Текст книги "На войне как на войне (сборник)"

Ульяна буквально прилипла к Петру и смелела с каждым днем. Она не только не скрывала своего отношения к Петру, но, наоборот, при всех откровенно тянулась к нему. В Лукашах твердо решили, что Улька женит на себе председателя.

«Надо кончать с этим, – думал Петр, – объясниться с ней раз и навсегда».

Свернув на тропинку, он спустился в низинный луг и поехал по его обочине. Луг был узкий, но длинный, поросший осокой. Справа километра на три протянулось болото. Над болотом нависал туман, на глазах превращая его в огромное озеро. Стало холодно. И чтобы согреться, Петр поехал быстрее.

Около Лукашей, на потравленном клеверище пасся табун лошадей. Слышался глухой стук копыт и задорное ржание стригунков. Как только Петр поравнялся с табуном, его окликнули. Он остановился, слез, околотил кепкой серые от пыли штаны. Подошел Овсов.

– Из района, Петр Фаддеич? – спросил он. – Поздновато.

– Это еще что. Другой раз к двум часам едва доберешься.

Василий Ильич вынул из кармана часы, щелкнул крышкой.

– Четверть девятого.

– Да ну? – удивился Петр. – Вот не думал.

Наступило молчание. Петр, закуривая, поглядывал на Овсова.

– Ну как, привыкаешь, Василий Ильич?

– Ничего. Надо же что-то делать.

– Да, конечно.

Петр не знал, о чем с ним говорить, а Овсов, как ему показалось, хотел что-то сказать, но замялся.

– Ну, Василий Ильич, будь здоров.

Овсов, подавая руку, несмело проговорил:

– У меня просьбишка. Видишь ли, я хотел заявление-то взять у вас.

Петр промолчал и тронул на руле звонок. Тот динькнул тонко и неприятно, и звук его сразу увяз в тумане.

– Так я возьму, а? Завтра забегу к вам.

Петр медленно поехал.

– Так как же, Петр Фаддеич, с заявлением? – крикнул ему вслед Овсов.

Петр, не отвечая, рывком крутнул педаль и скрылся за кустами.

Не доезжая Лукашей, он свернул в прогон и поехал к шохе проверить охрану зерна. Уже совсем стемнело. За лесом расползались кроваво-красные отсветы луны. Шоха – крыша на столбах – находилась на так называемых ближних полосах.

Петр позвал сторожа. Никто не ответил. Обходя кучу снопов, он споткнулся.

– В лоб хочешь, чтоб закатил? – спросил сиплый голос.

Снопы развалились, и, натягивая на глаза кепку, поднялся Журка. Петр усмехнулся, прислонил велосипед к снопу, сел и стал закуривать. Арсений тоже потянулся к портсигару. Молча закурили, молча накурились и молча заплевали окурки.

– Чего это тебе, председатель, не спится? – зевая, спросил Журка. – Все думаешь, как колхоз поднять?

– Думаю, Арсений, думаю.

– Шел бы домой, да и думал.

– Что это ты меня гонишь? – удивился Петр.

– Мне-то что, сиди. – Журка запахнул ватник и привалился к снопам, подобрав под себя ноги.

Петр прислушался. Кто-то ходил около шохи. Зашаркали резиновые галоши, и женский голос окликнул Журку. Петр узнал голос Ульяны… Она подошла и удивленно протянула:

– Да вас тут двое. Кто это?

Петр отвернулся. Ульяна приблизилась к нему, ахнула и, пятясь, прошептала:

– Петр Фаддеич…

Встреча была неожиданной. Петр растерялся, пробормотал что-то непонятное и быстро вышел из-под навеса.

– Петр Фаддеич! – позвала Ульяна.

Он пошел быстрее, но она догнала…

– Петр Фаддеич, – задыхаясь говорила Ульяна и, стараясь попасть в ногу, шла рядом. – Вы подумали, что я к нему пришла? Я только попросила его покараулить, пока домой бегала… Почему вы не верите мне? – Ульяна схватила председателя за рукав и заплакала: – Петр Фадде-е-е-ич…

В ту же минуту за их спинами неестественно высоким голосом запел Журка:

 
И на юбке кружева, и под юбкой кружева, —
Неужели я не буду председателя жена?..
 

Они посторонились. В накинутом на плечи ватнике мимо прошел Журка, стуча каблуками.

Над лесами тяжело поднималась луна. Ее розовато-мутный свет разбавил темноту. Длинная крыша шохи теперь, казалось, повисла над землей. Пепельно-серую дорогу пересекли две тени.

Ульяна потянула Петра к обочине и села, туго обтянув колени подолом. Петр опустился рядом. Ульяна подбородком ткнулась ему в грудь и засмеялась. Потом подняла лицо и вся потянулась к нему. Но поцелуй получился торопливый и соленый. Ульяна что-то зашептала… Петру стало приятно, и в то же время шевельнулась мысль: «Не надо бы всего этого».

– Ульяна…

– Да, да! – отвечала Ульяна.

– Как же будем мы с тобою жить?

– Будем, будем…

– Плохо мы живем. Так нельзя жить.

– Можно. Мы уже привыкли.

– «Мы уже привыкли», – повторил Петр и машинально погладил ее щеку. – Ты сказала – привыкли так жить?

– Да, – Ульяна недоуменно посмотрела на Петра. – Что с тобой?

– А я не могу так жить, – Петр отстранил Ульяну и встал. Ее руки скользнули по его пиджаку, ухватились за карманы…

– Вот ты как… – прошипела она.

Петр отвел ее руки и пошел.

«Привыкли, привыкли», – стучало в голове. Через минуту до него донесся тоскливый крик Ульяны:

 
Вот и кончилась война,
И осталась я одна.
Я и лошадь, я и бык,
Я и баба, и мужик…
 

…Около мостка через Холхольню Петр встретил Журку. Журка помог ему протащить велосипед по бревнам. Потом они вдвоем вели за руль машину и ни о чем не говорили.

У дома Петра Журка сказал сиплым басом:

– Петр Фаддеич, надо заранее дров заготовить для завода, чтоб высохли. Максим говорил – для обжига нужна высокая температура…

В горле у Арсения, видимо, першило, и он с трудом сдерживал себя, чтобы не раскашляться…

Глава одиннадцатая
Пожар

Ночь. Она смешала поля с лесом, деревню с садами, Лукаши – десятка два желтых огоньков, лай собак, звонкие вскрики гармошки и озорная песня Арсения Журки:

 
Голова ты голова, голова-головушка,
Не боится голова ни кола, ни колышка…
 

Стреноженные кони глухо бьют копытами, жеребята трутся около маток. За ними гляди да гляди. Не успеешь моргнуть, как пустятся в горох, задрав хвосты. Василий Ильич выгонит их и опять привалится к стогу, подоткнув под бока сенца. Лежит и думает, думает об одном и том же… Со своими думами он свыкся, вызубрил их, как таблицу умножения.

Ночь с каждым часом свежеет. Василий Ильич с головой зарывается в стог. Слежавшееся сено полно тепла и запахов луговых трав.

Так проходит ночь за ночью, спокойно и однообразно. И казалось порой, что наконец Овсов обрел то, что искал: ночью он пас коней, а днем копался в своем огороде.

Но это только казалось. Тихий уголок – мечта Василия Ильича – задвигался невидимой прочной стеной. Василий Ильич получил участок земли, но не ощутил радости. Наоборот, вместо радости вначале появилась тревога, а потом ее сменило полное равнодушие. Весной он торопился обработать огород и боялся, что опоздает. Но прошел месяц, другой, и Василий Ильич охладел к нему.

«Переломи себя, Василий, переломи», – гудели в голове слова Матвея Кожина.

Между Овсовым и Кожиным произошел неприятный разговор. Василий Ильич хорошо запомнил его, хотя был, как и Кожин, сильно пьян.

Илья – престольный праздник в Лукашах. Готовились к нему дружно. В ночь перед праздником Овсов и Сашок мылись в бане Матвея Кожина. Сам хозяин пригласил их снять первый пар.

Парились долго, ожесточенно, до одурения. Из бани шли обмякшие, красные, словно вареные, и по предложению Матвея завернули к нему прохладиться. Прохлаждались брагой, сваренной на меду. С первых же стаканов мужики осовели и, как водится, заговорили о политике.

– Потерял мужик интерес к земле, – настаивал Василий Ильич.

– А почему потерял? – Голос Матвея, чем больше он пил, становился все глуше и гудел, как в бочке.

– Потому что техники много стало. Эти трактора с комбайнами как землю терзают! Все соки из нее выжали… А раньше-то мы с ней разве так обращались? Бывало, вспашешь ее, голубушку, потом пройдешь по ней с боронкой. А идешь-то осторожно, шаг в шаг, чтобы не затоптать ее, матушку… Стоишь на меже и любуешься. Лежит она ровная, как барышня гребешком причесана… Хорошо!.. – Глаза у Овсова набухли, и он, не стесняясь, вытер слезы.

– Чудак ты, Василий. Ох, чудак! – усмехнулся Матвей. – Хаешь технику, а ведь она большое дело сделала. Жалко, в Лукашах ее мало еще пока. Техника – сила… А ты, Василий, очень отсталый человек, а еще в городе жил. Только ты на меня не обижайся. Выпей. Не обижайся. – И Матвей поставил перед Овсовым еще стакан браги.

Но Василий Ильич обиделся. Он долго сидел насупившись, а потом ехидно заметил:

– Тебе, Матвей Савельич, можно защищать технику. Как ты живешь в Лукашах? Не чета другим. Сам кузнецом пристроился, сын – шофером. Два огорода пашешь. Пчелы, сад, одних овец, наверное, десятка два наберется. Вот и бражку на меду поставил, а Масленкин последний пуд муки на самогонку сварил.

– Не последний, – возразил Сашок. – А до Матвея мне, конечно, далеко. У меня шесть ртов. И все кричат «давай!», а давальщик-то я один.

Матвей встал, сходил в горницу – сидели они в кухне, – вернулся с листком бумаги, свернутым в трубку, раскатал его и положил перед Овсовым.

– Это раздельный лист, Василий. И двумя огородами грех меня попрекать. Сын у меня теперь – отрезанный ломоть. У него свое хозяйство. Скоро совсем от меня уйдет, вот дом построит и уйдет. – Матвей скатал листок и сунул его на божницу, за икону. – Не жалуюсь, неплохо я живу, Василий. А потом, почему я должен плохо жить? Разве советская власть запрещает хорошо жить? Я газеты читаю, – там не пишут, чтобы колхозник плохо жил. – Матвей, хохоча, посмотрел на Овсова.

– Кто сказал, что мужик потерял интерес к земле? – пьяно закричал Сашок и опрокинул стакан с брагой.

Матвей поставил стакан подальше от Сашка и погрозил ему пальцем.

Сашок, не обращая внимания, замахал руками.

– Ты не кричи – народ еще по улице ходит. Подумают что… – забеспокоился Овсов.

– Ничего, пусть выскажется; дуй, Масленкин, – сказал Матвей.

Но Сашок уже высказался. Он грузно опустился на табуретку и положил на стол голову. Кожин долил стаканы.

– По последней. Больше не дам. Потому как я уже пьяный. – Нетвердо ступая, Матвей отнес бутыль в шкаф. Потом пододвинул стул к Овсову. – Я тебе еще скажу, Василий. Только ты не обижайся… Не уважают тебя в Лукашах.

– Почему?

– Вот ты приехал в колхоз. И чем сразу занялся? Своим огородом. Народ и говорит: «Тоже нашелся патриот городской». Люди-то понимают все твои думки: подальше, в сторону от колхоза. Так я говорю?

Василий Ильич, слушая, царапал клеенку. Лицо у него жалко сморщилось, нижняя губа, отвиснув, дрожала.

– Не верят тебе в Лукашах, – продолжал Матвей. – Потому и зовут дачником. А ты возьми да переломи себя, Василий. Переломи – легче будет!

«Переломи себя»! Сколько же можно ломаться?» – думал Овсов. И чем больше думал, тем яснее ему становилось, что в Лукашах ему не удержаться. Там, во «дворце полей», он жил незаметно и никому до него дела не было. А здесь он у всех на виду. И каждого интересует – зачем он приехал, что собирается делать.

Пожар начался на рассвете. Очнувшись, Василий Ильич долго не мог понять, где он и что все это значит. Кони, навострив уши, тревожно ржали. Кто-то вдали беспорядочно колотил по чугунной доске. Небо багровое. Над головой – синие, с накалившимися краями облака и луна, как будто обрызганная грязью.

– Пожар! – Овсов рванул с головы фуражку и заметался, не спуская глаз с неба. Оно все больше и больше краснело, густой сизый дым с охапками искр висел над Лукашами.

– Горим!

Василий Ильич напрямик, по кустам, бросился в Лукаши. Он бежал, как слепой, выставив вперед руки, ощупью раздвигая кусты. Исхлестанный ветками, без фуражки, он выбрался на пригорок.

Горела заречная сторона. Ноги у Овсова подогнулись, он закачался из стороны в сторону.

– А-а-а… – простонал он.

Виновник пожара – бывший председатель Алексей Абарин – чуть сам не сгорел. Всю ночь он гнал самогон, а под утро уснул, свалившись на пол в сенях… Рядом в доме жил Копылов. Он выскочил на улицу в нижнем белье, увидел, что крыша его дома охвачена огнем, бросился в избу и стал выносить сонных ребятишек. Когда хлев полыхал, как стог соломы, Копылов вспомнил о корове. Накинув на голову мокрый мешок, он кинулся в огонь. Но было уже поздно: корова лежала около ворот с выпученными лиловыми глазами. Раздался истошный крик жены:

– Ваня!..

Едва он отбежал, как крыша завалилась. Лохматый, обсыпанный гарью, Иван схватил жену за руку и потащил, крича:

– Где дети? Иди к ним!

– Там, у реки, у реки…

На берегу реки сидели ребятишки и большими от восхищения глазами смотрели, как загорался соседний дом. Огонь добрался до крыши и ошалело забегал по ней, с хрустом пожирая дранку.

– Вот галит так галит! – кричал, прыгая, беспортошный трехлеток Степка.

– Вот дурак, дом сгорел, а он радуется, – всхлипывая, тянула его сестренка.

Рядом с ней, завернутый в одеяло, барахтался грудной ребенок. Увидев отца с матерью, дети заревели.

– Все здесь? Все, кажется, – облегченно вздохнул Конь. – Дарья, смотри за ними, я побегу.

– Куда ты в кальсонах? На штаны, – Дарья развернула ком белья и бросила ему брюки.

Огонь беспрепятственно пожирал дом за домом. Люди спасали все, что можно вытащить. Когда из изб все до горшка было вынесено, начинали выбивать окна, снимать с петель двери. Один только Арсений Журка не заботился о себе. Он носился по деревне, со звоном распахивая окна, а оттуда на землю летели подушки, валенки, с грохотом вываливались тяжелые сундуки. Журка был неутомим. Казалось, что наконец-то и он нашел для себя настоящее дело.

Запылала изба Екима Шилова, и его старуха заголосила: «Милые, спасите боровка!» Арсений бесстрашно бросился в горящий хлев и колом выгнал оттуда девятипудового борова. Сам Еким в это время ходил вокруг дома с иконой Николая Чудотворца.

Задымилась изба Масленкина. Сашок суетился, как пьяный. Он то принимался тыкать багром в стену, то хватался за топор и со всего плеча выбивал подоконники, то кричал на жену: «Давай воду! Воду давай!», то, опустив руки, говорил: «А ребятишки-то где? За ребятишками смотри!» А когда затрещала крыша и от дома понесло печеной картошкой, Сашок опустился на колени и стал мочить в ведре голову. Из окон покатились смолистые клубки дыма и заволокли все вокруг…

На улице валялись разбитые сундуки, кровати, под ногами катались ведра и чугуны. Неподалеку от горящего бревна стояла чья-то корзина с тлеющим боком. Конь на бегу выхватил из нее белье, бросил в сторону, под куст акации. На дороге осталась детская рубашонка. Она пошевелилась, потом подпрыгнула и, прильнув к бревну, сгорела легко и весело.

С расстегнутым воротом, босой, брел Фаддей, прижав к груди валенок. Прикрывая рукой глаза, Конь подбежал к Фаддею.

– Где председатель?

Фаддей посмотрел на Коня и прохрипел:

– Сгорит все, как порох сгорит.

– Петр где?! – закричал Конь, встряхивая Фаддея.

– А? – опомнился старик. – Петька побежал в правление пожарных вызывать. Да разве дождешься? Все сгорит. Видишь, сухо как.

Не дослушав Фаддея, Конь побежал дальше. Поймав Журку с Сашком, он потащил их к пожарному сараю. Втроем приволокли они ручную водопомпу – качалку, похожую на самовар. Но дотянуться до воды не хватало рукавов. Сбегался народ из ближних деревень. Привезли еще три таких качалки и кое-как из них собрали одну. Но сбить огонь не так-то было легко. И Конь скомандовал разбирать дома. Группа парней с Журкой во главе взобрались на крышу какого-то дома, вмиг взломали ее и с грохотом спустили на землю. Мужики бросились к дому с баграми.

Первое, что увидел Василий Ильич, когда вбежал в деревню, – свой дом.

– Стоит! Стоит!

Василий Ильич беззвучно засмеялся и, обхватив шершавый столб крыльца, погладил его, приговаривая:

– А что? Стоишь, стои-и-и-ишь!

Марью Антоновну с вещами он нашел далеко на задворках. Она сидела на чемодане, среди узлов. Увидев мужа, Марья Антоновна заплакала.

– Зачем ты меня сюда завез?..

– Все вынесла? А где зеркало, шкаф?

– На что они нам сдались?

По улице пробежало трое колхозников, среди них был старый Кожин.

– Матвей! – окликнул Василий Ильич.

– Давай, давай! – не оборачиваясь, замахал рукой Кожин.

Туча искр металась над Лукашами, ветер нес красные хлопья, усыпая ими крыши. Овсов оглянулся и, видя, что никто не обращает на него внимания, сгорбился и быстро пошел к дому. Здесь он вынес со двора лестницу, сунул в ведро с водою веник и полез с ними на крышу.

Только сейчас он увидел, как стар его дом, – истлевшая дрань крошилась под ногами. Он ползал по крыше, хватаясь за трухлявые жерди, которые трещали и качались. Оторопь сковала Овсова, когда над домом Масленкина взметнулось оранжевое с черной каймой пламя и захлопало, как огромное полотнище… Сверху посыпался пепел. Тополь, стоявший около дома Сашка, задрожал, листья зашуршали, как бумага, и вдруг он вспыхнул сразу со всех сторон, как факел. Огонь в минуту взломал тесовую кровлю и, провалившись в темный от копоти сруб, заклокотал в нем.

– Раз, два, взяли!! – услышал Василий Ильич надрывный голос.

Внизу мужики баграми раскачивали крышу соседнего дома.

– Голубчики мои, спасители, не дайте погибнуть, – бормотал Василий Ильич, ползая по крыше своего дома и махая мокрым веником.

Раскаленный сруб Сашка продолжал стоять, грозя вот-вот рухнуть и завалить горящими бревнами все вокруг.

– Давай сюда!..

Овсов увидел, как мужики кинулись к его дому.

– Разрушат… Конец всему, – прошептал Василий Ильич и визгливым голосом закричал: – Не сметь!

Внизу притихли.

– Не сметь разорять!

– Овсов это, – сказал кто-то и крепко, с вывертом, выругался.

– Не сметь! – в исступлении повторил Василий Ильич и сжал над головой кулаки, но покачнулся и, потеряв равновесие, упал. Почувствовав, как ползет под ним дранка, он с силой ухватился за оголенную жердь, но обломал ее и покатился вниз с обломком в руках. В последний момент, когда ноги уже ощутили пустоту, он услышал громыхание пустого ведра. Оно обогнало Овсова…

Глава двенадцатая
Из Лукашей

Палата № 3, где лежал Василий Ильич, мало чем отличалась от других палат. Была она светлая, с желтыми полами, тумбочками и желтыми панельками на стенах. Тишина, скука и карболовый с примесью нашатыря запах не покидал ее даже при открытых окнах.

Но Василий Ильич быстро привык и к тишине, и к тупой боли в груди. Гораздо труднее было привыкать к шороху накрахмаленного халата сестры и надрывному кашлю соседа по койке. На ней лежал пчеловод из дальнего колхоза – мужчина одних лет с Овсовым, с впалыми щеками и лихорадочным блеском в глазах. У него были длинные, тонкие ноги с большими, плоскими, как доски, ступнями. Когда пчеловод кашлял, то пятки у него стучали о прутья кровати, как деревянные, и Василий Ильич каждый раз боялся, как бы он не задохнулся. Откашлявшись, пчеловод, хватая воздух частыми и мелкими глотками, говорил:

– А ведь не выживу, умру… Да, умру.

Потом он закрывал глаза и лежал неподвижно, теребя крючковатыми пальцами байковое одеяло.

Пчеловода аккуратно два раза в неделю навещала внучка – голенастый подросток с круглыми испуганными глазами. Входила она в палату на носках, с узелком, и боязливо оглядывалась. Тихонько поставив к кровати стул, она садилась спиной к Василию Ильичу и, развязав платок, выкладывала на тумбочку банки с вареньем и медом, лепешки с творогом, печенье. Пчеловод ее спрашивал о домашних делах. Отвечала девочка торопливо, не спуская глаз с окон, и поминутно повторяла:

– Дедушка, поправляйся скорее…

После ее ухода пчеловод угощал Овсова.

– На, – говорил он, подавая лепешку, – попробуй, должно быть, вкусная… Ты не бойся. Моя болезнь не пристанет.

Василий Ильич, чтобы не обидеть больного, брал лепешку и, отломив крохотный кусочек, проглатывал его, как пилюлю. Лепешка липла к рукам и пахла подгоревшим творогом.

– Хорошая, должно быть, на меду, – хвалил Василий Ильич, а потом долго под одеялом тер о простыню пальцы.

К радости Василия Ильича, сосед тоже не любил много говорить. За день они не произносили и десятка слов.

– Душно. Хуже мне. Дождь будет, – сообщал пчеловод.

– Будет, – соглашался Василий Ильич.

– Время-то… часа два…

– Не больше.

Тупое равнодушие сковало Василия Ильича. Он мог подолгу смотреть на печную конфорку. Конфорка на глазах вырастала до невероятных размеров и наконец заслоняла всю комнату. Тогда Василий Ильич переводил взгляд на ржавый подтек в углу. Он представлялся узором, который на глазах принимал все новые и новые формы: Василий Ильич то отыскивал в нем сходство с головой человека, то пририсовывал к нему целую картину. Если в это время приходила Марья Антоновна, Василий Ильич сердился. Марья Антоновна садилась в ногах и, по обыкновению, жаловалась, что она измучилась в Лукашах и что ей смотреть на все тошно. Василий Ильич, не слушая жену, смотрел в угол на подтек. И как-то однажды сказал:

– Так не годится… Надо ту сторону подзагнуть и пустить вниз пару витков…

– Василий, что с тобой? – испугалась Овсова.

– А так, ничего, – ответил Василий Ильич. – Скоро ты домой пойдешь?

Не обрадовался Василий Ильич, когда жена сообщила, что их дом отстояли. Он поморщился, как от боли, и безразлично сказал:

– Отстояли? Как же это?

Марья Антоновна стала подробно рассказывать, но Василий Ильич остановил ее:

– Ладно. Поправь под боком постель… Давит что-то.

Овсов выздоравливал. Теперь он все больше и горше думал. До рассвета он лежал с открытыми глазами и беззвучно шептал: «Как жить?.. Как жить?..»

Думы сменялись длинными и странными снами. Один из них запомнился Василию Ильичу… Он видел реку, вода в ней была черная, а по берегам стояли высокие белоствольные березы. Их раскидистые густые кроны заслоняли солнце, а сильные корни, как лапы огромной хищной птицы, крепко цеплялись за каменистый грунт. Василий Ильич, идя по берегу, увидел повисшую над водой березу. Своими искривленными толстыми суками она обхватила два соседних дерева и качалась между ними, купая в воде длинные корни. Обрывистый выступ, на котором стояло дерево, по-видимому, срыла в половодье льдина, но березу утащить не смогла. Береза еще жила, только листья у нее были вялые, как у ошпаренного банного веника. Василий Ильич долго находился под впечатлением этого сна.

Незадолго до выхода из больницы Овсова навестил Масленкин. Василий Ильич в сером фланелевом халате бродил по больничному парку – так называли здесь рощицу с двумя десятками кленов и лип. Василий Ильич присел на скамейку около клумбы, на которой уже отцветала лиловая гвоздика и начинали распускаться желтые георгины. Он не заметил, как подошел Масленкин.

– Наше вашим, – поздоровался Сашок и подсел к Овсову. Одет он был в синий костюм. Пиджак так плотно обтягивал плечи, что Сашок, боясь, как бы он не затрещал и не расползся по швам, сидел прямо, опустив руки, как перед фотографом. Зато брюки были слишком длинны, и чтобы они не волочились, Сашок подвернул их внизу и заколол булавками.

– Эхма! – Сашок снял кепку. – Жарко-то как.

– Погода сухая. С уборкой как? – спросил Василий Ильич.

– Убираем. – Сашок помахал кепкой и повесил ее на сучок, потом вынул из кармана четвертинку. – Завтра Спас Преображенья.

Василий Ильич усмехнулся:

– Кто рад празднику, тот накануне пьян.

– Да нет, не с чего, – вздохнул Сашок. – Да и с какой радости? Сам знаешь – горе у меня. В амбаре ютюсь с ребятишками. А какой дом был! Двух лет не прожил в нем. Ну, да что говорить, давай выпьем.

Василий Ильич сходил в палату за стаканом. Пили по очереди, закусывали луком и холодной говядиной. От водки и жары у Василия Ильича закружилась голова, тело обмякло, и приход Сашка, который и вначале был неприятен, стал невыносимо тягостным. Сашок же, наоборот, был не в меру болтлив. Он поминутно вытирал глаза и дергал Овсова за рукав халата. Говорил он бестолково – все об одном и том же – и совершенно не обижался на угрюмость Овсова.

– Шесть домов в Лукашах как не бывало. Если бы не пожарные машины из района, все бы подчистую выгорело. Твой дом удалось спасти… Вот я тоже барана продал. У Фаддея валенок украли… В валенке-то он деньги хранил, те, что Петр ему еще из города посылал. А у меня как сегодня получилось? Привез я мясо на базар. Не хотят клеймить и мясо продавать не разрешают… Говорят – давай сбой: может, он у тебя, баран-то, подох. А печенку-то с легкими я дома ребятишкам оставил. Не ставят клеймо, хоть плачь. Назад в такую жару мясо везти? Меня инда пот прошиб. Ну, кое-как уладилось… Абарина-то судить за пожар будут.

Внезапно Сашок замолчал и долго тер лоб, словно вспоминал что-то.

– Строиться опять будешь? – спросил Василий Ильич, не потому, что это интересовало его, а так, между прочим.

Сашок мельком взглянул на Овсова и, тяжело упираясь ладонями в колени, проговорил:

– Разговоры в Лукашах, Василий Ильич, ходят: уезжать ты собираешься и дом продашь.

Овсов вздрогнул.

– Я давно хотел поговорить с тобой, – продолжал Сашок, не спуская глаз со своих парусиновых башмаков. – Не продал бы ты мне дом в рассрочку или пустил бы пожить, пока я обстроюсь?

Василий Ильич ответил не сразу и наконец, собравшись с мыслями и стараясь казаться веселым, сказал:

– Ну и люди. Уже дом покупают. Кто же эти слухи распускает?

– Марья Антоновна говорила. Сам слышал.

– Пока я хозяин дома. И продавать его не собираюсь, – резко ответил Василий Ильич.

Сашок встал и, виновато улыбаясь, протянул руку.

– За просьбу извини. Не по воле, а по нужде пришел.

Разговор с Сашком задел Василия Ильича и одновременно укрепил его решение. Только было неприятно, что в Лукашах про него много болтают и что жена не скрывает их планов.

«Незаметно, тихо нужно сделать это, – рассуждал Овсов и в то же время был доволен, что нашел выход из трудного положения. – Буду ежегодно навещать Лукаши и жить лето».

В конце августа Василия Ильича выписали из больницы. Чтоб не встречаться с колхозниками, в деревню он подгадал прийти в сумерки. Марья Антоновна разбирала кровать, когда он постучался.

– Здрасте, явился наконец, – протянула она, – а я собиралась к тебе завтра с утра.

Василий Ильич умылся, сел за стол. Марья Антоновна поставила перед ним стакан и крынку молока. Овсов молча отрезал ломоть хлеба и, смахнув со стола крошки, сказал:

– Вот что, Маша, я думаю – надо собираться.

Марья Антоновна, скрывая улыбку, села рядом.

– Мне что? Я хоть сегодня.

– Ты что на меня так внимательно смотришь – не узнаешь?

Марья Антоновна засмеялась.

– Теперь узнаю. А вот когда только приехали сюда, не узнавала, – и, помолчав, как бы между прочим, она добавила: – Я и дом продала.

Василию Ильичу показалось, что он ослышался.

– Ты о чем это?

– Вот полюбуйся. Мы уже и договор с Михаилом Кожиным написали, – и Марья Антоновна положила перед мужем лист бумаги, исписанный прямым круглым почерком. Положила и рукой прихлопнула. – Ты радуйся, что у тебя такая жена. Все удивляются: дом-то половину того не стоит, что я выговорила.

Василий Ильич схватил бумагу.

– «Выговорила», «выговорила»! А этого не хотела? – и, сжав кулаки, он пошел на Марью Антоновну. – Кто хозяин дома, а?

Она встретила его, скрестив на груди руки.

– И я!

Овсов смял и бросил договор на пол.

Одно дело отказаться от мысли жить здесь, но порвать навсегда с деревней?.. Василию Ильичу стало жутко.

Марья Антоновна подняла бумагу, разгладила ее на коленке и, аккуратно свернув, положила в карман кофты. Она слишком хорошо знала своего мужа.

Так оно и получилось. Через день Василий Ильич с Михаилом поехали в районный поселок к нотариусу – заверить договор купли-продажи – и вернулись только к вечеру. Овсов был пьян и едва, с помощью Михаила, переставлял ноги. Увидев Марью Антоновну, он забормотал:

– Продал дом, Маша. Продал, конец всему. А ну, пусти меня! – неожиданно закричал он, оттолкнув Михаила. – Ты думаешь, я от вина пьян? Эх, вы! Разве я дом продал? Я себя продал! Свой род овсовский.

Марья Антоновна, поджав губы, брезгливо смотрела на мужа. А рядом стоял Михаил и, почесывая затылок, извинялся:

– Смочили малость. Дело-то какое. Ведь избу купил. – Он старался казаться огорченным, но никак не получалось. По его скуластому лицу расползалась улыбка.

В среду Овсовы распрощались с Лукашами. Их повезли к станции на попутной машине. Провожал соседа сам Матвей Кожин. Вещей набралось – гора. Здесь были узлы, корзинки, два бочонка – с огурцами и с грибами. Когда к дому подогнали машину и стали выносить вещи, Марья Антоновна, зорко следя за погрузкой, жаловалась Кожину, что еще что-то хотела купить, да совсем забыла.

Матвей ухмыльнулся.

– Чего же еще надо? Вот разве поленницу дров. А что, Марья, не захватишь ли десяток плашек? Березовые, сухие, сгодятся.

– Не мешало бы, Матвей Савельич, – серьезно ответила Овсова.

Приехав на станцию, остановились около крошечного привокзального скверика с десятком кустов сирени и одинокой скамейкой.

Часть вещей оставили с Марьей Антоновной в скверике, остальные сдали в багаж. Заняв очередь за билетами, мужчины вышли на перрон. Здесь царили жара и скука. Солнце светило отвесно, упираясь горячими лучами в тесовые крыши вокзала, с которых, как шелуха, осыпалась краска. У входа в зал ожидания, на каменных ступенях, пристроилась цыганка. На груди у нее в платке висел ребенок. Цыганка ела булку, запивая ее квасом из бутылки.

В стороне, под жидкой тенью молодого дубка, обхватив руками портфель и шляпу, дремал худощавый человек. Около него вертелся цыганенок. Он то ходил на носках, то приседал на корточки, внимательно разглядывая лицо спящего. Человек неожиданно чихнул, цыганенок отскочил в сторону и затараторил:

– Дядя, дай денежку, дай! На животе спляшу.

Мужчина еще раз чихнул. Цыганенок подпрыгнул и заголосил:

Сковорода, сковорода…

В конце перрона помещался буфет. Кожин с Овсовым заглянули в приоткрытую дверь, подумали и молча вошли. Буфетчица, зажав между коленями насос, с грохотом накачала две кружки пива.

Василий Ильич, отхлебнув глоток, грустно улыбнулся:

– Ну, вот теперь, Матвей Савельич, кажется, все. Последние часы я здесь.

Кожин, потягивая пиво, пытливо взглянул в глаза Овсова.

– Как дальше жить думаешь?

Василий Ильич склонился над столом.

– Пенсию буду хлопотать.

– А лет-то хватит? Выработал?

– Нет, пожалуй, не хватит. У меня большой перерыв был. Тяжело мне.

Кожин опорожнил кружку.

– Тяжело, говоришь? Это верно, – и он неторопливо расстегнул пиджак, вынул из кармана лист, свернутый в трубку.

– На, возьми и порви договор. Деньги-то еще не все выплачены, а что взял – вернешь Михаилу помаленьку.

Василий Ильич взял договор, машинально развернул его и долго держал развернутый лист, о чем-то думая. Потом свернул его и подал Матвею.

– Матвей Савельич, деревня-то не та.

Матвей не ответил. Василий Ильич перегнулся через стол, схватил Кожина за рукав и начал торопливо и бессвязно убеждать, что в Лукашах жить нет интереса, что здесь так же беспокойно и хлопотно, как и в городе. Матвей, слушая его, мрачнел. А когда Василий Ильич выдохся и с пугливой улыбкой взглянул на него, Матвей запрятал договор глубоко в карман.