Текст книги "Последняя надежда"

Виктор Мануйлов
Последняя надежда

В печной трубе волком выл декабрьский ветер, пригоршнями кидал мокрый снег в окна, и тот стекал по стеклу горючими слезами. Близился Новый год, время настоящих холодов давно приспело, а на дворе не поймешь что: то ли осень не хочет уходить, то ли зима загуляла в краях неведомых.

В избе, бывшей когда-то обыкновенной пятистенкой, но переделанной на городской манер, в комнате-кухне, куда выходит черный зев русской печки, у маленького телевизора сидели двое: Елизавета Ивановна и Кузьма Афанасьевич Дрожкины, семидесятилетние старики. Ветер раскачивал и трепал телевизионную антенну – и на экране прыгало изображение, попеременно становясь то цветным, то черно-белым, иногда пропадал или становился невнятным звук, или экран застилала снежная пороша.

Шла передача местного телевидения под названием «Чудесная поляна». Упитанный мужчина почтенного возраста, лысоватый, но при усах, топтался вокруг стола, на котором громоздились коробки, и восторженным голосом выкрикивал:

– Итак, перед вами пять вариантов ответа: Авачинский, Везувий, Кракатау, Попокатепетль и Фудзияма. Вопрос: извержение какого из названных вулканов в позапрошлом веке было наиболее сильным? Приз за правильный ответ… стиральная машина! На размышление – одна минута! Время… пошло! – И резко взмахнул рукой.

Четыре женщины, возраст которых был искусно снижен лет на десять обильной косметикой, и один мужчина в красном галстуке тупо взирали на большой экран, на котором текла куда-то огненная лава, вздымались тучи пепла и летели огромные булыжники. Вокруг них амфитеатром сидели зрители и тоже пялились на экран в ожидании чего-то невероятного за свои собственные деньги. Или хотя бы вожделенной возможности заглянуть в равнодушное очко телекамеры, чтобы знакомые увидели, что и они тоже там были.

Огромный циферблат равнодушно отсчитывал секунды. Время стремительно таяло.

Мужчина в красном галстуке встрепенулся первым, по-ученически поднял руку и произнес не слишком уверенно:

– Мне кажется… Везувий.

– Есть первый ответ! – в восхищении вскричал ведущий и даже подпрыгнул от возбуждения, которое его распирало. – Кто имеет другое мнение?

– Мне кажется… кажется, что это… этот самый… – и женщина лет тридцати показала на экран со светящимися надписями. Затем набрала воздуху и выкрикнула так, как на пустынной ночной улице кричат «Караул!»: – Фудзи-я-яма!

– Фудзи-я-яма! Бра-аво! Осталось одиннадцать секунд! Кто еще? – вскинул вверх руки ведущий от переполнявших его чувств.

– Кра… Крака-тау! – почти прошептала одна из трех еще не выступавших женщин, в парчовом платье с открытыми плечами. И даже рот открыла от страха.

– Краката-аууу! Ура! Краката-аууу! Время кончилось, дамы и господа! Посмотрим правильный ответ. Ита-ак… ита-ааак! Что там у нас с экраном? Что, в конце концов, у нас с экраном, господа? Ах, у нас с экраном ничего, у нас на экране рекламная па-ааа-у-зааа! Подождем правильный ответ!

Господа еще шире открыли рты и вытянули шеи.

На экране молодой человек брился необыкновенной бритвой, необыкновенная молодая женщина терлась щекой о его необыкновенно чисто выбритый подбородок. Затем другой молодой человек чистил зубы необыкновенно полезной пастой, а необыкновенно очаровательная женщина вдыхала выдыхаемый им необыкновенный аромат и по-кошачьи жмурилась от необыкновенного удовольствия. И только после этого экран поморгал-поморгал, и вместе с кипящей лавой и пеплом из кратера стали вылетать буквы, покрутились, не находя себе места, опали и выстроились в слово.

– Ответ на экране! – взвизгнул ведущий от восторга. – Кра-ка-та-у! Браво! Госпожа Липская, стиральная машина ваша! Аплодисменты победителю второго тура!

Женщина в парче взвизгнула громче ведущего и захлопала в ладоши. Остальные похлопали приличия ради победительнице, вовсе не разделяя ее восторга, и понуро побрели на трибуны амфитеатра…

И в тот же миг на экране телевизора в избе снова рассыпался белый снег. Затем экран и вовсе погас, а вместе с ним погасла и тусклая лампочка под потолком, и лишь в черной утробе печи светились красные угольки.

– Ах, чтоб их черт! – произнес Кузьма Афанасьевич, имея в виду тех, кто командует столбами и висящими на них проводами.

Елизавета Ивановна молча вынула стекло из керосиновой лампы, чиркнула спичкой, подожгла фитиль, водрузила стекло на место – и черные бревна, все в длинных и глубоких трещинах, с торчащими из пазов клочками мха, осветились красноватым светом.

– Эк, скажи на милость, какие деньжищи крутятся на этом телевидении, – вздохнул Кузьма Афанасьевич, принимаясь скручивать цигарку из туалетной бумаги. – Пришел, значит, угадал, и получи вещь. Не пахал, не сеял, а урожай собрал. Чудно, ей-богу, чудно. – Помолчал малость, выпуская из себя дым в печную прорву, и продолжил: – Тут вот на пенсию кое-как, стал быть, а там, понимаешь ли… такое дело. Дуриком попал пальцем в небо – и на́ тебе стиральная машина. Или еще что. Выучи всякие там премудрости, ходи, значит, на эти игрища и выигрывай. Или, положим, по знакомству. Этот-то, с усами который, в накладе небось не остается.

– А то, – поддакнула Елизавета Ивановна. – Знамо дело. У них там все схвачено. Все, значит, сродственники и кумовья. А как же. Нынче без этого никуда. Одно слово – мафия.

– То-то и оно, – согласился Кузьма Афанасьевич и поскреб у себя в затылке.

Ветер между тем взъярился до такой степени, что за стеной стал слышен топот козьих копыт и жалобное блеяние.

– Животные, а тоже беспокоятся, – вздохнула Елизавета Ивановна. И спросила у самой себя: – Аль пойти успокоить?

– Всю ночь не находишься, – зевнул Кузьма Афанасьевич. И вдруг приподнялся на табуретке, приблизился к окну и даже приложил к уху ладонь. – Никак опять волки? Слышь, баба? Слышь? То-то же козы забеспокоились. А с ветру – чего бы это они вдруг? А? С ветру-то…

Елизавета Ивановна тоже прислушалась, затем мелко-мелко закрестилась на чернеющую в углу икону. Заворчал и старый кобель Тёмка, спавший в углу за печкой.

– Что, Тёмка, волки или что? – спросил Кузьма Афанасьевич, заглядывая теперь за печь.

Тёмка приподнялся на передние лапы, зевнул во всю пасть, клацнул зубами, виновато вильнул хвостом и снова лег, свернувшись калачиком.

– Почудилось, – произнес с сожалением старик. И распорядился: – Давай, Ивановна, похлебаем чайку на сон грядущий да на боковую.

Елезавета Ивановна вынула из печи чугунок с кипятком, стала готовить чай.

– Раньше-то, с самоваром-то, как хорошо было-то – благодать, – приговаривала она с печалью в голосе, заливая кипятком фарфоровый чайник. – Сидишь, бывалоча, а он, родимый, пыхтит, сопит себе да сопит, а то вдруг как запоет, как запоет, что твой соловей. А от него дух-то… дух-то какой… сосно-овый. Да-ааа… А теперь… Теперь вон и волки стали к деревне подходить: развелось их черте сколько… прости Ос-споди.

– Да и деревни-то, считай, никакой нету, – вставил свое старик, отхлебывая из блюдца. – Была деревня да вся вышла. Кто на погост, кто в город подался. Одни мы с тобой и остались. Вот отрежут нам электричество, и будем жить, как в средние века: ни телевизора тебе, ничего прочего.

– Телевизор-то… он у нас и так на ладан дышит: сколь лет-то ему – о-ё-ёй. Еще Пильщиковы, соседи наши, живы были, когда Егорка его нам привез. Тут и со светом смотреть скоро не во что будет… – вздохнула старуха протяжно. И вдруг встрепенулась: – А ты, Кузя, написал бы письмо… на телевидение-то на это… А? Так, мол, и так, живем одни в диком, можно сказать, лесу, ни колхоза тебе, ни людей. Задайте, мол, какую-никакую загадку… Хоть про те же самые вулканы. Или еще про что. Вдруг отгадаешь. У тебя ж семилетнее образование. В молодости ты грамотеем у нас считался. На тракторе работал, на комбайне. Пусть зададут тебе что-нибудь из нашей, из деревенской жизни. Им-то что? Какая им, к примеру, разница? Им главное – деньги истратить и чтоб смотрели и думали, что и всем так тоже, на дурачка то есть, повезет. Про дурочка ты, конечно, не пиши, а про все остальное можно. На следующей неделе приедет Агафонов со своей лавкой, ты ему письмо-то и передашь. А он уж знает, кому его отдать. Парень-то ушлый.

– Экая ты баба, однако: сморозишь, так сморозишь, – закхекал Кузьма Афанасьевич. – Таких писем им поди тыщи присылают: всем на дармовщинку хочется чего ни чего хапнуть. А тут какой-то старик из какой-то бывшей деревни Задубровье, в которой осталась одна изба, да и у той крыша набекрень.

– Во-от, о чем я и толкую, – гнула свою линию Елизавета Ивановна. – И про крышу тоже пропиши. Письмо-то прочитают по телевизору, Клавдия глянет, на душе кошки заскребут: уехала, родителей бросила – и хоть бы что. Уж три года как носа не кажет. А так совестно станет, глядишь – и приедет.

– Как же, прочитают! – стал уже сердиться Кузьма Афанасьевич на свою старуху. – Это же ж шо-у! Соображаешь? А что есть такое шо-у, если в упор на него посмотреть? Шо-у есть обман народных масс и развлечение, чтоб поменьше думали о всяких безобразиях. А властям надо это, чтобы думали? Не надо. А то додумаются до каких-нибудь революциев. Или еще до чего. Соображать надо.

– А чего тут соображать-то? – не сдавалась Елизавета Ивановна. – Соображай не соображай, а баба с голыми плечами стиральную машину получила? Получила. И чего тебе еще надобно? Чтоб они там совсем до голяка раздевались?

Кузьма Афанасьевич некоторое время смотрел на свою старуху, соображая, серьезно она говорит или так просто, от нечего делать? А в голове уж и мыслишка зашевелилась: а что, мол, а вдруг, мол, и тому подобное. Ну, не телевизор, а так, деньгами или еще чем. На пенсию-то уж и не купишь. Да и ту Агафонов привозит через раз, сам же ее получает по доверенности, высчитывает за свои труды и продукты. А сколько и чего, черт его знает. Потому как не проверишь. И не пожалуешься. Возит – и на том спасибо.

Неделю почти Кузьма Афанасьевич ходил в глубокой задумчивости, борясь с искушением, против которого восставали его здравый ум и опыт долгой и трудной жизни. Но искушение и ворчня старухи в конце концов перевесили, он достал с полки тетрадку и шариковую ручку, долго скреб ею по сухой деревяшке, чтобы исторгнуть из ее тощей внутренности фиолетовую пасту, исторг наконец и задумался, глядя на колеблющийся плоский огонек внутри стеклянной колбы. Потом вывел, сопя от усердия:

«Дорогой товарищ Страстотерпцев Вениамин Иосифович!»

– Ты бы к нему поласковее, – посоветовала Елизавета Ивановна, подсаживаясь сбоку. – Они любят, когда к ним ласково. К примеру, дорогой и любимый – он бы и подобрел.

– Отвяжись, старая! Не мешай! Сам знаю, что писать! Иди и занимайся своим делом, – попытался утвердиться в своей самостоятельности Кузьма Афанасьевич. И продолжил:

– «Я, Кузьма Афанасьевич Дрожкин совместно со своей супругой Елизаветой Ивановной…»

– Дрожкиной, – подсказала Елизавета Ивановна.

– А то он не понимает, что раз ты моя супруга, стало быть, тоже Дрожкина… – И прикрикнул: – Нишкни! Это дело умственное и даже, можно сказать, творческое! – И заскрипел дальше:

– «…Дрожкиной очень любим ваши передачи, на которых вы так…»

– Любознательно, – опять влезла в творческий процесс старуха со своей подсказкой.

– Да что ж ты все лезешь и лезешь со своими подсказками! – возмутился Кузьма Афанасьевич. – У тебя сколько образования? Четыре класса и коридор. А у меня семь классов, у меня по изложениям и диктантам всегда четверки и пятерки были. Я, может, и десятилетку осилил бы, если бы не нужда.

– И-иии, ми-илай! Это когда было-то? При царе Горохе! Уж, поди, и позабыл все, чему учили-то.

– Не позабыл, – буркнул Кузьма Афанасьевич, зная, что ему от своей старухи не отделаться. И зашуршал по бумаге дальше: – «…любознательно и завлекательно просвещаете простой народ на предмет всяких чудес и диковин», – вывел он, поставил точку. И опять задумался.

– А проживаем мы в деревне Задубровье, – подсказала Елизавета Ивановна в нетерпении, заметив, что старик полез за табаком.

– «А проживаем мы в деревне Задубровье, – не стал спорить Кузьма Афанасьевич. – А в деревне осталась всего одна изба, а и та имеет крышу, которая течет от ветхости. Мы уже много лет смотрим вашу передачу, очень ей довольны и все думаем, как бы нам принять в ней активное участие непосредственно в вашей студии. Поэтому были бы рады и счастливы, если бы вы нас пригласили на телевидение, но исключительно в летнюю пору, потому что сейчас не проехать, не пройти, имея в виду полное бездорожье. Мы на многое не рассчитываем и большого ущерба вам не принесем. Нам бы выиграть, к примеру, телевизор, который у нас совсем пришел в негодность. Опять же, электрические провода все время рвутся и не чинятся со стороны властей, и дети наши, как разъехались, так носа не кажут в родной деревне, чтоб им было совестно за это, когда они нас увидят. А что касается отгадок, так мы все больше по сельским вопросам, чтобы вы имели в виду, если вам все равно, что загадывать…»

И еще долго шуршал по бумаге шариковой ручкой Кузьма Афанасьевич, приводя – с подсказок Елизаветы Ивановны – все новые и новые доводы в пользу их участия и выигрыша.

«И никому до нас нету никакого дела, будто мы со старухой уж и померли совсем. Так если б и померли, похоронить-то ведь тоже надобно. По-людски если. Опять же, коза с козлятами останутся, с голоду помрут. И собака, и кошка. А по телевизору передадут, глядишь, и починят, и все прочее».

Затем они порассуждали, чем закончить письмо, и вот что у них получилось:

«За сим остаемся с огромной к вам благодарностью и любовью, дорогой и уважаемый Вениамин Иосифович, а также с последней надеждой, как есть ваши постоянные слушатели и зрители, которых мафия и нынешние властя отлучают от всяких благ цивилизации и лучшей жизни».

В самом конце, совсем мелко за неимением места, приписал Кузьма Афанасьевич число, месяц и год и поставил свою закорючку. Рядом свою закорючку, высунув язык и пыхтя от усердия, поставила и Елизавета Ивановна. Письмо было аккуратно сложено, всунуто в древний конверт, на котором изображен первый спутник, заклеен с помощью слюны, и на нем было выведено: «Телевидение передача «Чудесная поляна» Господину Страстотерпцеву В.И. в личные руки».

И на другой день, провожая Агафонова, разбитного малого лет тридцати, сунул Кузьма Афанасьевич письмо ему в карман и, конфузясь, пробормотал:

– Ты там, Лександр Сергеич… это самое… тово… передай куда следует. А то, сам видишь, без свету сидим какой уж день. И вообще…

И Агафонов передать обещал. Но то ли он не передал, то ли на телевидении прочитали без внимания, а только ничего в заброшенной деревне не изменилось. Разве что на Старый Новый год пошел долгожданный снег, занося дороги и развалины, оставшиеся от деревни, единственную избу, из трубы которой с утра пораньше курился дымок. Волки теперь по ночам подходили к самой избе, заглядывали в заиндевелые окошки, скребли лапами дверь овчарни, в которой метались в испуге и блеяли козы. Кузьма Афанасьевич снимал со стены ружье, задумчиво заглядывал в стволы, старый кобель Тёмка перхал осторожным лаем, потрескивала на морозе изба, потрескивали в печи дрова, и казалось, что время остановилось и больше никогда не сдвинется с места.

2008 год