Текст книги "Подвиг Севастополя 1942. Готенланд"

– Жаль, конечно, – констатировал Грубер, – но ничего не поделаешь. Меня подвела интуиция, и теперь мы расплачиваемся. Однако главное в нашем деле – не нервничать и сохранять спокойствие. А потому предлагаю выпить коньяку и поговорить о чем-нибудь занятном. Что бы вы хотели узнать, Флавио? Я вновь в вашем полном распоряжении.

Я подумал и спросил:

– Правда ли, что все украинцы смертельно ненавидят русских? Как этот Луцак?

– Чушь, – отрезал Грубер. – Вы вообще-то замечаете разницу между ними? Лично я – нет, по крайней мере здесь, на Днепре. Вспомните этого туземного архипиита – он же просто не знает языка, который называет родным. Да и не в языке тут дело. Это куда более сложная материя, не зря Луцак так напирал на сознание.

– Но столетия царской и большевистской русификации…

– Угу. С тем же успехом можно говорить о германизации Баварии и Гольштейна или итальянизации Неаполя. Сказки для дураков. А при большевиках у них, коль на то пошло, была украинизация, та самая, о которой вопил дурачок Ненароков. И что это нам дало? Большинство всё равно ненавидит нас. А заодно и желто-голубых.

– Голубых? – спросил я с интересом.

– Желто-голубых. Это наши местные союзники. Они, вы слышали этот термин от Луцака, называют себя «сознательными украинцами». Это как у большевиков – есть сознательные пролетарии, готовые резать буржуазию во имя черт знает чего, а есть прочая масса, которой до пролетарской революции нет никакого дела. Так и тут – активное меньшинство, которое мечтает отделиться от Москвы и прибрать к своим рукам пространство от Карпат и до Кавказа, а рядом – инертная масса, упорно не желающая к ним прислушиваться. Но желто-голубые свято верят в свою миссию. Они и тот же Луцак считают, что у этой массы надо лишь развить правильное сознание, ну а тех, у кого оно не разовьется, объявить предателями нации. В целом подход вполне здравый. Но не очень реалистичный.

– Идеалисты?

– Ага. Их идеализм хорош в специальных акциях – против поляков, евреев и партизан. Однако самого главного идеалиста по имени Бандера на всякий случай пришлось поместить в концлагерь, чтоб не путался под ногами со своим идеализмом. Вы не представляете, но во Львове в июне сорок первого приходилось сдергивать желто-голубые флажки, которые эти идеалисты, устроив маленькую, но весьма приятную для себя резню, понавывешивали там на радостях. Черт, что у них там?

Опустив окно и высунув головы под лившие с неба струи, мы убедились, что наша машина намертво застряла в грязи, прямо посреди городской площади. Чертыхаясь, мы с Грубером вылезли наружу и, ежась от заливавшей под воротник холодной воды, попытались подтолкнуть машину. Юрген отчаянно жал на газ. Убедившись в тщетности наших совместных усилий, он выскочил наружу и, пригибаясь, подбежал к нескольким солдатам, которые прятались под навесом, напоминавшим о существовавшей здесь прежде автобусной станции. Не знаю, что он про нас им сказал, но те моментально взялись за дело, начав выносить из соседнего, казенного вида здания связки разноцветных книг и швырять их под колеса.

– Что они делают? – озадаченно спросил я Грубера, хотя цель книгометания в целом была понятна.

– Хотят нам помочь. Надо же куда-то девать макулатуру из местной библиотеки.

– Но это же…

– Скажете, варварство? Наверняка какой-нибудь марксистский хлам. А если и не марксистский, тоже не велика потеря для европейской, так сказать, культуры.

Русская словесность не помогла. Мы сдвинулись с места, но вскоре застряли в другом, потом в третьем.

– Тут никаких библиотек не напасешься, – заметил Грубер в конце концов. Он был готов к капитуляции, я тем более. Не говоря о Юргене, который был просто измочален борьбой со стихиями, к числу которых, как выяснилось, относятся и русские дороги. Теряя контроль над собой, он уже несколько раз произносил слова, совершенно невозможные в присутствии начальства при иных обстоятельствах.

На выезде из города утопавшая в грязи трасса была забита двумя встречными транспортными потоками. С диким ором носилась дорожная полиция, какой-то полковник в непромокаемом плаще грозился всех расстрелять и повесить. Дождь хлестал не переставая, смеркалось, и мы сочли за благо прервать путешествие. Свернув на боковую улицу, Юрген не без труда, но всё ж относительно быстро добрался до местной комендатуры. Комендант оказался милейшим человеком и устроил нас в уютной квартирке, где обитали трое испуганных русских, мать, сын и дочь, а также двое немецких офицеров. Грубер сообщил, что проживание вместе с туземцами запрещено, но соблюдать все инструкции возможным не представлялось.

За ужином я снова вспомнил про книги в грязи, благо офицеры были на службе, Юрген спал, а хозяева притаились в оставленной им комнатенке.

– Вы славист, а так презираете русских и прочих славян.

– Презираю? – переспросил Грубер, успевший взбодриться хорошей порцией коньяка. – Сказано сильно. Нет, я просто хорошо их знаю. Что же до моей ученой степени, то нам, специалистам по славянам, еще предстоит сыграть свою роль в уничтожении этой насквозь пропитанной злом империи, – последние несколько слов прозвучали как цитата, – которая прежде называлась Россией, а ныне Советским Союзом. Выпейте коньяку, вы продрогли. Русскими ограничиться не удастся – правда, я чем-то напоминаю сейчас Луцака? Мой шеф, кстати, считает, что ваши в бывшей Югославии излишне либеральничают с сербами, мешают зачем-то хорватским идеалистам навсегда избавить Балканы от этой нации убийц.

– Но ведь наши хорватские союзники творят там такое…

– Этому надо радоваться, милый Флавио, разве вас не учили? – сказал он, криво усмехнувшись. – Мои соотечественники, скажем, и не подумают спасать поляков от желто-голубых, если дело дойдет до резни. Пусть потешатся. Хотя с другой стороны, и наши хороши – зачем-то церемонятся с чехами, надеясь их привести к общему великогерманскому знаменателю. Мой шеф считает, что зря. Чехи, по его мнению, лишь на вид безобидный народец, при случае они покажут зубы. Нет, я не идеалист, Флавио, отнюдь не идеалист. Имперский министр восточных территорий свято верит, что можно воспользоваться Украиной против России, воспитать из здешнего населения украинцев, которые станут нашим оплотом на Востоке. Я не верю. Мой шеф тем более. Русский всегда останется русским, если он не последний подонок. Что, разумеется, нисколько русских не оправдывает – черт бы их всех побрал с их климатом и скотством.

– Но ведь речь идет о судьбе целых народов. Европейских народов.

– Ага, вы еще о культуре скажите. Не забывайте только, что я славист. Не американский и не английский, а следовательно – знаю, о чем говорю. Это они, даже если до рвоты ненавидят Россию, сочтут своим долгом вспомнить попутно о гении Льва Толстого. Слава Богу – с тридцать третьего мы в Германии можем быть честными до конца. – Он подлил себе коньяка, мне тоже. Осушив стаканчик, проговорил с непонятной иронией и вновь как будто кого-то цитируя: – Для наших вождей это не только беспощадная война за идеалы, это – война непримиримых рас. Русские и прочие славяне занимают слишком много места в Европе, вместе нам не жить. Мы или они. Tertium non datur. – Он опять скривился, словно бы извиняясь за школярскую пошлость. – А коммунизм… Хороший предлог. Борьбой с коммунизмом можно оправдывать всё. Я уверен, что, если бы мы сразу начали войну против русских, оставив в покое Польшу и Францию, наши западные друзья отнеслись бы к нам с пониманием. Убить несколько миллионов человек, тем более европейской наружности, с их точки зрения, конечно, грех, но если убедить себя в том, что эти несколько миллионов красные… Начинать пришлось, однако, с Польши, иначе бы немецкий народ нас не понял – что ему Россия? Ведь правда жаль, что в Польше мало коммунистов? Но пора спать, я устал как собака.

Я был рад, невнятные намеки и излияния Грубера быстро меня утомили. Размышлять, в каких местах и над кем он издевается, у меня не осталось сил. И эти никчёмные разговоры о миллионах… Хвастливая гигантомания, в которой немцы превзойдут кого угодно, даже нашего величайшего дуче. Особенно когда напьются и устанут. Я, между прочим, тоже устал. И тоже как собака.

То, чего не узнал Флавио Росси и чего не узнал доктор Грубер

На следующий день, вернее вечер, доктор Ненароков был арестован и через неделю расстрелян. Семья его отправилась в концлагерь и оттуда уже не вышла. Год спустя, во время советского наступления, служба безопасности арестовала в Виннице доктора Луцака. Его обвинили в сомнительных связях и увезли в берлинскую тюрьму. Позднее, когда началось формирование Украинской освободительной армии, доктора выпустили на волю. Однако в немцах Луцак разочаровался. Даже хлебное место в немецком университете имперского города Праги не смирило его непреклонной решимости при первом удобном случае порвать с национальным социализмом и найти себе и украинскому делу иных, более предсказуемых покровителей.

Путешествие с Грубером. Киммерия
Флавио Росси

9-17 мая 1942 года

Пробудившись, мы попытались разработать план дальнейших действий. Безуспешно. Дождь продолжался по-прежнему, улучшений, увы, не предвиделось. Грубер, не вполне отойдя от вчерашнего коньяка, был мрачен, я тоже. Лучше всех себя чувствовал Юрген, он никуда не спешил. У меня возникла мысль, не взять ли интервью у хозяев квартиры, но Грубер заявил, что это бесполезно. Либо не скажут ничего, либо скажут лишь то, что может сказать и он. И даже если скажут, о чем действительно думают, – а это абсолютно невозможно! – сказанное окажется непригодным для печати, да еще придется обращаться в службу безопасности.

– Вы думаете, они не рады освобождению от коммунизма?

– Больно уж вид пришибленный. Оставьте их в покое. Если хочется общаться, дайте детям шоколад.

Так я и сделал. Мальчик и девочка, глядя исподлобья, взяли плитки и отнесли их матери.

– Что надо сказать дяде? – сказал та по-русски. Я понял всё, кроме слова «дяде». Те вернулись и хором проговорили:

– Данке шен, херр официр.

Изобразить радость даже не попытались. Ну и черт с ними, подумалось мне. Я занялся просмотром блокнота, в котором скопилось множество необработанных записей.

После скудного подобия обеда (доставать свои припасы посреди окружавшего нас убожества мы постеснялись) Грубер признал:

– Мысль ехать через Сиваш была не лучшей. Предлагаю вернуться к перекопскому варианту. Отъедем немного на запад и двинемся на юг другой дорогой. Что думаете, Юрген?

– Как скажете, господин зондерфюрер.

По счастью, к обеду дождь вопреки ожиданиям прекратился (точнее, переместился на юг, доставив множество неудобств наступавшим войскам Манштейна) и вновь воссиявшее солнце стремительно высушило вчерашнюю непролазную грязь. Не прощаясь с хозяйкой, мы нырнули в «Мерседес» и возобновили путешествие. Грунтовая дорога, по которой мы ехали, оказалась почти свободна, расстояние в несколько десятков километров, сначала на запад, потом на юг, было преодолено довольно быстро. В какой-то момент Грубер решил, что пора остановиться и поесть по-человечески. Миновав – после предъявления документов – пост дорожной полиции, рядом с которым на отходившем в сторону проселке теснились крытые армейские грузовики, он приказал затормозить, пояснив:

– В степи лучше находиться под охраной. Мало ли что… Когда-то здесь орудовал знаменитый анархист Махно. Знаете про такого?

– Смутно, – ответил я, приврав только самую малость.

– Иными словами, народ здесь склонен к бандитизму. Полиция нам не помешает.

Мы покинули автомобиль и расположились на траве. Юрген вытащил продукты и принялся намазывать на ломтики хлеба масло и подаренную Луцаком икру. Я же вытянулся на выделенной мне Грубером русской плащ-палатке, с наслаждением ощутив, как наполняются жизнью затекшие руки и ноги.

В последние два часа мое настроение существенно улучшилось. Вымытая дождем весенняя степь переливалась изумрудами и лазурью, в самом деле напоминая мне море. Деловито трещали мириады кузнечиков, сияла радугой стрекоза, усевшаяся на клеенчатую скатерть. Сгоревший прошлым летом элеватор напоминал о близости жилья. Равномерно рокотал в отдалении пулемет. Когда он замолкал, негромко хлопали одиночные выстрелы – похожие на удар хлыста винтовочные и совсем тихие, видимо пистолетные.

– Там стрельбище? – спросил я Грубера. Зондерфюрер прислушался, лицо его болезненно скривилось. Пулемет заработал вновь.

– Похоже на работу спецкоманды.

– Что вы имеете в виду?

– То самое, – проговорил он, побледнев. – Видите ли, Флавио, строительство великих империй – это не только праздники под пенье юных дев. Вы ведь бывали в Испании.

Я отложил бутерброд.

– Вы хотите сказать…

Зондерфюрер поднялся.

– Если угодно, – сказал он со злостью, – это музыка истории. Истории, какова она есть, а не такой, как ее опишут историографы и пропагандисты. Истории в чистом виде, без романтического пафоса и зеленых насаждений на неприятных местах. Считайте, что нам посчастливилось стать очевидцами. Боюсь, не последний раз. И к сожалению, не первый. Не зря у Оксаны Пахоменко был в парке такой бледный вид. Юрген!

Мы сочли за благо тронуться в дальнейший путь и перекусить не на траве, а в населенном пункте. Возможность представилась не сразу. Несколько встреченных по пути деревень были настолько разорены, что задерживаться в них не имело смысла. Наконец за поворотом мелькнула колокольня, и вскоре мы въехали в большое и почти нетронутое село.

Длинная, обросшая лопухами улица была пуста, словно жители попрятались, заслышав шум мотора. Грубер велел Юргену проехать прямо к церкви и не ошибся. Не успели мы затормозить, как на крыльцо вышел плотный мужчина лет тридцати пяти с черной бородой и в наряде русского священника, или так называемого попа. Следом за ним из дверей вынырнул тощий старик, то ли дьякон, то ли пономарь.

– Команда в сборе, – отметил удовлетворенно Грубер и, выйдя из машины, решительным шагом направился к служителям культа. Разговор между ними был краток. Вскоре все, кроме дьякона – взгляд его напомнил мне о недавних девочке и мальчике, – сидели в уютном домике священника, с удовольствием поглощая вкусный свекольный суп, которым угостила нас попадья, и привезенные нами деликатесы – салями, сардины и бутерброды с икрой Луцака. Священнику понравился Груберов коньяк, икра же, по его мнению, требовала сухого шампанского. «Но с этим нынче трудно, – посетовал он. – Новый Свет находится неподалеку от линии фронта, Севастополь не освобожден от коммунистов. А про настоящее, французское, за годы безбожной власти мы тут и вовсе забыли».

Звали его отцом Филаретом, и был он сама любезность – пусть слова о Севастополе и звучали укором рейху. После трапезы он не без гордости поведал о достижениях в последние девять месяцев. Я немедленно вынул блокнот и быстро стал делать записи, прикидывая, как бы назвать интересный материал. Грубер трудился как переводчик – языками отец Филарет не владел.

– Да и где было нам им учиться? Мы же здесь существовали, как первые христиане в римских катакомбах – лишь бы веру сохранить. Жили как на вулкане Везувия. Ах, что было, что было, вам такого и не представить.

Теперь, по его словам, всё радикально переменилось. Открыты запертые и оскверненные большевистской сворой храмы, молодые венчаются, покойники отпеваются, в школах введен Закон Божий.

– Я сам преподаю, не чураюсь. А детишки-то, детишки – тянутся, словно бы и не было жидовской коммунии. И ведь ни о чем раньше не ведали – ни о Новом Завете, ни о Ветхом. А теперь вот узнаю́т, разумом просветляются.

Я проявил любопытство, возможно излишнее.

– Не могли бы вы сказать, отец, как в процессе преподавания решается еврейский вопрос. Ну вот, скажем, Ветхий Завет…

Поп прыснул, сообразив, куда я веду разговор.

– Это вы о жидах, что ли? – Я уже знал русское слово «жид», еще от Зорицы, у них по-хорватски оно звучало так же и происходило от нашего giudeo. – Так я о них вовсе не говорю, зачем смущать юные души? Вы вот в Италии как выкручиваетесь?

– Не знаю, – пожал я плечами, – в мои школьные годы подобной проблемы не было.

Отец Филарет испытующе поглядел мне в глаза и наставительно заметил:

– Проблема была всегда, только вы ее не замечали. И что бы мы делали без нашего фюрера? А тут, не поверите, одним ударом двух зайцев – и от проблемы избавляемся, и народ обращаем к Богу.

– Это как? – не понял я.

– А мы объявили по селам да деревням, – в его речи я уловил русское слово «хутор», вероятно и обозначавшее деревню, – кто не покрестится сам или детей не будет крестить – тот еврей, ну и, понятное дело, его того… Толпами в церковь повалили, даже самые безбожники. Были дни в прошлом году – в день по семьдесят душ обращали, – он лукаво подмигнул. – А у вас в Италии много безбожников?

– Знаете ли, – протянул я задумчиво, – мы не ставим задачи поголовной евангелизации.

Грубер добавил – по-русски, но с последующим переводом для меня:

– И вообще у нас другие задачи, отче, почитайте основополагающий труд Альфреда Розенберга. Большой специалист в духовной области.

Отец Филарет уловил сарказм и пожевал задумчиво губами.

– Да, да, понимаю. Но у нас в России, то есть на Украине, всё совсем по-иному. Надо восстановить разрушенное жидами и коммунистами. Одно плохо, священников не хватает. Мне вот теперь приходится сразу несколько приходов окормлять. Одного попа неделю назад ваши… как бы лучше сказать… увезли. Не о том думал. Абстрактные представления о христианстве, неуместные в наше время конкретных дел. Не стоит этого записывать, я лучше что-нибудь о духовном возрождении.

* * *

Несмотря на целый ряд неожиданных препятствий и еще одну незапланированную ночевку, долгожданный момент наступил. Справа открылось море, слева заблестели озера – и мы, сквозь густую линию постов и заграждений, постепенно углубились в Крым. Пейзаж изменился не сильно. Немножко поблёкла степь – здешняя почва была сильно просолена, – но рядки пирамидальных тополей и появлявшиеся то и дело россыпи белых домиков мало чем отличались от виденных нами прежде. Правда, резко увеличилось количество военных грузовиков – от буквосочетания WH буквально рябило в глазах, – а в небе то и дело проносились охранявшие трассу немецкие истребители. Наша цель была ближе и ближе – но снова вмешалась судьба.

В какой-то момент наш шофер сообщил – горючее на исходе, пора заполнять бензобак. На первой же заправке нам сказали, что придется подождать – из-за операций на Керченском полуострове весь бензин на счету и сейчас его выделяют лишь тем, чье присутствие в зоне военных действий совершенно необходимо. Грубер не стал доказывать, что нахождение под Керчью корреспондентов и пропагандистов не менее важно, чем грузовиков с боеприпасами, – это бы было неправдой. Стоически перенеся удар, он заглянул в свою карту и хмуро спросил у Юргена:

– На сколько километров нам хватит?

– На пятнадцать, не меньше.

– Следовательно, всё идет в соответствии с нашим планом. За исключением Керченской операции, которую планировали не мы, а Левинский. В четырех километрах отсюда расположен учебный лагерь, который я был намерен посетить. До него нам горючего хватит.

– Может, там и нальют немного, – трезво заметил Юрген.

– Кто такой Левинский? – спросил я Грубера, когда мы тронулись по проселку, уводившему в сторону от главной дороги.

– Генерал-полковник фон Манштейн, – объяснил зондерфюрер. – Это его первая фамилия, до усыновления. Правда, неплохо звучит? Фон Левинский – истинно прусское имя.

Я равнодушно пожал плечами. Родовая история генерал-полковника занимала меня гораздо меньше, чем его успехи на керченском фронте.

Начальник лагеря майор Бандтке принял нас радушно, накормил обедом, бегло высказался о грядущих перспективах национал-социализма, фашизма, коммунизма и плутократии, после чего устроил обзорную экскурсию по своим довольно обширным владениям. Я не пожалел. Такого количества интересных снимков в течение дня мне не доводилось делать давно.

Большая учебная атака, свидетелями которой мы стали, была великолепна. Грохот пулеметов, разрывы гранат, быстро возникавшие и исчезавшие в высокой траве группки солдат пехоты – всё выглядело весьма натурально. Действия личного состава отличались слаженностью и целесообразностью. Огонь стремительно перемещался по фронту, то затухая, то вспыхивая вновь, работавшие в поле нашего зрения минометчики, получив по рации команду, быстро и ловко переносили обстрел на нужные участки, команды саперов стремительно уползали туда, где требовалась их помощь. Порой на поле не было заметно ни фигурки, но я постоянно чувствовал – оно наполнено людьми, идущими прямым путем к победе. Ничего подобного в Испании я не видел. Но там была настоящая война со свойственным той беспорядком и бестолковщиной, тогда как здесь всего лишь учения.

Я спросил сопровождавшего нас капитана Шёнера, командира одной из учебных рот:

– Стреляют холостыми?

– У обороны, кроме гранат и мин, всё боевое, – ответил тот с гордостью. – Наша обычная практика.

– И бывают потери? – уточнил я, подумав вдруг, что достаточно одному из пулеметчиков сбрендить и влепить очередь по совершенно открытому наблюдательному пункту, где находимся мы… Впрочем, Елена и миланская журналистика перенесут эту утрату спокойно.

– Мы прилагаем все силы, чтоб их не было, но солдатам об этом лучше не знать. Их дело самим научиться, как не стать потерей. В целом обучение продумано как нельзя лучше. Надо сделать так, чтобы солдат сам хотел уехать отсюда на фронт. И нам это удается.

После полигона мы прошлись по лагерю. В нем, конечно же, царил идеальный порядок, долженствующий воцариться в каждом месте, где ступит нога тевтона. Бараки были чисты, плац выметен, хотя и не блестел (добиться блеска в пыльной степи возможным не представлялось), и даже сортир, куда я зашел по надобности, практически не вонял.

– Санитарное состояние на самом высоком уровне, несмотря на полевые условия, – с удовольствием комментировал Шёнер. – Солдат сыт, одет, чист, и если бы не усталость от ежедневных многочасовых тренировок, он был бы доволен жизнью. Но последнее в учебном лагере ни к чему. А вот это для тех, кто оказался чести недостоин, – продолжил он, подводя меня и Грубера к деревянным клеткам, в одной из которых в полусогнутом положении находилось существо, отдаленно напоминавшее человека. – Некоторые, впрочем, исправляются.

– А если нет? – поинтересовался я, моментально осознав, что тот, кто в клетке, не исправится никогда.

– Не стоит писать об этом, – посоветовал Шёнер, ведя нас дальше, – но голод и жара помогают довольно быстро избавиться от балласта. В конце концов, это естественный отбор. Мы всего лишь его ускоряем. Наша задача – сделать из наличного человеческого материала то, что послужит Великогерманской империи и, в конечном счете, созиданию нового мира. Ведь у нас и у вас любят поболтать о сверхчеловеках, римлянах, германских доблестях – в том числе и те, кто далек от всего этого и никогда ни на йоту не приблизится к идеалу. Мы же на практике делаем сверхлюдей – вот из этих вчерашних мальчишек. Ну, а отходы неизбежны в каждом производстве. Кстати, могу предложить хорошее название для вашего очерка: «Здесь закаляется сталь».

Грубер странно хихикнул. Во мне же вновь взыграл мой дух противоречия.

– Человек может быть слабым.

– А наша задача – сделать его сильным, – не задумываясь, ответил Шёнер. – Время слабаков прошло. Настала эра героев. Таких, как эти.

Я проследил за пальцем капитана. В лагерь с песней возвращались запыленные, но бодрые солдаты. Расстегнутые воротники зеленых хлопчатобумажных курток обнажали крепкие загорелые шеи, потные лица под пилотками светились гордостью, полагаю – вполне законной. Я поспешил сделать несколько снимков. Шёнер пояснил:

– Моя рота. Сегодня выдержали первый экзамен и отпущены в лагерь на два часа раньше обычного. Дней через пять отправятся под Севастополь.

Я удивился.

– Не в Керчь?

– Там они уже не понадобятся. К тому же их дивизия не участвует в керченской операции.

– Мы могли бы побеседовать с бойцами? – спросил зондерфюрер.

– Разумеется.

По распоряжению Шёнера рота остановилась. Одному отделению была дана команда «вольно», прочие удалились. Нас представили. Солдаты с любопытством смотрели на двух людей, обвешанных совсем иным, чем они, снаряжением. Грубер стал задавать вопросы. Он выяснял, кто откуда родом, давая попутно понять, что отлично знаком с этими местами, чудеснейшими в Европе. Спрашивал об участии в военных действиях – и вновь демонстрировал, что прекрасно осведомлен, где, когда и что происходило, а тот, с кем он в данный момент разговаривает, является представителем одной из лучших частей непобедимого германского вермахта. Он умел общаться с людьми и, если хотел, сумел бы понравиться каждому.

Почти все оказались северянами, лишь один, высокий и темноволосый, был земляком Грубера, откуда-то с юго-запада. Он немного говорил по-итальянски – во всяком случае, приветствовал меня на моем языке и вообще производил впечатление неглупого парня. Открыв блокнот, я приготовился записывать.

– Не могли бы вы назвать свое имя и звание?

– Курт Цольнер. Старший стрелок.

– Чем занимались до армии?

– Учился в университете. Второй курс.

Отлично, подумалось мне. После пары бесед с рабочими и крестьянами, которых найти заведомо легче, можно будет написать об общенародной армии, в которой представители различных общественных классов ведут борьбу за общее дело. Чушь, конечно, но редакции понравится.

– Итальянский учили там?

– Да.

– Кто ваши родители?

Он ответил.

– Вас наверняка ждет девушка? Или вы женаты?

– Пока нет. Но девушка ждет. Пожалуй.

– С какого времени участвуете в военных действиях?

– С июня прошлого года. Первый раз в бою был в августе. Точнее даже не в бою, а под обстрелом.

– Вы, я вижу, были ранены, – висевший у него на груди значок за ранение был мне знаком по картинкам, изученным в поезде.

– Зимой. Не очень тяжело.

– Побывали в отпуске?

– Да.

– Как вам показались настроения на родине?

Цольнер пожал плечами. Повторять пропагандистские глупости ему, похоже, не хотелось, а настроения на родине могли быть крайне разнородными. Я сделал снимок и протянул ему визитку с названием газеты.

– Кто знает, может, как-нибудь почитаете, посмотрите на себя. Или ваша девушка. Мое издание наверняка получают в вашей университетской библиотеке. Ей будет приятно увидеть ваше фото.

– Спасибо.

Вероятно по привычке, старший стрелок поднес карточку к месту, где у обычного суконного кителя находился нагрудный карман. Однако на хлопчатобумажной куртке таковые отсутствовали, и он, подумав, спрятал мои координаты в брючный. Я продолжил беседу.

– Кто вы по специальности?

– Военной? Стрелок.

– Я имею в виду университет.

– Ах, вы об этом. История искусств. Правда…

– О-о! – протянул я, действительно изумленно. Кого только не встретишь на дорогах войны… Кажется, старший стрелок был моей реакцией смущен. Чтобы его ободрить, я решил продолжить тему. – Думаю, здесь, в Крыму, вам должно быть интересно. Ведь эта земля помнит народы, куда более достойные, чем ее нынешние, точнее вчерашние, владельцы. – Незаметно для себя я перешел на язык идиотов-пропагандистов. – Греков, римлян, готов, генуэзцев…

Парень не очень уверенно покивал головой. Второкурсник, что с него взять – наверняка в свое время на уме были не готы и уж тем более не генуэзцы. Возникшую было паузу прервал стоявший рядом Шёнер, вновь продемонстрировавший риторические навыки. Не лишенным изящества жестом он указал на солдат и промолвил:

– Теперь эта земля будет помнить их.

* * *

Юрген оказался прав – бензина в лагере ему налили. Правда, выехали мы только на следующее утро – комендант и офицеры пригласили нас на ужин, отказаться от которого не было возможности, не говоря уже о том, что приходилось думать о ночлеге. «К началу операции мы опоздали безнадежно, а Керчь без нас не возьмут», – справедливо рассудил зондерфюрер.

Одиннадцатого мая мы быстро и почти без остановок катили по грунтовой дороге в сторону Керченского полуострова, обгоняя шедшие в тучах пыли колонны грузовиков. Спустя несколько часов мы добрались до места, где восьмого числа началось наступление. Всё вокруг говорило о его успешном и стремительном ходе. Вскоре мне наскучило снимать брошенное русскими военное имущество. По обеим сторонам трассы виднелись танки, автомобили, тракторы, разбитые, а то и вполне исправные пушки. Табунами бродили лошади. Здоровые спокойно щипали траву, другие же, раненные осколками и пулями, жалобно ржали, поджимали перебитые ноги или лежали на земле, в предсмертной тоске поднимая и вновь опуская головы. Несколько раз попадались группы немецких техников – они осматривали русские танки, оценивая степень их пригодности. Тут же трудились занятые буксировкой германские тягачи.

Щелкнув напоследок пару панорам с убегавшими вдаль столбами знаменитой англо-индийской телеграфной линии, связывавшей некогда Лондон и Калькутту (и служившей инструментом британского империализма, как сказал бы зондерфюрер в очередной своей лекции), я занялся просмотром записей и набросками будущих корреспонденций. В частности, обработкой вчерашних бесед с солдатами. В лагере я поговорил еще с тремя, заполучив таким образом полный социальный комплект.

«Высокий и смуглый – воздействие жаркого крымского солнца – он напоминает чем-то наших соотечественников. Твердый и решительный взгляд, волевой подбородок, четко очерченная линия рта…» Бог знает, какая там была линия, но воин-победитель должен выглядеть так. Но можно и слегка детализировать. «Однако те же самые глаза становятся вдруг мягкими и веселыми, в них светится ум и…»

Что еще может светиться в солдатских глазах? Впрочем, главное намечено, непреклонные нордические болваны давно всем приелись, немцы тоже люди, и итальянцы это знают. «Его зовут Курт Цольнер. Он с немецкого юго-запада. Это многое объясняет, возможно, подумает кто-то из наших читателей или читательниц. Но нет – Курт Цольнер такой же, как и его боевые товарищи из других немецких земель. Не в том, конечно, смысле, что все они на одно лицо или обладают одинаковыми чертами характера, являя собой то, к чему стремится нивелирующая система большевизма. Речь не об этом…»

А о чем? Кстати, два раза подряд промелькнуло местоимение «то»: «в том смысле», «являя собой то». Да еще и «об этом» в придачу. Но пока можно пропустить, в первую очередь излагается суть. «Он принадлежит к классу, который принято называть образованным. Иными словами, к интеллигенции. Как часто в последние годы это слово становилось едва ль не синонимом равнодушия к судьбам нации, отрыва от народа, непонимания…» Непонимания чего? – снова задумался я. Ну, скажем, собственной страны, хотя звучит не очень. Ладно, решим потом. «Подобно миллионам немцев, его родители сегодня трудятся во имя грядущего торжества германского народа. А сам он, подобно миллионам других, носит сегодня серый мундир и держит в руках оружие, которое следует назвать оружием победы. Оружием чести. Оружием славы. С памятного дня двадцать второго июня сорок первого года он сражается под знаменами фюрера, неся свободу порабощенным народам построенного на крови советского «союза». Слова, подумает скептик. Но за словами – великая правда».