Книга: Навеки – девятнадцатилетние - Григорий Бакланов

А ведь все в этой книге как надо! Да, она не столько о войне фронтовой, сколько о больницах, выживании в тылу и в эвакуации. Зато сколько важных тем Бакланов поднимает, пусть даже чаще говоря полуфразами и намеками: репрессии до войны и во время ее, бесконечные подозрения в предательстве побывавших в плену или окружении, массовые переселения, отношение к поволжским немцам и тем, у кого они были в роду, всеобщая военная разруха и запустение. Правда, все это - одновременно и плюс книги, и ее минус. С одной стороны, эта намекающая форма повествования дает читателю свободу выбора и оценки - вот перед вами факт, решайте, как будете к нему относиться, сами. С другой, тот же самый прием вызывает ощущение незаконченности, как будто перед тобой только черновик книги, в которую автор еще собирается многое дописать.

О, написала это и поняла, наконец, на что книга похожа – кинохроника! Старые черно-белые съемки, постоянно дрожащие и прерывающиеся, перескакивающие с одного места на другое. Вот – атака, лейтенант с крыши какого-то здания отдает приказы, а на заднем плане солдаты наводят минометы. Вот – больница, везде раненные, усталые, исхудавшие и измученные люди. А вот они же смеются над чем-то, но лента немая, шутка остается нам неизвестной. Вот – толпа эвакуированных, очередь за хлебом, обнимающий девушку солдат, перрон, на котором толпа штурмует поезд. И снова окопы, взрывы, пленные. И вроде в единую картины войны кадры складываются идеально, а вот в судьбу одного человека – не очень, слишком уж многое остается за пределами снятого.

А еще, опять же, как при просмотре кинохроники, нет ощущения причастности к происходящему. Наблюдая, как на экране с черно-белого самолета сыплются черно-белые бомбы, умом понимаешь, что упав, они уничтожат множество людей, но все равно не верится, что вот эти почти нарисованные бомбочки могут кого-то убить. Вот и с книгой так же, по крайней мере, для меня: если от «В списках не значился», например, было ощущение, что ты сам пережил все произошедшее с Колей Плужниковым, то Третьяков так и остается персонажем книги, не затягивая в свое время, на свою войну. В этом, пожалуй, есть доля «заслуги» авторского стиля: только-только начнешь погружаться в атмосферу происходящего, как взгляд цепляется за выбивающееся из общей массы предложение, построенное в инверсионном порядке, и очень сильно отдающее каким-то былинным стилем, ничуть не подходящем той войне, и все, атмосфера рассеялась.

Надо будет попробовать перечитать через какое-то время, может, все увидится в совершенно ином свете – очень уж обидно ставить такую низкую оценку книге, а повысить ее рука не поднимается.

Герой по ходу повествования пересекается с множеством людей. Кому-то посвящены страницы, кому-то – абзацы, большинству – строки. За каждой такой фамилией, строкой и героем – чья-то жизнь. Чья-то судьба.

В великом весеннем наступлении 1944 года, развернувшемся на юге Украины, немецкий контрудар в районе Апостолово ничего уже не мог изменить — ни хода войны, ни хода истории. Он только временно замедлил наступление на этом участке и ничего не значил в масштабе происходивших событий. Но у людей, которые отражали этот нацеленный на них удар, была у каждого одна, единожды дарованная ему жизнь.

Смерть одного - трагедия, смерть миллионов – статистика. Это особенно сильно осознается при чтении вот таких книг. И это страшно.

Третьяков слушал его, сам говорил, но вдруг странно становилось, словно всe это происходит не с ним: вот они сидят под землёй, пьют чай, ждут часа. И на той стороне, у немцев, тоже, может быть, не спят, ждут. А потом как волной подхватит, и выскочат из окопов, побегут убивать друг друга… Странно все это покажется людям когда-нибудь.

Героиня одной из любимых мной повестей Алексина повторяла: «Ненавижу войну». Так говорило поколение, которое прошло через это, а не просто «гордилось победой». Жаль, что сейчас, в современном мире, люди читают такие книги и все равно ненавидят друг друга больше, чем войну.