха» так и осталась чем-то загадочным, о чём ещё только предстояло узнать. Позже мама поправилась: она не помнит точно, шла ли речь о «разрухе»; возможно, то была другая напасть – «паспортизация», о которой известно только то, что всех наших предков ставили, по выражению деда, «на просвечивание» (в рентгеновском кабинете? – спросила Саша) и, в зависимости от увиденного внутри, давали – или не давали – «вид на жительство». (Что это такое? – спросила она. Ей объяснили: разрешение жить.) Таким образом, не исключено, что прапрадедушке просто не разрешили жить, и он умер, и прабабушка так сильно переживала эту свою «первую любовную драму», что целый год не осушала глаз. А бабушка-еврейка, узнав об этом семейном предании «по линии мамы», добавила другое – «по линии папы»: однажды случилось так, что целому народу не дали вида на жительство, и только сила духа и упорство помогли ему выжить, и ещё Господь Бог. Это было странным – услышать такое, бабушка не верила в бога, не молилась, не посещала ни церковь, ни синагогу. Выбрав подходящий момент, Саша похитила из портфеля маминого друга-врача «Женскую психологию» и прочла, проглотила её за одну ночь под одеялом при свете фонарика. И поразилась тому, что, оказывается, все уже известно, включая тайное тайных, в чем стыдно признаться даже самой себе.

«Папа, ты меня слышишь? Будь счастлив!» Человек с микрофоном уже прошел по ряду «финалисток», возвестивших миру о тривиальности своего мышления и скудости чувств, а Саша все повторяла про себя свою собственную, так неудачно вслух произнесенную фразу, – повторяла как заклинание, но в то же время старалась оценить со стороны и все больше приходила к выводу, что все иное, будь оно сказано, даже заготовленные стихи, было бы неуместным. Тогда она успокоилась, повеселела и теперь только ждала в нетерпении конца утомительной процедуры, прикидывая, достанет ли сил и сноровки забраться на пьедестал, на верхнюю ступеньку, не потеряв терпения и не сбросив опостылевший высокий каблук. «Околоплодные воды моря» никак не хотели разрешиться второй строчкой, она стала припоминать сочиненное накануне, чтобы теперь, по прошествии времени сказать ему «да» или отвергнуть. Она уже знала, что по-настоящему оценить свое произведение можно лишь спустя сутки, не меньше того. «Вчера ты вернулся после долгой отлучки В наш разграбленный дом. Деревьев больных оголенные сучья в саду за окном..». Нет, «разграбленный» – это слишком гражданственно, требует дальше чего-то обличительного, нет, она лирик, здесь надо найти другой эпитет. Может быть – «заброшенный»? Малларме сказал: мы пишем не идеями, а словами. Как это верно! Приходится идти за словом в поисках общего смысла, идеи стихотворения. «В камине кучка золы прошлогодней. Ветер к стеклу приник. Ты намерен уехать сегодня. Как тревожен вороний крик!» Наверно главное здесь – мотивы приезда, отъезда… Расставания. Разлуки.

Взрыв аплодисментов вернул её к действительности. «Напоследок она успела все-таки сказать «да» сомнительному эпитету. Ограбление – метафорическое. Разве не совершает ограбления отец, бросающий своего ребёнка? Но нет, она не упрекает его, нет, нет. Это скорее метафизическое ограбление. Просто чувствуешь себя ограбленным и бежишь из отечества, куда глядят глаза, но и без него плохо, ностальгия, национальная русская болезнь, возвращаешься и опять бежишь, твердя нечто пустое вроде «исторической родины», какая уж там родина, доживешь до седых волос, но ведь так и не привыкнешь, сколько ни внушай себе эту справедливую в общем-то мысль о величии нации, возродившейся из пепла, о величии державы, сплотившей народ и давшей ему Историю. Всё так, но по ночам-то снятся не христовы муки, а заснеженный двор в Лосинке, детский парк с ледовой горой, дом на берегу Волги, зимний лес. Не бывает такого дня, чтоб ты не вспомнил о своей «социалистической родине», так неожиданно, непостижимо отрекшейся от социализма – во имя чего? какой идеи? Во имя еще одного, нового ограбления? Что теперь – «Вторая Европа»? «Третий Рим»? Новая катастрофа? Что, кто объединит нас?

Он поймал себя на мысли, на слове «нас» и не очень тому удивился. Вот это и есть «внутренняя эмиграция». Живешь в раю, а душа летит вон, к северу, ей душно в тесноте этого, в сущности, большого кибуца, её снедает тоска по чему-то такому, чего никогда не может быть и скорей всего имеет названием – «воля», хрестоматийные «покой и воля», внушенные с детства устами канонизированного пророка, но даже не ночевавшие ни единожды под крышами хотя бы одной дальней, в глуши затерянной деревеньки; покой и воля как замена счастью – недостижимому, тем менее вероятному, чем больше пытаешься уклониться от судьбы, вытканной парками еще до твоего рождения. Даже его семнадцатилетняя дочка, должно быть, поняла это раньше, чем он. В одном из её стихотворных посланий прорвалось нечто вдруг его поразившее: «На этом свете счастья нет, как нет ни воли, ни покоя». Он прокручивал запись еще и ещё раз, вслушиваясь в истинно авторскую монотонность речи, – так не вязалось это с обликом своенравного, но, по всему, жизнерадостного ребенка, каким он оставил ее пять лет назад. Он подумал: душа, тоска, судьба – вот краеугольные камни-понятия русской культуры, основания русского национального характера. И разве он сам не воспитан русской литературой, где едва ли не в каждом ее образчике плетут свою липкую паутину эти три слова, да ещё примазавшиеся к ним «воля», «счастье». Разве не он плоть от плоти русской интеллигенции, сначала призвавшей Русь к топору, а потом от него же и потерпевшей? И как ни старайся перегрызть пуповину, не выйдет. Не дано.

Он закрыл кабинет и сбежал вниз, минуя темные лестничные пролёты, на выходе приветственно помахал «вохре» (любил советские термины), вышел на улицу. Окна университетской клиники постепенно гасли, одно за другим, рабочий день кончился. Владимир сел за руль, посмотрел на часы. Представление уже в разгаре. Он подумал, что не имеет смысла мчаться туда, терять время, отыскивать угол для парковки, пробиваться через кордоны оцепления, через толпу, наверняка запрудившую подходы к трибунам. А найти своё место в партере и вовсе теперь уже не станется возможным. Ничего не поделаешь – работа есть работа. Никому нет дела, что твоя дочь – без пяти минут «мисс Израиль». «Сомнительный титул,» – недовольно заметил профессор-менеджер отделения в ответ на просьбу об «увольнительной». Разговор на этом окончился – ни одна из сторон не сочла нужным его продолжить. И то верно: в самый день и час состязания красавиц был назначен обход больных заезжим американским светилой.

Не было дня чтобы он не вспомнил свою альма-матер – московскую Шестую клиническую, где так вольно дышалось, а солнце, садясь за Москвой-рекой, сначала набрасывало длинные тени на диораме Строгино-Павшино, заостряло урбанистический этюд на жёлто-зелёном фоне речной поймы, а потом золотило верхушки сосен за окном ординаторской. Солнце вело себя совсем не так, как здесь. Оно уходило медленно, нехотя, и даже в самую жаркую погоду с ним не хотелось расставаться. Всегда можно было спуститься к воде, поплавать; тут, на входе в город река была чистая, песчаные отмели, еще робко выступающие у берегов, предвещали широкий разбег пляжей Серебряного бора.

Какой обман! «Вольно дышалось»! «Свободный режим», дозволенный милостиво начальством, оплачивался ничем иным как соучастием в тонко замаскированном преступлении: они скрывали. Затушевывали истинные масштабы разрушений, производимых «ядерной гонкой». Под грифом «ССОВ» копилась угрожающая статистика роста заболеваний и несчастных случаев. Лейкозы «молодели» не по дням, а по часам. Истории болезней – по приказу свыше и они стали «совершенно секретными», странным образом отделившись от «недопущенного контингента» – больных, – зажили собственной, подпольной жизнью. Планы работ и отчетность клиники – все предписывалось маркировать «особой важностью».

Он не хотел больше в этом участвовать. В 83-м, на симпозиуме по радиологии в Иерусалиме попросил политического убежища. Спустя три года Чернобыль открыто диагностировал «рассеянный склероз», поразивший общество. Оставалась надежда, что кризис предвещает выздоровление.

Новый автобан, при всём его модерном великолепии, таил угрозу: заснуть за рулём значило прямиком отправиться на погост. Ласковое насилие – вот как это называется. Телевизор, компьютер, автомобиль – насильники, и ведь ничего ты с ними не сделаешь. Техника – инфекция, поразившая землю. Не в силах противостоять «заразе», он обзавёлся недавно «петухом» – устройством, издающим пронзительные звуковые сигналы, едва оно «почувствует» изменение альфа-ритма в мозгу водителя, датчик величиной с вишнёвую косточку закладывается за щеку, – помеха невелика, если хочешь ещё немного побаловать мир своим присутствием.

Владимир поискал на радиоволнах. Нет, конкурса, конечно, тут быть не могло. Красота неизреченна. Он поймал джаз, усилил громкость. Ещё раз посмотрел на часы. Через двадцать минут будет дома. Старая Голда запишет всё от начала до конца. Не стоит спешить, они вместе посмотрят шоу, когда всё будет позади. Вместе насладятся победой. В победе же он не сомневается. Настоящая красота произрастает не на хлебе и молоке – на крови. Девочка безусловно победит, завтрашний день они проведут вместе, на море, он возьмет напрокат моторную яхту, они уплывут далеко от берега и будут купаться и загорать, он всё-таки выбил из шефа увольнительную несмотря на открыто продемонстрированное недовольство.

У Малышки, разумеется, будет много соблазнов, обязательств. Но путь, в сущности, один – университет. Пусть выбирает факультет по своему вкусу. Советская школа, несмотря на всю свою глубокую архаику, даёт неплохие знания. Тем более золотая медаль… Пожалуй, есть только одно реальное затруднение – язык. Если по-настоящему взяться, то через полгода она будет достаточно свободно говорить на иврите. Он найдёт ей преподавателя. Он уже довольно зарабатывает, чтобы дать дочери хорошее образование.

А почему, собственно, он решил, что Александра намерена остаться? Не потому ли, что выбрал для неё этот наилучший, по его мнению, вариант судьбы и за много лет успел убедить себя, что других просто не существует? В их переписке эта тема не обсуждалась. Как отнесётся Ольга? Ее новый брак хотя и «прояснил» семейные отношения, тем не менее совсем не означает, что девочка отшатнётся от матери и предпочтёт «историческую родину» несчастному, сникающему в беде отечеству. Ничего не скажешь, затея с конкурсом красоты, несмотря на неодолимые, казалось бы, препятствия, удалась блестяще, хотя не исключено, что «разрешение на брак» было куплено Ольгой ценой другого разрешения – на поездку дочери к «блудному отцу».

Он горько усмехнулся. Давнее разногласие с женой, выплыв на гребне новых, сегодняшних проблем, как всегда наполнило чувством обиды. Всё можно пережить, но бывают вещи, которые «не выдыхаются» и, напоминая о себе, оживляют вроде бы давно и надёжно похороненное на дне души. Нет, Ольга не может упрекнуть его в том, что он «сбежал». Он прямо и честно изложил ей тогда свою позицию и вправе был рассчитывать на понимание. При его положении «законная» эмиграция была невозможна – тут нет двух мнений. Только насущная потребность в чужом опыте, в информации, открыла ему дорогу, наперекор лагерному режиму сделала «выездным». Он может гордиться тем, что напоследок вбил и свой маленький гвоздик в крышку «коммунистического гроба»: он первым указал миру на «страну сотни хиросим». Нет, его не имеют права зачислить в «колбасную эмиграцию»! Когда взошедшая на севере демократия вернула ему гражданство, перед ним не только извинились, но и пожали руку со словами благодарности. Возможно, это было следствием простой запальчивости.

Владимир медленно пробирался теперь по улочкам города к южной окраине. «Жемчужное зерно» за ненадобностью спрятал в специальное отделение на корпусе прибора, напоминающее футляр для хранения драгоценностей. Сегодня меры предосторожности были ни к чему: беспокойные мысли отгоняли сон лучше любой электроники.

Кто же мог предположить, что его маленькой будет столь непоказан здешний климат? Это стало ясным вскоре после их приезда. Астматические приступы учащались, раз от раза становились продолжительнее, тяжелее, добиться разрешения на возврат в Союз оказалось отнюдь не легче, нежели на «выезд для воссоединения семьи». Хвала Перестройке – она сделала немыслимое представимым, а затем и осуществившимся: в восемьдесят шестом он проводил их в аэропорт – и вновь остался один. Подумал: навсегда. Сам он тогда еще не мог вернуться. Это стало возможным позднее. Но перед распахнутым входом, как бы настойчиво зовущим перешагнуть порог, Владимир остановился в глубокой задумчивости. Страстное желание, нараставшее без малого десять лет, вдруг иссякло – вытекло, как вода из отверстой плотины. Решив «сориентироваться на месте», он отправился «в гости». Лучше бы он этого не делал.

Он испугался. Всё стало чужим. «Спонтанная ремиссия», как он назвал происходящее в России, приводила на память «ломку» наркомана, синдром лучевой болезни – сравнения можно было умножать.

Ольга поставила перед выбором: возвращение – развод. Легко сказать! Страна, впавшая в нищету, похоже, не нуждалась в работниках, не находила сил поддерживать жизнь в своем истощённом теле. Пополнить ряды безработных? При его знаниях и опыте он, конечно, мог бы устроиться в районную поликлинику, но это бы означало профессиональный крах. Плюс нужда, от которой все они уже успели отвыкнуть. Худо-бедно, он присылал им по пятьсот долларов ежемесячно – половину своего заработка. На эти деньги они могли бы прожить, даже если Ольга захочет оставить эту свою школьную «сладкую каторгу».

…Они лежали рядом, недоумевая – оба – зачем?

Все остальные ночи, им проведенные «в гостях», спали порознь. Тогда он понял: есть вещи, которые нельзя вернуть. Поздно. Поезд ушел.

Развод? Конечно, так будет лучше. Он по-прежнему будет присылать деньги, они останутся друзьями. Сашка уже большая, поймёт.

Но она поняла только одно: отец уедет, теперь навсегда. Они проводили его в аэропорт. Саша пошла в туалет, заперлась в кабинке и долго стояла, прислонившись лбом к холодному кафелю, превозмогая дурноту. Повторяла только:

«Уехал. Уехал. Уехал».

И вдруг явилось нечто спасительное: «Ни умереть, ни возродиться. Как солнце низко и черно! Моя тоска – больная птица – летит в раскрытое окно». И дальше, дальше, дальше…

…Перед тем как объявить абсолютного победителя, члены жюри торжественно встали, председатель выдержал паузу и прочитал, заглядывал мельком в «протокол», белую вощёную бумажку, воланом свисавшую с руки, – Александра (ещё одна, последняя пауза до того как залу прорваться аплодисментами) Пушкина!

Это был триумф! Старая Голда перед новеньким «панасоником», старательно пишущим, подмигивающим зелеными глазками, иногда сбивающимися на невнятицу в шуме рукоплесканий, – старая чёрная Голда заплакала. Ей, родившейся в Сахаре, выросшей в пустыне Негев, пришло время воскликнуть: «Красота спасет мир!»

– Вова! Вова! Твой дочь!

Старая сабра трясла за плечо задремавшего в кресле Владимира Пушкина. Стаканчик джина в его руке расплескался. Сказалась привычка – он всегда засыпал перед телевизором, утомлённый дневными заботами.

– Я говорил! Потомки Ганнибал! Они показал себя!

Владимир Пушкин, потомок знаменитого сабра в услужении русского царя (так утверждала добрая черная старуха) недовольно сказал:

– Голда, не выдумывайте, я же говорил вам: мы никакие не потомки, мы – однофамильцы. И с чего это вы взяли про Ганнибала, что он еврей?

Она только отмахнулась. Они смотрели на экран. Его дочь небрежно стряхнула туфли с ножек, сороковой размер, и при том оставшись на полголовы выше всех на эстраде, стала еще на какую-то подножку, символизирующую пьедестал и, склонившись, приняла на себя широкую серебряную ленту и лавровый венок.

Владимир почувствовал, как на глаза навернулись слезы.

Но радости почему-то не было.