Текст книги "Женская логика"

– Спасибо, Николай Степанович! Я вам этого не забуду. Скажите, а вот вы снова были в квартире несчастного Балмасова... И что же, на этот раз вам понятые не понадобились?

– Видите ли, Екатерина Сергеевна, дело в том, что именно первый осмотр места происшествия важно закрепить юридически, застолбить само событие и главные подробности, обстоятельства. А уж потом, когда возбуждено уголовное дело, когда началось следствие, понятые уже не столь необходимы. Не может ведь следователь приставить по два понятых к каждому оперу... Все должно быть в границах разумного. Значит, заглянете, Екатерина Сергеевна?

– Обязательно.

– Кстати, вам привет от следователя.

– Напомните его фамилию... У него такая забавная фамилия, что с первого раза запомнить невозможно.

– Убахтин. Капитан Убахтин. Юрий Михайлович. Думаю, вам он даже позволит называть себя Юрой. Будет даже счастлив. Он напомнил мне, что у вас во время осмотра места происшествия мелькнула какая-то мыслишка, и вы обещали поделиться с ним этой мыслишкой.

– Вообще-то они у меня постоянно мелькают, – передернула плечами Касатонова, но была благодарна Гордюхину за это напоминание – речь шла о телефонных номерах, с которых звонили Балмасову в последний день его жизни. – С одним условием.

– Записываю.

– Он покажет мне список телефонов, которые эксперт увидел на определителе.

– Екатерина Сергеевна! – вскричал участковый почти в ужасе. – Уж не хотите ли вы подключиться к следствию?!

– Знаете, Николай Степанович... Мыслишка-то действительно есть.

Гордюхин только внешне был тяжеловат, неуклюж и как бы слегка туповат. Но только внешне. Касатонова допускала, что этот облик он сам же и придумал – таким ему легче было исполнять свои обязанности. Люди не видели в нем опасности и гораздо охотнее, подробнее отвечали на вопросы. А если бы он был цепким, проницательным, хватался бы за каждое неосторожное слово, взгляд, жест... О, встретившись с таким человеком, лучше сразу замолчать и навсегда забыть все, что видел, слышал, все, что знаешь и о чем только догадываешься.

– Значит так, Екатерина Сергеевна, – сказал Гордюхин рассудительно. – Я сейчас у себя. Вы знаете, где я обитаю в рабочее время. Жду немедленно. Не уйду, пока вас не дождусь.

– На чашку кофе я могу надеяться?

– Можете. И еще у меня пряники есть.

– Уговорили, Николай Степанович. – И Касатонова положила трубку, неожиданно остро почувствовав, что разговор затянулся, что в их словах, и так достаточно бестолковых, появились какие-то посторонние мысли, догадки, намеки. Все это уводило в сторону, заставляло ковыряться в этой словесной шелухе, искать смысл, напрягаться. Она предпочитала разговоры короткие, четкие, может быть, даже жестковатые. К этому ее приучило издательство – там телефон был параллельный, один номер на несколько отделов, и стоило чуть затянуть разговор, как в дверь начинали заглядывать редакторы и делать страшные глаза – поторопись, дескать, сколько можно болтать?!

Зазвонил телефон.

– Да!

– Жива? – Это был сын.

– Местами.

– Жизнь распахивается всеми своими красками? Звуками? Запахами?

– Пока еще не всеми. Леша, я тороплюсь.

– Я слышал, в твоем доме что-то случилось... По телевидению передавали.

– Соседа убили. На третьем этаже. Как раз подо мной. Чуть наискосок.

– Насмерть?

– Выстрел в затылок.

– Нашли?

– Ищут.

– Он же это... Владелец какой-то фабрики?

– Мебельной, – нетерпеливо и кратко отвечала Касатонова, стремясь побыстрее закончить разговор. Почему-то ей хотелось попасть к участковому, его приглашение встряхнуло ее, вывело из какого-то оцепенения.

– Передел собственности?

– Похоже на то. Я видела все это, Леша... Меня туда затащили в качестве понятой.

– Да-а-а?! – восторженно протянул Алексей. – Ну ты даешь! Ну ты круто начала новую жизнь. А это... Тебе не угрожали?

– Леша! Подъезжай, поговорим. Хорошо?

– Заметано. Я позвоню. Лады?

– Лады. – И Касатонова положила трубку.

Опасаясь, что телефон снова зазвонит, она быстро оделась, протерла очки замшевым лоскутком, встряхнула головой, придавая волосам некий ей одной понятный порядок, и выскочила из квартиры, захлопнув за собой дверь. Спустившись на первый этаж, она мимоходом заглянула в почтовый ящик, убедилась, что он пуст, вышла на порог и остановилась, ослепленная ярким солнцем. А дальше произошло то, чего она и сама не могла себе объяснить, – вместо того, чтобы свернуть влево и по сухому теплому асфальту пройти к участковому, она свернула направо и пошла по сырой, разбитой, еще не просохшей дорожке к тому месту, где позапрошлой ночью стояла машина с зажженными габаритными огнями.

Ученые утверждают – если человек взял в руки совершенно незнакомую книгу, которую он никогда не читал и даже не видел, так вот, если он взял в руки эту книгу и просто пролистнул ее, не вчитываясь ни в единое слово, то вся она до последней опечатки уже в нем. И во всех своих дальнейших суждениях он, сам того не замечая, будет уже как-то соотноситься с этой книгой, с теми сведениями, которые в ней изложены. Поэтому есть смысл, несмотря ни на что, книги все-таки покупать и ставить их на полку, даже не читая. Достаточно, если вы с этой книгой десять минут посидите на диване и полистаете, не будет никакой беды, если прочтете какую-нибудь строку, абзац или даже страницу. И хотя вы не сможете ничего сказать о ее содержании – пусть это вас не огорчает: вся книга уже в вашем подсознании.

Вот так же и Касатонова.

Ночной хлопок раскрываемого зонтика под навесом вдруг вверг ее в какой-то поток, в водоворот событий, в котором она барахталась, ничего не понимая, но в то же время всеми силами стараясь в этом водовороте удержаться. Она не могла внятно изложить свой интерес к происходящему, но даже разрозненные впечатления, полученные за последние несколько дней, где-то в ней уже слепились в смутную картину случившегося, и теперь все ее усилия были направлены на то, чтобы эту картину как-то проявить, увидеть ясно и здраво.

Разметавшийся на полу труп Балмасова с дырой в затылке, из которой все еще сочилась кровь, телевизионный пульт, зажатый в его мертвой, серой уже руке, полупьяный, улыбающийся какой-то неживой улыбкой слесарь, который играючи выставляет из проема стальную дверь вместе с рамой, – чем не символ нашей беззащитности? Чем не символ тщетности человеческих усилий спастись и защититься от обстоятельств, сооруженных вокруг нас высшими силами?

Все это в сознании Касатоновой каким-то необъяснимым образом соединилось с самыми невинными, даже возвышенными, впечатлениями того дождливого вечера, когда разноцветные окна домов отражались в мокром асфальте, из влажных кустов слышался молодой смех, а женщина в светлом плаще и под темным зонтиком легкой походкой устремилась за темный угол дома, к дороге, где ее поджидала машина с зажженными габаритными огнями. И даже тургеневская строка из наугад раскрытой книги – «как хороши, как свежи были розы»...

«У убийц, наверно, всегда легкая походка», – мелькнула вдруг мысль случайная и неожиданная. Касатонова даже глаза закрыла, озадаченная этим неизвестно откуда пришедшим озарением.

Стоял солнечный полдень, асфальт был сух и сер, мимо проносились машины, обдавая ее горячими волнами воздуха, в ста метрах на автобусной остановке толпились люди, а здесь на повороте не было ни души. И именно это вроде бы незначительное обстоятельство вдруг пронзило Касатонову после того, как какой-то лихач, проносясь мимо, выругал ее длинным нахальным гудком – дескать, какого черта здесь стоишь?!

– Действительно, – пробормотала Касатонова. – Мне здесь совершенно нечего делать. Машины несутся как угорелые, визжат, пытаясь вписаться в поворот, тормозят. Но в таком случае, почему именно здесь стояла та злополучная машина в тот злополучный вечер? Почему она стояла именно здесь, если в пятидесяти метрах специально расширили асфальтовое покрытие, чтобы можно было оставить машину без риска, что какой-нибудь самосвал царапнет ее своими дурными колесами?

Касатонова осмотрелась внимательнее.

Прямо перед ней была канализационная решетка для стока дождевой воды, для весенних потоков, для подтаявшего снега. Касатонова курила и, как каждый курильщик, обладала некими привычками, слабостями, даже хитростями курильщика. Поднявшись на бордюрный камень, она внимательно посмотрела себе под ноги. Сделала вдоль дороги шаг, еще один, немного прошлась и нашла, наконец нашла то место, где стояла машина. А место ей указали несколько уже слегка подсохших на сильном жарком солнце окурков. Да, в ту ночь они были размокшими, каплями дождя их даже вдавило в землю, но теперь они просохли, окрепли настолько, что их можно было взять в руки, не опасаясь, что они расползутся. И вздох облегчения вырвался из касатоновской груди – окурки были короткими, выкуренными до самого фильтра. Но что больше всего ее обрадовало – они были коричневыми. Более того, взглянув на них внимательнее, да с близкого расстояния, да при ярком солнце, она увидела на них вполне различимую темную губную помаду.

Касатонова даже понюхала один из окурков, но нет, кроме тяжкого духа пепельницы ничего не различила. Всего она нашла пять окурков, возможно, их было больше, но не исключено, что некоторые из них, выброшенные из машины, упали на асфальт, и их попросту смыло дождевой водой вот в этот самый канализационный люк. Люди здесь бывали редко, и они не успели еще забить чугунную решетку отходами своей бестолковой жизни – целлофановыми пакетами, раздавленными пластмассовыми бутылками, битым стеклом и прочей дрянью, которой обычно забиты все подобные решетки.

– Интересно, – протянула Касатонова вслух обычное свое словечко, не один раз доводившее до бешенства едва ли не всех начальников, с которыми ей пришлось работать, пока не вышла наконец на вполне заслуженную пенсию. – Интере-е-есно, – повторила она еще протяжнее, но на этот раз в ее голосе прозвучало уже нечто угрожающее.

* * *

Гордюхин подготовился к встрече гостьи куда более основательно, чем можно было ожидать. Так участковые понятых не встречают, не чествуют. Место ему выделили не самое лучшее, но неплохое – однокомнатная квартира на первом этаже, с маленькой кухней и подтекающим унитазом, к тому же окна выходили на грохочущий машинами проспект. Но все-таки это была однокомнатная квартира, и Гордюхин обосновался в ней всерьез и надолго.

Едва войдя в прихожую, Касатонова издали увидела в комнате накрытый стол.

– Интересно, – протянула она по привычке, разглядывая развешанные инструкции, положения, плакаты. На окне висела штора, служебный стол был накрыт клеенкой, вполне домашней клеенкой, с цветочками и ягодками. На столе стоял чайник, две чашки, тарелка с черными пряниками и даже несколько конфет, судя по их обнаженному виду, из какого-то шоколадного набора.

– А в холодильнике шампанское, – добавил Гордюхин, заметив, что гостья закончила осмотр помещения.

– Вы всех понятых так встречаете?

– Только избранных.

– Избранные – это какие? Чем они лучше всех прочих? Отношением к делу? Образованием? Внешними данными?

– Всего понемножку, Екатерина Сергеевна, всего понемножку. Присаживайтесь. Чай? Кофе?

– Чай.

– Мне казалось, что вы пьете кофе.

– Кофе я пью дома. Это целый процесс. Поджарить зерна, смолоть, засыпать в холодную воду... Ну и так далее. Приходите, угощу.

– Приду, – кивнул Гордюхин. – Обязательно приду.

– Какие новости на нашем фронте? – Касатонова сама положила в чашку пакетик с чаем, залила его кипятком, бросила два кубика сахара и, взяв из тарелки пряник, разломила пополам. – Хорошие пряники, – похвалила она.

– Чем?

– Съедобные. Обычно пряники подают, когда они уже окаменели. А эти ничего, свежие.

– Полчаса назад купил.

– Так что говорит капитан Убахтин?

– Склоняется к версии о переделе собственности. Балмасов, видимо, был хорошо знаком с убийцей. Сам впустил его в дом, угостил виски.

– Я этого не подписывала!

– Во время второго осмотра, вчера... Свинтили крышку с початой бутылки. На крышке капельки виски, на горлышке тоже.

– А отпечатки?

– Никаких. Даже самого Балмасова. Это вам о чем-то говорит?

– Говорит, – кивнула Касатонова. – Если с бутылки стерты отпечатки, значит, ее держал в руках убийца, значит, не только хозяин, но и гость разливал виски. Значит, сидели долго, курили, беседовали.

– А почему вы решили, что курили? – спросил Гордюхин.

– На пепельнице есть отпечатки пальцев? – спросила Касатонова.

– Нет.

– Балмасовских тоже нет?

– Никаких.

– Вот и доказательство. К тому же на столе зажигалка... Значит, за столом был хоть один курящий.

– Зажигалка? – удивился Гордюхин. – На столе?

– А вы не помните?

– Что-то было... Убахтин послал на фабрику ревизию – проверить финансовое состояние, установить деловых партнеров, поставщиков, оптовиков... Ну, и так далее. Среди них должен засветиться человек, которому выгодно убрать Балмасова.

Касатонова, не торопясь, откусывала маленькими кусочками пряник, прихлебывала чай, изумленно смотрела сквозь очки на Гордюхина, поражаясь его знаниям, опыту, проницательности.

– Вы так смотрите на меня, будто вам не нравятся пряники, – сказал Гордюхин.

– Пряники мне как раз нравятся, я даже подумываю, не прихватить ли мне с собой два-три.

– Сколько угодно! – обрадовался Гордюхин.

– Спасибо. Вот вы только что перечислили людей, которым может быть выгодна смерть Балмасова. Все это посторонние люди, они всего лишь партнеры... Но ведь убийца может оказаться среди его сотрудников, вам не кажется?

Зазвенел телефон, Гордюхин поднял трубку, долго кому-то что-то втолковывал, раздражался, начинал заново и наконец, закончив разговор, положил трубку. Касатонова, занятая своими мыслями, не слышала ни единого слова, но, когда Гордюхин вышел на кухню, она увидела, все-таки увидела хитрая баба, как, возвращаясь, он мимоходом взглянул на себя в маленькое зеркало, прикрепленное к стене в прихожей, поправил волосы, подвигал плечами, расправляя на себе китель. А что его расправлять, тесноват был китель для гордюхинского тела, явно тесноват.

– Так на чем мы остановились? – спросил он.

– Я осмелилась предположить, что убийца может обнаружиться и среди ближайших сотрудников Балмасова.

– Вполне может, – легко согласился Гордюхин. – И эта версия отрабатывается, и эту возможность Убахтин предусмотрел.

– А еще не исключена личная неприязнь, – Касатонова осторожно подводила Гордюхина к своей версии.

– Екатерина Сергеевна... – Гордюхин помялся. – Я вижу, пряники понравились настолько, что с собой вы уже ничего унести не сможете... Но у меня есть еще одна упаковочка... Если позволите, я вам ее подарю.

– Ни в коем случае! Вы здесь умрете с голоду!

– А когда я приду к вам в гости, а я приду в гости очень скоро... Вы и отдаритесь. Принимается?

– С одним условием!

– Заранее согласен.

– Вы не будете отметать версию личных взаимоотношений Балмасова со своим окружением.

– Ни в коем случае! Прямо сейчас я отправляюсь на балмасовскую фабрику, чтобы разнести вот эти повестки, – Гордюхин выхватил из кармана пачку повесток и помахал ею в воздухе. – Я разнесу эти повестки, хотя знал бы кто, как мне не хочется туда ехать! Убахтин попросил по-дружески, я согласился... Если б мы с ним не выпили вот за этим столом по сто грамм, если бы потом не добавили еще по сто... Я бы не дрогнул. А так – дрогнул.

– Но ведь повестки можно и почтой доставить... – неуверенно проговорила Касатонова.

– Можно. Но! Во-первых, на это уйдет неделя, а во-вторых, придет по этой повестке только тот, кто захочет прийти. А кто не пожелает – не придет. Скажет – не получал. Скажет – не прочитал. Скажет – не осознал. Скажет, подумал, что пришел счет за газ, за воду, за электричество!

– Надо же, – протянула Касатонова. – Как интересно... – Она постучала ноготками по поверхности стола, накрытого цветастой клеенкой, посмотрела в окно на проносящиеся мимо грузовики с расписанными рекламой кузовами, опять постучала ноготками, на этот раз по пустой чашке, отчего стук получился звонким и даже как бы праздничным, и наконец в упор посмотрела на участкового. – Я разнесу эти повестки. Тихо! – она повысила голос, заметив, что Гордюхин хочет ее перебить. – Тихо, Николай Степанович... Я разнесу эти повестки, каждого заставлю расписаться в получении, и все они как миленькие завтра же будут у ваших дверей.

– Вообще-то лучше бы им прийти к Убахтину. Он их вызывает, он будет их выворачивать наизнанку и всматриваться в их изнанку хорошо вооруженным взглядом. Но дело не в этом... Зачем вам эта обуза, Екатерина Сергеевна? Вам больше нечем заняться?

– Да! – почти вскрикнула она. – Мне нечем больше заняться, дорогой Николай Степанович! И если вы не отдадите мне сейчас эти повестки, я просто увяжусь за вами и тоже поеду на мебельную фабрику, которую вы так точно назвали балмасовской. Я – понятая! Я уже в деле! И вам не удастся, – Касатонова поводила перед носом отшатнувшегося Гордюхина указательным пальцем, – вам не удастся отшить меня! Убит мой сосед! И моя обязанность сделать все возможное, чтобы преступник был найден в кратчайшие сроки и достойно покаран в полном соответствии с действующим законодательством! Вот! – Она перевела дух, закончив фразу – длинную, пустую, но верную с юридической точки зрения.

– Разве что так, – неуверенно проговорил Гордюхин. – Если уж вы, Екатерина Сергеевна...

– Курьер! Я могу быть курьером?! Я всю жизнь мечтала быть курьером при каком-нибудь уголовном деле.

– Еще по чашечке? – улыбнулся Гордюхин.

– Мне нужно забежать домой переодеться.

– Заметано. Смотрите, вот эта часть повестки открывается... И на полоске каждый адресат должен расписаться в получении. Некоторые попытаются увильнуть...

– Не увильнут.

– Кажется, я начинаю в это верить. Куда нужно явиться, когда, к кому... Тут все указано.

– Разберутся.

– Вы им напомните, что в случае неявки их ждет принудительный привод.

– В наручниках! – безжалостно проговорила Касатонова.

– Ну, не так круто... Честно говоря, мне еще не приходилось заниматься принудительным приводом.

– Займемся!

Гордюхин чутко уловил это словечко «займемся» и понял, что ему с этой женщиной придется встречаться не один раз, но он нисколько не огорчился своему открытию, более того, что-то теплое и светлое поселилось в его душе.

Сунув повестки в сумочку, Касатонова наспех проглотила последний глоток чая и поспешила попрощаться. Она шла по залитому солнцем двору походкой частой, деловой, даже целеустремленной. Она снова была при деле, снова от нее что-то зависело, и кто знает, кто знает, может быть, судьбы зависели, судьбы!

Подойдя к своей двери, Касатонова остановилась, еще не осознав, что заставило ее остановиться. Когда она попыталась сунуть ключ в замок, то под этим легким нажатием дверь подалась и открылась. Взглянув на замок, Касатонова перестала дышать – он был взломан каким-то мощным рычагом, щеколда оказалась вывернутой из замка, а сам он, сделанный из какого-то пористого металла, просто разворочен.

– Интересно, – в полном оцепенении протянула Касатонова свое привычное словечко.

Когда она, кое-как прикрыв дверь, прошла в комнату, то от неожиданности присела на стул. Ее единственная комната выглядела попросту разгромленной. Книжный шкаф был опустошен, книги валялись тут же на полу, похоже, неизвестные что-то искали, иначе ничем нельзя было объяснить их ненависть к книжным полкам. Бельевой шкаф тоже оказался выпотрошенным, на полу сверкала битая посуда.

Несмотря на потрясение, Касатонова не потеряла здравость мышления. Она вдруг ясно осознала, что хороший транзистор остался стоять на столе. Когда-то ей подарил эту игрушку сын, и она постоянно пользовалась приемником, поскольку он позволял слушать весь мир. Весь мир ей был не нужен, но несколько разбросанных на разных континентах станций она находила простым нажатием кнопки. А вот фотоаппарата, дешевой мыльницы, на журнальном столике не было. И снимков в фирменном пакете проявочного пункта она тоже не увидела. Касатонова еще раз для себя повторила, словно опасаясь забыть, – очень дорогой транзистор остался на месте, а очень дешевая мыльница с никому не нужными снимками исчезла.

А впрочем, почему никому не нужными?

Может быть, именно фотки с кадрами, сделанными на месте происшествия, кому-то и понадобились?

В бельевом шкафу самая нижняя полка не была прибита, под ней Касатонова устроила тайник. Она подошла к шкафу, присела и приподняла полку – деньги оказались на месте.

– Уже хорошо, – пробормотала она.

Пройдя на кухню, она убедилась, что здесь точно такой же разгром, как и в комнате. И опять была приятно удивлена – дорогая хрустальная ваза стояла на холодильнике, а по полу были разбросаны осколки дешевых тарелок.

– Так, – сказала Касатонова и, присев на табуретку, закурила. Но тут же в ужасе вскочила и бросилась в комнату – ее сумка, в которой должны были остаться пленка и повестки, была на месте. Как выпала из ее рук при входе, так на полу и лежала. Снимки она вынула, а о пленке попросту забыла, и кассета так и валялась на дне сумки среди ключей, мелочи, каких-то тюбиков.

Дальнейшие действия Касатоновой были замедленными, но безостановочными. Вынув из своей сумки кассету с пленкой, она спустилась на один этаж и позвонила в такую же однокомнатную квартиру. Дверь открыла женщина в домашнем халате и с бигудяшками на голове, прикрытыми, правда, косынкой.

– Ой, Катя! Заходи! Ты слышала, что случилось в нашем подъезде? Ужас какой-то! Кофе будешь?

– Буду.

Хозяйка метнулась на кухню, а Касатонова прошла в комнату и, не теряя ни секунды, но в то же время со спокойной и неторопливой уверенностью, подошла к серванту, открыла дверцу и в одну из чашек положила кассету, накрыв ее сверху еще одной чашкой.

И снова закрыла дверцу.

И прошла на кухню.

– Зоя, извини... Я совсем забыла, мне нужно сделать срочный звонок, ну просто смертельно срочный! Извини, я попозже зайду, ладно? Не имей на меня зуб.

После этого она поднялась в свою квартиру и набрала номер участкового.

– Николай Степанович, опять Касатонова на проводе.

– Рад слышать ваш голос.

– Голос у меня не самый лучший. Я прошу вас срочно прийти ко мне. Прямо сию секунду.

– Может быть, через полчаса?

– Нет, Николай Степанович. Вы сейчас кладете трубку на аппарат, надеваете фуражку, захлопываете дверь своей конторы и быстрым шагом, переходящим в бег, двигаетесь ко мне.

– Что-нибудь случилось?

– Да, – сказала Касатонова и положила трубку.

На то, чтобы надеть фуражку, выскочить в дверь, пересечь залитый солнцем двор, подняться на пятый этаж и войти в квартиру Касатоновой, нужно было минут десять. Поскольку дверь была взломана, то Гордюхин вошел через восемь минут. Осмотрев взломанный замок, он двумя шагами пересек прихожую и остановился на пороге в комнату. Среди разгромленной комнаты в кресле, закинув ногу на ногу, сидела Касатонова и курила сигаретку, пуская дым к потолку.

– Ни фига себе! – пробормотал потрясенный Гордюхин.

– Присаживайтесь, Николай Степанович, – Касатонова показала на второе кресло. – Будьте как дома. Кофе? Чай?

– Водки.

* * *

Все, что происходило с Касатоновой в эти дни, происходило первый раз в ее жизни. Никогда она не бывала на месте происшествия, никогда не видела людей с простреленными головами, не присутствовала при следственных мероприятиях, как выражался Убахтин. И дверь в ее квартиру до этого дня никогда не взламывали. Поэтому, когда по телевизору показывали подобные события, они ее как-то не задевали, оставляли спокойной, во всяком случае, она ни разу не воскликнула потрясенно: «Боже! Какой кошмар! Какой ужас!»

Этого не было.

Более того, глядя на экране криминальную хронику, она относилась к ней почти как к художественному фильму, только кадры были не столь изысканны, освещение никуда не годилось, и актеры вели себя как-то уж слишком беспомощно, можно сказать, даже бездарно. Слова произносили невнятно, некстати ухмылялись, прятали лица, натягивали на головы разные предметы собственного туалета – куртки, рубашки, майки, и выглядели задержанные бандиты жалобно, несчастно, будто попали во власть к людям злобным и жестоким.

И вдруг она сама оказалась в водовороте точно таких же событий. Ее собственная квартира, которую она вылизывала годами и добилась наконец такого состояния, что любую вещь могла, не глядя и не раздумывая, взять с полки, вынуть из шкафчика, с закрытыми глазами могла включить-выключить газ, воду, электричество, ее квартира, образец ухоженности и порядка, была превращена в какое-то месиво из посуды, книг, тряпок, битого стекла и милых ее сердцу безделушек, которые она десятилетиями свозила из курортов, санаториев, поездок на море, как-то даже на Кипре побывала...

– Знаете, Николай Степанович, – сказала Касатонова, обводя обесчещенную свою квартиру каким-то затуманенным взглядом, – у меня такое ощущение, что жизнь кончилась.

– Ошибаетесь, Екатерина Сергеевна, – чуть жестковато сказал Гордюхин. – Ошибаетесь, – повторил он мягче, вспомнив, видимо, что разговаривает все-таки с потерпевшей. – Жизнь только начинается.

– Вот это начало?! – Она еще раз обвела комнату изумленным своим взором.

– Да, – спокойно кивнул Гордюхин. – Как сказано в Священном Писании... Вначале был хаос. Вот вы его и получили.

– Спасибо на добром слове.

– Можете сказать, что у вас пропало?

– Предварительный осмотр показал, – голос Касатоновой неуловимо изменился, из него исчезла плаксивость, появились нотки деловые, даже суховатые, – исчез фотоаппарат и снимки, сделанные на месте преступления. И фотоаппарат, который вы пренебрежительно называли мыльницей, и снимки в фирменном пакете проявочного пункта лежали вот здесь, – и Касатонова ткнула указательным своим пальчиком в полированную поверхность журнального столика, усыпанную мелкими посверкивающими крошками, которые совсем недавно были, видимо, хрустальным стаканом.

– Это вы точно помните?

– Да.

– Не ошибаетесь?

– Вообще-то я ошибаюсь. Иногда. Но в данном случае – нет. Я совершенно уверена в том, что говорю. Аляповатый бумажный пакет размером с книгу стандартного формата лежал на столе, придавленный фотоаппаратом. Выходя из квартиры по вашему зову, я оставила дверь на балкон открытой. А чтобы пакет не сдуло сквозняком, я прижала его... мыльницей. Теперь нет ни мыльницы, ни пакета со снимками.

– А пленка?

– Пленка цела, поскольку я захватила ее с собой. Она просто завалялась в сумочке. Сумочка была при мне. С ней я и вошла в эту пещеру, которая совсем недавно была моей квартирой. – Касатонова, видимо, сама не заметила, как стала перечислять все свои действия, самые незначительные, чтобы застолбить в сознании участкового каждый свой шаг, поступок, жест, слово. Чтобы не осталось у Гордюхина никаких сомнений в ее здравости, в ней самой.

– Может быть, они искали деньги? У вас есть деньги?

– Деньги на месте. Где именно... не скажу.

– И это правильно, – усмехнулся Гордюхин. – Шуба, манто, драгоценности?

– Все это исчезло. Лет двадцать назад. Когда я ушла от мужа. Или он ушел от меня. Как вам будет угодно. Но все это я спустила сама, по доброй воле.

– Зачем? – простодушно удивился Гордюхин.

– Кушать хотелось.

– Простите, – он смутился так яростно, что лицо его по цвету почти сравнялось с околышем форменной фуражки. – Виноват.

– Вот транзистор. – Касатонова пришла на помощь Гордюхину и перевела разговор на соседнюю тему. – Этот транзистор, – она ткнула своим пальчиком в приемник, все еще стоявший на столе, – стоит в десять раз больше, чем фотоаппарат, который вы так неуважительно называете мыльницей. Но мыльницы нет, а приемник на месте.

– В таком случае вывод можно сделать только один, – твердо сказал Гордюхин.

– Какой? – спросила Касатонова и даже вперед подалась, чтобы побыстрее услышать ответ.

– Все это, – Гордюхин сделал широкий жест рукой, – все это инсценировка. У них было мало времени, и они пытались замаскировать истинную свою цель.

– Господи, Николай Степанович! Скажите мне наконец – в чем же была их истинная цель? Они хотели меня убить?!

– Пока нет.

– А потом захотят?

– Как знать, – уклончиво ответил Гордюхин. – Как знать, – повторил он, видимо, только сейчас осознав ужас собственного предположения. – Да вы не переживайте, Екатерина Сергеевна. Все идет не самым худшим образом.

– Но может пойти и самым худшим образом? Интересно, кого же вы пригласите в качестве понятых, когда будете фотографировать мой холодный труп? Этого пьяного слесаря? Я против. Только не его. Он опять заснет на диване, будет похрапывать, посапывать, попукивать... А я, бездыханная, в это время буду лежать вот на этом полу?!

Гордюхин некоторое время озадаченно смотрел в касатоновские глаза, пытаясь понять – шутит она или уже впала в самую настоящую истерику. И лишь через некоторое время в самых уголках ее глаз он увидел нечто поигрывающее, нечто такое, что можно назвать смешинками, которые она пыталась скрыть из последних сил.

– Ладно, – он махнул рукой. – Отвечаю на ваш вопрос. Я не исключаю, что цель погромщиков – снимки.

– Снимки? – удивилась Касатонова. – А на фига они кому нужны? Какой смысл взломщикам брать снимки, если у следователя Убахтина в папке этих снимков в десять раз больше?

– Не знаю, – негромко ответил Гордюхин. – Не знаю... Но что-то в этом есть. Давайте припомним, как все происходило... Мне позвонил Убахтин и сказал, что поступил звонок от какого-то хмыря об убийстве. Да, к тому времени слово «убийство» уже прозвучало. Это очень важно – человек позвонил Убахтину, вернее, не ему самому, он вначале вышел на дежурного, так вот он и произнес первым это слово. А Убахтин уже позвонил мне, велел быть на месте, а он со своими ребятами выезжает.

– После этого вы идете поднимать меня с постели, – подсказала Касатонова.

– Примерно так, – смутился Гордюхин, ему, видимо, показались двусмысленными слова о постели. – И мы с вами присутствуем, как Пыжов своим нехитрым инструментом...

– Пыжов – это кто?

– Слесарь!

– А, так он Пыжов, – протянула Касатонова, будто фамилия слесаря действительно имела значение. – Пыжов! Надо же... Инте-ре-сно, – она даже голову склонила набок.

– Дальше, – Гордюхин с трудом дождался, пока Касатонова привыкнет к фамилии слесаря. – Пыжов выставляет дверь без особых усилий, и мы входим.

– Нас обогнал тот хмырь с чемоданом, – подсказала Касатонова. – Цокоцкий.

– Нет, – Гордюхин поводил ладонью из стороны в сторону. – Он только попытался. Но не обогнал. Мы вошли первыми. А почему мы вошли первыми?

– Потому что мы с вами ничего не боялись!

– Нет, не поэтому, – Гордюхин покачал головой. – Цокоцкий, это тот, который первым ударил в колокола, позвонил дежурному в милицию, а потом разговаривал с Убахтиным... Он с Балмасовым должен был этим утром лететь в командировку. В Вологду, как мне помнится. Так вот, он предположил там же, на площадке, что, возможно, Балмасов-то жив и ему нужна помощь... Он так сказал. Помните? Беспокоился о своем товарище, сотруднике, попутчике... Не знаю, кем еще он ему доводится. И мы с вами вошли в квартиру. В коридоре я взял у вас фотоаппарат и начал щелкать. Вам, помню, не понравилось, что я много снимаю.