Текст книги "Злая девчонка"

3

У меня отвратительная привычка. Когда напрягаю мозг, чтобы, например, решить задачку на контрольной, то непроизвольно начинаю грызть шариковую ручку. Сама не замечаю, как это получается. А к концу урока колпачок ручки превращается в кашу.

Вот и сейчас я сижу и придумываю, как заработать денежки на погашение кредита. Потому что школа школой, но каникулы уже на носу. Можно будет забыть проклятую школу, а долг по кредиту не забудешь: коллекторы постоянно напоминают. Надо что-то предпринимать. Я уже весь Интернет перекопала, ничего подходящего нет. Зато две ручки сжевала.

Наконец принимаю решение позвонить Зин Зинычу. Он человек мудрый и добрый, а значит, поможет не только советом, но и делом. Звоню:

– Зиновий Зиновьевич, это я.

– Ну что, Светлана Анатольевна, поговорим за жизнь? – отвечает он.

Излагаю свою проблему. Хочу рассказать коротко и ясно, но у меня одно цепляется за другое и получается бесконечная сага. Я уже сама запуталась и начинаю повторяться. А Зин Зиныч слушает и молчит. Потом вежливо перебивает меня.

– Светик, – произносит он прокуренным голосом, – я все понял. Есть у меня одна идея. Если ты согласишься, можем попробовать.

Оказывается, Зин Зиныч несколько раз ходил в свой цех, где они когда-то работали с мамой. Его, как он сказал, влекла не ностальгия, а простой стяжательский интерес. В том цеху давно всё разбомбили и растащили, остались голые стены и какие-то покореженные верстаки. Но Зин Зиныч знает потайные места, куда таскунам было не добраться. В этих потайных местах проложены кабельные трассы.

– Кабель еще тот, старый, чистая медь, по пятьсот рублей за килограмм, – продолжает Зин Зиныч. – Транспортное средство я организую.

– А как будем делить прибыль? – интересуюсь я.

– По-честному, – отвечает Зин Зиныч. – Мне на водку с селедкой, остальное тебе.

И вот мы отправляется на добычу кабеля. Это уже пятая ходка. У меня идет рабочий стаж. Полным ходом.

Я сижу за рулем трехколесного мотороллера «Муравей». Это такой «старичок» с прямоугольным кузовом. Его использует наша жилищная контора, чтобы возить газовые баллоны и шланги для слесарей. Мои пальцы изо всех сил сжимают резиновые рукоятки руля, а ветер бьет в лицо. Мотор тарахтит на всю округу. Я еду без шлема и чувствую, как горячий воздух треплет мои волосы. Хорошо, что недавно подстриглась, иначе бы защекотала Зин Зиныча. Он сидит за моей спиной, его высохшие руки обвивают мою талию, а пальцы смыкаются на моем животе в тугой замок. Сто лет назад Зиновий Зиновьевич работал с мамой, был наладчиком сборочного цеха, а потом, когда заводу пришел кирдык, сделался слесарем в ЖЭКе и превратился в Зин Зиныча.

Я поворачиваю с основной дороги налево и въезжаю на территорию заброшенного завода. Возле будки сторожа замедляю ход, всматриваюсь в темное окно.

– Светик, ну что там? – спрашивает Зин Зиныч. У него со зрением проблема – глаукома, что ли. На работе он как-то скрывает эту беду, чтобы не выгнали. А водить мотороллер уже боится, поручает мне. Хотя это тоже опасно: в любой момент могут тормознуть «дэпээсники». Правда, ехать по основной дороге всего ничего, от силы пару километров. И еще у нас такой принцип: кто не рискует, тот не пьет. А пьем мы после успешной работы, Зин Зиныч – пиво, я – пепси.

Я притормаживаю возле будки сторожа и всматриваюсь в темное окно:

– Кажется, сегодня никого нет.

– Отлично! – радуется он. – Ставим первую «галочку» в графе удача.

Он прав. Если бы сторож сидел на месте, нам пришлось бы отстегивать ему на «чекушку». А это двести рублей.

Мотороллер выкатывается на бетонные плиты, и мы едем мимо огромных каменных сараев. Их тут целая улица, стоят, прислонившись один к другому.

– В этих пакгаузах, – кричит мне в ухо Зин Зиныч, – мы хранили готовую продукцию, по сути, всю электронику для Черноморского флота.

Потом наш мотороллер пересекает двор бывшего гаража. Несколько машин, наполовину разобранных, с развороченными моторами, стоят, покосившись набок. Мне кажется, что их колеса вросли в землю.

– А это – гальванический цех, – объясняет Зин Зиныч, когда дорогу нам перегораживают невысокие сизые холмы.

– Что за горы, откуда они здесь? – спрашиваю я.

– Спекшиеся химикаты. Щелочи, соли.

– Это они так воняют? – удивляюсь я, втягивая ноздрями кислый воздух.

– Я не чувствую, – признается Зин Зиныч. – Но скорее всего, это каустическая сода. Сочится, подлюка, через выбитые окна.

Всякий раз, когда мы сюда приезжаем, Зин Зиныч твердит одно и то же. А я подыгрываю, делаю вид, что впервые слышу рассказы моего замечательного экскурсовода.

В какой-то момент впереди открывается ровная полоса. Я разгоняю мотороллер километров до сорока, он летит как птица. Мы выскакиваем на площадку перед зданием конторы.

– Осторожно! – кричит Зин Зиныч. – Бери левей.

Я выворачиваю руль и объезжаю широкую россыпь битого стекла, укрытого пылью.

Спустя пару минут мы останавливаемся перед входом в сборочный цех. Я легко спрыгиваю на землю, от напряжения немного дрожат руки, но мне весело, хочется поскакать на одной ножке, как раньше, в «классики». Я сдерживаюсь, чтобы не выглядеть дурой в глазах Зин Зиныча. Он тоже выбирается из своей сидушки; но делает это неловко и, качнувшись, машет руками, как будто хватается за воздух. Едва успеваю его поддержать.

Зин Зиныч стоит неподвижно, рассматривает облупленные стены здания. Потом начинает понимать:

– Когда-то этот цех выглядел, как пасхальное яичко. На белых стенах красовались яркие транспаранты. А вот здесь… – Он вытягивает правую руку. – Здесь были металлические ворота. Анна Борисовна, твоя матушка, велела покрасить их в голубой цвет, как она считала, в цвет бездонного неба. Две огромные створки плавно раздвигались в стороны под действием электрического привода.

Я поворачиваю голову и смотрю, куда направлена рука Зин Зиныча. Никаких ворот нет и в помине. Сейчас на их месте зияет пустота.

– Ну что, – спрашивает Зин Зиныч, – вперед, за работу?

Я достаю айфон из заднего кармана джинсов, смотрю время. Семнадцать сорок девять. В восемь мне надо быть дома.

– За час управимся? – спрашиваю я.

– Попробуем, – отвечает Зин Зиныч.

Он вытаскивает из кузова небольшой рюкзак, встряхивает его, словно проверяет содержимое на слух, потом разворачивается и шагает в мрачный проем цеха.

Работа простая. Я проскальзываю, как змея, сквозь ребра металлических стеллажей и оказываюсь у дальней стены цеха. Срываю топориком жестяные листы, которые прикрывают кабельную трассу, и начинаю ломать скобы. Скобы – это такие железные пояса, удерживающие кабель. Ломать их – самая трудная часть нашей работы. Какие-то удается поддеть ломиком, а другие приходится пилить ножовкой. Потом на пару с Зин Зинычем мы выдергиваем кабель из общего короба. Теперь предстоит последняя операция. Зин Зиныч называет ее «обрезание». Тонкий кабель мы отделяем кусачками, средний отрубаем топориком, а толстый приходится отпиливать. Но прежде чем начать «обрезание», мы делаем небольшой перекур.

Зин Зиныч вытаскивает из рюкзачка старые газеты и расстилает их на ржавых верстаках. Мы садимся напротив друг друга, он на низкий верстак, я – на высокий. Зин Зиныч раскуривает свою вонючую сигарету.

– Как там поживает Анна Борисовна? – спрашивает он. – Не болеет?

– Все нормально, – отвечаю я. – Мама родилась под счастливой звездой.

– Я это вижу… По тебе.

Какое-то время мы молчим. Я болтаю ногами и шарюсь в айфоне. Потом Зин Зиныч интересуется:

– Светик, ты уже сколько денег собрала?

– Девять тысяч шестьсот.

– Маловато.

– Зиновий Зиновьич, а давайте прикинем, сколько кабеля нужно нарезать, чтобы собрать недостающую сумму? – прошу я.

– Это можно, – соглашается мой бригадир. Он поднимается со своего верстака, надевает очки и подбирает с пола обгорелую деревяшку. – Значит, так, – рассуждает он, – за килограмм чистой меди дают пятьсот рублей. – Зин Зиныч пишет деревяшкой на стене черные цифры: пять, ноль, ноль. – Тебе осталось заработать… Сколько?

Я начинаю подсчитывать в уме, сколько еще потребуется денег за вычетом уже заработанного. Вместо шариковой ручки принимаюсь жевать ноготь мизинца. Через пять секунд выдаю итоговое число:

– Девятьсот сорок две тысячи, четыреста рублей.

– Умница, – хвалит меня Зин Зиныч и выводит на стене цифры. – Делим эту сумму на пятьсот рэ, получаем… Ну, примерно две тысячи килограммов чистой меди.

– Две тонны?! – выкрикиваю я.

И пытаюсь представить, как могут выглядеть эти две тонны. Ведь нам нужно сначала освободить кабель от скоб, выдрать его из защитных коробов, отрезать, потом свернуть в бухты, погрузить на «Муравья» и вывезти на Молочку. А там, на даче Зин Зиныча, развести хороший костер и расплавить изоляцию, чтоб получилась чистая медь. Только потом отвезти в приемный пункт. Мы вон четыре дня пилили, чтобы получить на двоих двенадцать тысяч.

– Нет, – произношу я упавшим голосом, – столько нам не осилить.

– Ну почему? – возражает Зин Зиныч. – Будем плотно работать – управимся. Года за полтора. – Он бросает взгляд в ту сторону, где мы только что курочили материальные ценности, и добавляет: – Если кабеля хватит.

После его слов мое настроение уходит в минус. Прямо руки опускаются. Но сегодняшнюю норму нужно выполнять. Я спрыгиваю со своего верстака, беру кусачки и отправляюсь резать тонкий кабель.

– Эй, Светлана Анатольевна, перчатки надень! – кричит мне вслед Зин Зиныч.

Мы всегда делаем «обрезание» в толстых резиновых перчатках. Зин Зиныч опасается, что какие-то кабели могут оказаться под напряжением. Может, он перестраховывается, до сих пор ничего подобного не было.

– Хорошо, – соглашаюсь я.

Просовываю левую руку в огромную черную перчатку с торчащими пальцами. А сама думаю: скорей бы закончился этот день и эта дурацкая работа. Еще думаю: как бы сказать Зин Зинычу, что я больше не желаю участвовать в этом деле, потому что оно бесперспективное, оно не спасет меня и маму от выселения из нашей уютной «хрущевки» в какой-нибудь вонючий подвал. Да, надо заканчивать. Скорей заканчивать. Я присаживаюсь на корточки, выбираю из пучка один кабель, подношу кусачки – клац…

В лицо мне выстреливает молния. Огромная. Ослепительная.

4

Моя комната наполнена запахом лекарств, который исходит от поврежденной руки. Я лежу на кровати и грущу. Если бы грусть имела свой запах, он бы точно перебивал дух антисептиков, пантенолов и прочей дряни, потому что грусти много.

Последний набег на заброшенный завод окончился травмой. Зин Зиныч сказал, что сработал закон подлости. Стоило мне один раз пренебречь мерами безопасности, как тут же прилетела ответка. Да, по рассеянности я забыла сунуть правую руку в резиновую перчатку. Понятно, была расстроена и думала о другом. Но ведь до этого сколько кабелей я почикала кусачками, будучи в перчатках? Десятки, а может, и сотни. И ни один из них не оказался под напряжением. Я тогда думала, что Зин Зиныч перестраховывается, – откуда было взяться электричеству там, на заброшенном заводе, где все давным-давно выключено и порушено? И вот, пожалуйста, один раз не надела перчатку – и попалась.

Спасибо Зин Зинычу: спас. А то бы там и осталась, как мои кусачки. Они приварились намертво к проклятому кабелю.

Недели три меня мариновали в больнице. Сначала в кардиологии (налаживали сердце после электрошока), потом перевели в ожоговое отделение (залечивали руку). Почерневшая кожа слезла, и сейчас, дома, приходится смазывать кисть через каждые четыре часа. Врач сказал, что следы останутся на всю жизнь, как напоминание о моей дури. За это время учебный год окончился, а экзамены за девятый класс я так и не успела сдать. Это «удовольствие» предстоит осенью.

Я лежу на кровати поверх одеяла, в спортивном костюме и в толстых носках, в которых хожу по квартире вместо тапочек. На улице жарко – вторая половина июня. Окна у нас нараспашку, но нет даже маленького сквозняка, воздух застыл и кажется густым и тяжелым. Я просматриваю странички своих друзей в фейсбуке. Четыреста шестьдесят три человека. Большинство я видеть не видела, но примерно с сотней знакома. Это мои подруги по лицею, друзья, которых успела завести в секции АРБ, и товарищи по интересам. Есть даже шесть мальчиков. Они не то чтобы мои женихи, но с этими ребятами в разное время завязывались какие-то отношения. В последний год я порвала с ними полностью, не поздравляю с праздниками, не отвечаю на их запросы. Все из-за мерзкого Дениса, из-за него мое отношение к мужчинам, абсолютно ко всем мужчинам на земле, – изменилось. Теперь я их ненавижу, презираю и немножко боюсь. Всех, кроме папы и Зин Зиныча.

Открываю ноутбук и перебираю странички друзей. И что я вижу? Последние обращения ко мне – месячной давности. Девчонки спрашивают: «Как ты, Света, почему молчишь?» И всё. После этого никому не интересно, что со мной происходит, здорова ли, жива ли и почему не отвечаю на их вопросы. Всё. Они отметились ради приличия и забыли, вычеркнули меня из своего ежедневного окружения, как будто я не существую. Нет меня.

Первый порыв был – быстро-быстро напомнить о себе. Даже набросала несколько смешных текстов. Но что-то помешало. Может, гордыня, которая, по словам мамы, входит в число семи смертных грехов. Или обида. Скорее, второе. Я чувствую, как эта самая обида разбухает во мне, будто дрожжевое тесто. Причина не только в друзьях, забывших обо мне, тут и мамины загулы, и моя травма, и развал той прекрасной жизни, которая была у нас. Лучше бы ее не было. А так я все время сравниваю – как было тогда и как сейчас. Из-за этого обида разбухает до неприличных размеров.

Коллекторы наведывались еще два раза. Увещевали, угрожали. А что толку? Денег у нас нет и не предвидится. Моя попытка заработать честным трудом провалилась с треском, вернее, с электрическим фейерверком. Я убедилась, что заработать большие деньги физическим трудом невозможно. И вот сейчас я лежу на кровати, а моя обида задает ритм моим мыслям. Ну, это как в музыке – ударные задают ритм: там-да, там-да, там-да, а на него уже накладывается мелодия хита. Только в музыке любую мелодию стараются придумать покрасивей, а под ритмы моей обиды выходит одна только гадость. Я сочиняю истории, как раздобыть деньги преступным путем. Обмануть, украсть, ограбить. А что? В школе меня считают воровкой. Мой папа преступник, получивший восемь лет тюрьмы. Значит, и мне в самый раз заделаться воришкой или бандиткой.

Но изо всех обид, которые сложились в дружную команду, чтобы мучить меня, одну надо выделить особенно – это обида на маму. Остальные на вторых ролях. Дело в том, что мама каждый день подкидывает свежие дровишки, не дает этой обиде угаснуть, а наоборот, распаляет ее сильней и сильней.

Я подмечаю, что лицо у мамы совсем поблекло, от прежней красоты остались только веселые глаза, но в последние дни и глаза потускнели. Ее халат и волосы насквозь пропитались вонючими сигаретами, которые одну за другой курит Денис. Мамино дыхание и ее кожа пахнут перегаром. Когда она начинает говорить, язык у нее заплетается, а слова произносятся невпопад. Наверное, в голове все перемешалось.

Если мама прикасается ко мне, я испытываю брезгливость и стараюсь быстрей отдернуть руку или отодвинуться.

Вот и сейчас мама заходит в мою комнату и заносит скомканную груду белья; швыряет груду на мой письменный стол.

– Погладишь, – бормочет она.

Забыла, наверное, что у меня рука больная.

– Мама, – прошу я, – переведи меня в другую школу.

– Что?

– В этой противно. Все тупые, пацаны разговаривают матом, девчонки курят.

Мама смотрит на меня закисшими глазами, запускает руку под халат и чешет грудь. Потом бормочет:

– Не принцесса, доучишься здесь.

Тут я начинаю заводиться. Сначала рисую ее словесный портрет самыми мрачными красками, тычу в нос предательство по отношению к папе, затем перечисляю мамины грехи.

– Ты мне всю жизнь испортила! – кричу я на всю квартиру. – Мы жили прекрасно, были счастливы, а ты все сломала, пьяница несчастная!

– Светка, – бормочет мама, – ты чего это? Ты давай обороты убавь.

– Ты дрянь, дрянь! – кричу я и дергаюсь на своей кровати, как припадочная.

– Света, ты что?.. Ты уже не любишь меня?

– Я тебя ненавижу!!!

Иногда я срываюсь, как собака с цепи, и лечу без оглядки. А куда, зачем – непонятно. Мне бы сейчас заткнуться или выйти из комнаты. Но я не делаю этого, я должна мчаться вперед, пока не врежусь мордой в стену.

– Света…

– Я презираю тебя! Не желаю тебя видеть!

– Доченька… – обескураженно произносит мама и опускается на единственный стул в моей комнате. – Может, мне того… На тот свет пора?

– А это меня не касается. Делай что хочешь! – ору я, продолжая дергаться на своей кровати. – Ты не нужна мне! Ты только мешаешь! Это из-за тебя все неприятности в школе! Кто станет дружить с девочкой, у которой мать пьяница и шлюха?

– Совсем берега потеряла… – тихо произносит мама.

Она опускает голову и роняет руки между коленями, они висят у нее как чужие. Вид у мамы отрешенный. Это слегка остужает мой пыл. Какое-то время я еще поношу маму, но уже не так гадко, сбавляю обороты. А потом и вовсе умолкаю.

И тут происходит неожиданное: мама снимает табличку с надписью «Табу» с той темы, которая всегда оставалась закрытой. Она называет имя виновника наших бед и несчастий – Кореец. Да, так его называет.

– Он что, правда кореец?

– Ну прям! – усмехается мама. – Он сколотил первичный капитал на импорте бытовой техники из Южной Кореи. Оттуда и пошло – Кореец.

Он был их партнером по бизнесу и считался папиным другом. Это он, Кореец, сфабриковал ложное обвинение, посадил папу на восемь лет и отобрал бизнес. А маме вручил «волчий билет», чтобы все боялись взять ее на работу, и знакомые, и близкие друзья. Никто не хотел попасть под раздачу или оказаться в тюрьме.

– Почему ты раньше не рассказала? – спрашиваю я.

– Боялась, что ты наделаешь глупостей, – вздыхает мама. – Ты у меня девушка горячая.

– А где он сейчас, этот Кореец?

– Черт его знает. Дом у него, кажется, на Корабелке, – с сомнением произносит мама, но тут же спохватывается, закрывает рот ладонью, пугается, что сболтнула лишнее. – Светка, – грозит она пальцем, – не вздумай туда сунуться!

– Да нужен он мне, твой Кореец! – небрежно отвечаю я, а у самой уже шевелится в животе радостное предчувствие, как я этому Корейцу устрою корсиканскую вендетту.

Мама выходит из комнаты, а у меня с этой минуты начинается новая жизнь. Не расхлябанная, а сосредоточенная на одной задаче – отомстить Корейцу. Как будто военный трубач играет сбор. Боевая тревога! Всем надеть каски, разобрать винтовки! Я командир, я приказываю разгромить врага! Все мои прежние страдания, все обиды, переживания – все это стягивается в единый кулак. Жажда мести – вот как называется этот кулак.

Ноутбук лежит у меня на коленях. Он скоро закипит. Я просматриваю увеличенные карты Корабельной стороны, проезжаю по ее улицам, изучаю обстановку через глазок веб-камер. Мне уже известно, где расположен дом Корейца.

Я поднимаюсь с кровати и начинаю ходить по комнате. Три шага туда, три обратно. Туда-сюда. Черные мысли не дают мне покоя. Я хочу освободить голову от них, убеждаю себя, что должна успокоиться, иначе у меня поедет крыша. Нахожу себе какое-нибудь ничтожное занятие – например, начинаю перебирать старые фотографии, где я и папа, и наша беседка в саду, и мама такая красивая и счастливая. Но только завожусь еще больше. Швыряю альбом, хватаюсь за утюг и одной левой рукой начинаю гладить простыни, выхватывая их из огромной кучи белья, сваленного на столе. С остервенением гоняю утюг по белому полю, а в это время моя голова занята все тем же – перебирает и взвешивает разные варианты мести.

Я воображаю, как вечером подкрадываюсь к большущему «джипу» Корейца (у него обязательно должен быть «джип») и подкладываю взрывчатку под водительское кресло. А вдруг за рулем окажется не Кореец, а его водитель? У него наверняка есть персональный водитель. Жалко водителя, человек же не виноват. Но ничего, дело святое, можно взорвать Корейца на пару с водителем. Надо только взрывчатки подложить побольше.

Ночью я долго не могу уснуть. Я так накручиваю себя, что забываю про больную руку. Ворочаюсь с боку на бок и прислушиваюсь к тому, что происходит у меня внутри. Ага, так и есть, злость грызет меня постоянно, без перерыва. Нет, она даже не грызет, она ест меня поедом. С большим удовольствием. Просто жрет со всеми потрохами.

К двум часам ночи я понимаю, что у меня не осталось ни единого кусочка целой плоти – все изъедено злостью.

Теперь можно заснуть. Завтра я найду этот дом и подожгу его. И все богатства Корейца превратятся в кучу пепла. А самого Корейца прихлопну, как муху.