Текст книги "Вчерашние заботы"

И я поехал дальше.

И догнал эшелон еще до Ленинграда – продолжало везти. Вернее, сперва я его еще и обогнал. Эшелон стоял на полустанке Валя, а пассажирский поезд там не остановился.

 
…Легким именем девичьим Валя
Почему-то станцию назвали…
 

В моих будущих «книгах-странствиях» еще окажется достаточно невероятных встреч и совпадений, потому скажу только, что на полустанке Валя в августе сорок первого, то есть ровно за десять лет до того, число в число, наш поезд, следовавший в Ленинград, разбомбили и в упор расстреляли немецкие самолеты. Брат был ранен осколком бомбы, а я и мать отделались смертным ужасом.

Двадцать четвертого августа пятьдесят первого года я промчался мимо полустанка Валя и полковника Соколова, радостно-торжествующе размахивая бескозыркой из открытого окна.

Во Мге вылез, и часа через два подошел час расплаты.

Я поднялся в штабной вагон и по всей форме, но сияя полной луной, доложил, что курсант такой-то винтовку нашел и прибыл для дальнейшего продолжения караульной службы.

Строевая машина, которая только что поставила ради меня судьбу на кон, взяла винтовку, вытащила обойму, с облегченным вздохом подкинула ее на ладони – все патроны были целенькие. А в те времена и утрата одного-единственного патрона считалась преступлением.

– Молодец! Теперь чепухой отделаешься, – сказал полковник Соколов. – Двадцать суток простого ареста после прибытия в училище. Можете идти!

– Есть двадцать суток ареста! – сказал я, переставая излучать лунное сияние.

Единственный в году отпуск предстояло провести на гарнизонной гауптвахте в некотором удалении от мамы и любимой. А я-то, догоняя эшелон, думал, что полковник преподнесет мне конфетку на блюдечке за героизм и самоотверженность при выполнении столь боевого задания!

В части мой «подвиг» докатился до ушей адмирала Никитина – начальника училища. И я первый раз в жизни сподобился разговаривать с адмиралом. И даже в его кабинете.

Не знаю, как в армии, а на флоте рядовые знают о высшем начальстве только то, что успевают сами пронаблюдать. Никаких биографических справок рядовым об адмиралах не сообщают. Где он служил, чем занимался, когда и где родился – тьма над Имандрой. Быть может, в целях конспирации и секретности, а может, из традиции скромности…

Про адмирала Никитина я ровным счетом ничего не знал. И видел-то начальника только из строя в щель между впереди торчащими стрижеными затылками.

Непроницаемое, тяжелое лицо, по-монгольски желтоватое. Лицо сфинкса перед Академией художеств. Небольшого роста, но плотный и широкий туловищем.

Через много лет я наткнулся в книге моториста 1-й Краснознаменной, ордена Нахимова I степени бригады торпедных катеров Валентина Сергеевича Камаева на такие слова:

«23 февраля 1937 года командир дивизиона капитан 3 ранга Борис Викторович Никитин сообщил, что мы будем служить в особом дивизионе торпедных катеров, оснащенных новейшей военной техникой, позволяющей атаковать корабли противника, не имея на борту людей, а выводить катера в атаку будут специальные самолеты, с которых им будут выдаваться команды по радио. Очень часто место оператора в самолете-водителе занимал сам командир дивизиона Борис Викторович Никитин – удивительный энтузиаст новейшей военно-морской техники…»

Вот перед лицом этого энтузиаста мы с полковником Соколовым вместе и предстали, ибо были вызваны к нему «на ковер».

Разговор получился короткий:

– Полковник, как вы этого фокусника накажете?

– Двадцать суток простого ареста с содержанием на гарнизонной гауптвахте, товарищ адмирал!

– Вместо отпуска, получается?

– Так точно, товарищ адмирал!

– Куда ты собирался ехать в отпуск?

– Никуда, товарищ адмирал, я здешний, ленинградец.

– Мать жива?

– Так точно, товарищ адмирал!

– Десять суток, полковник. Пусть мать повидает.

– Есть десять суток, товарищ адмирал! – сказал полковник Соколов, и мы с ним повернулись налево кругом и парадным шагом выкатились из парадного адмиральского кабинета.

Борис Викторович Никитин прошел всю войну на самом отчаянном и дерзком – на торпедных катерах. Затея же с управлением катерами по радио – заводка двигателей, их реверс, маневрирование, торпедный залп, постановка дымзавесы при отходе – в боях проверена не была. Но не потому, что аппаратура и отработка применения ее были плохи. Просто господство в воздухе принадлежало длительное время противнику, и он сбивал летающие лодки типа МБР-2 (морской ближний разведчик, модель вторая), с борта которых должно было осуществляться управление катерами. Не в этих деталях, однако, суть дела и суть адмирала Никитина. Ведь в основе идеи лежит главный закон лучших русских флотоводцев – победа малой кровью! Сохранить родные души, уберечь матросов и лейтенантов от любого лишнего риска.

Как все это сочетается с: «Мать жива? Десять суток, полковник…»!

Письмо Ф. М. Михайлова

Здравствуйте, Виктор Викторович!

Пишет Вам письмо участник обороны Ленинграда на «Невском пятачке» Михайлов Федор Максимович, проживающий: УССР, Херсонская область, колхоз «Грузия». Мне выслала Ваш адрес Людмила Павловна Соколова, жена Бориса Аркадьевича Соколова, которого я разыскивал со дня окончания войны и нашел только в 1983 году, когда Борис Аркадьевич ушел из жизни. Людмила Павловна, по Вашей просьбе, просит, чтобы я описал все поподробнее, как я познакомился с Борисом Аркадьевичем и почему на протяжении всего времени искал его. Прежде всего я прошу у Вас прощения за допускаемые грамматические ошибки в своем письме и за не совсем удачные выражения своей речи.

Мой розыск усложнялся потому, что я не знал имени и отчества Соколова. Я знал – воен-юрист, носил одну «шпалу», знал, что с ним был военный прокурор с двумя «шпалами». Вот и все, что я знал. Писал я в газету «Ленинградская правда» с просьбой напечатать мое воспоминание, возможно, оно попадет в руки Соколова, и он откликнется. Но этого не последовало. Соколовых в Ленинграде оказалось очень много, не знавши имени, искать было очень трудно, тем более из Ленинграда мне ответили, что 1-й дивизии НКВД на Ленинградском фронте не было. Получилось, что я у разбитого корыта. Ищу юриста с 1-й дивизии НКВД, а такой дивизии якобы не существовало на Ленинградском фронте. Выходит, все это я выдумал. Рассказывая историю, которая стала причиной поиска Соколова, мне некоторые товарищи говорили: «Ты выдумал сам эту историю, такого не могло быть, чтобы юрист так обрушился на политрука санбата из-за ради красноармейца». Стал сомневаться и я над собой, но только не за историю, а из-за номера дивизии. Ибо я начинал воевать в составе 1-й дивизии НКВД на территории Эстонии, 8-го августа был ранен в голову, находился на излечении в г. Ленинграде. После выписки из госпиталя, при формировании дивизии с оставшихся частей погранвойск и войск НКВД, в Васкелово формировалась 2-я дивизия НКВД. И я подумал – возможно, она имела другой номер. С тех пор я решил уточнить номер своей дивизии, в которую я попал после ранения.

А пока немного про себя. Я, Михайлов Федор Максимович, родился 16.05.1921 г. Был призван на действительную службу 04.10.40 г. Служил в г. Ашхабаде, 142-й отдельный батальон конвойных войск НКВД. С части был направлен в дивизионную школу младших командиров в г. Малин Житомирской обл., где и застала нас война. Сразу вся школа была переброшена в Киев, а с Киева в Можайск, где и была сформирована 1-я дивизия НКВД. Она была переброшена в Гатчину, а оттуда в Эстонию, где и вступила в бой с немцами. Я был минометчик – ротный миномет 52 мм. Как я уже раньше упоминал, 8 августа был первый раз ранен.

Поскольку ранение было не тяжелым, в госпитале находился недели две. С завязанной головой я был направлен с Ленинграда в Васкелово, где формировалась 1-я дивизия НКВД. При формировании я был оставлен при санбате, где долечивался и нес службу по охране санбата. В конце августа наша часть была переброшена в район станции Мга, а потом на оборону правой крепости Шлиссельбург (Орешек) и до Дубровки. В санбате я был назначен комсоргом. Санбат обслуживали два взвода девчат-санитарок и один взвод ребят, которые несли службу по охране санбата и выполняли необходимую работу. При санбате находились связисты, в их палатке находился полковой комиссар преклонного возраста. Начальником санбата был военврач третьего ранга, его помощником – женщина-врач с одной «шпалой». При санбате находился батальонный комиссар с одной шпалой, три командира взводов, младший политрук носил 4 треугольника, старшина, врачи и медсестры. Кроме того, работники автотранспорта.

Однажды меня поставили на пост. Этот пост находился на дороге, ведущей с линии фронта в тыл, мимо санбата. Пост открытый, часового видно за несколько сот метров. При смене я успел сделать несколько лежек для прикрытия часового от посторонних глаз. Часовому местность хорошо просматривается, а часового не видно. В этот день мне пришлось остановить военачальника и потребовать пропуск. Он ответил, что не мог рассмотреть, где часовой, тогда он потребовал от часового отзыв. Чтобы не кричать, я вышел из укрытия, подошел вплотную и сказал отзыв. Как потом я узнал, это была моя первая встреча с Соколовым. Вторая встреча состоялась на втором участке поста в вечернее время, он также шел пешком в расположение санбата, я потребовал пропуск, он ответил, потребовал отзыв, я ответил. Третья встреча была самая длинная. Я остановил на посту красноармейца – забинтованная рука, без оружия и не знал пропуска. Он объяснил, что его медики послали в санбат с линии фронта, никаких не дали документов. Соколов потребовал – пусть задержанного на допрос приведет тот, кто задержал. Так что пришлось мне выслушать весь процесс допроса, пока тот вынужден был признаться, что он самострел. Хотя я и был за дверями, но я все слышал, как умело он проводил допрос. Вначале Соколов пожурил меня за то, что раненого держал на посту до прихода начальника караула. Его ритм размягчил, а потом так поднажал, что впоследствии тот был вынужден признаться, что он сам себе прострелил руку. Тогда Соколов позвал меня в кабинет и сказал: «Правильно сделал, что задержал. Если даже кто будет забинтован с ног до головы, но не знает пропуска, все равно задерживай таких». После допроса я задержанного отвел и сдал под охрану в отведенное для таких случаев место. Последняя моя встреча с Соколовым состоялась в санбате в палате, где решалась моя судьба – предать воинскому трибуналу или послать в штрафной батальон. А было это так.

В санбате, как потом стало известно, собиралось совещание командного состава. Мы об этом не знали, но нас предупредили, чтобы были внимательными к каждому шороху, не курить и никаких звуков. Нести службу, отменно строго соблюдая устав караульной службы. Всегда у нас был начальником караула старшина или младший политрук. В эту ночь начальником караула был назначен батальонный комиссар, разводящими – командиры взводов. Были сделаны вокруг санбата две линии часовых в секрете, а посреди них двигался караул. Меня поставили на дороге, шедшей с передовой линии. Причем я один на уровне второй линии, это расстояние было метров 250–300 от палатки, где проводилось совещание комсостава. Моросил дождь, на дороге была слякоть (мокрая дорога). Вдруг вижу: приподнимается занавес дверей в палатке, где проходит совещание, мне с поста было видно расположение участников совещания вокруг стола. В это время раздается окрик: «Часовой!» Я сразу тихо начал подходить к месту окрика. Идти приходилось осторожно, чтобы не были слышны шаги. Пока я дошел и потребовал пропуск, он ответил. Это был начальник караула батальонный комиссар. За все время он три раза окрикивал: «Часовой!»

Узнав меня, он спросил: «Ты Михайлов?» Я ответил: «Да». Он спросил: «Почему не отвечал на мой окрик?» Я сказал: «Зададите вопросы, а я отвечу, когда произойдет смена караула». Мои действия как часового ему не понравились. Меня сменил другой часовой, а меня взяли под стражу. Наутро было собрано собрание, для разбора моего дела. На собрании присутствовал полковой комиссар и начальник санбата. Батальонный комиссар доложил, что я, якобы, заснул на посту, нарушил устав караульной службы, поэтому меня надо квалифицировать как изменника Родины. Предложил снять с комсорга, а дело на меня передать ревтрибуналу. О снятии с комсорга без всяких заминок вопрос был решен, как предполагалось. А когда решался вопрос передать дело ревтрибуналу, здесь было большое разногласие. Когда заслушали мое объяснение, большинство, особенно девчата, запротестовало выдвинутое обвинение против меня. Ставился вопрос трижды на голосование. Комиссар добивался своего – передать дело трибуналу. После чего выступил полковой комиссар, он сказал: «Я не верю, что Михайлов спал, но я не могу и не верить батальонному комиссару». Предложил дело ревтрибуналу не передавать, а направить меня в штрафной батальон. За это подняли большинство рук. Не успели опустить руки, в это время вошел в палатку Соколов. Комиссар доложил ему, что мы разбираем преступление Михайлова. Он спросил: «Какое преступление?» Комиссар ответил: «Сон на посту». Соколов на миг призадумался, а потом потребовал, чтобы я встал. Посмотрел на меня и спросил: «Ты спал на посту?» Я ответил: «Нет». Он заставил меня повторить мое объяснение, как все было. Я рассказал так, как рассказывал на собрании, упомянул и про занавес, прикрывающий палатку, где шло совещание. Батальонный комиссар не выдержал и крикнул: «Спал, спал». Соколов спросил комиссара: «Сколько раз вы окрикивали часового?» Тот ответил: «Три раза». Спросил и на каком расстоянии был пост от палатки. Комиссар ответил: «До 300 метров». Последний вопрос Соколова к комиссару: «Вы слыхали, как подходил часовой к вам?» Он ответил: «Нет». После этого вопроса Соколов в сторону комиссара кинул реплику: «Комиссар, кто преступник – он или Вы? Вы – преступник. Вы знали, что в эту ночь вражеская разведка перешла линию фронта в тыл наших частей? Их задачей было напасть на след нашего совещания. Кто вам дал право в ночное время окрикивать часового? Но об этом мы будем с вами еще говорить». Он опроверг выдвинутое обвинение. Одобрил мои действия как часового и от лица службы вынес мне благодарность. Соколов рассказал про все встречи со мной при охране санбата и сказал: «Михайлов, где ты ни будешь после войны, найди меня, я заберу тебя на границу, ибо именно так несут службу по охране границ».

Война для меня окончилась рано. Вскорости по приказу Ворошилова все молодые кадры были направлены на передовую. Я в числе многих из санбата был переведен во 2-й батальон 1-го полка войск НКВД. Был там в обороне, в районе кирпичного завода до 07.11.41 года. В ночь на 8 ноября был сформирован 1-й ударный батальон и переброшен через Неву на «Невский пятачок». Там меня ранило осколком снаряда 10.11.41 г., был вывезен с пятачка, 11.11.41 г. был доставлен в госпиталь № 187 на Васильевский остров. Вывезен из Ленинграда 28 февраля 1942 года в Чапаевский дом инвалидов.

После окончания войны я начал разыскивать Соколова. Я обращался и к тов. Донскову – тогда он был командиром дивизии – ответа не последовало. Когда я получил из Ленинграда письмо, что 1-й дивизии на Ленинградском фронте не было, я решил поехать в Ленинград и побывать в тех местах, где стояли в обороне, таким образом уточнить номер дивизии, в которой я был. Приехав в Ленинград в 1967 году, посетил музей обороны Ленинграда. Там есть карта, на которой указаны номера дивизий, оборонявших Ленинград. Как я был рад увидеть – в том районе, где я был, значится 1-я дивизия НКВД. Я обратился к директору музея, почему мне ответили, что такой дивизии на Ленинградском фронте не было, а фактически она значится. Директор дал мне адрес в Невскую Дубровку. Там я увидел не только наименование 1-й дивизии НКВД, но целый музей. Впоследствии встречался с ветеранами дивизии полка, санбата. Беда в том, что ветеранов 1941 года единицы. О Соколове они не слышали и не знают. Встречался с работниками следственных органов этой дивизии, но они прибыли в дивизию в 1942—43 гг. Соколова не знают, и такого при них в дивизии не было. Потом мне сказали: не ищи, никто тебе адреса не даст, если даже и знают, мол, такой есть закон. И только в 1983 году на собрании при встрече ветеранов я услышал в списке ушедших из жизни за прошедший год имя юриста Соколова.

Я нашел его, но не увидел. Я искал его – хотел выполнить его желание – «найди меня». Это одна сторона, а вторая – самая главная – он спас меня от ложного позора «изменника Родины». Меня могли расстрелять, это полбеды. Я в двадцать лет готов был отдать жизнь, честно защищая Родину. Но нас пятеро братьев и три сестры, мать. Два брата не вернулись с поля боя, два остались инвалидами. И если бы не Соколов, на них лежало бы грязное пятно семьи «изменника». Жаль, что я его не нашел, когда он был жив. Я обязан этому человеку всю свою жизнь. Я рад, что повстречался с его женой Людмилой Павловной, с его сыновьями Алексеем и Павлом. Я рад, что у них был такой хороший и справедливый муж и отец. Я получил от них фото Бориса Аркадьевича, на котором написал: «Этот человек, Соколов Борис Аркадьевич, спас в годы Великой Отечественной войны от ложного позора меня, Михайлова Федора Максимовича». Уходя из жизни, я передам это фото на хранение своему сыну Михайлову Николаю Федоровичу.

Тысячу раз я благодарен и поныне Соколову Б. А. за доброту, справедливость принимаемых решений в его сложной и трудной работе. Я очень хочу, чтобы об этом человеке было как можно больше написано, пусть гордятся жена и дети таким хорошим мужем и отцом.

Я не знаю причины перехода Соколова из следственных органов дивизии НКВД в Морфлот и часто задумываюсь, а не обернулась ли его справедливость против него? Возможно, не выдержал несправедливости и ушел от таких, как батальонный комиссар.

Конечно, не моего это ума дело и прошу за высказанное прощение. Вот и все, что я мог написать о себе, о Соколове и о прошедших днях. Фамилии полкового комиссара Колисниченко или Калинович, батальонного комиссара Попов или Иванов. Забыл фамилию начальника санбата. Нам говорили: «Фамилии командиров вам не надо знать».

Поэтому я и не могу указать фамилии, а указывал воинские звания. Если Вам надо будет о чем-то дополнительно сообщить, напишите мне и я с большим удовольствием сделаю. А пока до свидания. Желаю Вам счастья, крепкого здоровья и всех земных благ.

С уважением, Михайлов. 20.12.86.

Я не уверен, что в этом письме «мой» полковник Соколов, но думаю, что письмо солдата ВОВ имеет и самостоятельную ценность, ибо пахнет той окопной правдой, которой и у хороших фронтовиков-писателей не часто встретишь. Потому и печатаю. Да и чем-то похожи полковник Соколов этого солдата и мой.

Процедура посадки на губу, оформление ее, была весьма бюрократически занудна. Поглядите, сколько надо было собрать резолюций и отметок на «Записке об арестовании»:

«29 августа 1951 года. Номер роты – первая. Звание и должность – курсант. Кем арестован – командиром курса. Причина ареста – нарушение Устава гарнизонной караульной службы. На какой срок и вид ареста – 10 суток простого».

Наискосок: «По состоянию здоровья может отбывать наказание на гауптвахте. Майор…»

«Принят на ГГВ 29 августа в 16.15. Подлежит освобождению 8 сентября в 16.15. Горячую пищу давать – ежедневно».

«Приложение: Справка о мыльном довольствии. Арестованный удовлетворен мыльным довольствием за август 1951 года. На мытье в бане – 120 гр. На стирку белья – нет. На туалетные надобности – 400 гр…»

Куда мы девали такую массу мыла?..

Продавали мешочникам возле Балтийского вокзала.

На обороте: «В бане был 28.08.51. На арестованном состоят вещи: лента ВМС – 1, тельняшка – 2, кальсоны – 1, трусы – 1, ремень с бляхой – 1, ботинки яловые – 1, носки – 2…» и т. д. и т. п.

…Чтобы оформить справки и резолюции и дождаться оказии в баню, пришлось потратить двое суток. А отпуск-то летит, ребята разъехались, и ты валяешься в пустом кубрике.

В город арестованного даже добряк Дон Кихот не выпустит. И маме уже отписал, что среди лучших из лучших отправлен в секретную командировку за границу и мама должна гордиться замечательным сыном и его боевыми успехами.

Ленинградская гауптвахта в те годы находилась на Садовой улице впритык к площади Искусств. Здание губы не дотянуло сотни метров до того, чтобы вылезти на эту замечательную площадь фасадом.

Приятно, сидя на губе, сознавать, что рядом стоит вдохновенный Пушкин, рядом оперетта, Русский музей, филармония и шикарный отель «Европейская». Или нет, Пушкина тогда еще не было…

Хорошее место для размышлений о соотношении искусства и жизни, красоты и решеток галерей внутреннего двора гауптвахты! Эти галереи тянутся вдоль каждого этажа, и путь в коридор, из которого ты уже попадаешь в камеру, обязательно пролегает по ним.

Ты идешь без ремня и без шнурков на «гадах» – очень эстетичный вид. Позади, гремя связкой ключей, следует мичман-надзиратель.

Морда у него зверская, но, как помню, он был даже добродушен. Во всяком случае, не злобен, а вернее всего – индифферентен. Кличка – Бармалей.

Мичман-надзиратель – штатный работник исправительного заведения, ему уже все надоело, и он уже видел все и вся на этом свете, кроме Русского музея и филармонии. Он видел настоящие и поддельные истерики, хамство смелых, и наглую трусость, и трусость слезливую, и слышал смертные угрозы и жалкие заискивания – всего не перечислишь.

А вот караул сменяется каждые сутки.

Я и сам бывал на карауле гарнизонной гауптвахты раньше. Караул назначается из воинских частей города по очереди, с тем чтобы возможно большее число воинов воочию ощутило то, что такое гауптвахта и как там весело. Чаще в караул назначают курсантов – будущих офицеров.

Выводить арестованных по нужде, или делать «шмон», то есть обыскивать камеры в поисках махорки и спичек, или осуществлять подъем воинов в пять утра, выдергивая из-под упрямых и бесстрашных матросов «самолеты», – не очень-то приятное дело. («Самолет» – пляжного типа лежак, но на ножках. Ног две и только на хвостовом конце фюзеляжа. Головной торец укладывается на узенькую, в две ладони, скамью, которая идет по периметру камеры. Скамья сделана узкой, чтобы ты на ней не засиживался. «Самолеты» же после сигнала побудки уносятся из камер.) Служить на гауптвахте нештатно, то есть стоять там суточный караул, на мой вкус, еще хуже, нежели там нормально сидеть. Ведь к профессии, не исключая тюремщика, надо привыкнуть, а разве за сутки привыкнешь обыскивать, например, людей? Попробуйте сделать это хотя бы в шутку с приятелем. Потому наиглавнейшее, о чем думаешь, когда прутья и переплетения стальной решетки галереи мелькают слева по борту, а по корме звенят ключи мичмана-надзирателя, это простой вопрос: с кем окажешься в камере? Набьют тебе коллеги рожу для начала или пронесет? А побить могут, если в камере окажется хронический шалун-матросик, от которого ты отбирал папиросу полгода или год назад, когда был выводящим.

Но мне продолжало везти.

В камере оказались двое старшин второй статьи. Они продемонстрировали отличную строевую выучку и выправку, когда вскочили и стали по стойке «смирно» при появлении в дверях мичманюги со зверской мордой. Они сделали стойку получше медалированного овчара на собачьей выставке.

Как только дверь захлопнулась и замок щелкнул, старшины уселись на пол камеры и продолжили прерванную мичманским вторжением игру. Они даже не поинтересовались, протащил ли я курево или спички.

Скоро выяснилось, что арестанты имели то и другое в изобилии, потому и не поинтересовались.

А я, используя опыт караульного и выводящего, зашил в штаны – суконные второго срока, то есть в уже вытертые и выношенные, как мои коленки, штаны – спички, обломок чиркалки и курево. Не будем уточнять, куда и как я это запрятал, – вдруг новичок-надзиратель прочитает.

Играли старшины в занятную и самобытную игру. Увы, мало кому ныне она доступна. Для игры необходим дощатый пол, а у вас паркет.

Два игрока садятся на одну и ту же половую доску в разных концах камеры на максимальном удалении друг от друга, широко раскинув ноги в стороны. Игровой инвентарь – тяжелый шар, слепленный из хорошо пережеванного черного хлеба низшего сорта. Шар закаменел и будет, пожалуй, потяжелее бильярдного.

Характер игры военный. Надо поразить наиболее уязвимое место партнера. При этом вы не имеете права бросать шар. Он должен катиться по доске, ни разу не подскочив на ней.

Для определения точности попадания не нужно ни видеотелемонитора, ни другой сложной финишной современной техники. Если попадание точное, то партнер в автоматическом режиме, без всякого участия подлого и лживого сознания, восклицает: «Ой!!!» Потом он некоторое время матерится, с неподдельной опять же злобой и азартом перебрасывая шар из руки в руку и прицеливаясь для обратного отомстительного броска.

Продолжительность игры ограничена только крепостью нервов партнеров и их, так необходимой на флоте, выдержкой.

Вопросы генетической наследственности в те времена еще не мучили наши умы и не мешали спать по ночам, ибо гены еще были зловещим бредом мировой буржуазии и космических космополитов. Потому я и принял участие в игре.

Без шуток: очень сложная и азартная игра! Надо обладать большим опытом, чтобы пустить шар строго по доске, ибо если шар чуть захватит стык с соседней доской и при этом попадет противнику в ногу, то партнер получает право на двойной бросок. Тут даже не только опыт нужен, но и талант, и искусство. Я вышел из игры довольно быстро. Потому что у меня не оказалось ни первого, ни второго, ни третьего.

В силу этого я на следующие сутки попросился на работу. Не знаю, как ныне, а в сентябре пятьдесят первого года арестованные простым арестом могли работать, а могли и не работать – по собственному желанию.

Мои коллеги пачкать руки грязной тачкой не хотели, а я каждое утро отправлялся к Красненькому кладбищу – мы строили трамвайную линию на Стрельну.

В шесть утра на Садовой улице возле губы останавливался грузовой трамвай с двумя прицепами-платформами. Мы залезали на платформы и громыхали через пустынный еще и спящий город в Автово. Утреннее путешествие мне даже нравилось. Но вот вечернее – нет. Любой прохожий мог увидеть меня на открытой трамвайной платформе, а известно, что Ленинград отличается от всех городов планеты еще и тем, что каким-то чудом среди трех миллионов жителей на каждом перекрестке встречаешь знакомого, даже если знакомых у тебя жалкая дюжина. И я боялся: до матери докатится, что ее сын не в спецзагранкомандировке, а просто-напросто копается в земле и костях возле Красненького кладбища – трамвайная линия прихватила край сровненного с пустырем многие годы назад захоронения. И экскаваторы иногда выбрасывали на свет божий останки наших предков. А мы разравнивали грунт лопатами и укладывали на подготовленное полотно шпалы.

Первые дни сентября, чудесная погода, листья только-только начинают облетать с деревьев, загородный воздух, ветерок с залива, запах смолы от свежих шпал, шорох камышей в придорожных болотах, и иван-чай на пригородных свалках, и добрые женщины – дорожные работницы, с которыми мы таскали шпалы в одной упряжке.

Они по русской древней традиции жалели арестованных матросиков и, хотя сами существовали впроголодь, делились то молоком, то хлебом.

 
…И пусть солдат всегда найдет
У вас приют в дороге…
 

Кто мог из арестованных матросиков, платил им по наличному счету в кустах ивняка и среди могил Красненького кладбища. Вероятно, вы понимаете, чего даже больше хлеба хотелось женщинам-работягам в послевоенные времена.

Часовые в таких случаях не замечали исчезновения должника с зоны. Самые отчаянные из ребят этим пользовались и даже срывались в самоволку в город на часок-другой. Круговая порука действовала безотказно, и норму должников и самовольщиков дорабатывали менее отчаянные, проклиная при этом и себя, и самовольщиков.

Начали снижение. Быстро нынче летают воздушные лайнеры…

Самое тягомотное на гауптвахте – воскресенья, когда не возят на работу. Тогда в обязательном порядке положена прогулка. Она в том, что вас выводят из камер на зарешеченную галерею и стоишь по стойке «вольно», но заложив руки за спину, с полчасика.

Если из шеренги кто-нибудь вякнет чего-нибудь надзирателю, то мичманюга командует: «Кру-гом! Два шага вперед! Марш!» И шеренга оказывается в положении «носом в стенку». И «гуляет» до самого конца уже в такой позиции.

Симпатичное на губе для моряков то, что утром дают не только хлеб и чай, как испокон веку завтракает флот, но, например, пару картошек с кусочком соленой трески – по сухопутно-солдатскому обычаю.