Текст книги "Монологи перед зеркалом (сборник)"

Чай с малиновым вареньем

Настоящий мужчина должен родить сына, посадить дерево и написать книгу – так, да? Сын вырос, стал юристом, чем я очень горжусь, тополь зеленеет, книга… А что вы держите в руках? Она, надеюсь, когда-нибудь подойдет к концу. Рассказать вам про дерево?

Растет мой тополь на улице Уральских рабочих в городе Екатеринбурге. Лет тридцать назад мы встретились. Я узнал его. Теперь-то я, конечно, не узнаю. Да и он меня, видимо, тоже, хотя у деревьев век дольше, да и память тверже. Но против бензопилы даже и его память слабовата.

…Меня не любили в школе. Не любили за эгоизм, общительность, трусость, остроумие, оригинальность и слабосилие – за все сразу. Класс был интересный – до сих пор многих помню.

Я сидел за одной партой с очень аккуратной девочкой: косички на ленточках, мордочка чистенькая, фартучек всегда глаженный. Хорошая девочка, отличница. Люба Кокшарова. Иногда она смотрела на меня не так, как на всех: удивленно и, похоже, понимающе. А сзади сидел второгодник Миша Ивкин, который тыкал в меня иголкой и равнодушно смотрел, как я реву. На перемене я выкидывал из парты его чемоданчик, разбрасывал под ноги учебники с тетрадками, и он снова тыкал меня иголкой и равнодушно смотрел в окно. На мою соседку он смотрел совсем не равнодушно, не так, как на других…

В шестом классе меня избрали председателем совета пионерского отряда, и жить стало совсем ужасно. Класс вмиг забыл про рыхлого плаксу Сашу Ложкина, и я принял весь заряд мальчишеской злобы, которой совсем немало в таком возрасте.

Несколько раз меня собирались бить, но я как-то умудрялся улизнуть через окно в туалете. А это злило их еще больше. Приходил я в школу к самому звонку, уходил, когда снимали осаду ожидавшие меня «друзья».

В конце концов, дома узнали об этом. Помню, я с каким-то злорадным удовольствием вылил ушат грязи на своих одноклассников – все, что накопилось. Отец с матерью слушали внимательно, не перебивали. Когда я засыпал, свет у них горел и, наверное, долго горел в ту ночь. А утром отец пошел со мной в школу – в полной форме, со всеми регалиями, готовый к классному часу на воспитательную тему. Он говорил о дружбе, о взаимовыручке…

Меня оставили в покое. И это было еще хуже, потому что со мной не разговаривали, меня сторонились. Мной просто-напросто брезговали. Все! Люба Кокшарова иногда смотрела на меня удивленно и, похоже, понимающе, но в ее глазах появилось еще одно – жалость. Почему? Я тогда этого не понимал…

Ивкин теперь колол булавкой Ложкина. Седому, полуслепому мальчику-альбиносу все так же мазали парту чернилами. Девчонок дергали за косички. Учителям подкладывали кнопки на стул. Класс жил своей жизнью. Без меня.

Однажды на перемене ко мне подошел Коля Юрьев – здоровый и на удивление тихий двоечник.

– Хочешь, пойдем сегодня ко мне домой? – спросил он.

Я так отвык от нормального общения, что даже не спросил зачем – кивнул.

Колькина мать сразу усадила нас за стол, накормила удивительно вкусными пирожками с картошкой. Потом Колька повел меня в свою комнату. Я ахнул. На стене висела лосиная морда с огромными рогами, в углу стояла двустволка, сохла на полу палатка, какие-то похожие на сапоги валялись ботинки, бинокль, гильзы на подоконнике.

– Это все твое? Колька, неужели это все твое!?

– Мы с батей охотники, – солидно ответил Колька. – Да это что! Батя сказал, что лодку надувную четырехместную купит, если в седьмой перейду. – Он помолчал. – Я тут с физичкой переговорил, она обещала трояк вывести за год. Геометрия… фиг с ней. А вот если еще по литературе пара будет – накрылась лодка. А завтра последний урок. Давай позанимаемся, а? Летом на охоту поедем – слово даю!

До половины одиннадцатого вечера Колька кружил по половицам, старательно зазубривая:

 
Белая береза под моим окном
Принакрылась снегом, точно серебром.
На пушистых ветках…
 

На этом месте он обычно спотыкался, и я снова и снова гонял его по комнате. Стоило ему запнуться, я заставлял его начинать все с начала, хотя видел, что он совсем отупел, что он ничего уже не соображает и не видит ничего, кроме мельтешащих половиц под ногами. Я тоже ничего не видел – я, я один сидел с ружьем в руках посредине надувной четырехместной лодки…

Учительница литературы очень удивилась, когда Колька поднял руку – такое было впервые.

– Юрьев?

Он вышел к доске, сказал «с пафосом», как я вчера его учил: «Сергей Есенин. Белая береза».

Потом уставился в пол и замолчал. Я видел, как он склоняет голову то вправо, то влево, пытаясь заставить кружиться половицы и силясь хоть что-нибудь вспомнить.

– Что ж ты, Коля? Такое короткое стихотворение. Достаточно прочитать его внимательно, представить себе зиму, и оно стихотворение – понимаешь, само – осталось бы в твоей памяти. Садись!

По тригонометрии у него тоже вышла двойка. Физичка не сдержала своего слова, и Кольку Юрьева оставили на второй год…

Это было 50 с лишним лет назад, а мне до сих пор стыдно. И за то, что с Колей Юрьевым получилось, и как с Толькой Жиряевым… Мы с ним катались на плотах в котловане. На самой середине Толькин плот перевернулся. Пока я подбирался к нему, он уже сам вылез. Было начало апреля, одежда его сразу схватилась, встала колом. Мы побежали к дому, но Толька сказал, что мать убьет его. «Лучше к чужим», – он смотрел на меня, и синие губы его тряслись. «Ага, к чужим лучше», – согласился я и повел его в сторону от своего дома. Какая-то тетка пустила нас, заставила раздеться, разложила на печи заледеневшую одежду, налила горячего чаю.

Мне почему-то тоже с малиновым вареньем…

* * *

 
Я сижу у самой воды,
Всё, что было со мной, забыл.
Я сижу просто так – вот и всё.
Что-то завтрашний день принесет?
 
 
Просто так сидеть – ерунда,
Пусть сегодня с тобой беда,
Ты бы лучше считал круги —
Сам чем можешь себе помоги.
 
 
Я сижу у самой воды,
Всё, что было со мной, забыл.
Я считаю круги на воде —
Не уверен в себе и в тебе.
 

В первом отряде

Мне уже тринадцать, и меня отправляют одного в пионерский лагерь, потому что брата недавно приняли в комсомол, и теперь у него совсем другие интересы, он смотрит презрительно на мои сборы, а я завидую ему, хотя внутри где-то нет ни страха, ни обиды, потому что один – это свобода, и первый отряд – это самые старшие, у меня будут новые друзья, которые уже много знают, и о девочках можно говорить с ними совершенно свободно, и когда автобус трогается, я уже знаю, что целый месяц буду взрослым, а когда вернусь – еще взрослее и опытнее во всех отношениях, и в доказательство нас, старших, селят в отдельный корпус, на самом берегу озера Балтым, недалеко от дачи маршала Жукова, куда мы втроем сорвемся в первый же вечер, проберемся к такому красивому терему и будем восторженно и молча глядеть через окно на огромный зал с гигантским камином и зеркалами до потолка, пока нас не спугнет громовой голос:

– Здесь нельзя ходить! Ну-ка, пионеры, кругом – марш!

Дяденька покажется нам великаном, а его собака бешеной коровой, и мы помчимся к себе в лагерь, все трое – Колька Балдашкин, я и красивый мальчик Мишель со странной фамилией Бардюже, а назавтра всё пойдет по расписанию – уборка постелей, зарядка, подъем красного флага, завтрак и прочие пионерские дела, вроде юннатского ухода за кроликами, но это пустяки, совсем не трудно – почистить клетки, нарвать травы, шугануть мелюзгу из второго и третьего отрядов, как вчера нас шуганул охранник дачи, потом подобрать шишки на дорожках, и всё, мы свободные птицы, «личное время», сказала вожатая Вера Максимовна, «а после обеда будем готовиться к концерту, в воскресенье приедут родители», и мы, мигом сдружившаяся троица, пойдем за лагерь собирать черную смородину на кисель для столовой, и там станем шептаться, строить планы и всякие каверзы, вечером зубной пастой девчонок мазать – это обязательно, а в обед… ууу, здорово ты придумал, и мы, сговорившись, садимся вразброд, через три человека, за длинный стол, и каждый поднимает свой край клеенки, получается длинный желоб, и незаметно сливаем туда кисель, который тут же оказывается на другом конце стола, на коленях у зазевавшегося пацана, плаксы и неумехи, неизвестно как попавшего в наш первый отряд, и лишь тогда, получив полное удовлетворение, с абсолютно невинными лицами встаем под шумок из-за стола, говорим «спасибо» подавальщице тете Маше и идем помирать от хохота на улицу, поближе к летней эстраде, где будет сейчас репетиция, а назавтра еще одна, и три плотных ряда – первый отряд в полном сборе, впереди самые маленькие, потом самые высокие, а третий ряд стоит на длинной прочной скамейке – мы будем разучивать песню, «выбирает репертуар районо, а не педучилище и не я», скажет Вера Максимовна, и наш хор вразнобой поведет за ней припев начальственного выбора:

– Синенькие трусики, голубые майки!

А Валеркин бас будет слышнее всех, «мы пойдем на пляж, голышами ляжем» он будет выводить старательно, выпячивая верхнюю губу с пробивающимися черными усами и не сводя влажных глаз с Веры Максимовны, мы уже слышали не раз, как он обращается к ней по делу и не по делу, долго тянет «Веееера», потом вроде как заикается от волнения и едва слышно добавляет «Максинна», а она сейчас дирижирует руками, и вся в этой песне, а в середину второго ряда, где стоит Валера, совсем не смотрит, обращается в основном к девочкам, и когда репетиция, наконец, заканчивается, обещает, что с понедельника начнем разучивать прощальную пионерскую «Гори, костер, поярче», а спустя три дня приходит воскресенье, ко всем приезжают родители, и мы выступаем перед ними со сцены, поем про синенькие трусики и голубые майки, и нам хлопают, а после концерта я ем черешню прямо с расстеленной папиной плащ-палатки, и мама говорит, что я уже успел загореть и поправиться, и потом они смотрят с умилением на кроликов, за которыми я ухаживаю, целуют меня на прощанье, а я мечтаю, чтобы родительский день был и завтра тоже, но еще сильнее – чтобы завтра стало вдруг жарко и нам разрешили купаться, потому что дни стоят холодные, и нас просто выводят на берег, и мы стоим на деревянных мостках, смотрим на воду, беситься нельзя, Вера Максинна сказала, что каждый отвечает за всех, и если один провинится, завтра весь первый отряд будет лишен прогулки к озеру и целый день просидит в корпусе, а это невыносимо, потому все черные-пречерные сказки про черный-пречерный дом давно рассказаны, и боятся их только девочки, а они в другом корпусе, и потому мы стоим на мостках смирные и послушные, как юннатовские кролики, и слушаем Веру Максинну, рядом с которой молчаливый и мощный Валера выглядит совсем взрослым дядей, и ему даже не надо показывать нам кулак, потому что каждый отвечает за всех, а все – за одного, я это прекрасно понимаю и смотрю молча в воду, и вдруг… да нет, откуда ему там взяться? – нет, точно он, на самом дне, недалеко от мостков, светится серебром перочинный ножик, и я сразу понимаю, что надо застолбить находку, и кричу:

– Ой, я ножичек уронил!

И все притискиваются ко мне, и вглядываются в темно-зеленое от водорослей дно, и начинают спорить, ножик там лежит или нет, и я клянусь «честным пионерским», машу руками и показываю всем, как его обронил, а Колька Балдашкин, еще друг называется, вдруг говорит:

– Да не было у тебя никогда такого ножика!

Но тут Вера Максинна разрешает мне зайти в воду, «только по колено», а я не достаю, далековато от берега, и все пробуют зацепить ножик удилищем, но тоже бесполезно, и тогда Валерка молча раздевается до синих трусов и, не спрашивая у вожатой разрешения, прыгает в воду, ныряет с головой, потом медленно идет обратно к мосткам, разжимает ладонь и молча кладет на доски дохлую серебристую рыбку, а никакой вовсе не ножик, и Валерке все протягивают руки, он залезает на настил, и его верхняя губа дрожит, капельки воды на усах трясутся, а вожатая Вера Максинна снимает с себя кофту и накидывает ему на плечи:

– Замёрзнешь, Валерочка! Пойдем в корпус…

И все тянутся за ними, весь первый отряд, кроме меня, потому что у меня одно-единственное желание – утопиться, и я бы так и сделал, но только знал твердо, что если сейчас прыгну в озеро, Валерка еще раз нырнет и спасёт меня, вытащив за волосы, и будет только хуже, хотя хуже не бывает, потому что всё, жизнь кончилась…

А это всего лишь кончилось детство.

* * *

 
И напрасно всё, жди – не жди,
Надо мною одни дожди,
Надо мною белый туман,
Подо мною вода – обман.
 
 
И напрасно кричишь, зовешь,
Что прошло, того не вернешь,
Пусть один ты – и тенью грусть,
И вообще пусть всё будет, пусть…
 

Старый папин портсигар

В Первомай 1960-го года над Свердловском, в котором тогда жила наша семья, сбили американский самолет. Папин приятель, майор, командир ракетного дивизиона, мог бы получить Героя, но первая ракета попала в наш же истребитель, который не успел выйти из зоны поражения, и майор Воронов за сбитого Пауэрса получил только Красную Звезду. Обмывали и этот орден, и папин юбилей. Воронов подарил ему на 40-летие портсигар.

Портсигар этот лежит сейчас передо мной. Уже малость потертый, но еще вполне пригодный. На хромированной крышке выдавлен Петр Первый – таких много выпускалось в то время. Ровно полвека этому подарку.

Время тогда было веселое, счастливое. В космос слетал Гагарин, на Кубе – революция. Я учусь в шестом классе, и на пионерских сборах мы учим песню про чеканный шаг барбудос и остров зари багровой. Костя Поскалов сочиняет стихи в школьную стенгазету:

 
Куба! Фидель!
Сколько дрались вы недель —
Но отстояли вы свободу,
Сбросив ненавистную колоду!
 

И еще про интернационализм, китайских раскольников и мир во всем мире:

 
Как вкусен рассыпчатый дружбой рис —
Я бы сырым его грыз и грыз!
 

Все ему завидовали. Потом он мне скажет, что одна девочка даже разрешила поцеловать себя – «только за стихи и только в щечку».

Когда папу отправили служить в Южную Группу войск, портсигар он, конечно, взял с собой в Будапешт. Там он работал день и ночь, мотался по командировкам и без конца смолил свой «Беломор». Скучал по семье. Мама должна была приехать к нему осенью 1962-го, а мы с братом остались бы дома, с бабушкой. Но получилось несколько иначе…

Агрессивные круги США готовят новое вторжение на Кубу с целью ликвидации революционного государства на американском континенте. Еще в марте 1961 г. Джон Ф. Кеннеди, только что ставший президентом, санкционировал высадку десанта кубинских контрреволюционеров в заливе Кочинос. Более 17,5 тыс. наемников были разгромлены в течение трех дней, около тысячи из них попали в плен. В августе 1961 г. Дж. Ф. Кеннеди задумал новую операцию против Острова Свободы. План «Мангуста» предусматривал два этапа: август-сентябрь 1962 г. – подготовка антикастровского «повстанческого» движения на Кубе; октябрь – «народное» восстание при поддержке американских спецслужб и войск с высадкой десанта.

(Из советских газет)

Однажды он очень поздно вернулся из очередной командировки. Комната в офицерском общежитии была выстужена, вся какая-то пропахшая сапожной ваксой, затхлой бумажной пылью. Горячей воды в душе нет. Еды – ни крошки. Правый сапог жмет. Он включил лампу, сел за стол, достал из планшетки чистые листы и сел писать письмо жене.

«Дорогая моя! Ты не волнуйся, все у меня хорошо. Вчера приглашали к себе Максаковы, был шикарный стол, до сих пор есть не хочется. Много смеялись, тебя вспоминали. Привет тебе от них огромный. Как у тебя здоровье? Почему так редко пишешь? Получила ли ты деньги, что я послал? Я тут на довольствии, так что еще и остается. Куда мне тратить без тебя? Вот приедешь, и купим тебе новое пальто, да и ребятам надо много из одежды. Как у них учеба идет? Пиши все-все подробно. Мне интересна каждая мелочь, каждый прожитый тобой день. Целую. Твой Володя».

Подумал: стоит ли? Решил, что стоит, и дописал: «Завтра иду на дежурство на сутки». И поставил дату: «26/Х 1962».

Запечатал в конверт, надписал адрес, достал из портсигара папиросу, затянулся. Живот подводило от голода, но после второй «беломорины» организм сдался, перестал недовольно урчать. Только тогда он снял сапоги, портупею, разделся и лег в холодную постель, накрывшись с головой жестким солдатским одеялом…

Назавтра утро было теплое, но туманное. Осень в Венгрии – совсем не то, что на Урале. Умылся по пояс холодной водой, пошел завтракать, благо все в военном городке рядом.

Особенно засиживаться в столовой было некогда. Без десяти восемь уже доложился в штабе. С адъютантом, молоденьким старшим лейтенантом с коровьими глазами, спустился вниз по лестнице, прошел по длинному коридору, еще спустился на пролет, опять коридор – и оказался в бункере. Это и есть командный пункт Южной Группы войск. «Яма», как ее называли офицеры втайне от начальства.

Всё: майор Королев дежурство принял. Выйдет отсюда он только 28-го октября.

14-го октября 1962 г. самолеты американской разведки обнаружили на Острове Свободы советские ракеты. Пентагон объявил боевую готовность. Министр обороны США Р. Макнамара предложил нанести воздушный удар 50 самолетами по пусковым площадкам советских баллистических ракет, развернутых на Острове Свободы. В обращении к нации 22 октября президент США Джон Кеннеди заявил о начале морской блокады Кубы.

(Из советских газет)

«Яма» – это, можно сказать, обычная трехкомнатная квартира, только закопанная глубоко в землю. «В условиях термоядерной войны, если империалистам удастся ее развязать…» Словом, никакая бомба не возьмет. Сверху метров десять-пятнадцать, и бетонные стены метровой толщины вокруг. А связь с миром – по проводам. Десятки кабелей соединяют бункер старшего оперативного дежурного ЮГВ с важными и нужными абонентами – от адъютантской в соседней комнате до дежурного Генштаба всех Вооруженных Сил страны.

Он поднял трубку красного телефона, доложил Москве, что дежурство принял. Раскрыл журнал, записал туда то же самое. Полистал старые записи, увидел знакомые фамилии – Петя Максаков, Пикалов, Федя Касьянов, Ляпин… Друзья посмеивались: «Первый раз на дежурство идешь? Вот и отдохнешь там от своих командировок. И поспать есть где, и обед тебе принесут. Днем звонков мало, а ночью вообще тишина, как… как в „яме“»!

Он встал из-за стола, подошел к стене, еще раз перечитал обязанности дежурного, которые знал наизусть. Открыл дверь в комнату командующего. Там ковры, диваны кожаные, стулья мягкие. Заходить не стал, не положено.

Дежурному положен топчан, шинель и планшетка под голову вместо подушки. На ночь можно разуться. Курить не положено, но начальство закрывает глаза на это – вентиляция здесь отличная.

Закурил. Это была его вторая папироса после завтрака. Утром на всякий случай купил в военторговском буфете еще две пачки: запас солдатского кармана не тянет.

Осмотрел на столе все телефоны. Их шесть. Черный без диска – это в адъютантскую. Но оттуда звонят чаще, чем туда. Если пойдет проверяющий, сообщат. Но не было еще случая, чтобы оперативного дежурного кто-то проверял, а командующий сюда никогда, наверное, и не спускался. «Яма» – это на случай войны, запасной командный пункт.

Красный телефон – прямой провод ВЧ с Москвой. Он потребуется только один раз – сообщить, что дежурство принял. Это уже сделано. Четыре остальных аппарата бежевого цвета – связь с самыми крупными соединениями: ПВО, летчики, танкисты, разведка… По этим телефонам можно быстро соединиться с любым городом Венгрии, где стоят наши части. Тоже не потребуются.

Глянул на циферблат – вот, осталось-то всего 23 часа дежурства! Днем можно будет еще одно письмо в Свердловск написать – как они там?

В субботу министру обороны СССР Малиновскому предстояло принять самое серьезное решение с момента начала кризиса. Около 9 часов утра по московскому времени в Министерство поступила от генерала Плиева шифрованная телеграмма:

«Командование ВВС США отдало приказ привести в полную боевую готовность свои стратегические военно-воздушные подразделения. Воздушный налет на наши установки на Кубе состоится в ночь с 26 на 27 октября или в течение 27 октября. Мы решили, что в случае воздушного нападения США на наши установки мы примем все возможные меры противовоздушной обороны».

Полчаса понадобилось Малиновскому, чтобы все обдумать и одобрить решение Плиева о применении силы в первом столкновении сверхдержав в период холодной войны. В 11–00 утра он подписал шифрограмму Плиеву на Кубу и в Кремль: «Предлагаю согласиться».

(Из книги А. Фурсенко, Т. Нафтали «Секретная история Карибского кризиса 1958–1964»)

В «яме» было абсолютно тихо. Едва слышно шумела вытяжная вентиляция. Он снова полистал журнал – никаких происшествий. Вот, единственное: «Протечка крана в комнате отдыха командующего, Устранено». Полгода назад, на дежурство Максакова выпало.

Правый сапог жал. Разулся, пусть ноги отдохнут. Сел за стол. Начал писать своим новое письмо: «Дорогие мои! Как же я по вас соскучился! У вас еще ночь, а я сейчас нахожусь на службе, появилась свободная минутка, и так захотелось поговорить с вами…»

Написал целую страничку отдельно сыновьям. Просил их помогать маме, беречь ее здоровье. И, конечно, учиться хорошо.

Вспомнил все детали и закоулочки первой в жизни отдельной квартиры на улице Уральских рабочих. Сколько было радости, когда переехали! Сколько планов! И какое счастье, что квартира такая чистая, ремонт еще года три не потребуется. Как раз он вернется в Союз, и все с Анёшкой сделают! И сыновья помогут. А что? Обои клеить – пора им учиться и этому, обязательно в жизни пригодится…

«На подлете к Гуантанамо замечен американский самолет-разведчик U-2. Отдан приказ уничтожить его. Пуск был осуществлен в 10:22 по местному времени. Самолет сбит, пилот погиб. Примерно в это же время другой U-2 был обнаружен над Сибирью: начальник штаба ВВС США генерал Лемэй пренебрег приказом президента Джона Ф. Кеннеди прекратить все полеты над советской территорией».

(Из газет)

Когда он вернется, ему будет что рассказать сыновьям. А может, повезет – и Юрик с Витиком приедут на лето сюда. Вот было бы здорово! Ох, скорей бы Анёшка приезжала… Она в жизни такого изобилия в магазинах не видела! Поднакопим деньжат, и пусть ходит с подружками, меряет кофты. Вера Максакова ей все покажет, они здесь уже третий год. Интересно как, шесть лет уже прошло после событий 56-го, а в центр города по одному до сих пор не разрешают выходить. И в военной форме нельзя. Злые они, мадьяры. Петя Максаков рассказывал, что в позапрошлом году мальчишку нашего мадьяр вилами заколол прямо возле городка, тот вишню его рвал. Сейчас, конечно, поспокойнее стало…

Он дописал письмо. По привычке поставил дату. Запечатывать в конверт не стал – может, потом еще что-нибудь вспомнит. А сейчас – еще одно дело. Зря, что ли, он в командировку ездил? Весь блокнот исписал. Есть из чего статью сделать. В прошлом месяце два его материала прошли в «Красной Звезде», а там совсем не просто опубликоваться.

И до обеда работал над статьей. Портсигар наполовину опустел. Только успел точку поставить, как звякнул черный телефон.

– Товарищ майор, обед нести? – спросил адъютант.

Все по-армейски предусмотрено. Обед по расписанию, уставом предусмотрено.

Тяжелая железная дверь открылась. Старший лейтенант, покосившись коровьими глазами на стоящие у топчана сапоги, поставил на стол обед, козырнул, молча вышел.

Через час старший оперативный дежурный ЮГВ майор Королев уже лежал на топчане, накрывшись шинелью. Только сон никак не шел ему. Вспоминал, как его призвали в 39-м прямо из учительского института. Как не хотел оставаться в армии, а его не отпустили. Как всю войну прослужил на Дальнем Востоке, и про тот первый бой с японцами в 45-м, за который получил орден Красной Звезды, – тоже вспомнил.

Теперь осталось всего два года отслужить, будет 25 календарных – и можно в отставку, на пенсию военную. «Пойду в школу учителем…»

С этой мыслью он, наконец, задремал. Еще успел подумать, что поспит минут двадцать. Анёшка всегда удивлялась, как это ему удается: сказал двадцать минут – ровно через двадцать проснется…

«Мы не хотели войны, не хотели сами иметь жертвы и не хотели наносить потери Америке. А если начнется война? Тогда, как говорится, попал в драку, не жалей волос. Я тогда одну самую тревожную ночь провел даже в Кремле.

Шел непрерывный обмен письмами с президентом Кеннеди… Мы, насколько возможно, приготовили наши войска. По-моему, сделали даже какие-то заявления относительно усиления нашей боевой готовности. Должен сейчас чистосердечно сказать, что это была только демонстрация в печати, чтобы воздействовать на умы американских агрессоров. Практически же мы ничего серьезного не предприняли, ибо считали, что война не разразится и что мы имеем возможность повлиять на возникший накал, чтобы не допустить войны».

(Из «Воспоминаний» Н. С. Хрущева)

Разбудил его телефон. Это был один из четырех бежевых аппаратов. Как был, в носках, метнулся к столу. Поднял трубку, представился.

– Вот что, майор… – голос главного ПВО-шника на том конце провода был какой-то недовольный и даже презрительный. – Доложите командующему: на локаторе неопознанные цели. Пока насчитали пятнадцать. Идут с юга боевым порядком, курс 45. Жду его распоряжений, майор…

И замолчал. Он был старше по званию, и, видимо, ему было не по себе, что приходится подчиняться майору.

– Подлетное время? – единственное, что пришло в голову спросить.

– Минут шесть-семь. Теперь уже меньше. Жду распоряжений, – повторили на том конце.

– Хорошо. Докладывайте немедленно о любых изменениях обстановки!

И еще не успел положить бежевую трубку, как поднял черную, адъютантскую:

– Срочное сообщение для командующего! Немедленно!

Едва успел записать в журнал о происшествии, как адъютант отзвонился:

– Товарищ майор! Командующий спит, не могут добудиться…

– Как это не могут?! Он что, не в состоянии?

– Не могу знать! Жена ответила: «Сейчас его пушкой не разбудишь». Ничем, говорит, помочь не могу – выходной день…

– А начальник штаба? А член Военного совета?

– Они в командировке в Дебрецене.

Всё, майор Королев! Принимать решение – только тебе. И на это у тебя – считанные минуты.

Потянулся к бежевой трубке:

– Поднимайте в воздух звено перехватчиков, пусть визуально определят и немедленно доложат!

– Это приказ командующего? – спросил недовольно главный ПВО-шник.

– Это мой приказ! – рявкнул в трубку и повторил свое звание и фамилию.

Теперь отступать некуда. Когда вывел в журнале слова «принял решение», понял: только что сам себе подписал приговор трибунала. Достал портсигар, закурил, щелкнул крышкой. В тишине бункера звук был очень похож на щелчок пистолетного курка.

Снял трубку красного телефона. Доложился Москве.

– Вы понимаете всю меру ответственности, майор? – спокойно спросил дежурный Генштаба.

– Понимаю.

– Хорошо. Министру будет доложено. Ждите.

Красная трубка не успела лечь на место, как зазвонил бежевый телефон.

– Перехватчики подтверждают: авиакрыло с опознавательными знаками ВВС США в количестве 15 стратегических бомбардировщиков В-29 на высоте 8 тысяч метров идут прежним курсом, в боевом порядке. В эфир не выходят, на сигналы не отвечают.

Помолчав секунду, голос в трубке добавил без всякого недовольства и даже с какими-то умоляющими нотками:

– Товарищ старший оперативный дежурный, ситуация критическая, надо принимать решение! Немедленно!

Да, теперь уже медлить нельзя ни секунды. Эти бомбардировщики способны нести ядерное оружие. И наверняка несут его. Это значит, что… Он должен принять решение.

– Полку – боевая тревога! Все истребители – в воздух! Огня не открывать! Не дайте им перейти границу! Устройте им карусель, сломайте строй!

– Ну, смотри, жить-то тебе! – хмыкнула трубка. – Может, и увидимся еще. А может, и нет. Удачи тебе, майор!..

В комнате дым стоял коромыслом. Он раскрыл портсигар, прежде чем позвонить по красному телефону. Портсигар был пуст. Достал вторую пачку «Беломора», закурил. Одной рукой делая записи в журнале, поднял красную трубку.

Дежурный Генштаба выслушал доклад спокойно.

– Вас понял. Министру доложено о вашем самоуправстве. И лично я вам не завидую. Еще вопросы есть?

– Есть. Мне нужен квартирный телефон в Свердловске. Прямо сейчас.

– Не положено. А впрочем… Диктуйте номер.

Прошло, наверное, минуты полторы, прежде чем он услышал сонный голос жены.

– Алло!

– Анёшка, это я! У меня всего одна минута. Как вы там? Как ты? Как ребята?

– У нас все хорошо. У тебя ничего не случилось?

– Всё нормально! Только соскучился очень! Всё, больше не могу говорить! Целую вас, родные мои!

Он положил трубку, и в комнате стало тихо, как… как в «яме». Он снова закурил. Буквально в несколько секунд высосал папиросу и тут же достал новую.

Звякнул бежевый телефон:

– Докладываю: самолеты США легли на обратный курс! Они по-вер-ну-ли! Мои ребята им такую карусель утроили! Слышь, майор?!

Честно признаться, дальше он уже не слушал. Он торопился записать сообщение в журнал. И когда закончил, доложил Москве. Вот и всё. Он сделал свою работу. Теперь можно и сапоги надеть…

«В полдень на даче в Ново-Огарево состоялось заседание Президиума ЦК КПСС в расширенном составе: все члены, кандидаты в члены и секретари ЦК. Хрущев в мрачных красках описал опасность: „Мы оказались лицом к лицу с угрозой войны и ядерной катастрофы, в результате которой может погибнуть человеческая цивилизация. Чтобы спасти человечество, мы должны отступить. Я собрал вас всех, чтобы посоветоваться и обсудить, согласны ли вы с такого рода решением“.

В 16–00 министр обороны СССР Малиновский приказал генералу Плиеву начать демонтаж пусковых установок на Кубе. Карибский кризис закончился».

(Из книги А. Фурсенко, Т. Нафтали «Секретная история Карибского кризиса 1958–1964»)

…Прошло пять лет. В 1967 году мой папа в звании подполковника уволился из армии и стал школьным учителем, как с юности мечтал. Я был уже студентом, когда однажды он застукал меня у форточки с сигаретой.

Папа ничего не сказал, молча вышел из комнаты. Через минуту вернулся, положил передо мной на стол портсигар. Обычный портсигар, на крышке выдавлен Петр Первый, медный всадник.

– То, что ты стал курить, – это плохо, – сказал папа. – Но то, что ты таишься, – еще хуже. Не кури, сынок, ничего в этом нет хорошего. Я начал дымить на войне, и, как ты знаешь, вот уже пять лет не курю. Бросил раз и навсегда. Рассказать, как это было?

И он рассказал мне эту историю про свое дежурство в штабном бункере Южной Группы войск.

– Я вышел тогда из «ямы» и решил закурить. Открыл портсигар, а в нем всего две папиросы – всё, что осталось от трех пачек. Они и сейчас там лежат. Хочешь, тебе портсигар подарю? Только пообещай мне, что никогда не будешь курить!