Текст книги "Конец света"

Глава вторая
Конец света?

1.

Новость ободовцы узнали по телевизору. В отличие от прошлых государственных новостей, касалась она не законов или постановлений московских властей, а была, как своевременно выразится самый умный в городе человек парикмахер Лева Кваш, «вне человеческой компетенции»: где-то во Вселенной, как обнаружил один большой ученый высокоразвитой страны, оторвался и с космической скоростью помчался в сторону Земли огромный кусок какой-то далекой и простым глазом невидимой планеты. Ободовец-пенсионер Иван Геман, в былые годы в местном дворце пионеров руководивший кружком юных астрономов, сопоставив и проанализировав рассказы смотревших ту вечернюю телепередачу (сам он во время передачи сидел на крыше дома и в школьный телескоп разглядывал на небе Млечный путь), все утро на следующий день что-то чертил у себя на письменном столе, потом пришел на кухню, где по поводу завтрака хлопотала его сожительница Анна Семенных, и доверительно сообщил ей:

– Вектор движения «куска» совпадает с направлением на Обод.

Анна Семенных не знала, что такое «вектор», но мысль сожителя поняла правильно и в тот же день, комментируя мысль своими словами, по секрету пересказала ее на улице своей сопернице Анжелике Дрозд (к которой по старой привычке иногда захаживал переночевать неутомимый Иван Геман). На языке легкомысленной Анжелики секреты долго не залеживались…

И когда всем стало известно уточнение Гемана, новость не на шутку растревожила вдруг притихший город.

2.

Хозяин местного ресторана «Шумел камыш» Роберт Егишевич Петросян, сидя в кожаном красном кресле возле камина в большой комнате недавно построенного коттеджа, советовался с женой, рыхлой толстушкой с широко расставленными черными глазами дикой кошки, сидевшей напротив мужа в другом таком же кресле:

– Может, Мара, пора переводить деньги в швейцарский банк?

Из заготовок Грушина: «Бывший директор закрывшегося с началом перестройки местного кожсырьевого завода Роберт Егишевич Петросян восемь лет назад купил у государства ободовское кафе «Дружба» и капитально отремонтировал вконец обветшавшую покупку. Так в городе появилось первое частное предприятие – ресторан «Шумел камыш».

За кассовым аппаратом в большом зале ресторана сейчас каждый день сидит жена Роберта Мара, особа гордая и, как говорят о ней в Ободе, «жадная до денег», но никогда не обсчитывающая. О ней, между прочим, рассказывают: когда будущая жена Петросяна еще в девичестве жила в Армении, она любила ходить в горы, руками ловила змей, плевала им в рот, змеи тут же подыхали, а Мара из добытой шкурки делала женские браслеты… Сам Роберт Егишевич, выполняя разнообразные обязанности хозяина, работает еще и главным поваром ресторана; готовит вкусно, блюда его острые, в основном мясные. Вегетарианцев Петросян не любит, называет их людьми «нетрадиционной ориентации», хотя и для них всегда может приготовить нечто из одуванчиков, липовых листьев и каких-то еще зеленых даров природы, которые, как он уверяет, растут только у горы Арарат – с той стороны подножья, с какой на гору в свое время поднимался ковчег Ноя.

У Петросяна можно вкусно поесть, попробовать разных заморских, европейских и из ближнего зарубежья вин, выпить чистой водки или настоящего армянского коньяка, а также послушать музыку. Аккордеонист Иван Анциферов, работавший когда-то в ободовском детском садике, сейчас «ровно в девятнадцать ноль-ноль» (так написано в рекламе ресторана) вместе со своим стареньким инструментом фабрики «Красный партизан» садится на небольшое возвышение в главном зале рядом с большой пальмой в деревянной выкрашенной охрой кадке. Исполняет он музыку разных народов, любит старые русские и цыганские романсы, мелодии на популярные слова поэтов эпохи нэпа и гулага, а по заказу играет все.

Двух официантов, до переезда в Обод живших в горах Армении, Петросян по совету жены выбрал из состава многочисленных родственников Мары. Ребята молодые, красивые, но малограмотные, впрочем, в пределах сумм, потратить которые в ресторане позволяют себе горожане, считать могут. Сам Роберт обучил официантов первоначальным правилам культурного обслуживания клиентов, а «работать так, как работают в ресторанах Монте-Карло, – сказал он им перед первым выходом родственников в зал, – научит вас жизнь – если, конечно, вы, как настоящие армяне, не дураки».

«Монте-Карло» сказано было для красного словца – Петросян в Монако никогда не был, все его личные впечатления о загранице ограничивались увиденным в Монголии, куда он еще в советское время ездил в составе делегации специалистов по первичной обработке кож. Посмотреть на жизнь в Монте-Карло уже много лет было главной мечтой хозяина ресторана «Шумел камыш», впрочем мечта эта в последнее время стала прорисовываться яснее и конкретнее».

Итак, Роберт Егишевич спросил жену Мару:

– Может, Мара, пора переводить деньги в швейцарский банк?

Мара, как всегда в последнее время в разговорах с мужем, возразила:

– А Швейцария что – на другой планете?

– Но там все-таки горы…

– От гор одни дополнительные осколки.

Петросян долго молча глядел на огонь в камине, вспоминал, какой доброй и ласковой была жена в те годы, когда он еще был простым директором кожсырьевого завода, потом тяжело и грустно вздохнул:

– Так что же делать, Мара?

– Ничего! И вообще, – когда у Мары возникало желание уязвить мужа (а подобные желания у нее теперь почему-то появлялись все чаще), она от самого незначительного факта легко переходила к самым широким обобщениям, – чем меньше ты, Роберт, что-нибудь делаешь, тем больше у нас в кассе денег.

Слова были несправедливыми и в другое время стали бы поводом для очередного вялого семейного скандала, но Петросян на этот раз в ответ только надул нижнюю губу и промолчал.

– О душе пора подумать, Мара, – после долгой паузы покачал головой, потом опять тяжело вздохнул вдруг почувствовавший себя утомленным жизнью владелец ресторана «Шумел камыш».

3.

А в сорок третьей квартире дома номер шесть по улице Коммунистической, переживая новость, тревожились, как еще недавно пели, «сначала о родине, а потом о себе».

На другое утро после той передачи, плотно позавтракав, выпив за завтраком, как всегда, фронтовые сто грамм, полковник внутренних войск в отставке Борис Григорьевич Луцкер в полной военной форме сидел на стуле перед выключенным телевизором, держал в руках недавно купленную в местном магазине «Новинки современной литературы» книгу Соломона Дрислера «Мат в Вооруженных Силах» и трудный вопрос жены Муси «чем это может закончиться?», оторвавшись от книги, разъяснил коротко:

– Кончится плохо.

Муся представила себе, как «плохо» будет реально выглядеть не только в Ободе, а и в самой Москве на Арбате (жена Луцкера была москвичкой «из очень интеллигентной семьи», как она часто любила напоминать в разговорах со своими ободовскими собеседницами), и, прижав ладони к вдруг сильно запульсировавшим вискам, робко предложила:

– Надо, Боря, писать президенту – что он думает…

Полковник отбросил исследование Дрислера на стоявший рядом с его стулом диван и некрасиво скривил рот, что исказило его мужественный облик:

– Отставить!

И, уже мягче, уточнил мысль:

– Узнаем, что он думает, и что дальше?

– Может, подскажем что-нибудь…

– Подскажи ему, как российских миллиардеров, разворовавших Россию, к ногтю покрепче прилепить! – стальным басом, каким Борис Григорьевич когда-то разъяснял новобранцам краткую суть марксистско-ленинского учения, отрубил полковник.

Муся слова мужа и интонации, с какими они были сказаны, расценила как непозволительную в интеллигентной семье грубость, поэтому на целую минуту рассердилась, поджала губы и, как всегда в таком состоянии, в разговоре с мужем перешла на «вы»:

– Боря, не уходите от темы…

4.

Не все в Ободе вовремя осознали степень нависшей над городом опасности. Например, рабочие местного швейного комбината молодожены Коля Топалов и Зина Комчатская, жившие в законном браке в однокомнатной квартире двухэтажного дома по улице Созидателей, о приближающемся к городу космическом обломке размышляли легкомысленно и даже весело – может быть, потому, что к моменту размышлений они уже выпили купленную по дороге с работы бутылку водки и сытно закусили яичницей из шести яиц.

Оба сидели рядом на продавленном, во многих местах вытертом до пружин диване, отдыхали.

– Я лично, Зина, – пуская в потолок густой дым дешевой сигареты, говорил Коля, – прилет «куска» почему-то даже приветствую.

– Да, Коля, чем такая жизнь… И все-таки даже такая жизнь, Коля, лучше, чем в холодную-то землю.

– А земля прогреется, – Коле от придуманной им остроты вдруг захотелось засмеяться, но от дыма сигареты он закашлялся: – «Кусок», к-хе, к-хе, говорят, миллион градусов, к-хе, по Цельсию! Не трусь, Зина! Сбегай лучше в магазин за водкой!..

Оба они, и Коля, и Зина, недавно посетили кабинет секретаря городского комитета партии коммунистов Сидора Захаровича Зуева, которому радостно сообщили, что они, наконец, созрели для вступления в партию, «которая, напомнила секретарю Зина, есть ум, честь…» и т. д. Секретарь, однако, в искренность и зрелость молодоженов не поверил, заявления принять отказался, а на просьбу Зины «объяснить мотивы», объяснил:

– Мне не внушает доверие ваш моральный облик.

И Сидор Захарович был, похоже, прав.

Самого Зуева сообщение о «куске» очень взволновало. Выслушав телевизионное известие, секретарь ощутил в груди опасно ускорившееся сердцебиение и холодок под ложечкой, в результате чего он даже на всякий случай перекрестился. Но («нет худа без добра!», – любил Сидор Захарович при случае черпать мудрость у народа) информация оказалась и полезной, потому что помогла секретарю в одном срочном и важном партийном деле. В тот вечер Зуев, сидя дома, долго не мог придумать повестку дня очередного городского собрания единомышленников, сердился на себя и вздыхал о прошлом: «Легко было раньше: «Решение обкома от … и наши задачи»; «Указания ЦК по поводу … и наши задачи»… А сейчас? Крути мозги…». Информация о возможной космической агрессии подсказала секретарю долго не приходившую в голову формулировку: «Сообщение центрального телевидения от … и наши задачи». На проект постановления времени ушло меньше: сначала Сидор Захарович машинально написал «одобрить», тут же, конечно, зачеркнул, как зачеркнул и компромиссное «принять к сведению»; наконец, опробовав десяток других вариантов, нашел формулировку краткую и полезную: «Ускоренными темпами заплатить членские взносы».

5.

Из квартир ободовцев перенесемся, читатель, на городской рынок, где у Степы Замойского стоит собственная будка – в дни перестройки на собранные к тому времени деньги (пришлось еще продать мотоцикл «Восход» и одолжить у тещи тысячу рублей) Степа купил у государства ставший государству ненужным газетный киоск. Конечно, новый владелец будки не собирался торговать в ней ни коммунистической, ни патриотической, ни демократической прессой. На другой день после покупки он молотком и зубилом лихо сбил заржавевшую надпись «Союзпечать» и тем же молотком длинными гвоздями над большим окном прибил новую вывеску: «Продается ВСЁ». Когда горожане интересовались у Степы, не слишком ли он загнул с содержанием вывески (некоторые ободовцы даже спрашивали, не вложил ли он в содержание внутриполитический смысл), Степа с уже появившимся в нем к этому времени нахальством уверенно объяснял: «В моей торговой точке есть всё, чтобы удовлетворить ваши любые ограниченные потребности». И говорил правду: не случилось еще, чтобы кто-то из жителей города не нашел бы в киоске то, что вдруг потребовалось купить; в любое время суток у Степиной жены Мани можно было приобрести любую водку, любые вина – даже южноафриканские, хлеб, пирожки, пельмени, соленую капусту, маринованные огурцы, а также промтовары: гвозди, напильники, бритвы, джинсы, куртки, штопоры трех модификаций для открывания бутылок, лыжи, заготовки для ключей…

Лавка приносила скромную, но стабильную прибыль (осваивая язык новых русских, Замойский в разговоре с женой остававшиеся в кассе деньги называл «наваром») – несмотря на то, что некоторую часть выручки Степа отдавал двум рэкетирам – бывшим чемпионам города по боксу.

…На другой день после телевизионного сообщения о возможной встрече Земли с «куском» из космоса Степа досрочно снял с работы Маню, на большое окно повесил стальные решетки и закрыл будку на длинный обеденный перерыв, во время которого решил вместе со своим другом грузчиком овощного магазина Кешей Плаксиным подлечить водкой вдруг сильно расшалившиеся нервы и обсудить ситуацию.

Кеша пришел вовремя.

Сели напротив друг друга на две низкие скамейки; между скамейками уже стояла застеленная газетой табуретка, на которой лежал большой ломоть хлеба и стояли блюдце с огурцами, бутылка водки, два граненых стаканчика и открытая банка жирной свиной тушенки. Из банки торчали две легкие алюминиевые вилки.

Степа невысоко над головой поднял стаканчик, гость его поступил так же, и оба в один миг молча опрокинули стаканчики в рот.

Проглотив водку, Степа недовольно поморщился:

– Странная закономерность: жизнь в государстве начинает портиться с водки.

На душе у Степы было мерзко; тяжелые предчувствия со вчерашнего вечера беспокоили сердце. Степе хотелось пожаловаться на нелегкую, непонятно еще, чем вот-вот готовую обернуться жизнь, и только гордость не позволяла ему делать это торопливо, в самом начале сегодняшней встречи с другом.

– Водка не портится, – пожав плечами, возразил нечуткий Кеша.

Степа рассердился:

– Дурак ты, Кеша. Помнишь, когда-то продавали «столичную», «сучек», «коленвал», «андроповку» – и все по разной цене. А почему? Ты думал об этом?

– Думал, – примирительно ответил Кеша и сказал неправду: он не различал водку по вкусовым признакам, любил пить любую, а от той, что драла горло, ему даже быстрее становилось интереснее и веселее жить.

Выпили по второму стаканчику.

Поставив свой стаканчик на газету, Степа, наконец, потупил взгляд в дальний угол будки, где стояла бочка соленой капусты, и заговорил о главном:

– Слышал вчера?

– Слышал.

– Неужели правда: п….ц всем? – Степа не дал другу времени, чтобы ответить, и, все больше распаляясь обидой по поводу грядущей из космоса несправедливости, в сердцах продолжал:

– Значит так: мало нам революций, коллективизаций, войн, голода-холода, «гекачепе», шоковой терапии… Мы еще должны увидеть, когда всем п….ц? Чтобы на другой день на том Свете рассказывать: интересно было, товарищи и господа; кроме нас, такого еще никто не видел даже в японской Хиросиме!

– Погибнут культурные ценности, – вздохнув, заметил Кеша.

Он уже слегка захмелел, а в таком состоянии Кеша начинал мыслить масштабно.

Степа же, захмелев, напротив, начинал думать узко и эгоистично:

– Значит, все, для чего я карачился, все это теперь куда? Коту под хвост? Негру в жопу? И ничего уже нельзя предотвратить? – он в упор сердито посмотрел на друга, как будто Кеша, а не кусок агрессивной планеты угрожал в ту минуту Степиному благополучию.

Кеша посчитал минуту подходящей, чтобы тоже поделиться наболевшим.

– Если бы ты, Степа, – сказал он, – добавил тогда к моему первоначальному капиталу некоторую сумму…

– И что было бы? – перебил Степа.

Кеша вздохнул, поднял глаза к потолку будки, внимательно осмотрел на потолке все неровности и только после этого ответил – сказал совсем не то, что собирался сказать:

– Было бы у нас с тобой, может, совместное предприятие.

Степа снисходительно посмотрел на друга, а Кеша мстительно продолжал:

– Конечно, вам, олигархам, тяжелее всех придется…

Он завидовал Степиному богатству, а чтобы успокоить совесть, с некоторых пор стал убеждать себя, что Степа разбогател не по правилам, а потому было бы справедливо, если бы он любую половину нажитого добра отдал ему, своему лучшему другу.

Степа уловил в душе Кеши шевеление злого червя и в отместку больно щелкнул собеседника по носу:

– Я тебе, Кеша, денег и тогда не дал, и сроду не дам. Разве что на опохмелку – чтоб долго не мучился.

– Почему?

– Бесполезно. Деньги ты умеешь только тратить, а зарабатывать можешь одним способом.

Как ни сердит был в ту минуту Степа, он вдруг улыбнулся, потому что вспомнил про Кешин «первоначальный капитал», к которому он «тогда», несмотря на отчаянные просьбы друга, действительно, ни копейки не добавил.

Кеша сочетал в себе два взаимно уничтожающихся свойства: он любил деньги и любил выпить. Поэтому денег у него никогда не было, а неудовлетворенная любовь к ним оборачивалась завистью к тем, кто угощал его водкой и при этом, как бы крепко ни угощал, еще и на будущее сохранял в кошельке некоторую сумму. Зависть, конечно, больно жгла душу грузчика овощного магазина, но жила в нем, так сказать, подпольно, на людях была смиренной и неагрессивной – Кеша боялся, что, распахни он до конца душу, благодетели перестанут его угощать…

Но однажды у Плаксина появились и на некоторое время сохранились собственные деньги – Кеша честно заработал (правда, нетрадиционным способом, о котором сейчас ему и напомнил Степа) приличную для него сумму.

Дело было несколько лет назад. На берегу небольшой речушки, спрятанной посреди густого ельника (в двадцати километрах от Обода), сидели с удочками человек восемь ободовцев, среди которых были и Степа Замойский, и Кеша Плаксин. Окуни и подлещики, водившиеся в речушке, к обеду клевать перестали, сидеть без дела стало скучно, и компания собралась пообедать – в рюкзаках еще оставались несколько бутылок водки и кое-какая снедь. Устроились в тени старой ели, в нескольких метрах от большого муравейника.

И во время того обеда одному из рыбаков пришла в голову и тотчас же была озвучена шаловливая идея:

– Кто без штанов сядет вот на этот муравейник и просидит там пятнадцать минут, получит ведро самогонки!

Идею со всех сторон заинтересованно обсудили и единогласно одобрили; потом все почему-то стали внимательно глядеть на Кешу Плаксина.

Кеша вызов принял, только предварительно решил уточнить:

– Голой жопой?

– Абсолютно!

Кеша в обусловленном виде на большом муравейнике честно отсидел пятнадцать минут, после чего, надевая штаны, обратился к коллективу с неожиданным вопросом:

– А можно мне самогонку получить… деньгами?

Сидя на муравейнике, Кеша, вероятно, решил не делиться нелегко заработанным напитком с собутыльниками (а делиться пришлось бы – таков был для таких случаев давно установленный в Ободе неписаный закон), а главное, там, на муравьиной куче, видимо, под влиянием сильных ощущений ему вдруг захотелось начать новую жизнь, для которой нужны были деньги – хотя бы столько, сколько стоило в городе ведро самогонки.

За проявленное Кешей мужество компания согласилась заплатить деньгами, договор выполнила, и у Кеши впервые в жизни появились в кармане несколько крупных ассигнаций, которые он гордо стал именовать «первоначальным капиталом», ибо в мыслях уже видел себя средней руки капиталистом.

Получив деньгами, Кеша хотел взять в аренду торговое место в городском гастрономе – отдавали четыре квадратных метра, – чтобы продавать там… он так и не успел сообразить, что будет продавать на тех метрах, потому что гастроном вдруг затребовал денег больше «первоначального капитала», а добавить недостающую часть лучший друг Кеши Степа Замойский отказался.

Кеша заметно захмелел.

– Деньги я заработаю в лотерею, – мечтательно сказал он, опять устремив взгляд в низкий фанерный потолок будки.

– Лотерея – налог на дураков. Да и билеты там не бесплатные. Ты купил билеты?

– Купил… Один.

Выпили еще по порции.

Степа хотел быстрее опьянеть, надеялся, что, пережив встряску алкоголем, он потом осилит и угнетавшее его состояние депрессии. Но водка почему-то не брала. Друзья сняли с полки и почти опорожнили уже третью бутылку, а голова у Степы, как назло, с каждой минутой работала все яснее.

– Мы с тобой, Кеша, дураки. Думаем, говорим о деньгах, а в это время в космосе…

Кеша тоже вспомнил, что жить им, наверно, осталось недолго, но он, в отличие от Степы, был уже хорош и потому сплетал языком что попало.

– Лев Николаевич Толстой, Степа, намекал…

В трезвом состоянии Кеша никогда не думал о знаменитых предшественниках, но, захмелев, на задворках своего мозга к собственному удивлению вдруг начинал улавливать когда-то слышанные в школе имена и даже некоторые цитаты. Когда он внезапным озарением вслух начинал делиться с теми, кто в это время был с ним рядом, он никогда не употреблял слов «писатель рассказывает», «рисует», «изображает», «учит», все эти слова заменял одним словом – «намекает».

Степа, не выслушав мысль Льва Николаевича в интерпретации Кеши, перебил друга:

– А вот известный тебе Николай Островский, он же Павка Корчагин, в свое время «намекал»: жизнь человеку дается один раз…

Кеша замолк; через некоторое время он уже пел, фальшивя, популярную песню о том, как он любит жизнь и хотел бы надеяться на ее взаимность.

Степа тоже стал думать о жизни. Перебирая в памяти пятьдесят шесть прожитых лет («а продолжения, возможно, уже и не будет»), он честно признавался себе, что жизнь свою он потратил зря и был на этом свете несчастливым и лишним…

Уже в детстве ему хотелось стать богатым, хотя он тогда и не понимал, зачем это надо. В детсадике из двух конфет, которые детям полагались на ужин, он одну конфетку прятал в штаны, потом выменивал за нее серебряную двадцатикопеечную монетку, которую прятал уже глубже – в маленький кармашек трусов. Капиталиста из Степы в те годы не получилось: накопленные мучительной экономией монеты (маленький Степа, как на зло, любил сладкое) однажды во время послеобеденного «мертвого часа» исчезли вместе с трусами… Школьником он накопил монеток уже целую банку из-под майонеза, хранил их в земле возле дома, но и этот капитал Степа не устерег от зорких глаз соседей… К тому времени, когда Замойский уже работал токарем ремонтного цеха на местном заводе железобетонных изделий, он твердо знал, что экономия – пустой способ разбогатеть; богатым можно стать тремя путями: деньги надо или украсть, или отобрать, или заработать. Легче всего, конечно, было украсть, но Степа самокритично сознавал: для того, чтобы не попасться, у него пока мало ума; второй путь тоже не подходил – вырос Степа узкоплечим, несильным недомерком. Оставался третий, самый трудный, способ, и Степа стал думать, как на своем стареньком станке выточить деталей больше, чем полагалось по норме. И однажды за месяц он получил из кассы не сто восемьдесят рублей, а – согласно выработке – на пятьдесят рублей больше. При этом Степа еще не раскрыл всех придуманных им производственных секретов, что вдохновило его на очередном производственном собрании нагло заявить сидевшему в президиуме директору завода Мыслюкову (нынешнему мэру Обода):

– Я, Петр Иванович, взял социалистическое обязательство каждый месяц зарабатывать денег не меньше, чем получаете вы.

Это была Степина ошибка. На другой день после совещания в ремонтный цех пришел нормировщик из отдела труда, с секундомером в руке повертелся вокруг станка Степы, и после этого норма у токаря повысилась ровно настолько, чтобы, несмотря на все придуманные им секреты, он опять за месяц получал, как и раньше, только 180 рублей. Степа на самоуправство нормировщика пожаловался директору, а в ответ услышал: «Мы не можем позволить предприятию перерасход фонда заработной платы». Выйдя из кабинета Мыслюкова, Степа плюнул на директорский порог и в тот же день украл на заводе небольшой ящик гвоздей.

Когда вечером, растревоженная недобрыми предчувствиями, в будку пришла Маня (она открыла запертую дверь своим ключом), муж ее Степа, положив голову на табуретку, одним глазом слушал исповедальную речь друга Кеши:

– Понимаешь, Степа, лезу в погреб, вижу – некоторые клубни картошки почти сгнили. Ну, я их, чтоб не догнили, беру, варю. Через несколько дней лезу в погреб и вижу новые подгнившие клубни. Тоже спасаю. И так всю зиму ем гнилую картошку…

Маня напоила обоих капустным рассолом, а недопитую бутылку водки с табуретки убрала.

6.

В разноцветной гамме чувств, которые испытал город в те тревожные дни, были разные оттенки и нюансы. Мужественнее всех телевизионную новость воспринял учитель физкультуры школы номер два Саня Папиров, объяснивший свое мужество, как он любил теперь часто повторять, «перманентной позицией»:

– Телевидение всегда врет.

А кассир городской жилищно-коммунальной конторы верующий Поддубин, человек неулыбчивый и желчный, назвал новость даже «благостной» (некоторые ободовцы объяснили это так: «Ему хорошо, он, как верующий, после катастрофы попадет в рай»). На вопрос горожан – тех, что подходили к окошку кассы осуществлять коммунальные платежи, – не знает ли он, почему возник обещающий конец Света природный катаклизм, кассир охотно откладывал лежавшие перед ним бумаги и заинтересованно отвечал:

– Потому что, господа, Богу надоели ваши глупости – коммунизм, госплан, госснаб, мировая революция, руководящая роль партии…

– Так вроде уже нет ни госплана, ни госснаба, ни руководящей роли, – неуверенно возражали «господа», – а «кусок» летит.

– Надо, – туманно разъяснял Поддубин, – чтобы прошла эпоха наказания, потом последуют эпохи покаяния и очищения.

– А за это время «кусок»…

– А как вы хотели?! – вдруг взрывался бухгалтер, – семьдесят лет поклонялись Дьяволу и думали, что это вам так пройдет?

Жители Обода пугались еще сильнее, чем были напуганы до этого разговора через окошко, и не замечали некоторых логических неувязок в пророческих словах Поддубина.