Текст книги "Ошибка в объекте"

– Мне кажется, – медленно проговорил Демин, – что вы напрасно это сделали. Потому что камень подтвердил бы ваши показания. А вы почему-то взяли да и забросили его в воду…

Оперативники, услышав разговор, подошли поближе.

– Будем искать камешек-то? – спросил один из них.

– Какой смысл?! – Демин пожал плечами. – Он в ил зарылся, на нем ничего не осталось – какое это доказательство? Хотя… Это может подтвердить, что Сухов ведет с нами честную игру. А, Сухов? Если вы действительно бросили камень в воду с каким-то умыслом, то вам незачем признаваться в этом, правильно?

– Ну что вы все ищете какой-то смысл, подсмысл, умысел! – протянул Сухов плачуще. – Неужели вы не можете понять, что чаще всего человек совершает поступки бессознательно, не преследуя никаких тайных целей, подлых замыслов! Просто блажь вот такая на меня накатила!

– Странная, однако, на вас иногда накатывает блажь. Да, в большинстве случаев человек совершает необходимые, очевидные поступки, не задумываясь. Но я не встречал людей, которые совершали бы преступление…

– Опять вы о том же!

– А о чем же еще, Сухов! – воскликнул Демин. – У нас с вами нет других интересов. Что-то, я смотрю, быстро вам надоели эти разговоры… Нам наверняка придется не один месяц толковать об этом. Набирайтесь терпения, Сухов. Берите себя в руки, сжимайте зубы и терпите.

Глава 6

Темнота, окружавшая Николая, так сдавливала, что каждое движение давалось с трудом, будто суставы его приржавели друг к другу. Он медленно поднял камень, почему-то хорошо знакомый камень с маленьким острым выступом, впившимся ему в ладонь у основания большого пальца, и, отведя руку назад, так же медленно опустил его на белое лицо, на его глаза, на грустную, всепонимающую улыбку. Опустил камень, мучительно сознавая, что ничего не сможет изменить, не сможет изменить даже выражения глаз этого человека. И действительно – смахнув со лба пульсирующую струю крови, как смахивают прядь волос, человек опять смотрел на него спокойно и печально…

Потом Николай почувствовал, что тишина, окружавшая его, чем-то нарушается. И еще не поняв, откуда идут звуки, что означают, догадался – они несут избавление. Звуки становились громче, он уже узнавал их, а лицо, которое всю ночь маячило перед ним, отдалилось, сквозь него он уже различал берег, набегающие волны, черный контур моста.

– Коля! Коля! – услышал он. – Да проснись же наконец!

Николай открыл глаза и увидел обеспокоенную босую мать. Она стояла у кровати и что было сил тормошила его за плечо.

– Что? – вскочил он. – Кто пришел?

– Ну разве так можно, Коля! – проговорила мать, присаживаясь рядом.

– А что? Кричал, да?

– Лучше бы уж кричал… Стонал так, будто помирал, прости меня господи!

– Эхма! – Николай покрутил головой, стараясь быстрее прийти в себя. – И до чего же ты права! Я ведь того… И в самом деле, каждую ночь немного помираю. Точно, ма!

– Не надо так говорить, Коля. Нехорошо.

– Старею, ма! – Он вздохнул с дурашливой горестью, взглянул на часы. – Пора вставать.

Николай подошел к зеркалу и долго, придирчиво рассматривал себя, словно пытаясь найти следы неприятного сна. Скосив глаза в сторону, он увидел, что мать смотрит на него чуть ли не со скорбью, и забеспокоился – может, случилось чего? Но тут же легко подмигнул ей, не оборачиваясь. Ничего, дескать, маманя, переживем!

– Ох, и баламут ты, Коля! – вздохнула она, принимаясь за уборку, хотя и убирать-то, в общем, нечего было – кровать Николая, маленький письменный столик, оставшийся еще с его школьных времен, да бельевой шкаф.

– Баламут не баламут, а вот ручку позолотить надо бы! – Николай скорчил жалостливую гримасу. – Дай троячок, а, мамань! Ну, скажи – куда мне без трояка податься? Ну вот скажи! Ну!

Мать как-то сразу остановилась в движении, замерла, будто ее кольнула неожиданная боль, потом медленно постелила одеяло, расправила складки, все до единой расправила, стараясь протянуть это занятие подольше. И тут же села на кровать. Николай с огорчением увидел ее седину, старость, ее убогость. Даже передник был заштопанный, а тесемки, завязанные за спиной, она недавно спорола со старого халата. Словно протрезвев, он увидел ее дешевые коричневые чулки, шлепанцы, которые она смастерила из его старых босоножек, узловатые руки с жесткими ногтями. Мать молча смотрела на него, ожидая и опасаясь новых просьб. Он понял, что денег у нее действительно нет.

– Совсем-совсем? – спросил жалобно.

Она не ответила и глаз в сторону не отвела – только теперь в ее взгляде появились осуждение, неодобрение. Висевшая на ручке двери сумка с вымытыми банками и бутылками подтверждала – мать с утра собиралась пойти сдать посуду. Быстро взглянув на сумку, Николай безошибочно определил, что вряд ли ей удастся получить за всю эту стеклотару больше полутора рублей. Да, чуть побольше рубля, подумал он, начиная злиться.

– Может, у них? – Николай показал глазами на потолок, намекая на соседей, которые жили над ними.

– Да я им уж и так задолжала…

Николай весело взглянул на мать. Ему понравилось, что она сказала «я задолжала», хотя деньги брала для него. Он оценил ее благородство и, наклонившись, звонко чмокнул в щеку.

– А может, еще раз попытаться? – шепнул он матери на ухо. – А? Попытка не пытка, а?

– Пытка! – простонала мать. – Ты не знаешь, Коля, какая это пытка – ходить и клянчить деньги… Раз, второй, третий…

– Эхма! – он досадливо щелкнул пальцами. – Отощали мы с тобой, отощали! Надо бы что-то придумать!

– Что тут думать – на работу надо устраиваться. Тут, Коля, думай не думай, а мимо этого не пройдешь.

– А кто возражает? Кто? Ты возражаешь? Я тоже не возражаю. Все. Иду искать работу. Давай так договоримся – ты берешь у этих куркулей трояк, а я с трояком иду искать работу… Которая тебя бы не огорчала. Заметано?

– Коля, – она положила руку ему на колено, – Коля, меня никакая работа не огорчает. Работа, она и есть работа.

– И опять согласен! – воскликнул Николай, поднимаясь и этим желая как-то подтолкнуть мать, поторопить ее.

– Тут одного согласия мало. Работать надо, Коля. Учиться надо. Жить надо, Коля. Погоди, я ведь не про то, что, дескать, есть-пить надо… С людьми надо как-то жизнь налаживать. И тут у тебя не все в порядке.

Николай с интересом наблюдал, как мать собирается с духом. Вначале подошла к зеркалу, поправила волосы, заведя их за косынку, пристально посмотрела себе в глаза и, будто не выдержав собственного взгляда, опустила лицо в большие шишковатые ладони.

– Ты никак молитву творишь? – хохотнул Николай, стараясь шуткой подбодрить мать, увести ее от опасного настроения. Та не ответила. На ходу утерла губы, сняла передник и повесила на ручку двери, решив, видимо, что без этой застиранной тряпки будет выглядеть достойнее. У выхода постояла с минуту, почти касаясь лицом холодного никелированного замка, напоминающего какой-то хирургический инструмент, беспомощно оглянулась…

– Вперед, маманя! – Николай ободряюще подмигнул ей. – Ни пуха!

Она вышла, не ответив. Поднявшись на следующий этаж, постояла, ожидая, пока успокоится сердце. Глянув вниз, мать увидела на площадке сына – Николай потешными ужимками подбадривал ее.

– Я верю в тебя! – свистяще шептал он. – А то ишь – насобирали деньжищ! Девать небось некуда!

– Да какие деньжищи, господи! – вполголоса, скорее для себя, ответила мать. – Сами перебиваются. Нехорошо, ох как нехорошо… – и нажала кнопку звонка.

Когда она вернулась, Николай заканчивал бриться. Он не бросился к матери, понимая, что ей сейчас одинаково неприятны будут и его радость, и поздравления, и просто вопрос – удалось ли? Матери нужно было успокоиться, прийти в себя, попытаться забыть об унижении, которое только что перенесла. Такие вот посещения соседей она переживала болезненно и подолгу что-то бормотала, будто оправдываясь перед собой же или каясь…

Не оборачиваясь, в зеркало Николай внимательно проследил, как мать проходит в коридор, стоит, будто собираясь с силами, повязывает передник… Уже по тому, как присела к столику, Николай понял – вернулась с деньгами.

– Как погода на улице? – невинно спросил он, давая понять, что деньги – не самое важное, можно поговорить и о другом.

– Выгляни в окно, – без выражения ответила она, и Николай догадался, что мать разгадала его хитрость.

– Солнышко, солнышко, выгляни в окошко, – пропел Николай вполголоса. – Да! – воскликнул он, словно вспомнив. – Как твой поход?

– Успешный поход, – вздохнула мать. – Не так ты живешь, Коля! – сказала она, будто продолжая давний разговор, будто не слыша его радостных воплей, привычных шуточек.

– Э нет! – живо откликнулся Николай. – Так не пойдет. Сначала гони трояк, а потом я буду слушать тебя сколько хочешь, хоть все утро! И слова поперек не скажу.

И тут он заметил в руках у матери не зелененькую бумажку, которую ожидал увидеть, а красненькую. Значит, мать принесла десятку! Ну, дает старуха! Ей же цены нет!

– Да тебе цены нет! – воскликнул он.

– Трояк мне цена, – невесело откликнулась мать.

– Что ты! Какой трояк, если ты десятку в руках держишь?! Нет, маманя, не прибедняйся!

– Возьми, – она протянула деньги. – Сдачу-то отдать надо, у них у самих дело к получке идет.

Николай легким движением взял десятку, дунул на нее, посмотрел на свет, покусал за угол, как бы проверяя – не фальшивая ли, и тут же, словно забыв и о десятке, и о матери, сунул деньги в карман, думая о чем-то другом.

Нет-нет, Николай любил свою мать, никогда не говорил ей грубых слов, старался не дерзить, отделываясь шуточками. А после своих похождений неизбежно возвращался в эту небольшую ее квартирку, возвращался как в старую, надежную берлогу, где в полной безопасности можно отлежаться, зализать раны и снова выйти отсюда сильным и беззаботным. Одно то, что такая берлога существовала, что был человек, который всегда ждал его, давало Николаю уверенность, что в конце концов все кончится хорошо, любые неприятности отвалятся от него, как короста от зажившей, здоровой кожи. Он понимал, мать не в восторге от его легкомыслия, шалостей, но искренне полагал, что есть недостатки и похуже.

– Олежек, дружок твой школьный, институт кончил, квартиру получил, – проговорила мать.

– Вот теперь давай, – с заметным раздражением ответил Николай. – Рассказывай, кто чего кончил, кто какие деньги зарабатывает, кто на какой машине ездит, – игривое настроение у Николая прошло, слова матери воспринял как грустную неизбежность.

– Женился Олежка, поступил на завод, и вскорости квартиру ему дали… Хорошая квартира…

– Что же он, подонок, на новоселье не позвал?!

– А зачем, Коля? О чем ему с тобой говорить? О том, как вы десять лет назад за одной партой сидели? У него теперь другие интересы. Да и тебе с ним о чем толковать? Какая бутылка сколько стоит, он не знает…

– Вот тут ты, маманя, уже побольнее ударила. Теперь в самый раз о другом дружке поговорить, про Костю пора вспомнить.

– А что Костя? Пьет Костя. В вытрезвителе своим человеком стал, даже денег с него за ночевку не берут, нечем ему расплачиваться. Поговаривают, у него там постоянное место забронировано, даже белье не меняют… Думаешь – молодец только потому, что пьешь меньше Кости? Догонишь, – успокаивающе произнесла она. – Это нетрудно. Дала тебе десятку, а сама вот не верю, что ты мне сдачу принесешь. Не верю, Коля. И до таких времен мы с тобой дожили… О том только думаю, чтоб ты ее хотя бы не за один день спустил, чтобы тебе ее дня на три хватило.

– Зачем же давала? – зло спросил Николай.

– Уж очень ты просил, ведь умеешь просить… Научился.

– Можешь взять ее обратно!

– А ты не отдашь, – с улыбкой проговорила мать. – Не отдашь, Коля.

– Ты так уверена в этом? – он решительно сунул руку в карман.

– Уверена, Коля.

Николая раздражал этот разговор, он опаздывал на встречу с друзьями, но в то же время с удовольствием сознавал, что неплохо выглядит в тугих джинсах, желтом свитере и в черной куртке из настоящей кожи. Он нравился себе таким, стремился быть таким, идти по жизни налегке, без чемоданов и сундуков, набитых тряпками, чувствами, мыслями, восхищался, гордился своей постоянной готовностью прыгнуть в проходящий поезд, в отлетающий самолет, в чужую жизнь и тут же выйти из нее, как из проходного двора.

– Гордости в тебе поубавилось, – продолжала мать, глядя на школьный ранец Николая, который до сих пор висел на стене – она складывала в него штопку, иголки, нитки, пуговицы. – Тебя, Коля, уже трудно обидеть. Еще год назад, всего только год, ты бы вернул десятку после таких моих слов, а сейчас вот не вернул… И я говорю это не для того, чтобы заставить тебя отдать деньги, бог с ними, с деньгами.

– Ты ошибаешься, маманя. Меня сейчас очень легко обидеть.

– Это не то, Коля. Это обидчивость. Это от слабости. Ты стал слабее и потому обидчивее… Интересы помельче стали… Любаша вот уехала, не смогла она с тобой. И ребеночка увезла, какого парнишку увезла!

– Приедет, – успокаивающе протянул Николай.

– Дай бог… Да только не верится.

– Приедет. Погуляет и вернется.

– Не надо так, Коля… Ты ведь знаешь, как она к тебе относилась… Такой жены у тебя больше не будет, таких ни у кого не бывает дважды.

– Ну, маманя, это ты напрасно! Какие девушки в нашем городе иногда попадаются…

– Красивше? В штанах и с сумками на ремнях? У которых бритвочки на шее болтаются? Нет, Коля, я не об этом… Они не будут к тебе так относиться. Побаиваюсь я их, у них ведь бритвочки не зря на шее болтаются, мне все кажется, что они и в руку их не прочь при случае взять. А Любаша…

– Что Любаша? Я к ней плохо относился?

– Когда как, Коля, ты и сам знаешь. Другая бы и тем, что перепадало, сыта была, а эта с характером оказалась. Ведь она не сразу уехала, все надеялась, все уговаривала тебя… А сколько слез в этот передник пролила, пока ты по ночам с дружками куролесил… Нет, неправильно ты живешь, Коля.

Николай прошелся по комнате, постоял, раскачиваясь на носках, не вынимая рук из карманов.

– Эхма, – проговорил негромко. – Мне бы твои заботы.

– Кабы ты взял у меня хоть половину моих забот, другая бы жизнь у нас с тобой началась.

– Авось и та от нас не уйдет. – На прощание чмокнув мать в щеку, Николай, уже не задерживаясь, вышел из квартиры.

Первым, кого увидел Николай на улице, был Сухов. Едва он вышел на крыльцо, как ему сразу бросились в глаза длинные волосы, узкие сутулые плечи и быстрая, какая-то прыгающая походка. Сухов прошел мимо дома, не оглядываясь, хотя вполне мог заметить Николая, мог бы оглянуться на грохот двери. Но не оглянулся, кажется, даже наоборот – прибавил шагу. Почему? Скрывается? Или привел кого-то с собой?

Николай оглянулся по сторонам, но ничего подозрительного не заметил. Старуха прошелестела с кошелкой, две девчонки-задрыги проскакали, парень на гоночном велосипеде… Все спокойно.

Сбежав по ступенькам, Николай поспешил за Суховым. Тот успел уже почти скрыться среди прохожих, но его выдавал рост. Оглянувшись несколько раз, Николай немного успокоился – их никто не преследовал. Быстро шагая по мощеному тротуару, он все пытался понять – где допустил промашку, где оплошал, как Сухов мог догадаться, что он живет в этом городе, на этой улице, в этом доме? Как? И вдруг от мелькнувшей догадки похолодел, на какое-то мгновение остановился… Вот они с Суховым перед рассветом возвращаются с реки, измученные всем, что им пришлось перенести, и тут же без сил заваливаются спать на террасе… Да-да, конечно, жена Сухова еще ворчала, срамила, кряхтела, а Николай уже чувствовал, что выключается. Все так и было! Когда он заснул, Сухов забрался к нему в карман, вынул документы. И нет, нет больше неуязвимости! «Ах, как паршиво! Как паршиво!» – крякнул Николай и прибавил шагу.

Когда Сухов остановился на перекрестке, он подошел к нему сзади, сдавил локоть.

– Спокойно, Женя. Это я.

Николай растянул губы в благодушной улыбке и шаловливо посмотрел на Сухова снизу вверх, искоса, как бы между прочим. И встретился взглядом с совершенно незнакомым человеком.

Поняв, что Николай не в силах произнести ни звука, незнакомец снисходительно усмехнулся.

– Спокойно, Женя, – он похлопал Николая по плечу.

– Прошу пардону, – попытался все свести к шутке Николай и, круто повернувшись, зашагал в обратную сторону. Он сел на первую попавшуюся скамейку, закинул ногу за ногу, руки раскинул на спинку, а голову запрокинул так, что видел только редкие осенние листья и синие лоскутья неба. Ему нужно было время, чтобы успокоиться и обрести благодушное, снисходительное отношение к себе и ко всему на свете.

– Ничего себе житуха началась, – проговорил он вслух. И через некоторое время опять повторил: – Ничего себе началась… Если так дальше пойдет, можно сливать воду. Тоже еще, Же-е-ня, – передразнил он долговязого парня. – А хорошим камушком по темечку приласкать – недолго бы ногами сучил.

И тут Николай до ужаса явственно почувствовал в руке прохладную тяжесть камня, ощутил его шершавость, прилипшие комочки земли и выступ, больно впившийся в кожу. Резко распрямившись, он сжал ладони, с силой потер их друг о дружку, пытаясь растереть, стряхнуть неприятное воспоминание.

– Ничего, ребята, переморгаем. Не надо только суетиться, спокойненько надо, этак между прочим. И все войдет в берега. – Поднявшись, он оглянулся на скамейку и усмехнулся, осознав, что у него появилась новая привычка – осмотреть место, с которого уходил, убедиться, что не наследил.

Проходя по улице, Николай бегло осматривал свое отражение в витринах, привыкал к новому облику. Вернувшись в город, он на второй день подстригся, сильно укоротив прическу, свои голубоватые, изысканно-потертые джинсы продал, а вместо них купил новые. Светлую плащевую куртку тоже продал на толчке и там же купил другую, черную. Последнее время Николай частенько замечал за собой стремление стать непохожим на того, каким он был месяц назад.

– Что-то наш Коляш изменился, – сказал как-то Костя, глянув на Николая с пьяной проницательностью. – Что-то с Коляшем произошло… Нервным стал наш Коляш, по сторонам оглядывается. – Костя, которого все называли не иначе как Костомаха, наклонил голову к самому столу, чтобы заглянуть Николаю в глаза.

– Камушек подходящий подыскиваю, вот и оглядываюсь, – ответил Николай.

– А зачем тебе камушек, Коляш? Ты что, строиться надумал?

– Нет, хочу проверить, как водка влияет на крепость черепной коробки, – неожиданно брякнул Николай и тут же пожалел об этом.

– Думаешь, камушком удобно?

– Удобно, – Николай посмотрел приятелю в глаза, и тот понял, что шутки кончились. – Может, скажешь, проверено?

– Проверено, – подтвердил Николай, не в силах остановиться.

– И как прошли испытания? – Костя чувствовал, что Николай говорит правду. – Что они показали?

– Показали, что голова после хорошей выпивки слабеет.

– Голова или череп?

– Заткнись, Костомаха, – еле сдерживаясь, сказал тогда Николай. – Заткнись. Голова у тебя и так – слабее не бывает. А череп… Череп, может, сгодится для следующей проверки.

После этого разговора у Николая осталось неприятное чувство, что он наследил. На следующий день он попытался осторожно прощупать, помнит ли Костя вечерний разговор, но тот отмалчивался и только изредка поглядывал на Николая, хитро поглядывал, с усмешечкой.

* * *

Когда Николай заметил шагающего навстречу Костю, тот уже приветственно махал ему рукой, радостно орал что-то, не обращая внимания на прохожих.

– Привет испытателям! – разобрал Николай и сразу насторожился, поняв, что Костя помнит их пьяный разговор. – Знаешь, кого ты мне сейчас напоминаешь? – спросил Костя, ухватив Николая за рукав сухой, как клешня, рукой. – Ты мне напоминаешь человека, который хочет выпить. Скажи, я прав?

– А что, можно и выпить, если, конечно…

– Погоди! – Костя вскинул руку вверх. – Я еще не все сказал! – Он пристроился рядом и шагал, хлопая полами распахнутого плаща, поднимая ветер неимоверным клешем, поминутно забрасывая за спину концы длинного шарфа, – все на нем развевалось, болталось свободно и оборванно. – Ты напоминаешь человека, у которого есть на что выпить – вот главное! Так что? По маленькой, по лукавенькой? – захохотал Костя, и Николай брезгливо отвернулся – во рту у того не было и половины полагающихся зубов, а те, что остались, являли собой ржавые пеньки. Когда ему говорили, что неплохо бы зубы вставить, он просто покатывался со смеху. «А зачем мне зубы? – спрашивал. – Я ведь не закусываю. Водку жевать, да?»

– Ладно, Костомаха, пошли тяпнем, – согласился Николай, но, увидев очередь к винному отделу, затосковал.

– Не робей, Коляш! – успокоил его Костя. – Давай деньги, я мигом смотаюсь. У меня по этому делу большие связи. – Он взял у Николая десятку, быстро протиснулся сквозь загудевшую толпу, с кем-то поздоровался, кому-то засмеялся в лицо, с кем-то мимоходом поругался и вдруг оказался у самого прилавка. Перегнувшись, он лег на стойку и, вынув длинную руку, взял бутылку прямо из ящика. Продавщица спокойно, даже как-то сонно взяла протянутую десятку и словно забыла о Косте. – Во как работать надо! – Костя потряс бутылкой над головой. – Бери долю, пока я не передумал! Хотя погоди, пятерки тебе многовато, хватит и трояка. Вот тебе трояк, а два рубля я беру в счет моих будущих заработков.

– А что, намечаются заработки?

– Так я же в этом магазине и работаю! Уже два дня! Грузчиком! Слушай, Коляш! Им нужен еще один грузчик на подмену… Хочешь? Могу словечко замолвить, тут ко мне прислушиваются!

– В этом что-то есть, – Николай уклонился от прямого ответа. – Надо подумать.

Они вошли в кафе, взяли на стойке мокрые граненые стаканы. Костя, не задумываясь, смахнул с соседнего стола кусок хлеба, вытащив из кармана бутылку, оглянулся воровато, сорвал алюминиевую нашлепку с горлышка и сразу разлил всю водку в два стакана.

– Куда сразу-то? – проворчал Николай.

– А если кто подойдет? – удивился Костя. – Делиться придется! Не-е-ет! Ты как хочешь, а я сразу. Опять же закуски меньше идет… Так что, Коляш, не один ты испытания проводишь, мы тут тоже на месте не стоим. Ты, правда, все по камушкам, а я вот по бутылочкам. – Костя захохотал, но вмиг посерьезнел, едва поднял стакан. Даже дыхание его изменилось – стало глубоким, взволнованным. Он поднес стакан ко рту, некоторое время сосредоточенно смотрел на вздрагивающую поверхность водки, и лицо его в этот момент сделалось почти торжественным. Острый кадык дернулся, шея напряглась, и Костя медленно, стараясь не уронить ни капли, прикоснулся к стакану губами и, наклонив его, начал медленно пить маленькими осторожными глотками. Пил он все нетерпеливее, будто спешил избавиться от чего-то гнетущего, что не давало ему жить. Выпив до дна, тихонько поставил стакан, так что он даже не звякнул, коснувшись мраморного столика. Некоторое время Костя смотрел на стакан, и взгляд его становился все задумчивее, мягче, беззащитнее.

«А ведь мне кончать его придется, – спокойно подумал Николай. – Уж больно крепко в его башку этот камушек засел». И он тоже выпил сразу, одним махом, отломил кусочек хлеба, обмакнул в соль и сунул в рот.

– Пошла? – с участием спросил Костя.

– А куда ж ей деться? – улыбнулся Николай, почувствовав, что и ему стало легче.

– Ха! – вдруг с восторгом заорал Костя. – Глянь, кто идет! Опоздал! Опоздал! – он захлопал в ладоши, приветствуя невысокого парня, который быстро шел между столиками. – Ну, Брек, от тебя я этого не ожидал!

Парень подошел, молча пожал руку Николаю, хлопнул по плечу Костю. Подняв с пола бутылку и убедившись, что она пуста, поставил в угол.

– А я и говорю Коляшу, давай, говорю, Коляш, сразу выпьем! Как чуяло сердце! Скажи, Коляш, говорил я? Ну, скажи! – Костя пьянел прямо на глазах.

– Что Любаша? Не вернулась? – деловито спросил Борис. Кличка Брек прилипла к нему после того, как он некоторое время занимался боксом.

– Смоталась Любаша! – взвизгнул Костя. Он всегда был рад посмеяться над кем угодно. – Пацана под мышку, и будь здоров! Так что теперь наш Коляш – вольный казак и черт ему не брат, и вообще он с сегодняшнего дня пьет стакан во единый дух. Скажи, Коляш!

– К родным поехала погостить, – улыбнулся Николай. – Приедет.

– Пусть погостит, – согласился Борис. – Тебе с ней не очень-то вольготно было, а? Выпить с друзьями и то не всегда время находилось, а?

– Теперь он наш! – Костя полез обниматься к Николаю, звонко расцеловал его в обе щеки, потянулся было и к губам, но Борис резко ударил его жесткой ладонью по ребрам. Костя охнул от неожиданности и сел.

– А ну-ка мотанись! У тебя это здорово получается! – Борис вынул три рубля и сунул Косте в кармашек пиджака.

– Так ведь мало! Коляш! – жалобно протянул Костя, но наткнулся на веселый взгляд Николая.

– Давай, Костомаха, пластайся!

Вторую бутылку они тоже выпили за один раз, правда, Борису налили побольше. После этого все трое отправились бродить по городу. У них был свой, давно выверенный, любимый маршрут, и неудивительно, что они встретили друзей, а к вечеру их собралось уже человек шесть-семь.

Когда стемнело, решили сходить в пивной бар, выпили по две-три кружки пива, самоотверженно очистив карманы от остатков денег, правда, Николаю удалось все-таки рублевку утаить. Потом двинулись в парк, а оттуда медленной, размеренной гурьбой потянулись к центральной улице. Все чувствовали себя почти родными, и каждый хотел чем-нибудь порадовать друзей, позабавить их, так чтобы это всем запомнилось и о чем с удовольствием потом вспоминали бы не раз.

Уже когда показались огни центральной улицы, Николай как-то внове окинул Костю взглядом, отметив про себя его неряшливость и запущенность.

– Какой-то ты расхристанный, – пробормотал он.

– Простите, пожалуйста! – завопил Костя. – Я забыл на рояле свой галстук! – и он засмеялся в полнейшем восторге от своей остроты.

– Забыл? – переспросил Николай и, протянув руку, схватил за галстук проходившего мимо парня. Тот шел с девушкой и, конечно, не мог оставить выходку Николая безнаказанной.

– Сволочи! – пробормотал он чуть слышно, почти про себя, и уже хотел было пройти мимо, но Николай, уцепившись за галстук двумя руками, потребовал, чтобы парень тут же снял его.

Все поняли, что намечается что-то интересное, и окружили кольцом парня и его девушку. Николай, воспользовавшись этим, изо всей силы ударил парня под дых. И тут не сдержался Борис – сжав ладони в один сдвоенный кулак, размахнувшись, он опустил его рядом с позвоночником парня. Борис занимался боксом и знал, куда лучше ударить. После этого парень уже не сопротивлялся – он мешком рухнул на камни мостовой и, корчась от боли, перевернулся на спину.

Вдруг где-то за дворами раздался милицейский свисток.

– Во двор! – скомандовал Борис, и все бросились в ближайшую подворотню.

Николай сочувствующе посмотрел, как парень, скользяще хватаясь пальцами за стену дома, поднялся, помог ему распрямиться, а когда тот обессиленно откинул голову назад, сорвал с него галстук и, зная, что за ним сейчас из темноты двора наблюдают друзья, широко размахнулся и, красиво рванувшись корпусом вперед, ударил парня в челюсть.

– Вот такушки… И пусть в больнице решают, кто из нас сволочь. Если, конечно, тебя туда возьмут. – И нарочито медленно вошел в темноту двора.

– Ну, ты даешь! – шепотом завизжал Костя.

– На, носи! – Николай протянул ему галстук.

Они пробежали через двор, вышли на другую улицу, пересекли сквер и, почувствовав себя в безопасности, расположились на скамейке.

– А знаешь, Коляш, – сказал Борис одобрительно, – я от тебя такой прыти не ожидал!

– Ого! – Костя похлопал Николая по плечу. – Он еще не такое может, у него еще кое-что есть, скажи, Коляш!

– А что у него еще есть? – спросил Борис.

– Да ладно вам, – Николай был польщен тем, что Борис выделил его из остальных, отметил его отвагу, ведь это он врезал детине, когда все прятались за забором.

– Ну, похвастайся, – настаивал Борис. – Люди мы свои, не первый раз встречаемся, не последний, ну?

– Расскажи про камушек, Коляш! – заорал Костя. – Расскажи! Ты как-то начал, но тебя перебили, не дослушали…

Костя не успел закончить. Николай изо всех сил ударил его кулаком в лицо, накрыв рот, нос, глаза. Костя захлебнулся и, пошатываясь, отошел в сторону, сплевывая кровавую кашицу.

– Ого! – Борис озадаченно присвистнул. – А Костомаху-то за что? Коляш! С тобой стало опасно разговаривать.

– Разговаривать со мной не опасно, а вот зудеть весь день на ухо – у кого угодно терпение кончится!

– Напрасно ты его так, ей-богу, напрасно.

– Ничего, Брек! Пару гнилых зубов удалить ему не мешало. Еще спасибо должен сказать.

Николай только теперь начал понимать, что произошло. Он не помнил, как ударил Костю, не помнил, как всколыхнулась в нем злость, ненависть. А может, страх? Неужели страх? С Николаем такого никогда не было, он всегда гордился тем, что в любом переплете оставался спокойным. Надо же…

– Ты, Костомаха, не говори ему больше про камушек, – сказал Борис. – А то, глядишь, по полтиннику на венок придется сбрасываться. Теперь миритесь, пока я вам обоим не накостылял. Костомаха! Иди сюда!

Костю дружно похватили под руки, подтащили к Николаю, заставили ткнуть кулаком тому под бок, потом в нос. Николай дурашливо зашатался, рухнул на землю – и мир был восстановлен. После этого они еще долго бродили по опустевшим улицам, заставляя сторониться поздних прохожих, и постепенно их становилось все меньше, и наконец Николай, Костя и Борис опять остались втроем. Борис, как всегда, был серьезен, Николай снисходителен и добродушен, лишь Костя непривычно молчалив. Иногда он сплевывал кровь и осторожно посматривал на Николая, чувствуя на плече его тяжелую руку.

– Ну хватит тебе на меня коситься! – не выдержал Николай. – Не могу я жить, когда на меня кто-то обижается! Брек! Скажи ему, чтоб он не обижался!

– Костомаха! – строго произнес Борис. – Перестань!

– Две бутылки даю! – отчаянно пообещал Николай. – Завтра же! Замолю свой грех и растоплю твою обиду. Годится?

– Годится, – послушно ответил Костя и первый раз улыбнулся, показав окровавленные десны.

Потом Николай остался один, медленно брел к себе домой, по лестнице поднимался не торопясь и все вздыхал, уже не дурачась, не притворяясь. А когда мать открыла дверь, улыбнулся обрадованно, припал к ней и легонько похлопал по спине.

– Ну скажи, скажи мне, что я не так живу, – проговорил он. – А можешь и не говорить… Зачем тебе все время повторять одно и то же? Могу тебе сейчас исполнить все, что ты скажешь мне в ближайшие десять лет…

– Значит, в ближайшие десять лет ты не думаешь меняться? – отстранилась мать.

– Эхма! Ну, не обижайся! Ну, есть у человека недостатки, ну, люблю побыть с друзьями, пропустить иногда стаканчик-второй, посудачить о том, о сем… Разве это так уж страшно? А что мне делать, если жена сбежала в неизвестном направлении? Только в общении с друзьями и заживают раны сердечные! Ну, хорошо, говорит твой сын глупости, по вечерам возвращается позже, чем соседи, – разве это такие уж страшные недостатки? Так, маленькие слабости… У кого их нет? Эх-ма…