Текст книги "Полное затмение"

– Мы больше рискуем, когда бережем его. – Афганец смотрел прямо перед собой, не останавливаясь взглядом ни на калитке, еле видимой в листве, ни на стволах яблони. Он просто смотрел в пространство, видя все и ничего одновременно.

– Это как? – усмехнулся многоопытный Петрович.

Афганец долго молчал, кусал травинку, к чему-то прислушивался. Петрович его не торопил. Разговор мог закончиться и на этом, и оба не почувствовали бы никакой неловкости. Так уж сложилось между ними, что разговаривали они, когда никого рядом не было. Стоило появиться кому угодно третьему, и оба замолкали, как бы и не видя друг друга.

– Нельзя его чистеньким оставлять, – наконец произнес Афганец. – Опасно. Нехорошо.

– Почему?

– Слиняет.

– Ему с нами выгодно.

– Двум богам не молятся.

– Откуда ты это знаешь?

– Не знаю, – передернул плечами Афганец. – Откуда-то знаю... Если слова выскочили, значит, так и есть.

– Выходит, все, что ты говоришь, – правда святая?

– Да, – кивнул Афганец. – Все, что я тебе говорю, – правда.

Две поправки он сделал в ответе Петровичу – уточнил, что правдой является все, что говорит тому, и не святой, а просто правдой.

– Я знаю, Коля, – сказал Петрович. – Верю тебе.

– И я тебе, Петрович, верю. И никому больше.

– Почему, Коля? – Петрович так сумел спросить, что Афганец понял суть вопроса – почему он не верит остальным членам банды.

И опять Афганец надолго замолчал. То ли не хотел отвечать, то ли вопрос оказался для него слишком сложным, а может, сам лишь теперь задал его себе. И опять Петрович не торопил его. Сидя на теплой деревянной ступеньке, он поставил локти на колени, подпер ладонями щеки, отчего все лицо его собралось в морщины и как бы сдвинулось кверху, как это бывает у породистых собак, у которых шкуры, кажется, вдвое больше, чем требуется.

– Понимаешь, Петрович... У всех есть черный ход... Или запасной выход. А у нас с тобой нет. Если, к примеру, тот же Вобла однажды перестреляет всех, то утром он спокойно начистит свои ботиночки и выйдет на работу. И будет расследовать массовое убийство, которое сам же и совершил. Знаешь, Петрович, я думаю, что рано или поздно он это сделает. Ему ничего не остается. У него нет другого выхода. Я слышал, он где-то дом строит...

– Строит, – кивнул Петрович.

– Большой?

– Десять на двенадцать.

– Два этажа небось?

– Три.

– Это же дорого – дом строить в наше время? А?

– Нет ничего дороже.

– Вот построит дом, и нам нужно будет с ним что-то делать... Иначе он сделает с нами.

– Не сделает, – беззаботно протянул Петрович. И опять ему удалось произнести это так, что понял Афганец – его слова восприняты всерьез.

На этом их разговор прекратился – шевельнулась листва у калитки, скрипнули петли, и через несколько секунд оба увидели на дорожке Вандама. В белой рубашке с раскрытым воротом, загорелый и красивый, он шел, с улыбкой осматриваясь по сторонам, чтобы первым увидеть, кто уже успел прийти.

– Я вас приветствую! – радостно сказал он, заметив на крыльце Петровича и Афганца.

– Привет. – Петрович протянул ему большую костистую ладонь. И Афганец поздоровался, но как-то смурно, явной радости не выказал и продолжал смотреть прямо перед собой в зеленое пространство сада.

– Представляете, – Вандам был радостно возбужден, – еду сейчас в трамвае, уже скоро выходить, в вагоне почти никого не осталось. Подходят трое... Слово за слово... Дай закурить. Не курю, говорю. Дай на сто грамм. Не пью, говорю. Выйдем поговорим, предлагают. Я не возражаю, выйдем поговорим. Отчего же не поговорить в хорошую погоду, летним вечерком...

– Поговорили? – спросил Петрович.

– Немного, – рассмеялся Вандам. – Но по душам. Сейчас выясняют, кого из них как зовут... Могут и не вспомнить. – Он опять рассмеялся, показав ровные белые зубы.

– Не надо бы, – вздохнул Петрович.

– Почему? Честный мужской разговор. Ты мне, я тебе... Нет, Петрович, зря ты на меня бочку катишь!

– Не надо бы, – поморщившись, повторил Петрович. – Как-то ты передвигаешься по земле, везде оставляя следы. Наверняка человек десять видели вашу беседу... И все тебя запомнили, как не запомнить такого нарядного, всего из себя красивого да ловкого...

– Ну и что, Петрович, ну и что? Я готов ответить... Хулиганье, понимаешь, к порядочным людям цепляется, нигде проходу уже от них нет! – напористо и весело продолжал возмущаться Вандам.

– Не надо бы, – прокряхтел Петрович, поднимаясь со ступенек. – Плохо это... Ну да ладно... Всех уложил?

– До единого!

– Молодец, – сказал он без одобрения и опять тяжело вздохнул. Петрович вообще часто вздыхал, от усталости, от непосильного опыта, который нес на своих плечах, а может, и какие-то тяжкие предчувствия томили душу его. – Пошли в дом, нечего здесь людям глаза мозолить.

– Каким людям? – воскликнул Вандам. – Где люди? В упор не вижу!

Не отвечая, Петрович вошел в дом, следом за ним, так и не проронив ни слова, неслышной тенью скользнул Афганец.

В комнате было достаточно просторно, прохладно, старые плетеные кресла позволяли расположиться удобно и надолго. Петрович открыл холодильник, достал бутылку кефира и, опустившись в кресло, принялся не торопясь прихлебывать прямо из широкого горлышка.

– Возьми и себе, – сказал Петрович Афганцу.

– Не могу... Перед такими делами не могу.

– Пройдет.

– Тогда и выпью, – улыбнулся Афганец и, выбрав себе кресло в самом углу, в полумраке, осторожно опустился – видимо, и слабое потрескивание кресла, скрип палок и переплетений раздражали его.

Во дворе раздались голоса, но спокойные, приглушенные – очевидно, подошел еще кто-то. По отдельным словам Петрович и Афганец догадались, что Вандам опять кому-то рассказывает, как он уложил на трамвайные рельсы трех недоумков, которые решили с ним выяснить отношения.

– Представляешь, когда один хрястнулся мордой о рельсу, остальные вроде как удивились, не поверили, что так может быть, и решили, что их приятель поскользнулся... – Вандам весело рассмеялся. – Потом поскользнулся второй – хребтом об рельсу... Тогда до третьего начало что-то доходить, он развернулся и хотел было спасти свою жизнь бегством. – Вандам расхохотался.

Открылась дверь, и вошел Вобла. На губах его еще играла улыбка после рассказа Вандама.

– Привет, – сказал он и, подойдя к креслу, в котором расположился Петрович с кефиром, с некоторой почтительностью пожал руку. Петрович так и не приподнялся с кресла. Вобле это не понравилось, и, горделиво прижав подбородок к груди, он отошел в сторону, присел к столу.

– Что нового в большом мире? Какая жизнь протекает в правоохранительных коридорах? – спросил Петрович, с явным удовольствием продолжая высасывать кефир из бутылки.

Вобла не торопился отвечать, подчеркивая этим свою независимость. Он пришел на сходку в гражданской одежде – в светлых штанах, безрукавке, с полотняной кепкой на голове. Подождал, пока Вандам найдет себе место, усядется, замолчит наконец, потому что все это время из него безудержно лились слова о недавнем трамвайном приключении. Хотя никто уже его не слушал, он вспоминал все новые и новые подробности.

– Какой-то хмырь приходил сегодня из прокуратуры... Начальник следственного отдела... Долго с нашим сидел.

– О чем была речь? – спросил Петрович с такой уверенностью, будто Вобла обязан был это знать.

– И это узнал... О расстреле зеленого джипа.

– О своем участии ты ничего не сказал?

– А в чем было мое участие? – с какой-то болезненной обидой спросил Вобла и тут же замолчал, поняв, что не надо бы ему так отвечать, не надо бы отрицать свое участие.

Петрович посмотрел в темный угол, где сидел Афганец, их взгляды встретились, и оба чуть заметно кивнули друг другу. Дескать, вот то, о чем мы говорили, вот оно и подтверждается.

– Ты считаешь, что в том деле не участвовал? – тихо спросил Петрович.

– Знаешь что?! – взвился Вобла. – Не надо мне пудрить мозги! Если вы устроили массовый расстрел без всякой надобности, то это ваши проблемы! Меня там не было! А сейчас я здесь, с вами. Чего еще?

– Да ты не волнуйся, Вобла, не надо так переживать. – Поднявшись из кресла, Петрович отечески похлопал его по плечу, но знал, отлично при этом помнил, что тот терпеть не мог, когда его называли Воблой. Кличка такая была, но пользовались ею у него за спиной, впрямую обращались иначе – Валерой его звали.

– И ты, Осадок, не волнуйся! – сгоряча выкрикнул Вобла и тут же пожалел об этом. Не надо было ему Петровича называть Осадком. Хотя и фамилия у него была похожей – Осадчий, Михаил Петрович Осадчий.

– Понял. – Петрович кивнул устало, дескать, принял к сведению, дескать, как скажешь, Вобла, как скажешь. Не буду волноваться, уж если не советуешь.

После этого разговор замолк, но повисло в воздухе какое-то напряжение, легкое недовольство друг другом. Стало ясно, что Вобла не умеет вести себя в приличном обществе, вываливается из общего тона, из принятых правил приличия.

Петрович хорошо знал, в чем тут дело.

Во-первых, Вобла был ментом и там поднабрался манер хамских и непочтительных. Но самое главное заключалось в том, что здесь, в этой компании, он был человеком Огородникова. По темноте своей и какой-то врожденной гордыне он считал себя вторым человеком в банде и, естественно, требовал к себе отношения как ко второму человеку после Огородникова. Другими словами, сейчас он был вроде как первым.

– Что сказал Илья, он придет? – спросил Петрович.

Это был удар.

Тихий, спокойный, не слишком даже болезненный, но удар сознательный. Петрович всем дал понять, что здесь Вобла представляет Огородникова. С одной стороны, он как бы проявил к нему уважение, признал особое его положение, но в то же время, и это было куда важнее и опаснее, своим вопросом Петрович отделил Воблу от остальных. Есть, дескать, мы, здесь собравшиеся, и есть Вобла, который стоит в стороне и кого-то там в меру своих скромных сил представляет.

– Не получается у него сегодня, – сдержанно ответил Вобла.

– Значит, не придет? – уточнил Петрович.

– Сказал же – не получается!

Воблу очень легко можно было вывести из себя, и Петрович это знал. Достаточно переспросить, как бы не понимая, уточнить, как бы не веря ему с первого раза, и тот начинал бледнеть, прижимать подбородок к груди и свирепеть, наливаться злостью.

– Но он ничего не отменил? – продолжал Петрович истязания.

– А чего это ему отменять?

– Видишь ли, Вобла... – В голосе Петровича чуть слышно, чуть различимо впервые прозвучал металл, жесткость, и все остро это почувствовали. – Видишь ли, Вобла... – в мертвой тишине проговорил Петрович. – Если он обещал, но не приехал... Это очень важно. Может быть, изменились обстоятельства, может быть, нельзя сегодня идти в гости по тому адресу, который он указал... Если ты знаешь совершенно точно, что в самом деле ничего не отменяется... Мы обязаны тебе поверить.

– Не отменяется! – резковато и потому опять без должной почтительности ответил Вобла.

– Тогда ладно, тогда другое дело, – примирительно проворчал под нос Петрович. – Как говорится, на твою ответственность.

– Не понял? – взвился Вобла. – На какую еще ответственность? Что ты несешь, Осадок?!

– Ты видел сегодня Илью?

– Видел. И что?

– После этого пришел сюда, передал нам его решение – все остается в силе. Правильно?

– Ну?

– Спрашиваю – правильно ли мы тебя поняли? – Невинным вопросом Петрович снова отделил Воблу от остальных.

– Правильно, все остается в силе.

– Вот и я о том же. – Петрович улыбнулся и обвел всех взглядом.

Перебранка оборвалась – все услышали хлопок калитки. На этот раз она хлопнула сильнее обычного, видимо, пришедший неосторожно выпустил ее из рук или бросил за спиной. Так и есть, в окно было видно – по дорожке идут Женя Елохин и Гена Шпынь. Совершенно разные, можно сказать, противоположные люди, но что-то тянуло их друг к другу. И приходили на сходки, и уходили вместе. Будто нутром чуяли, что порознь каждый из них слабее прочих, а когда они вместе, рядом, с ними уже нельзя было вести себя пренебрежительно или слишком уж насмешливо. Даже Вандам смирнел и не пытался найти в них что-то смешное.

Женя Елохин работал в автомастерской, чинил мятые кузова машин, другими словами, был жестянщиком, потому и кличка у него была соответствующая – Жесть, Жестянщик. Был он какой-то дергающийся, нервный, паникующий, вечно остерегающийся чего-то.

А Гена Шпынь выглядел неторопливым, даже тяжеловатым каким-то. Раньше он работал на донецкой шахте забойщиком, но шахту закрыли, он перебрался в Россию и прибился к банде. Оказалось, что дело это было ему по душе, не пришлось ломать себя, что-то преодолевать в себе. В банду он вписался легко и сразу. Звали его между собой Забоем. И в шахте он был забойщиком, и в банде тоже оказался забойщиком – кровавые дела у него получались как-то легче и без излишнего напряга. Надо кого-то завалить, значит, надо завалить, замочить, ну что ж, и это можно. Хотя после каждого рискового дела Забой крепко поддавал, и это продолжалось неделю-полторы. Но, выйдя из штопора, он опять был готов к работе. Поэтому, когда речь шла о нем, не всегда произносили слово Забой, иногда смягчали и выговаривали чуть иначе – Запой. Гена не обижался, он лишь усмехался про себя и укоризненно вертел головой – ну, дескать, ребята, вы и придумщики, ну, юмористы, прямо хазановы какие-то, прямо шифрины, мать вашу. Жил Забой, пристроившись к какой-то вдовушке с двумя детишками, круглые суммы оставлял себе, где-то прятал, а некруглые щедро отдавал вдовушке, она была и рада. На жизнь хватало, даже с базара кое-что брали, баловали себя.

Чтобы ни у кого не возникало нехороших вопросов, он напросился к Жене Елохину помогать машины чинить. Забой вообще был какой-то пристраивающийся, причем не капризный, не чванливый. Работал в охотку, можно сказать, с удовольствием. Но когда Петрович трубил сбор, он вытирал руки ветошью и шел куда надо, куда Женя вел. Росту он был невысокого, но силы необыкновенной, шахтерское прошлое давало себя знать. Как-то Вандам предложил ему померяться силой – локти на стол, ладонь в ладонь – и кто кого положит. Так вот, Забой просто припечатал красивую ладонь Вандама к столу, причем всем показалось, что без большого напряжения. Надо было положить, и он положил. Вандам отошел сконфуженный и с тех пор Забоя явно сторонился.

– Петрович! – заорал Женя, едва переступив порог. – Что происходит? У меня заказ горит! Приволок мужик «Вольво», мы сговорились на две тысячи баксов! Едва взялся за работу, вон Забой не даст соврать, а мне говорят, дуй сюда... Две тысячи баксов! Это же не деньги, это состояние!

– Отдыхай, Женя, – вздохнул Петрович. – Будет тебе две тысячи баксов. Больше будет.

– Точно? – недоверчиво спросил Елохин. – Без трепа?

– Хороший есть адресок, Женя. Надежный. Отдыхай, набирайся сил, авось, все получится. Все отдыхайте. У нас несколько часов, времени достаточно.

Осторожный Петрович сознательно собрал всех пораньше, причем никому так и не сказал, что предстоит, в котором часу, в какой части города. И Афганцу, ближайшему своему человеку, тоже не сказал. Да тот и не спрашивал, понимая, что вопросы его будут неуместны. Может быть, один Вобла знал, может быть, сам Огородников проболтался ему, но это уж их дела, их любовь.

Солнце к этому времени опустилось, и в комнате потемнело. Но свет включать не стали. Петрович прошел во вторую, маленькую комнату и лег на диван, Афганец остался в кресле, в темном углу. За весь вечер, с тех пор как появился Вобла, он так и не проронил ни слова. Вандам опять, который раз уже рассказывал Елохину и Шпыню, как трое ублюдков предложили ему выйти из трамвая поговорить и чем это для них закончилось. Елохин, прикрывая щербатый рот ладонью, то хохотал, то замолкал, опасливо глядя по сторонам. Шпынь молча, со смутной улыбкой кивал головой: понимаю, мол, как не понять, конечно, понимаю...

Когда Петрович ушел в другую комнату, Вобла вдруг остро почувствовал одиночество. Потоптавшись немного, постояв на крыльце, пройдясь по саду, он отправился к Петровичу.

– Так это... – произнес он. – Я пошел.

– Куда? – спросил Петрович, не открывая глаз.

– Ну как... На службу... Потом домой. Все, что мне было поручено, я передал. Завтра доложу Огородникову, как вам удалось сработать этой ночью.

– Нет, Вобла, – ответил Петрович негромко.

– Что нет?

– Не надо уходить... С нами пойдешь.

– Не понял! – с вызовом ответил Вобла. – Мы так не договаривались! Илья тоже...

– Иди ты в жопу со своим Ильей! Если раньше не договаривались, значит, сейчас договариваемся. Пойдешь с нами. Хватит тебе чистюлю из себя разыгрывать.

– Не пойду. У меня другая задача.

– Пойдешь, сучий потрох. – Петрович говорил, не открывая глаз, лежа на спине в позе трупа – сложив руки на груди и вытянув ноги. И лишь сказав последние слова, чуть улыбнулся, глубокие морщины его дрогнули, шевельнулись и пошли в стороны.

– Я позвоню Огородникову!

– Не надо, Вобла. Послушай меня. – Петрович приподнялся, сбросив ноги с дивана, сунул узловатые ступни в шлепанцы. – Послушай, Вобла, – он повторял и повторял это слово, зная, как от поруганной гордыни содрогается душа этого оборотня. – Ты ведь в доле, да? В доле. А ребята недовольны...

– Кто недоволен? – быстро спросил Вобла.

– Ребята мне говорят... Что же получается, Вобла на двух ставках сидит... И в ментовке, и у нас... Сам чистенький. Случись чего, он дальше по службе пойдет, генералом станет, а нас по лагерям разбросают, заживо гнить будем. Несправедливо, говорят мне ребята.

– Да кто говорит-то?!

– Остановись, Вобла... Мы с тобой, понимаешь, с тобой разговариваем, а ты орешь на весь дом... Нехорошо. Остановись. Я и с Илюшей договорился. Да-да, можешь мне поверить.

– И что он?

– Дал добро.

– Не верю! Он бы сам мне сказал!

– Не сказал, значит, не счел нужным. Скажет позже. А в чем, собственно, вопрос? Тебе страшно? В штаны наложил? Иди отдыхай, Вобла. Время есть.

* * *

Собрались не слишком поздно, в начале двенадцатого. Время удобное – опустели улицы, нет на дорогах пробок, закрылись забегаловки, кроме разве что ночных заведений. И не слишком поздно – можно позвонить в дверь, навешать хозяевам на уши какой-нибудь чуши и вломиться в квартиру.

Выехали на двух машинах, достаточно потрепанных «жигулятах», чтобы не привлекать внимания ни гаишников, ни редких прохожих. Лишь когда приблизились к центру города, Петрович решил, что можно кое-что сказать о предстоящем деле. Он ехал на заднем сиденье, зажатый между Афганцем и Воблой. За рулем сидел Женя Елохин. Рядом с ним расположился Вандам. Вторую машину захватили для подстраховки. Ее вел Забой, чуть поотстав, чтобы никому не пришло в голову как-то связать эти две машины.

– Докладываю обстановку, – заговорил Петрович. – Едем на квартиру. Там, по некоторым данным, сегодня должна оказаться куча денег. Тысяч восемьдесят.

– Долларов?! – задохнулся от восторга Жестянщик, и руль в его руках дрогнул.

– Ни фига себе! – воскликнул Вандам, но никто их не поддержал, и оба замолчали.

– Это что же получается? На каждого...

– Заходим в масках, – продолжал Петрович, выждав некоторое время – не выкрикнет ли Вандам еще чего-нибудь. – Подавляем сопротивление, если таковое будет. Изымаем деньги и уходим. На все про все – десять минут. Вопросы есть?

– Кто остается в машине? – спросил Вобла, надеясь, что выбор падет на него.

– Жестянщик.

– Он плохо водит.

– Вот и пусть учится, – усмехнулся Петрович.

– Откуда у них такие деньги?

– Дом продали.

– Илюша помог? – спросил Вандам.

– Помог, – ответил Петрович чуть слышно, но по голосу все поняли – вопрос ему не понравился. Не должен был Вандам задавать такие вопросы, не его это дело. То, что в продаже дома участвовал Огородников, и так всем было ясно.

Дальше ехали молча. Улицы были пустые, за всю дорогу встретились не то две, не то три машины. Город казался обезлюдевшим, притихшим.

– Рановато народ спать ложится, – обернулся Вандам, но, не увидев никого в темноте, снова повернулся к лобовому стеклу.

– Ложатся не рано, – откликнулся Петрович. – С улиц уходят рано. И правильно делают. Нечего шататься без дела. Посмотри, окна светятся, телевизоры смотрят.

Доехали без приключений.

Никто не остановил, никто не поинтересовался документами, номерами, удачно, можно сказать, приехали.

– Остановись подальше, – сказал Петрович. – Вон туда в тень, там вроде фонарь разбит, самый раз. Пошли. Женя, ты остаешься. Через десять минут включай мотор и подъезжай вон к той арке, видишь?

– Вижу.

– Мы выйдем в ту сторону, там ближе. А Забою скажи, чтоб вон там остановился, у другой арки.

– Петрович, ты что, уже на разведке побывал? – весело спросил Вандам.

– А ты как думал?

– Чего мне думать... Если ты взялся за это дело, то все будет в порядке.

Выйдя из машины, сразу вошли в тень деревьев. Петрович оглянулся, убедился, что все на месте, никто не отстал, ни с кем ничего не случилось. Он был сдержан, скуп на движения, но в нем явственно ощущалась готовность действовать. Исчезла без следа бесконечная его усталость, вялость, когда он только высматривал, где бы присесть, где бы прилечь. Теперь в нем все выдавало осторожного, сильного хищника, готового тут же броситься вперед, едва перед ним возникнет дичь.

– Коля, ты звонишь, – обернулся Петрович к Афганцу. – Скажешь, телеграмма из Тамбова.

– Почему из Тамбова?

– Потому что у них родня там... Только услышишь, что замки защелкали, уходи в сторону. И тогда ты, Вандам, вламываешься всей массой, всей силой, какая в тебе осталась после трамвайных схваток, понял? И все вламываемся. Не ждите, пока кто-то из жильцов начнет возникать. Подавить всех надо до того, как они сообразят, в чем дело.

– А если замочить придется? – спросил Вандам.

– Значит, надо замочить, – жестко ответил Петрович. – Но только в случае крайней необходимости. Все поняли? Без нужды не надо. Маски не забыли? Наденете уже на площадке. Не возникайте перед «глазком» двери. И ты, Коля, не упусти момент в сторону уйти, чтоб не помешать Вандаму. Вобла, ты готов?

– Пошли, Петрович, пошли, – ответил Вобла, нервно сплевывая семечную шелуху.

– Ну что ж, коли так. – И Петрович первым шагнул на освещенное пространство двора. Быстро, бесшумно, один за другим пересекли расстояние до подъезда, показавшееся неожиданно большим, метров двадцать, наверное, было, не меньше. Петрович не оглядывался. Все, что было нужно, он сказал, а слишком подробные указания, он знал это по своему опыту, всегда вредны. Чем больше объясняешь, тем больше возникает вопросов и сомнений. А когда объяснений совсем мало, каждый более свободен в поступках, понимая, что никто за него решать не будет, никто не подскажет и не спасет, если возникнет опасность. – Напоминаю – машина будет стоять у левой арки.

– А вторая? – спросил Вобла.

– На крайний случай. Забой уведет погоню, если таковая случится.

Пока поднимались на третий этаж, никто не встретился, никому не пришло в голову выгуливать собаку или выносить мусор в столь неурочный час. Лампочки горели не все, некоторые были разбиты или выкручены, поэтому в подъезде царил полумрак.

– Вот здесь, – сказал Петрович, показывая дверь.

Он нашел глазами Афганца и легонько кивнул ему. Вандам не удержался, подошел к двери и провел рукой – он хотел убедиться, что дверь не стальная, а обычная, клееная. Не дожидаясь, пока Афганец позвонит, Вобла, спрятавшись за углом, начал натягивать на голову вязаную шапочку с прорезями для глаз. Его примеру последовал Вандам, Петрович тоже выдернул из кармана свою шапочку.

Афганец подошел к двери, набрал полную грудь воздуха, оглянулся на друзей, с силой выдохнул. Постоял некоторое время, глядя себе под ноги, не то собираясь с духом, не то произнося слова молитвы, известные ему одному. А скорее всего просто проговаривал слова, которые сейчас предстояло произнести легко, непосредственно, даже с недовольством, с каким обычно разговаривают все представители службы быта – сантехники, почтальоны, газовики...

И нажал кнопку звонка.

Хотя за дверью тут же послышались торопливые шаги, снова нажал, показывая служебное нетерпение.

– Кто там? – послышался женский голос, явно пожилой. Это было хорошо, потому что пожилые женщины и верят охотнее, когда им вешаешь лапшу на уши, и паникуют быстрее, когда слышат, что пришла телеграмма от родственников.

– Получите телеграмму! – крикнул Афганец все тем же недовольным, ворчливым голосом.

– Какую телеграмму? – недоверчиво спросила женщина, но тут же Афганец услышал, как щелкнул один из замков.

– Из Тамбова, срочная!

– Боже, – простонала женщина и открыла дверь.

Афганец еле успел отшатнуться в сторону – тяжелой неудержимой массой мимо него пронесся Вандам, опрокинув женщину и едва не выворотив из петель жидкую клееную дверь. Как ни стар был Петрович, как ни тяжело ему давалось каждое движение, но именно он успел нырнуть в глубину квартиры вторым. Третьим был Афганец, и уже потом осторожным, крадущимся шагом вошел Вобла. Он закрыл за собой дверь, убедился, что замок щелкнул и никто на шум не войдет, не заподозрит ничего необычного. Несмотря на трусоватость, в ответственные моменты Вобла проявлял удивительное хладнокровие и предусмотрительность. Проходя мимо упавшей женщины, он увидел, что та пытается подняться.

– Лежать, – сказал он, ткнув ногой под дых. Подняв голову и увидев черную маску с прорезями для глаз, женщина охнула и, кажется, лишилась чувств, упав лицом в половик.

Войдя в большую комнату, Вобла увидел, что сопротивление, если оно и было, надежно подавлено. Провод телефона болтался, вырванный из гнезда, на полу лежала еще одна женщина, мужчина стоял у стены, положив ладони на затылок, второй мужчина, уже старик, замер посреди комнаты, с ужасом глядя на пистолет, который Петрович совал ему под подбородок.

– Деньги! – орал Петрович. – Ну! Всех перестреляю, сучий потрох! Ну! Быстро!

Мужчина ошалело вертел глазами, но молчал, тянул время, не зная, как поступить. И тут Вандам выволок из спальни еще одну женщину и, накинув ей на шею пояс от халата, принялся методично наматывать его на руку. Женщина уже посинела, она задыхалась, и старик, видя, что она вот-вот потеряет сознание, показал рукой на книжный шкаф. Петрович тут же отпустил его, подошел к шкафу, распахнул дверцу.

– Здесь?! Ну?! Души ее! – крикнул он Вандаму, заметив, что старик опять заколебался. – Души суку!

– За книгами, – пробормотал старик, и Петрович, не медля, сбросил на пол два десятка книг. За ними, ничем не прикрытый, лежал газетный сверток. Надорвав его, Петрович убедился, что там доллары. Он прикинул размер свертка – там должна быть примерно та сумма, о которой шла речь, и тут же сунул его за пазуху. Да, тысяч восемьдесят там было наверняка.

Не опуская пистолета, Петрович сделал шаг назад, к двери, к выходу из квартиры. За ним потянулись остальные. Отпустил полузадушенную женщину Вандам. Вобла тоже оказался у двери в прихожую. Начал отступать и Афганец. Но тут произошло нечто совершенно неожиданное.

Распахнулась дверь из ванной, и оттуда вышла в едва наброшенном халатике девушка. Прямо перед ней оказался Афганец. Увидев его, она отшатнулась, сделала шаг назад, в ванную, и вдруг остановилась.

– Коля? – проговорила она. – Это ты? – И, протянув руку, легко, с улыбкой, сдернула с него маску – вязаную шапочку с прорезями для глаз. Перед всеми предстала всклокоченная, со взмокшими волосами физиономия Афганца. Почувствовав, что на нем нет шапочки, а девушка смотрит на него с растерянной улыбкой, Афганец беспомощно оглянулся по сторонам. – Здравствуй, Коля, – проговорила девушка уже испуганно, уже увидев и бледного старика, и лежащую на полу женщину. – Что ты здесь делаешь?

Все замерли, остановились в движениях, и никто не решался нарушить положение, неожиданно возникшее в комнате. Первым очнулся Петрович. Именно на него смотрел Афганец, не зная, как ему поступить, что предпринять.

– Кончай ее, – сказал Петрович. – Слышишь?! – заорал он хриплым голосом, увидев колебание в глазах Афганца. – Кончай быстро! – Петрович рванул на себя дверь и ударом кулака в лицо вбросил девушку в ванную. Афганец, словно получив толчок, тоже шагнул в ванную и ногой закрыл за собой дверь.

Поняв наконец, что происходит, девушка, с неожиданной силой захватив Афганца за плечи, потянула на себя и по ходу опрокинула в ванну. Но, поскользнувшись, упала вслед за ним. А дальше все случилось как бы само собой. Тела боролись за жизнь без участия разума. Девушка, навалившись на Афганца сверху, старалась удержать его под водой, а он отработанным, бездумным движением, уже захлебываясь в теплой воде, рванул «молнию» на бедре, нащупал рукоятку ножа и снизу вверх, с силой рванул этим ножом вдоль обнаженного тела девушки. И сразу понял, что все получилось, все удалось.

Девушка была еще жива, но уже безумным, гаснущим взглядом, не видя, наверно, уже не видя, смотрела, как он поднимается из-под ее вывалившихся в ванну внутренностей. Вода стала красной от обилия хлынувшей крови, и Афганец выбрался из ванны потрясенный и задыхающийся.

Когда он появился в комнате, все находились в том же положении, в том же окаменевшем состоянии. Афганец остановился в дверях, не зная, как быть, что делать...

И опять первым пришел в себя Петрович.

– Кончать всех! – рявкнул он и выстрелил в висок стоявшему рядом с ним старику. Этот его крик, единственный внятный и властный, заставил всех броситься его выполнять. Вандам еще сильнее стянул пояс от халата, и женщина через несколько секунд была мертва.

– Кончать всех! – повторял и повторял Петрович. Шагнув в прихожую, он выстрелил в затылок все еще лежавшей без сознания женщине.

Вбежав в спальню, откуда, как ему показалось, кто-то смотрел на него из приоткрытой двери, Вобла несколько раз выстрелил во что-то светлое, движущееся, прячущееся от него. Выйдя из спальни, он столкнулся с Петровичем.

– Что там? – спросил тот.

– Все готово...

И тут из второй комнаты вдруг вывалился мужчина с подсвечником в руке. Не останавливаясь, он понесся на Петровича, но тот, не пошевелившись, не издав ни звука, поднял руку с пистолетом и выстрелил мужчине в лоб. Тот сделал по инерции несколько шагов, наткнулся на стул, опрокинулся и, упав на пол, забился, задергался в предсмертных судорогах.

– Уходим! – рявкнул Петрович. – Коля! – Он задержался на секунду у все еще стоявшего у ванной Афганца, с силой встряхнул, пытаясь привести в чувство. Тот вздрогнул и, перешагивая через трупы, поплелся к выходу. Вобла и Вандам были уже на площадке. – Никого не оставили? – спросил Петрович.

– Вроде всех кончили, – ответил Вандам.

– Вернись и обойди все комнаты! – сказал Петрович, глядя в глаза Вобле. – Все комнаты, понял?