Текст книги "Подвиг Севастополя 1942. Готенланд"

Следующую фамилию я разобрал не сразу. Оказалось – Пимокаткин. Еще один кандидат в мой блокнот, в любимую мною графу, куда я вписывал для памяти забавные и необычные имена. Забавная фамилия была и у Плешивцева. Плешивцев этот стоял в первой шеренге, немолодой уже с виду, битый – тоже, видно, пришел из госпиталя. Боец на «эр», старший сержант Рябчиков, выбыл навсегда и отовсюду, на «эс», красноармеец Сафонов, выбыл по крайней мере от нас. На «тэ» шел Терещенко, в замыкающих числились Усов и Черных. На «я» никого уже не было, и удивляться не приходилось, поскольку букв в русском алфавите тридцать три, а бойцов всего двадцать четыре. Теперь осталось составить со Старовольским новый список – кого в какое отделение, поставить людей на довольствие, разослать по работам, а лейтенанта ввести в курс дела. Если Бергман ничего не захочет сказать.

Бергман ничего не сказал. Лишь поприветствовал бойцов, назвав свое имя и должность. Ему было не до разговоров, дел, как всегда, невпроворот, а на вечер вызывали в полк. И его, и меня. Потому что скоро будет штурм. Но не сегодня, это точно, и не завтра. А дальше – неопределенность. Я последний раз поглядел на бойцов и скомандовал: «Разойдись».

Красноармеец Аверин

Старший лейтенант Сергеев сказал: «Разойдись», Старовольский повторил – и мне захотелось повалиться на землю. Хорошо, хоть разрешили сесть в окопном закутке, съесть сухой паек. Тут бы обед не помешал, но раньше ужина ничего не светило, да и с ужином было неясно – будет он или нет, нам ничего не сказали. Пока шли через прореженный снарядами лесной массив, я сбил себе ноги и как волк проголодался. Зато получил массу впечатлений и узнал много нового. Новых запахов и звуков, например. Один гул и треск чего стоил, не прекращался ни на минуту, только стихал в одном месте, чтобы усилиться в другом, – и я понимал, что скоро не буду обращать на него никакого внимания.

Пока Старовольский с моряком обсуждали наши (а чьи же еще?) дела, мы расположились под маскировочной сеткой на пустых снарядных ящиках, достали сухари, консервы и приступили к еде. Я приглядывался к Мухину – не мелькнет ли вдруг мой ножик, но Мухина заслонил Молдован, здоровый парень, выписанный из новосибирского госпиталя и присоединившийся к нам по пути. Вскоре ко мне подошел Шевченко (вместо бескозырки на нем была теперь пилотка), и с ним еще двое. Хотя они тоже были в пилотках, я сразу понял – краснофлотцы.

– Это ведь ты Аверин? – спросил меня Михаил. – Могу поздравить, будешь в моем отделении. Я слышал, как вас капле́й с младши́м расписывали. Ты, Пинский, Пимокаткин… Рад?

– Ну, рад, – ответил я, не очень уверенный в том, как оно на самом деле. С одной стороны, Михаила я знал и парень он был ничего, так что лучше служить вместе с ним, а с другой – пес их поймет, что у них на уме и какой этот Шевченко отделенный.

– А кто у нас Мухиным будет, не скажешь? – тихо шепнул вдруг Шевченко.

Вот кто их на самом деле интересовал. И попал он, значит, в то же отделение, что я. Есть чему порадоваться, нечего сказать. Я легонько мотнул головой в сторону Мухина, жевавшего в стороне тушенку с белым хлебом – интересно было, где он его спер.

– С виду мелкий фармазонщик, – авторитетно сказал один из краснофлотцев, слегка чернявый, с носом из разряда орлиных.

– Посмотрим, – ответил Шевченко. – Кстати, знакомься. Костя Костаки, – показал на носатого. – И Саня Ковзун. – У этого волосы были посветлее, глаза тоже, и сам он был пошире и на вид добродушнее.

Я протянул руку.

– Алексей. Тушенку будете?

– Поели уже. А Молдован у вас кто?

– Вон тот.

– Не салага, сразу видно.

По всему выходило, что «салагой» был я и приписанные к моему отделению Пинский и Пимокаткин. Конечно. Хотя вслух краснофлотцы этого не сказали и нос свой не задирали – даром что у Костаки имелось что задрать. Но поглядим, как будет, когда до службы дойдет. Я слыхал, что такое на флоте «салага».

– Ладно, – сказал Шевченко. – Пойду познакомлюсь с товарищем предметно.

И направился к Мухину.

– Привет, пехота. Я Шевченко, хоть и не Тарас.

– Слышали уже, – ответил тот, сосредоточенно наматывая на ложку тушеночные волокна.

– Ты сам откуда будешь?

– Сейчас из Барнаула.

– Знаю, Сибирь. Западная, да? Что там делал?

– Чё надо, то и делал. Только я не из Сибири, а коренной москвич. Потому имей в виду, надо будет чё в Москве – помогу.

– Всё ясно. Ну, бывай.

Оставив Мухина в недоумении дожевывать паек, Шевченко вернулся к нам, вполне удовлетворенный «предметным знакомством». Теперь его внимание привлекла моя самозарядная подруга.

– Сегодня выдали?

– Ага.

– Стрелял из такой?

– Раз только, нас больше с трехлинейкой учили. И с «дегтяревым» немного. Рябчиков хороший был стрелок. Бил «в самую дырочку». Это он сам так говорил.

Вот и про Рябчикова нашлось у меня доброе слово. Прошло лишь несколько часов, и стал сержант другим человеком. Мертвым, зато положительным.

– Така крашче як трьохлынийна будэ, – сказал Саня Ковзун.

– Если не заест, – добавил Костаки.

– А заедает? – встревожился я.

– Бывает, – подтвердил Шевченко. – Так что имей в виду и при случае обзаведись чем-нибудь еще. Тут всё сгодится. Во, гляди, какая у меня техника.

Я уважительно поглядел на основательно вычищенный ППД.

– Случаев у нас тут бывает достаточно, – проговорил Костаки. И я сразу понял, о каких таких случаях речь, – винтовки Рябчикова и Сафонова мы всю дорогу несли по очереди.

Тут поверху крепко шибануло, шут его знает чем, кажется, хорошим снарядом. На нашу сетку, а сквозь нее на нас посыпались камешки, песок и мелкие древесные сучья. Шевченко вздохнул и встал.

– Товарищи гансы выпили послеобеденный кофе. И эти люди хотят, чтоб я к ним хорошо относился.

Не знаю, с чего Шевченко взял, будто немцы ждут от него хорошего отношения, однако подумать об этом я не успел. Нас окончательно разобрали по отделениям, и помкомвзвода, старшина второй статьи Зильбер, повел назначенных на работы, в том числе меня, Молдована и Мухина, на стрелковую позицию, показывать, что и как. Вместе с нами пошел Старовольский, ставший теперь командиром взвода в роте старшего лейтенанта Сергеева. Наша служба на плацдарме началась.

Татарское вино
Курт Цольнер

Двадцатые числа мая 1942 года

Вскоре после отъезда итальянского корреспондента, перед самым ужином, последним ужином в учебном лагере, несколько сотен человек выстроились в поле за колючей проволокой, что ограждала бараки, плац, склады и спортплощадки. Туда же конвоиры из второй роты вывели Петера Линдберга. Вконец отощавший, он едва передвигал ногами и выглядел полным лунатиком. Когда он проходил мимо нас – мы с Дидье стояли в первой шеренге и на мгновение он оказался очень близко, – лицо его не выразило абсолютно ничего. Сопроводив его презрительным взглядом, капитан Шёнер обратился к младшему фельдфебелю Брандту:

– Это ведь ваш человек?

– Так точно, господин капитан, – осторожно, словно бы чего-то опасаясь, ответил младший фельдфебель.

– Действуйте.

Думаю, не один я заметил, как у Брандта посерело лицо.

– Господин капитан, – медленно проговорил он, с несвойственной ему растерянностью оглядывая наш строй.

– Вы должны служить примером дисциплины, – отрезал капитан. – Выполняйте.

– Слушаюсь, – рявкнул Брандт, свирепо глядя ему в глаза, и молниеносным движением выдернул из кобуры свой «люгер». От стоявшего в отдалении Петера его отделяло метров пятьдесят. Он прошел их твердым, нарочито твердым шагом, жестом велел конвоирам отойти, быстро сделал то, что от него требовалось, и так же быстро вернулся назад. Проходя мимо нас, всё еще с пистолетом в руке, негромко бросил: «Чего уставились? Это уже не человек, а растение. Хотели бы, чтоб оно дальше мучилось? То-то же, бойцы».

* * *

На следующий день нас рассадили по грузовикам, и мы отправились в свои части. В кузове Дидье, непривычно бледный и мрачный, вытащил фляжку и, произнеся: «Был юный Петер, и нет юного Петера», разлил по кружкам ром, не пролив ни капли, хотя машину порядком трясло.

– Дико как-то всё это, – пробормотал один из нас.

– Тут есть свой raison, – возразил другой, из молодняка, простой белобрысый парень, по виду из рабочих, даром что щегольнул французским словцом. – Ты бы хотел оказаться вместе с таким в бою?

– Ага, или в разведке, – произнес Дидье не очень хорошим голосом. Но белобрысый парень на голос внимания не обратил и согласился:

– Ну да, или в разведке. Представляете? Это же война, тут свои законы. И что его ждало? Трибунал и штрафной батальон? Так ведь оно, говорят, еще хуже.

Я молча выпил.

* * *

Дорога была знакомой. Правда, мне никогда не доводилось видеть ее летом, когда всё вокруг цветет и зеленеет – трава вдоль шоссе, убегающие вдаль ряды плодовых деревьев, пирамидальные тополя, липы и еще какие-то деревья, породу которых я, не будучи ботаником, определить не мог. Осенью, когда мы вторглись в Крым, и потом зимой местность выглядела совершенно безотрадно. Особенно зимой – грязь, слякоть, бешеный и мокрый ветер. Не говоря о том, что тогда всё давалось с боем, повсюду таился враг, а теперь он остался только на юго-западной оконечности полуострова. Прижатый к морю и, по существу, обреченный.

В потоке прочего транспорта, в изобилии двигавшегося в сторону Севастополя, мы относительно быстро миновали равнинную часть Крыма. Начались пока еще невысокие горы, болезненно напомнившие мне те, что окружали наш город. Не столько своей похожестью – было бы уместнее говорить о различиях, – сколько каким-то общим настроением. Возможно, самим фактом, что ландшафт перестал быть плоским, став более похожим на тот, к которому я был привычен с детства.

Мы объехали крымскую столицу Симферополь и добрались до железнодорожной станции, расположенной у реки, памятной по одной из первых битв давней Восточной войны. Кажется, союзники разгромили здесь русскую армию – иначе какой был смысл называть именем этой речки парижскую площадь и парижский же мост? Впрочем, как насмешливо высказался Дидье, с французов станется – кто знает, не назовут ли они свои будущие площади и мосты в честь Дюнкерка и Мажино. Мы рассмеялись, хоть мне и тем более Дидье было немного жаль невезучих французов – так глупо для них обернулась война. «Это из-за поляков, – объяснил белобрысый пролетарий. – Западной цивилизации всегда приходится страдать из-за славян». Его сосед, тоже из «молодых», уточнил: «Не забывай про американскую плутократию и еврейских воротил лондонского Сити. Истинными поджигателями выступили именно они». Чувствовалось – парни основательно подкованы. Во всяком случае, выражались вполне литературно и обладали приличным запасом слов.

Русские штурмовики появились неожиданно. Запоздало загавкали привокзальные зенитки, и тут же над станцией полыхнуло огнем из внезапно разорвавшихся цистерн. Вдогонку донесся грохот. Грузовик затормозил. Мы повыскакивали на землю.

– Быстро в кювет, а лучше еще дальше! – закричал я новичкам, освоившим в лагере основы пехотной науки, но с авианалетами знакомым лишь теоретически. И сразу же бросился в сторону от дороги, туда же, куда улепетывали ко многому привычные водители.

Более чем вовремя. Едва я перескочил через канаву и взял курс на группу высоких деревьев, у подножия которых цвел неизвестный мне кустарник, как меня резким толчком приподняло в воздух и швырнуло на землю в паре метров от места, где я только что находился. Хорошо хоть не о деревья, иначе бы я больше не поднялся. Потеряв на время слух, я вжался в землю и пополз к кустам. Я не слышал разрывов, но пространство передо мной несколько раз освещалось неестественно ярким светом, и это придавало мне сил, заставляя из последних сил работать коленями и локтями. Лишь ощутив над головою лиственный покров – сугубо визуальное, но всё-таки прикрытие, – я рискнул обернуться и посмотреть, что творится на шоссе. И, как следовало ожидать, ничего хорошего не увидел.

Наши машины сиротливо стояли посреди обезлюдевшей трассы. Головная, переломившись надвое, бешено полыхала бензиновым пламенем. У другой, через одну от нее, болталась, словно на тонкой нитке, сорванная дверь водительской кабины. У следующей опасно дымился натянутый над кузовом брезент, вероятно простреленный зажигательными пулями.

Слух вернулся ко мне не сразу, и я не сразу услышал рев пролетающих над нами самолетов. Зато дорожки от пулеметных очередей, которые трижды чуть ли не вплотную стремительно приближались ко мне, я видел слишком хорошо и каждый раз в панике вдавливал в землю лицо. Когда же уши вновь стали выполнять доверенную им природой функцию, до меня одновременно донеслися треск пламени, уханье дальних разрывов, предсмертное ржанье раненой лошади и пронзительный человеческий вой.

Вой исходил от шоссе. В какой-то момент, когда рассеялся дым и ненадолго осела пыль, я разглядел лежавшее на обочине тело. Оно не было мертвым, дергались руки и ноги, приподнималась и падала вновь голова. Неожиданно для себя я пополз к дороге, заметив по пути, что ползу не один. Но вновь промчался самолет, швырнул бомбы, и мы опять вдавились в землю, пережидая, когда прекратятся разрывы и свист пролетающих пуль. И каждый раз, когда они смолкали, вновь и вновь раздавался вой.

Наконец всё стихло и мы сумели добраться до раненого. Им оказался тот самый белобрысый парень, что поутру рассуждал о raisons. Еще живой, он смотрел на нас невидящими глазами, издавая уже не вой, но всё более тонкий свист. Дидье, разорвав индивидуальный пакет, пытался остановить ему кровь, кто-то звал на помощь, шоферы, ругаясь, осматривали повреждения, возглавлявший нас лейтенант озабоченно распределял по другим машинам бойцов из уничтоженного грузовика. Появились санитары, крепкие ребята, вооруженные брезентовыми носилками. Забросив на них дергавшееся тело, один покачал головой – не жилец. Приятель белобрысого оторопело стоял возле нас, среди расползавшихся по грунтовому покрытию и стремительно бледневших на солнце кровавых пятен. Рот его был раскрыт, глаза вытаращены, а руки бессильно свисали вдоль бедер. Прошлым летом мы тоже бывали такими – не знавшими, как реагировать на чужую боль, на смерть, и с ужасом ощутившими вдруг, что и мы вполне можем оказаться на месте тех, кто вот так, прямо сейчас, уходит и уже не вернется. Но привыкли довольно быстро.

– Хватит таращиться! – раздался голос старшего по машине. – Садимся и едем.

Мы поплелись к грузовику. Дидье похлопал «молодого» по плечу.

– Держись. Бог даст, пронесет.

Залезши в кузов, тот потом всю дорогу молчал, не встревая в наши разговоры и не разоблачая трусов, предателей и поджигателей войны. Что, в принципе, было не так уж плохо, если бы не цена. Но на войне дорого платишь за всё, даже за подобную мелочь.

* * *

На русском юге темнеет быстро, и до расположения нашей части мы добрались в глубоких сумерках. Оставив грузовик, отправились по ходам сообщения на поиски третьей роты, которую, по счастью, отыскали без особого труда. Обнаруженный нами в просторном блиндаже командир второго взвода старший фельдфебель Греф был откровенно нам рад.

– Явились, красавцы? Ну, теперь пойдет служба. Сегодня, так и быть, высыпайтесь, а завтра в дозор. Выпьете?

Что Греф сделался старшим фельдфебелем и командует взводом, я узнал еще от Дидье, при мне взводным был Кригер. Но Кригера смертельно ранили в феврале, и наш бывший отделенный Греф пошел на повышение. Он забыл, как меня зовут, и несколько смущался – начальнику положено знать подчиненных. Поэтому Хайнц, обращаясь ко мне, постарался ввернуть мою фамилию и имя.

– Давай, Цольнер, правда выпьем. После сегодняшнего есть за что. Так ведь, Курт?

– Верно, Цольнер, надо выпить! – оживился Греф. – Пиво дрянь, но другого нет. А что у вас стряслось?

– Русские штурмовики, – объяснил Дидье.

– Все живы?

– Один. Как раз с нами ехал. Молодой.

– Это еще по-божески. Тут недавно такое было…

Мы посидели с ним часа полтора, изредка прислушиваясь к звукам вдруг возникавшей ночной перестрелки, узнавая последние новости и наводя справки о наших товарищах. Их стало значительно меньше. Райнхарда и Цвибеля убили, Шток, Мартенс, Ульман, Гайер и Фрич выбыли по ранению.

– Мартенс точно не вернется, – посетовал Греф. – После такого долго не живут. Даже не верится, позавчера пили спирт.

– Разбавленный? – поинтересовался Хайнц, уводя разговор от тягостной темы.

– А как же? Мы ведь не русские свиньи. Цивилизация. Хотя я готов теперь и неразбавленный пить. Как, кстати, молодняк? Что-то они мне не показались.

На новичков, пришедших с нами – всего три человека, направленных в наш взвод, – Греф даже не взглянул, сразу же отправив спать, чтобы заняться воспитанием после подъема. А скорее чтобы просто не мешали выпить пива и пообщаться со старыми знакомыми. Но вряд ли они спали, наш разговор не мог не привлечь их внимания, да и впечатления дня были для них пока слишком сильными.

– Нормальные ребята. В лагере бегали не хуже других.

– Хе, – рассмеялся Греф. – Вы же у меня прямо из лагеря. Законченные профессиональные убийцы. И чему вас там учили?

– Гимнастике, – буркнул я.

– Спорт вещь полезная, спорить не буду. Кто там теперь заправляет? Шёнер, поди?

– Начальником был майор Бандтке, Шёнер его заместителем и командиром нашей роты.

– Странно, я думал, что Шёнер уже выслужился. Драл нас когда-то как коз, плевать хотел, что мы были унтерами, а он сопливым лейтенантом. Такой не пропадет.

– Выслужится еще, – буркнул со злостью Дидье.

– Вам, видно, тоже досталось, – предположил не без удовольствия Греф. – Да ладно, каждый делает свое дело. Главное – делать его хорошо. Верно?

– Угу, – согласился я. Похоже, слава Шёнера была давнишней, но некоторые из его педагогических приемов родились совсем недавно и Греф о них не знал. Или не считал нужным говорить, что знает. Однако «профессиональные убийцы» задели. И меня, и Дидье.

* * *

Встав поутру, мы встретили пулеметчика из нашего отделения Отто Брауна. Обвешанный запасными патронными лентами, он возвращался с ночного дежурства. Здоровый и в меру добродушный гессенец был выше нас на полголовы, и Дидье в свое время прозвал его Оттоном Великим. Отто не возражал – ни против прозвища, ни против признания собственного величия. Увидев меня и Дидье, он потряс нам руки и с ходу сообщил, что мы приехали вовремя, потому что скоро Севастополю крышка и мы как раз успеем настучать русским свиньям по башке.

– Слышали ночью, я их поливал? Ползали, сволочи, у самых заграждений. Будете вечером свободны, выпьем. Спать хочу, как собака.

Однако спать он не лег, принявшись вместо этого бриться вместе с нами под аккомпанемент окончательно проснувшегося фронта. Потом же, когда, прихватив с собой новичков, мы отправились в батальонную канцелярию, чтобы доложиться и встать на довольствие, Отто потащился за нами, радостно излагая последние новости. В итоге ему пришлось пережить жестокую и незаслуженную обиду.

Вышло так, что в канцелярии мы простояли минут двадцать, дожидаясь, когда освободится новый, незнакомый нам писарь – бледный, длинноносый и ушастый старший ефрейтор в очках, которого офицеры при нас несколько раз называли Отто («Отто, принеси то, Отто, принеси это, Отто, перепиши так, Отто, запиши сяк»). Рассудив, что перед ним тезка, Браун последовал их примеру и, когда старший ефрейтор, наконец, обратил свой взор в нашу сторону, весело заявил:

– А теперь, Отто, ты займешься нами.

Давно я не видел столь сурового выражения лица. Если капитану Шёнеру для убийства понадобилась помощь вооруженного «люгером» Брандта, то этот тип был способен убить человека взглядом. Негодующе оглядев нашу компанию, он проскрипел голосом будущего доктора юриспруденции:

– Ежели вам угодно называть меня по фамилии, извольте говорить «господин Отто».

Произнеся эту фразу, заставившую проверенного в боях пулеметчика изумленно вытаращить глаза, старший ефрейтор встал и очень быстро удалился. И лишь спустя четверть часа, вернувшись и снова усевшись за стол, занялся нашими документами, что-то недовольно бурча и выискивая взглядом Брауна, который после случившегося предпочел оставаться на воздухе.

– Вот ведь индюк! – бормотал он на обратном пути, пробираясь под маскировочной сеткой, прикрывавшей ход сообщения. – Откуда мне знать, что у него такая идиотская фамилия? Нет чтоб объяснить по-человечески да посмеяться. «Извольте говорить…» Попадется он мне в тихом месте теплым вечером…

– Не подавай дурного примера молодежи, – предостерег его Дидье. – Что же касается этого чурбана, то, думаю, он развлекается этим лет примерно с пятнадцати.

– С момента, когда он обнаружил, что его не любят девчонки, – уточнил я.

– Так что предлагаю разойтись, – продолжил Хайнц, – а вечером, если Греф не загонит нас на службу, отметить счастливое возвращение и встречу старых друзей.

Но Греф, разумеется, загнал нас куда следовало и гораздо дальше. Весь день мы приучали пополнение к окопной жизни, занимаясь с ним шанцевыми работами, а потом до утра проторчали в секрете, удивляясь, насколько холодной может быть ночь после невыносимо жаркого дня. В результате выпить с Брауном удалось только на следующий вечер. Причем, к раздражению Отто, не в самом тесном кругу – не ко времени оказавшийся рядом Греф с удовольствием к нам присоединился.

– Рекомендую, – говорил он, – разливая по кружкам принесенное Брауном вино, красное с черным отливом. – Покупаем тут у одного татарина. Они сами вина не пьют, но делают совсем не плохо.

– Чтобы спаивать потом немецких гяуров, – предположил Дидье.

– Не надо так говорить, – встал Греф на защиту освобождаемых народов России. – Ведь мы тут меньше года. Следовательно, вино предназначалось не для нас, а для русских большевиков, а еще раньше – для царей и их слуг.

Хайнц задумчиво покачал головой.

– Довольно интересная коллизия, – заметил он. – Британские колонизаторы использовали крепкие напитки, чтобы в корыстных целях спаивать туземцев, а тут всё наоборот: туземцы спаивают колонизаторов. Вопрос: является ли это проявлением корыстолюбия, или же перед нами утонченная форма антиколониальной борьбы?

– За что будем пить, умник? – перебил его Браун, уставший держать в руке алюминиевую емкость.

– За диалектику, господин Отто, за диалектику, – объяснил ему я. Мы рассмеялись, в том числе и Греф, понятия не имевший, что означало обращение «господин Отто». Возможно, ему понравилась «диалектика». Как ни крути, Гегель – это понятие.

Мы осушили кружки. Вино приятно разлилось по жилам. Мне подумалось, причем не первый раз, что здесь, в условиях, в каких никто по доброй воле не окажется, поводов для радости находишь порою не меньше, чем в мирной жизни. Ты рад, что сегодня будешь спать, а не торчать в дозоре. Что бьющий в отдалении пулемет стреляет не по тебе, а гул пушек далек и не угрожает твоей безопасности. Что не проносится над головой строчащий бешено штурмовик, что не горит под ногами бензин и не стоят поблизости виселицы с саботажниками и лесными бандитами. И пьешь ты не мерзкую бурду вперемешку с песком, которая только символизирует кофе, а приличное татарское вино, и рядом с тобой друзья, а не капитан Шёнер или спесивый болван по фамилии Отто. И ты по-прежнему жив, и штурм, которого все ожидают, не начался, и если начнется, то начнется не завтра. А значит, у тебя, в отличие от Петера Линдберга или белобрысого пролетария, имени которого ты уже не узнаешь, еще будет шанс отведать вина. Татарского, русского или еврейского – какая, к чертям собачьим, разница? Не так уж мало, право слово.

– А теперь – за удачу! – предложил Греф. – Спорт в нашем деле, конечно, штука нужная, но без удачи ничего не стоит. Мина не знает, что ты сильный и ловкий, – долбанет, и кишки наружу. Верно?

– Верно, – согласился быстро хмелевший Браун. – А бывает, попадет так, что лучше некуда. Как Хорсту. Списали вчистую, а всё на месте, кроме самой малости, но девкам до нее и дела нет. Теперь попивает пивко и плевать хотел на весь этот бардак.

– Что я слышу, старший стрелок? – ехидно прищурился Греф. – Попахивает пациф…

– За удачу так за удачу! – перебил его Дидье.

– За удачу, – присоединился я.

Когда вино окончилось и Греф поспешил нас покинуть, Отто не удержался от проявления недовольства.

– Дослужился до взводного, так мог бы и не выпивать с рядовым составом.

Дидье не согласился:

– Он тоже человек. И к тому же наш товарищ.

– А если товарищ, то мог бы угостить. Товарищ… Как в наряд, так командир, а как пить на дармовщинку…

Продолжая ворчать, он завалился на спальную полку. Дидье последовал его примеру, а я нащупал в кармане три письма, переданные мне сегодня из канцелярии. Времени прочесть их до сих пор не нашлось, но впереди была целая ночь (если, конечно, русские не устроят артналет или другую пакость). И это тоже радовало.