Текст книги "Литерный вагон"

Запомнилось, как в теплые летние вечера танцевали они на открытой площадке в Пушкинском парке (бесплатно играл веселый многонациональный джаз: две еврейские скрипки, цыганский контрабас, украинская труба с сурдинкой, русский трамбон и молдавские цимбалы и барабаны) и как из этого парка, под неслышный стук вполне созревших для любви сердец, уводили очаровательных партнерш по фокстротам и рок-н-ролу ночевать за город, в большой сливовый сад, росший на одном из берегов большого озера; в саду была высокая и мягкая трава, за час до рассвета начинали петь птицы… Кнут однажды застрял в той траве на несколько суток, и Никитин, обеспокоясь долгим отсутствием друга, вынужден был даже организовать его поиски, что и спасло тогда Никиту от голодной смерти.

И, конечно, запомнился Учитель – тот Масалов… Вышитая полотняная белая рубашка, твидовый пиджак, загорелая крепкая шея, густая, аккуратно уложенная, чуть вьющаяся черная шевелюра, черные глаза, затаившие снисходительную, но не обидную улыбку… Небрежно кинул, не раскрыв, на стол тонкую папку. «Я буду вести у вас спецкурс…». Папка («с цитатами», как попробовал было на той первой встрече с Учителем шепотом съязвить сидевший рядом с Никитиным Кнут) до конца той блистательной лекции оставалась нераскрытой… В университете Масалов был, пожалуй, единственной яркой личностью, заслуженно блиставшей на фоне серой и бездарной профессуры, оставшейся после изгнания с факультетов вейсманистов-морганистов, кибернетиков, травопольщиков, космополитов, формалистов, языковедов-марристов…

Ах, Иван Петрович, как увлекательно было бы дружить с вами всю жизнь!

Не замеченный Кнутом, занятым, как мы уже отметили, какой-то книгой, Никитин подошел совсем близко к другу и, наконец-то, узнанный, был встречен осветившей лицо Никиты улыбкой.

– А, рад тебе, Алеша.

И тотчас же, погасив улыбку и сердито отбросив на подоконник книгу, которую он только что держал в руках (Алексей, покосившись, успел заметить, что это был сборник «История К.-ского края‑5», продававшийся тут же, в фойе), Кнут, с некоторыми отступлениями от нормативной лексики, произнес энергичную филиппику по поводу всех научных конференций, сборников документов, ветеранов войны и труда, истории, архивов, профессора Масалова и собственной персоны, «не понятно, за каким х… припершегося на это пустое сборище».

– Вы, оказывается, грубый мужчина, товарищ Кнут.

Никита снял очки, прищурил большие глаза:

– Иван Петрович Масалов, крупный ученый, знаток древнейшей истории Китая, диких степей, жужаней, телеутов, татар и монголов, стал сочинять дешевые детективы на современные темы! Ты раньше слышал о сгоревшем вагоне с документами?

– Слышал. В войну мы действительно потеряли много важных бумаг. Масалов сегодня рассказал правду.

– И как же это он без документов умудрился создать свой пятый сборник?

– Не притворяйся, Никита, придурком – у тебя это очень естественно получается.

– И все-таки…

– Масалов собрал все, что осталось в нашем хранилище – немцы архив вывезли не целиком; организовал несколько летних экспедиций – студенты записали рассказы пожилых людей о жизни перед войной; документы о крае были и в московских архивах, Масалов снял с них копии… А книга, Никита, ты прав, – конечно, туфта: многие документы в ней фальсифицированы, нет новых документов, рассекреченных в последние годы…

– И снова засекреченных.

– К сожалению…

– Зачем такая книга нужна была Масалову?

– Она нужна была не ему.

– Социальный заказ? – в глазах Никиты неожиданно мелькнули озорные искорки, и он, не дав Алексею ответить на свой вопрос (ответ он, впрочем, знал и сам), заговорил совсем о другом:

– Вчера, Алеша, я встретил Виталия Васильевича Тулина. Знаешь такого?

– Губернатор острова?..

– Нет. Виталий Васильевич когда-то служил в городской сберкассе и ходил к нам в редакцию на заседания литературного объединения – писал стихи на производственно-экономические темы. Помню, как он, тонкая натура, однажды плакал, когда поэтесса Анюта Свистина – в литературных энциклопедиях это имя можешь не искать – читала свои потаскушечьи верлибры… Так вот, Тулин, представь себе, в этом году стал капиталистом – купил три фанерных ларька на центральном базаре. А увиделись мы на презентации в ресторане «Журавли», за что пили, не помню. Во время фуршета, когда я вел неофициальные переговоры с секретаршей начальника какого-то полуподпольного кооператива – между прочим, весьма аппетитной дамой, – подошел ко мне Виталий Васильевич и, не стесняясь секретарши, сказал: «Я, Никита, уже нанял киллера, чтобы тебя убить». «За что?» – спрашиваю. – «А зачем ты описал в газете, как я в ресторане «Маленькие лебеди», выпив лишнего, взобрался на стол и на потеху публике громко портил воздух?»

Алексей брезгливо поморщился:

– Заносит тебя, Никита, в такие конюшни.

– Только ради тиража газеты, оперативной светской хроники и ничтожного гонорара.

– Каков свет, таков и гонорар.

Кнут наклонился к уху друга и, продолжая дурачиться, таинственно зашептал:

– Тулин, Алеша, сказал, что по поводу киллера он, конечно, пока пошутил, но если еще раз прочитает про себя хоть что-нибудь, написанное мной, то уж тогда обязательно застрелит.

– И правильно сделает.

В эту минуту внимание наших героев привлек человек в темносером костюме, остановившийся у соседнего окна, – высокого роста, худощавый и совсем седой. Незнакомец осторожным взглядом (выдававшим, что он впервые попал в актовый зал архива и никого здесь не знал) осматривал проходивших мимо него и, встретившись глазами с Никитиным, улыбнулся. Алексей в ответ слегка поклонился.

– Вы знакомы? – обернулся к другу Кнут.

С человеком, стоявшим у окна, Никитин познакомился два часа назад, на улице, у входа в архив – человек этот, извинившись, попросил тогда у Алексея пригласительный билет на конференцию. Билеты заранее были посланы всем, кого организаторы мероприятия посчитали нужным видеть в этот вечер в актовом зале, но контроля, как мы уже отмечали, у входа не было, и Алексей, выслушав пустяковую просьбу пожилого и не внушавшего недоверия человека, без лишних слов пригласил его следовать за собой.

Этой встрече Никитин не придал тогда никакого значения.

Кнут, выслушав Алексея, был разочарован.

Но мы с тобой, читатель, запомним этого высокого седого человека, стоявшего у окна в перерыве конференции. Он скоро снова появится на наших страницах.

После звонка, приглашавшего пройти в зал, Никитин предложил другу сесть с ним рядом в пятом ряду («как раз есть свободное кресло»), но Кнут, чуть подумав, зевнул и махнул рукой:

– Пойду-ка я лучше домой, Алеша, надоели мне ваши вагоны, гори они вместе со всеми вами…

4

Никитин вернулся в свое кресло.

Ораторы с заранее написанных бумажек считывали мелкую банальщину. Зал, пропуская их речи мимо ушей, томилась привычной тоской. Даже демократам не удавалось раздуть искру, оброненную в зал их лидером в первом отделении (для этого, как учил Мрыкин, они должны были «думать над тем, над чем еще никто не думал», но этого-то они пока еще и не могли делать). Масалов тщетно пытался реанимировать мероприятие: в самые скучные минуты прений деликатно перебивал выступавших, дополнял и пытался углубить содержание их унылых рассуждений, остроумно шутил… Алексею все это очень быстро надоело, и он с завистью стал думать о своем друге Никите, который, благоразумно покинув конференцию, «наверно, в эти минуты сидит на презентации в каком-либо злачном месте и пьет дармовой коньяк».

«Никите, с его пером и умом, сейчас не о жалком бы гонораре думать… Укрыться бы ему в тихом месте, без людей и водки, и писать рассказы, а он шляется по кабакам, пьянствует с кем попало и, как сказал, кажется, Паустовский, «уничтожает себя близостью со вздором» – на потеху глупых обывателей сочиняет «светскую хронику»… Жизнь, единственная и недолгая, бесследно утекает…»

Последняя сентенция относилась уже не только к Никите, а и к самому Алексею и была продолжена в духе закаленного, как сталь, Корчагина:

«Сейчас жить так, как живем мы с Никитой, стыдно».

Сейчас…

Мертвая зыбь, так долго мучившая страну и надоевшая даже ее вождям, неожиданно покачнулась, зарябила, вздернулась, застучала в берега пока пусть невысокими, но уже предвещающими изменение погоды волнами… основополагающие истины зашатались и потрескались, как высохшее в засуху болото…

– А сейчас выступит, – голос Масалова и названная им фамилия вернули Никитина к событиям в зале.

На трибуну, с заметным усилием разгибая старческие колени, поднимался Семен Ильич Переведенцев, академик-историк республиканской академии наук – ортодоксальный представитель оригинальной, возникшей в горниле победившего большевизма науки «истории», в основе которой лежало не исследование реальной жизни, а «соображения революционной целесообразности».

Переведенцев, как и ожидали в зале, одобрял «безупречный», «научно обоснованный», «идейно выдержанный», «содержащий глубокие, до конца выверенные марксистско-ленинским учением комментарии» пятый сборник «Истории К.-ского края» и темпераментно и даже порой остроумно критиковал московских и «рабски к ним примкнувших» местных «так называемых» демократов. При этом он то и дело упоминал об известных ему из авторитетных источников связях «разрушительных сил в партии и в целом в стране» с ЦРУ, а также мировым сионизмом.

– …Империалисты против нас открыли сорок радиостанций, вещают на двадцати языках народов СССР. О кадрах для работы в эфире их идеологи говорят: нас интересуют самые талантливые из наиболее одаренных…

Еще в студенческие годы Никитин, томясь на скучных лекциях, придумал нехитрую игру: во время таких лекций он с охотничьим азартом стал ловить преподавателей на лжи или подтасовке фактов. Сам он называл игру скрытой дискуссией, а Кнут – фигой в кармане. И сейчас, слушая академика, Алексей (у которого один вид Переведенцева вызывал не только скуку, а и приступы аллергического кашля), вспомнил о той игре и решил «сыграть» с ученым «партию».

– …Владимир Ильич Ленин, и это акцентируется в обсуждаемом нами сегодня сборнике, постоянно подчеркивал миролюбие нашего государства.

Никитин дешевую «пешку» академика легко крыл тоже недорогой фигурой:

– Владимир Ильич Ленин учил: «как только мы будем сильны настолько, чтобы сразить весь капитализм, мы немедленно схватим его за шиворот».

– …В некоторых аудиториях в последнее время умышленно искажается смысл освободительного похода Красной армии в сентябре тридцать девятого года в восточные земли Польши. Я напомню отрывок из «Правды» от 14 сентября 1939 года – статья, к чести профессора Масалова, целиком перепечатана в пятом сборнике: «Почему польская армия не оказывает немцам никакого сопротивления? Это происходит потому, что Польша не является однонациональной страной. Только шестьдесят процентов населения составляют поляки, остальную же часть – украинцы, белорусы и евреи… Одиннадцать миллионов украинцев и белоруссов жили в Польше в состоянии национального угнетения…» Через три дня, 17 сентября, Красная армия, чтобы спасти единокровных украинцев и белорусов от немцев, а не в силу придуманных нашими невежественными демократами «имперских амбиций», перешла советско-польскую границу.

– Вранье. Польская армия, как могла, сопротивлялась фашистам, мужественно обороняла, например, Гдынь, Варшаву; генерал Константин Плисовский, возглавлявший гарнизон Брестской крепости, открыл ворота цитадели только после того, как крепостные бастионы стала разрушать тяжелая артиллерия красного комбрига Кривошеина… Молчит академик и о том, что в результате «освободительного» похода в плену у нас оказались несколько десятков тысяч польских военнослужащих, и почти все они были расстреляны – не только в Катынском лесу, а и под Гродно, в Ошманах, в Ходорове, Молодечно, Сарнах, Новогрудке, Рогатыне, Коссове-Полесском, Волковыйске и других местах.

– …В сборнике справедливо подчеркиваются довоенные успехи страны в укреплении демократии. – Переведенцев для примера зачитал из книги два документа.

– Есть, Семен Ильич, и другие документы на эту же тему – и опубликованные, и, уверен, еще спрятанные. В январе 1939 года был арестован Семенов – председатель тройки, судившей «врагов народа» в Московской области. На следствии он рассказал: «За один вечер мы пропускали до пятисот дел и судили по нескольку человек в минуту, приговаривая к расстрелу и на разные сроки наказания. Мы не только посмотреть в деле материалы – даже прочитать повестки не успевали». В начале тридцать восьмого года тройка пересмотрела дела 173 инвалидов, находившихся в тюрьме, и 170 из них приговорила к расстрелу. «Этих лиц, – показывал Семенов, – расстреляли мы только потому, что они были инвалидами, которых не принимали в лагеря».

Конец выступления академика Алексей уже не слушал. Подумав о том, что Масалов дискуссию, по-видимому, скоро все-таки прекратит, он вдруг почувствовал себя уставшим, захотелось поскорее покинуть душный зал («сколько пустых часов прожито в его стенах!») и уйти домой – лечь на широкую тахту, включить большой недавно купленный светлозеленый торшер и дочитать, наконец, «Петербург» Андрея Белого.

На улице уже густели сумерки, когда Никитин, осторожно обойдя расставленные в фойе столики, на которых неслышно шипели бокалы с шампанским, вышел на мраморную площадку большого крыльца. На чугунных столбах справа и слева горели большие матовые шары-фонари. Заметно остуженный к концу дня слабый ветер овевал лицо запахами сирени.

Алексей спустился на тротуар и минуту постоял, наслаждаясь свежим ароматным воздухом. Домой решил идти пешком и уже сделал было несколько шагов по тротуару, но остановился, услышав за спиной позвавший его незнакомый голос:

– Алексей Васильевич…

Оглянулся – перед ним стоял седой, высокий человек в темносером костюме, – тот самый, которому Алексей помог сегодня попасть на конференцию.

– Извините… Я – Фролов, Григорий Васильевич, – представился седой человек и застенчиво улыбнулся – ему, кажется, нелегко было решиться на встречу с Никитиным (он, наверно, догадывался, что в ту минуту единственным желанием заместителя директора архива было желание отдохнуть от душного зала и поскорее возвратиться домой).

– Чем еще могу быть полезен, Григорий Васильевич? Пригласительный билет на конференцию у вас, надеюсь, никто не проверил?

– Спасибо. Мне очень хотелось послушать профессора Масалова.

– Да, Иван Петрович – талантливый ученый, – Никитин старался говорить учтиво и вежливо, но получалось устало и сухо – Алексей не верил, что незнакомец может сообщить ему что-либо интересное.

Фролов неловко переступил с ноги на ногу.

– Время, Алексей Васильевич, сейчас позднее, вы, конечно, устали, поэтому… скажу только главное.

– Да, время, действительно, позднее.

Фролов посмотрел прямо в глаза Никитина (отметим, читатель, этот миг!):

– Все, что сегодня на конференции говорилось о сгоревшем вагоне с документами, – ложь. Выдумка, Алексей Васильевич!

«Это, наверно, второй партизан Бельцов с его сакраментальным «все бесстыдно врут», – подумал Никитин, но все-таки спросил:

– А вы, извините, знаете правду?

– Знаю. И могу вам эту правду рассказать, – Фролов заметно разволновался. – Для меня вы человек, конечно, едва знакомый, можно даже сказать, вовсе не знакомый, и если бы не наша встреча три часа назад… Но раз уж мы увиделись… Рассказать о вагоне мне сейчас, кроме вас, некому. Если наше знакомство продолжится, вы поймете, почему.

– Но слова…

Фролов настойчиво перебил:

– У меня, Алексей Васильевич, есть вещественные доказательства!

В эту минуту в Никитине дрогнуло сердце – так иногда случалось во время археологических раскопок, когда под его скребком, осторожно снимавшим тонкий слой земли, еще ничего не было, но уже было ясно, что что-то обязательно должно быть.

– Тогда… – Алексей сделал осторожное движение рукой, приглашая Фролова вернуться в здание.

– Нет, нет, Алексей Васильевич. Наш будущий разговор, как говорится, на свежую голову. Я помогу вам узнать правду о вагоне, но вы примите одно мое необременительное условие: сначала я познакомлю вас с вещественными доказательствами – без них мой рассказ не вызовет у вас доверия, покажется выдумкой. Но за доказательствами придется съездить – недалеко… Сейчас вы дайте согласие на поездку… У меня есть легковой автомобиль, послезавтра в шесть вечера я могу позвонить вам на работу…

Алексей к этой минуте уже не ощущал усталости и был взволнован не меньше своего таинственного незнакомца. Конечно, он поедет с Фроловым, и не только потому, что это – недалеко. Но теперь уже и не хотелось вот так просто и вдруг, не поговорив, разойтись с человеком, который что-то знает (поверим человеку пока на слово!) о вагоне с документами. Поэтому ответ Никитина прозвучал неуверенно, будто решение, принятое им, было еще не твердым и не окончательным:

– Я, Григорий Васильевич, наверно, приму ваше условие, но давайте мы с вами…

– Не будем зря терять время! Звоню вам послезавтра в шесть вечера. На работу, – Фролов слегка поклонился и, быстро повернувшись, скрылся в большой толпе, уже спустившейся с мраморных ступеней на тротуар.

Глава 3. Военная тайна

1

Весна в том году наступала медленно. В марте и в первые декады апреля небо было серым, часто шли холодные дожди, солнечные дни, редко случавшиеся в это время, сменялись ночными заморозками, поэтому все в природе осторожно выжидало и не торопилось начинать новый круг жизни. Только в конце апреля пришло, наконец, первое, еще не жаркое, тепло, и тогда быстро, будто догоняя упущенное время, зазеленели улицы и городские парки.

Расставшись с Фроловым, Никитин решил домой не торопиться. Хотелось праздно пройтись по вечернему городу, чтобы на свежем воздухе хорошо обдумать только что случившийся разговор у крыльца архива.

«Что Фролов знает о вагоне?».

Алексей пересек небольшую площадь, где при слабом свете двух грязных лампочек, висевших на столбах, перепоясанные платками старушки торговали редиской и молодой картошкой. Потом прошел длинную улицу Садовую и стал спускаться по круто шедшей вниз, прямо к Пушкинскому парку, Петровской улице.

«Здесь мне всегда хорошо… Почему? – мысли, еще минуту назад устало пульсировавшие вокруг таинственного Фролова, незаметно отклонились в сторону. – Почему на Садовой, наоборот, у меня всегда и беспричинно портится настроение? Наверно, окружающие нас неодушевленные предметы действительно заряжены пока еще не ясной для науки энергией – со знаками плюс или минус, эта энергия, взаимодействуя с энергией человека, усиливает или ослабляет нас… Если это так, тогда история каждого города – это не только пронесшиеся над городом события и судьбы живших в нем людей, а и сформированное временем его энергетическое поле – лицо города. У только что построенных городов лица нет, поэтому они холодны и неуютны; у старых, но разрушенных временем или войной – лишь осколки лица…».

Энергетическое поле краевого центра К., по воле политиков пережившего не одну мировую встряску, хранили немногие строения. Мимо одного из них, с любопытством поглядывая на зарешеченные окна подвала, где находился маленький ресторан, и шел сейчас Никитин.

Дом этот с хорошо сохранившимся портиком на фасаде и входом, украшенным декоративным фронтоном, уже почти сто лет прочно стоял на тяжелом каменном фундаменте. Построил его еще в прошлом веке местный фабрикант и владелец нескольких гектаров городской земли Иван Пантелеевич Мурзак, слывший в округе человеком не только беспутным и развратным (об этих качествах Мурзака публика, будто и критикуя, рассказывала всегда с неизменным оттенком восхищения и даже зависти), но и большим поклонником изящных искусств. Иван Пантелеевич в городе открыл и содержал на свои деньги клуб поэтов, театр оперетты (где оперетты ставились редко, а в основном игрались водевили местных самодеятельных драматургов), организовал выпуск альманаха «Любовные приключения в стихах и прозе» – издавались в год две толстые книжки; наконец, Мурзак привез из-за границы австрийца-архитектора и его помощника по инженерной части, которые между загулами, к которым в компании с хозяином оказались большими охотниками, спроектировали и построили этот двухэтажный особняк. В старое свое жилье хозяин, к тому времени еще не обзаведшийся семьей, переселил клуб поэтов вместе с муниципальной библиотекой и читальным залом, в новом доме второй этаж занял сам, а на первый свез со всей округи многочисленную родню.

В каменном подвале дома Иван Пантелеевич оборудовал дорогой ресторан, не поскупившись для этого на заграничные люстры, мебель, бра и разные отделочные материалы. В ресторане посетителям подавались на любой вкус алкогольные напитки, закупавшиеся в соседних европейских государствах, и местное сухое виноградное вино, пользовавшееся особым спросом; готовились изысканные мясные блюда, в том числе и из дичи («мясной» повар был выписан из Армении); свежие устрицы в подвал доставлялись в бидонах со льдом из Очакова, а живая рыба – из местных прудов. Аппетита и любви к жизни посетителям ресторана добавлял пылкий цыганский оркестр, умевший играть на всех деревянных, струнных и медных инструментах, и черноглазые, с низкими сильными голосами певицы, исполнявшие под оркестр карпатские народные песни и балканские романсы. В честь певиц, многим из которых хорошо были знакомы не только банкетные комнаты ресторана, а и спальный апартамент на втором этаже дома, Мурзак, не мудрствуя, назвал свой ресторан «Цыганочка».

Управляющий рестораном Наум Львович Собельсон к началу первой мировой войны выкупил у Мурзака это веселое заведение – Иван Пантелеевич в тот год терзался очередной страстью к одной из певичек, сбежавшей от него, по слухам, в Австралию, собирался ехать на ее поиски, и ему нужны были деньги.

Наум Львович в двадцатых годах в престарелом возрасте умер, оставив ресторан своему единственному сыну Соломону.

…Порохом вспыхивали и медленно заканчивались локальные и мировые войны; правительства, полив Европу кровью подданных, обменивались договорами о контрибуциях и новых границах, наводили порядок на своих измученных землях; потом этот порядок разрушали очередные межгосударственные конфликты или народные смуты, после чего страны опять, надрывая пупы, восстанавливали разрушенное.

«Цыганочка», по словам своего последнего хозяина, пережила четырех королей, трех президентов, пятерых генеральных секретарей; три общественно-политических строя, четыре революции, мировую войну и три экспроприации. Последняя, большевистская, экспроприация, чудом оставив хозяина в живых, лишила Соломона Наумовича прав частного владения, заменив их обязанностями рядового работника государственного общепита. И только через сорок шесть лет, в начале перестройки, Собельсон получил право выкупить у государства знаменитый подвал. Он капитально отремонтировал «Дружбу» – так почти полвека именовалось заведение, – назвал ресторан опять «Цыганочкой» и опять стал его хозяином. Ресторан, конечно, к этому времени уже многое растерял из прошлого великолепия, но чудом сохранил свое старое энергетическое поле – в нем, как повелось еще при Мурзаке, всегда присутствовала некая благостная атмосфера, побуждавшая даже сильно пьющих посетителей к тихим беседам.

А на двух этажах дома в дни, о которых мы рассказываем, размещался краевой исторический музей.

Миновав «дом Мурзака», Никитин вскоре оказался у чугунной решетки Пушкинского парка, рядом с бюстом поэта, стоявшем на высоком гранитном постаменте. Заасфальтированный пятачок у входа в парк с четырех сторон освещали прожекторы, в свете ярких лучей, нацеленных на бронзовый бюст, беспорядочно, но вовсе не бесцельно топталась на месте или медленно, повторяя параметры пятачка, кружилась бодрая, будто специально к ночи хорошо выспавшаяся толпа. «Как тать в ночи, – подумалось Алексею, но он тотчас же отметил слабость своего сравнения: – Тать – вор-одиночка, специалист-индивидуалист, крадет втихаря, опасается оставить следы, а тут – целый табор ничего и никого не боящихся ворюг и мошенников…».

Базар тихо гудел, иногда взрывался кратковременным и незлым скандалом или негромким смехом. Кроме продавцов, сидевших на маленьких скамеечках или стоявших возле своих оригинальных и дефицитных товаров, здесь толкались покупатели двух категорий – простодушные, доверчивые и не очень денежные простачки, жаждавшие приобрести что-нибудь по дешевке, и хитрые комбинаторы, пришедшие присмотреть кой-какого полуконтрабандного товара, чтобы, купив его, выгодно перепродать или использовать для хорошо обдуманной очередной аферы. Продавцы же… о, чего не предлагали продавцы на том пятачке! Турецкие кожаные куртки, немецкая обувь фирмы «Саламандра», египетские кинжалы, американские джинсы, швейцарская жвачка, голандские радиоприемники… Диоды, триоды, электронные противоугонные устройства и карбюраторы к «Москвичу», подслушивающие «жучки», пиратские копии музыкальных дисков, компьютерных программ, порнографических видеокассет… Хотите «пустой», не заполненный вашими «данными» «Диплом»? «Трудовую книжку»? «Свидетельство о браке»? «Удостоверение КГБ»? «Удостоверение спецназа «Альфа»? Есть в любом количестве, платите деньги, лучше, конечно, «зеленые»… За небольшую предоплату шустрые ребята обещают решить ваши и более сложные проблемы – большие объявления на чугунной решетке, огораживающей парк, сообщают: «Быстро оформлю заграничный паспорт»; «Сделаю справку о несудимости»; «Визы для поездки в Испанию»; «Организую работу на плантациях в Южно-Африканской республике»; «Постоянное жительство в Германии»; «Гражданство в Греции»… У подножья памятника на застеленных газетами пустых ящиках лежали эротические журналы и книги – детективы, фантастика, сборники анекдотов, милицейские истории, мемуары политиков…

Вид пятачка Никитина обидел.

«Будто вскочивший на лбу чирей, уже ясно виден первый, не предусмотренный прорабами результат перестройки: получив первые экономические и политические свободы, огромное число моих сограждан – еще недавно называвших себя «самыми читающими», «самыми передовыми», «самыми образованными», приподняли с лиц искажавшие их истинный облик маски и явили миру замшелый, злой, дремучий облик…»

Бросив взгляд на бюст Пушкина (который, чуть-чуть склонив вправо голову, будто благословлял «племя молодое, незнакомое» на этот шабаш), Алексей свернул в ближайшую, слабо освещенную аллею парка, и скоро мысли его опять вернулись к разговору с Фроловым.

2

За калиткой у высокого, заметно склонившегося к придорожному кювьету забора лениво и без злобы, не будя притихшие маленькие дома, хриплым ворчанием обозначил свое присутствие, как видно, крупной породы пес.

«Это куда ж меня занесло?».

Алексей остановился, осмотрел обе стороны неширокой улицы, дома справа и слева, в темноте похожие друг на друга, сообразил, наконец, куда его «занесло», потом наклонил голову, пытаясь увидеть пса. Но тот, сделав свое дело, уже растворился во мраке ночи.

Небольшая улица на одной из окраин города была застроена частными домами. Местные самодеятельные краеведы в результате настойчивой и бескорыстной работы на месте и в разных архивах недавно точно установили, что именно на этой улице в восьмом веке (конечно, нашей эры) были заложены первые фундаменты селения, из которого в конце концов и вырос краевой полумиллионный К. Никто с краеведами не спорил, понимая, что все большое начинается с маленького.

Часы на руке (японские «Сейко» – подарок отца после защиты Никитиным кандидатской диссертации) показывали первый час новых суток. Квартира в центре города, широкая тахта, зеленый абажур и «Петербург» Андрея Белого были теперь далеко, и, минуту поколебавшись, Алексей решил не противиться судьбе («ноги сами привели сюда») и заночевать неподалеку – у своей подруги Жени Крюкиной.

Никитин прибавил шагу и минут через десять уже открывал никогда не закрывавшуюся на замок знакомую калитку.

В глубине большого сада чернел силуэт деревянного дома с острой крышей, одно окно дома было освещено и занавешено. Алексей тихо пальцем пробарабанил по стеклу условную дробь и вскоре услышал, как в дверях маленьких темных сеней упал тяжелый крючок.

– Я ждала тебя, – застегивая легкий ситцевый халат, сказала Женя, потом, включив свет в сенях, прильнула губами к щеке Никитина. Губы ее были горячими и влажными. – Проходи.

Женя повернулась спиной, и Алексей с волнением (тем самым, которым природа, заботясь о бесконечности жизни, наградила человека) очертил взглядом ее несколько пополневшую за последний год, но все еще красивую фигуру. «Неужели Женьке уже тридцать пять?»… Никитин считал Женю умной и талантливой – не зря в местной филармонии ей, профессиональной пианистке, в последнее время стали доверять даже сольные концерты, – но больше всего, кажется, Алексей любил в ней вот эту красивую фигуру, источавшую хорошо ему слышные, зовущие к себе таинственные импульсы; любил ее большие черные глаза, искрившиеся и животной страстью, и острой иронией, и изощренным лукавством; любил видеть пушок над верхней полноватой губой, в летнюю жару иногда покрывавшийся бисеринками пота… Сегодня он почему-то вовсе не собирался быть в ее доме; теперь он удивлялся этому и даже осуждал себя за это.

В доме, построенном в двадцатых годах жениным дедом, Женя жила одна, ее родители, военные врачи-хурурги, шесть лет назад погибли в Афганистане – «при выполнении боевого задания», как сообщалось в «похоронке».. Вместе с «похоронкой» дочери хирургов прислали и два одинаковых ордена – награды отца и матери… Дом, как и при небогатом дедушке, оставался небольшим; в нем теперь, кроме сеней, были тесная кухня и всего одна, правда, просторная, комната, одну стену ее занимали книжные полки, у другой с трудом поместился огромный красного дерева старинный письменный стол, а к третьей, глухой, стене притулились широкая кровать и пианино.

Они уже переступили порог кухни и вошли в большую комнату.

– Хочешь есть?

– Пожалуй, выпью вина.

Женя вернулась на кухню и через минуту принесла небольшой графин, наполненный темно-красным «каберне», и два хрустальных, тонких и высоких, бокала. Никитин, к этому времени уже уютно сидевший в старом, но крепком и мягком кожаном кресле, к невысокому журнальному столику придвинул свое и, для Жени, еще одно кресло.

– …Спасибо, Женя, что не заснула.

– Я ждала тебя.

Бокалы еще раз коснулись друг друга красными боками и отозвались едва слышным мелодичным звоном.

«В самом деле ждала или лукавит? О сегодняшнем свидании мы, хорошо помню, не договаривались», – Алексей пригубил вино, потом, вдруг ощутив сильную жажду, выпил бокал до дна.