Текст книги "В позе трупа"

– Еще вопрос, – проговорил Пафнутьев, сосредоточенно глядя себе под ноги. – К тебе ведь каждый день попадают покалеченные, растерзанные, порезанные... Скажи, Овсов, подобных ран среди всего этого множества не встречается?

– Так, чтобы вот до полного подобия... Нет. Не помню.

– Но эти два случая похожи?

– Сам видишь. – Овсов укоризненно посмотрел на следователя, как на бестолкового ребенка, который изводит взрослых вопросами, не имеющими ответов.

– Прости, Овес, я понимаю, что своими глупыми вопросами испытываю твое бесконечное терпение, отрываю от важных дел и от приятного общения с приятными особами. Знаешь, так хочется получить хоть слабое подтверждение собственным подозрениям... Даже от человека, который о твоих подозрениях ничего не знает.

– Почему же не знаю? – Овсов обиженно пожал тяжелыми плечами, обтянутыми белым халатом. – Знаю я все твои подозрения. Могу даже вслух произнести... Тебе пришла в голову мысль о том, что в городе действует крепко сколоченная банда, которая занимается угоном машин. Всех, кто оказывает малейшее сопротивление, кто может что-то сказать, кто что-то увидел или услышал, банда безжалостно убирает. Причем не просто убирает с дороги, нет, они ведут себя куда круче – убирают из жизни. Я правильно понимаю? – Овсов откинул голову на разогретую спинку и закрыл глаза.

– Говори, Овес, говори, – быстро произнес Пафнутьев. – Только не останавливайся. Продолжай.

– Так вот, есть, очевидно, в этой банде некий... Ну, скажем, мясник, если ты мне позволишь так его назвать... Есть у мясника коронный номер – удар ножом сзади, в спину, чуть повыше пояса и чуть пониже ребер. Печень, почки, селезенка... Все приводится в полную негодность, и человек умирает в течение пяти минут, не успев ничего сказать о том, что видел, что слышал, что произошло у него на глазах.

– Овес, ты снял с меня тяжкий груз. Теперь я могу считать, что мои бредовые подозрения не столь уж и бредовые. Они разумны, обоснованны и могли прийти в голову человеку действительно талантливому.

– Это ты о себе? – усмехнулся Овсов.

– И о тебе тоже.

– Спасибо, Паша... А знаешь, я вот подумал, – медленно проговорил Овсов, словно преодолевая внутреннее сопротивление. И Пафнутьев тут же смолк, по опыту своей работы зная, что ни в коем случае нельзя перебивать человека, который заговорит вот так – отрывисто, негромко, словно советуясь с самим собой. – А знаешь... – повторил Овсов и опять замолчал.

– Говори, Овес, говори, – осторожно произнес Пафнутьев. – Я внимательно тебя слушаю.

– Мне кажется, этот тип...

– Мы говоришь о мяснике?

– О нем... Мне кажется, что он очень сильный физически... Кроме того, он невысок ростом и, следовательно, широкоплечий... Спорт, который развивает силу, реакцию, умение обращаться с человеческим телом...

– Есть такие виды спорта? – тихо спросил Пафнутьев.

– Бокс, борьба, карате... Мало ли... – беззаботно усмехнулся хирург. Пафнутьев знал, что слова, произнесенные вот так бездумно, словно в какой-то проговорке, чаще всего и таят в себе истину. И предсказать будущие события можно только в такой вот проговорке. А тужась, пуча глаза и надсадно пытаясь что-то в себе или в другом увидеть... Это бесполезно. Поэтому Пафнутьев всегда ценил такие вот легкие, беззаботные трепы – в них больше правды и больше искренности, нежели в разговорах серьезных, значительных, утяжеленных важностью темы. «Если разговор не допускает шуток, значит, это несерьезный разговор», – говорил в таких случаях Пафнутьев. И когда Овсов заговорил вдруг о внешности преступника, он не отмел эти слова, не посмеялся над ними, а занес в свою память почтительно и добросовестно.

– Если ты таким его увидел, значит, так оно и есть, – похвалил Пафнутьев Овсова за проницательность. И тот, сам того не заметив, решил продолжить:

– Если удар сильный, если нож проникает сквозь одежду, кожу, хрящи... На двадцать сантиметров... То этот человек явно сильнее, нежели большинство людей... А направление удара чуть снизу вверх... Так бывает, когда человек знает точку, куда надо бить, а точку эту в движении поймать непросто... Он ее ловит... И бьет снизу вверх... Он невысок ростом, Паша. Он ниже тебя и ниже меня.

– Это уже кое-что, – сказал Пафнутьев.

– И проворот, – добавил Овсов. – Он проворачивает нож в ране... Он подлый человек, Паша. Я сомневаюсь... – начал Овсов и замолчал, все еще сидя с запрокинутой к солнцу головой.

– В чем ты сомневаешься?

– Я сомневаюсь в том, что он... Он не русский.

– Почему ты так решил? – спросил Пафнутьев, больше всего опасаясь, как бы его вопрос не прозвучал недоверчиво.

– Не могу сказать точно... Рост, спорт, нож, удар в спину... Проворот...

– Среди нашего брата тоже хватает...

– Я не заблуждаюсь относительно нашего брата... А что, это выгодно – машины угонять? – Овсов круто переменил тему и, оттолкнувшись от спинки, посмотрел на Пафнутьева.

– Да, – кивнул следователь. – Сейчас нет ничего более выгодного. Машина, простой «жигуленок», тянет на десяток миллионов. А если его разобрать и продать по частям, можно получить еще больше. Недавно в нашей газете было объявление... У какого-то мужика угнали иномарку... Он предлагал пять миллионов только за сведения о возможных угонщиках... То есть сами угонщики могут вернуть ему машину и спокойно получить свои пять миллионов, ничем не рискуя.

– До каких мы времен дожили, Паша! – Овсов с недоумением посмотрел по сторонам. – До каких времен... Миллионы на кону... Раньше ко мне поступали люди с подбитым глазом, с выбитыми зубами, с отрезанным пальцем...

– А сейчас?

– Я чувствую себя фронтовым хирургом. Я вынимаю пули из тел, зашиваю ножевые ранения, залечиваю следы пыток...

– И это, значит, бывает...

– Все ты прекрасно знаешь. Причем что интересно – даже не признаются о том, что их пытали. Огнем, холодом, удушением, утоплением. В темном подвале с голодными крысами оставляют... Это очень сильное воздействие. А для женщин просто предельное. Я бы не вынес. Все бы отдал, все бы подписал, от всего бы отрекся.

– Так чаще всего и бывает.

– Но некоторые выдерживают?

– Случается... Зато потом мы находим то голову, то ногу... И выясняется – три ноги, рука только одна, но зато две головы...

– И сколько машин угоняют в сутки? – спросил Овсов.

– В нашем городе... Десятка два в сутки. Бывает больше, бывает меньше...

– А находят?

– Одну... Две... Три... Не больше.

– Куда же они исчезают?

– Кавказ, Прибалтика, Украина... Да и Россия-матушка не так уж мала даже в безбожно урезанном виде, который ей устроили беловежские зубры... На запчасти машины разбирают. Их найти, сам понимаешь, уже невозможно.

– Слушай, облаву какую-нибудь устроили бы, а? Ведь краденые машины, поддельные документы распознать несложно, а?

– Дело в том, Овес, что украденные машины мы иногда обнаруживаем. Бывает. Случается. Но еще не было случая, чтобы нам удалось обнаружить поддельные документы.

– Это как? – не понял Овсов.

– Все документы подлинные, – повторил Пафнутьев. – Подлинные бланки, печати, штампы... Даже подписи.

– И о чем это говорит?

– Это говорит о том, что десять-пятнадцать миллионов, за которые можно продать машину, не оседают в одних руках. Они оседают в разных руках. Угонщики в лучшем случае получают десятую часть. Поэтому машин им требуется все больше. И, как видишь, им требуются для работы не только классные водители, механики, сборщики-разборщики, но и мясники.

– У меня нет машины, – сказал Овсов.

– Я тоже как-то обхожусь... прокурорской, – усмехнулся Пафнутьев. Он тоже расслабленно сидел на скамейке, подставив лицо нежарким лучам осеннего солнца. Сложив руки на животе, поигрывал большими пальцами, и их вращение то замедлялось, то ускорялось, полностью отражая разговор и настроение самого следователя. – Как поживает наш Зомби? – спросил он, подождав, пока мимо пройдет какой-то слишком уж любопытный больной.

– Ничего, поживает. Приветы передает.

– Спасибо. Помнит, значит, меня?

– И тебя помнит, и твое обещание назвать ту красавицу, которую нашли у него в кармане полгода назад.

– Пусть потерпит денек-второй...

– И назовешь? – недоверчиво скосил глаза в сторону следователя Овсов.

– Назову. Рвется в бой?

– Сегодня вышел на первую прогулку... Гулял по двору, присматривался, принюхивался... Обошел весь двор, заглянул во все щели... Я за ним из окна смотрел.

– Что же его больше всего заинтересовало?

– Через какую калитку люди выходят, через какую входят... Где забор проломлен, где через него перебраться можно...

– Какой-то у него криминальный интерес...

– Я тоже на это обратил внимание.

– Ну что... – Пафнутьев посмотрел на часы. – Будем прощаться, Овес.

– Подожди... Я не сказал тебе одной важной вещи... Этот мясник... Он левша.

– Что? – вскочил Пафнутьев. – Левша?! И ты молчал?!

– Думал, – невозмутимо ответил хирург. – И у моего Зомби, и у того парня, – он кивнул в сторону морга, – удары нанесены слева.

– Но в левую часть спины можно ткнуть и правой рукой?

– Можно, – согласился Овсов. – Все можно... Но эти двое получили удары слева, в спину, чуть повыше пояса... И оба нападения связаны с машинами – ты сам это подметил.

– Ладно, – сказал Пафнутьев. – Разберемся. Пока... Скоро приду проведать Зомби. Пусть готовится.

– К встрече с тобой он всегда готов. Еще неизвестно, кому надо готовиться, – произнес Овсов загадочные слова.

– Не понял? – живо обернулся Пафнутьев.

– Я вот думаю... То ли ты собираешься использовать его в своих планах... То ли он тебя...

– Даже так? – спросил Пафнутьев почти с восхищением. – Ну-ну!

* * *

Частный гастроном господина Халандовского за год преобразился в полном соответствии со всеми переменами, происходящими по велению президента и его круглоликих соратников. На окнах появились занавески, продавцы стояли в белых халатах и накрахмаленных кокошниках. Даже уборщицы, появлявшиеся изредка в торговом зале, были в неизменно белых халатах и кокошниках, что было явным перебором, поскольку покупатели простодушно считали, что это продавцы, оторвавшись от колбас, орудуют тряпками. Сквозь вымытые окна солнечный свет проникал обильно и беспрепятственно. Да и товаров стало больше, зато покупателей поубавилось – за килограмм приличной колбасы нужно было отдать половину зарплаты, а за бутылку хорошей водки люди могли раскошелиться разве что по случаю золотой свадьбы или найденного в трамвае кошелька.

В ближайшем отсеке гастронома расположился коммерческий киоск, или, как стали называть, – комок. Здесь продавалась всякая всячина: выпивка, парфюмерия, газовые пистолеты, автозапчасти, банки с селедкой, заморские трусики, под потолком были развешаны люстры, пиджаки и юбки.

Но покупали в основном жвачку школьники из соседней школы. От смуглолицых продавцов веяло восточной ленью, невозмутимостью и непредсказуемостью. Глаза их были наполнены негой и тоской. На покупателя смотрели долго, с какой-то нездешней истомой, словно никак не могли понять, как он здесь оказался и зачем пришел?

В другом конце гастронома работала установка по поджариванию сосисок. Восточные люди покупали сосиски здесь же, поджаривали, увеличивали цену в пять раз и продавали. Поджаривали на вращающихся железных стержнях, сосиски на них тоже переворачивались, от неравномерного и безжалостного разогрева покрывались какими-то ненормальными вздутиями, пузырями, напоминающими жженые раны на человеческих конечностях. Но – покупали. Стараясь убедить себя в том, что первое впечатление ложное, что жженые пузыри на сосисках – признак их качества и свежести...

Пафнутьев давно здесь не был и оглядывался с веселой озадаченностью. На все перемены смотрел с любопытством, словно все время пытался понять нечто от него ускользающее. И наконец до него дошло – в магазине не было покупателей. Хотя на витринах он увидел и несколько сортов колбас, и ветчину, и копченые вырезки, и всевозможные рулеты, от одного вида которых рот наполнялся слюной. Пафнутьев поспешил отвернуться и прошмыгнул в подсобное помещение. Здесь его еще помнили, и добраться до кабинета директора ему удалось без помех, хотя несколько молодых ребят в черных куртках и зеленых штанах проводили его взглядами. Увидев, что гость уверенно пробирается к директорскому кабинету, ребята сонно отвернулись.

Пафнутьев постучал.

– Да! – раздался знакомый голос.

– Позвольте? – Пафнутьев робко заглянул в дверь. Халандовский возвышался над столом в белоснежной сорочке, и была во всем его облике какая-то монументальность, он напоминал еще не открытый памятник, затянутый белым полотном в ожидании стечения народа, оркестра и фейерверка. Только голова памятника, не уместившаяся под покрывалом, торчала наружу, поглядывая на окружающий мир лениво и величественно.

– О! – вдруг воскликнула голова с неподдельной радостью. – Вот кого я всегда рад видеть и приветствовать! Паша! Неужели жив?!

– Не уверен, – Пафнутьев перешагнул порог.

– Но жизненно важные места уцелели?

– Надеюсь, – ответил Пафнутьев со сдержанной скромностью, чтобы дать почувствовать хозяину, как он значителен и почитаем.

– Это прекрасно! – Халандовский сделал почти неприметное движение мохнатой ладонью, вроде как смахнул крошки со стола, и сотрудница в белом халате, все поняв, неслышным облаком выплыла из кабинета. – Садись, Паша! Отдыхай! А то, смотрю, какой-то ты весь изможденный...

– Только что из морга.

– Кто-то помер?

– Убили.

– Это ужасно, – сокрушенно сказал Халандовский. – Но что делать, убийства стали приметой нашего времени, наряду с духовной раскрепощенностью, свободомыслием и рыночным беспределом. Это ужасно, Паша, но нам надо к этому привыкнуть. И чем быстрее, тем лучше... Пока свободою горим, пока сердца для мести живы. – Халандовский скорбно подкатил глаза к потолку.

– Тебе что-то грозит?

– А как же, Паша!

– Что-то серьезное?

– Увы, – Халандовский развел руки в стороны. – Но забудь об этом! Я рад тебя видеть, я пока жив и здоров, ты тоже местами сохранился... Предадимся дружескому общению.

– Ну что ж, предадимся. – Пафнутьев сел у окна, огляделся. В кабинете директора тоже произошли перемены. Здесь стоял новый письменный стол, кресла тоже новые, хотя и не такие удобные, как прежде, жестковатые появились кресла, для деловых переговоров скорее предназначенные, а не для благодушного привечания гостей. На окне висела сверкающая золотом штора, по блеску своему и по радужному сиянию выдававшая свое восточное происхождение – не то турецкое, не то арабское. На стене висел пейзаж, написанный самыми настоящими масляными красками. Раньше на этом месте висел портрет лысого вождя с растекающимся кровавым пятном на лбу, потом висел портрет другого вождя – с заплывшими от невоздержанной жизни глазами и отечным лицом, но в конце концов Халандовский, видимо, плюнул на их чехарду и повесил картину, которую не нужно менять после каждого митинга, демонстрации, референдума, после защиты Белого дома, после обстрела Белого дома, после ремонта Белого дома...

– Что скажешь? – спросил Халандовский, проследив, как Пафнутьев осматривает его кабинет.

– Хорошо живешь, Аркаша.

– Все хуже с каждым днем.

– Плохо раскупают товар?

– Не в товаре дело. – Халандовский наклонился и, пошарив в тумбочке стола, вынул плоскую бутылку «Смирновской» водки. А Пафнутьев лишний раз убедился, что, хотя стол у Халандовского новый, шторы из Сирии и уборщицы в кокошниках, однако порядки остались прежними. Далее Халандовский опять сделал неприметное движение мохнатой рукой, и на столе, как бы сами собой, возникли две граненые стопки, тарелочки с нарезанным балыком, две булочки и еще одна тарелочка с маленькими пупырчатыми огурчиками, один вид которых вызывал нестерпимое желание выпить стопку водки и немедленно, не теряя ни секунды, бросить такой огурчик в рот целиком, с хрустом разжевать его, проглотить и только тогда перевести дух – облегченно и счастливо. И почувствовать, как зреет где-то в тебе, ширится и наполняет тебя радость бытия, радость общения с хорошим человеком, твердая уверенность, что будет еще стопка водки, будет еще огурчик, хрустящий и брызжущий острым соком, и ничто в мире не сможет омрачить и погасить этот счастливый внутренний пожар в тебе...

Халандовский с безутешным выражением разлил в стопки водку, хорошо разлил, щедро, не лукавя и не пытаясь остаться трезвым за счет захмелевшего гостя. Потом придвинул поближе к Пафнутьеву тарелочку с балыком, придвинул вилку, хорошую вилку, не какую-то там алюминиевую, перекрученную и жеваную, какими сейчас пользуются в столовых и ресторанах России, сам взял такую же вилку себе и тяжело, с надрывом вздохнул.

– Рановато, – пробормотал Пафнутьев смущенно, но ничего от себя не отодвинул, потому что пришли времена, когда не можем мы, ну просто не можем отказаться от приличного угощения, даже зная, что нет времени и неуместно, да и для здоровья вредно. Не отказываемся. И правильно делаем. Когда оно будет, следующее угощение, да и будет ли?

– Что рановато? – спросил Халандовский, подняв бесконечно печальные черные глаза.

– Пьем рановато... Рабочий день впереди, начальство... То-се... Как-то оно...

– Будем живы, Паша! – перебил Халандовский, не желая слушать это беспомощное бормотание. Да и знал он, что причитает Пафнутьев вовсе не потому, что гложет его совесть или не желает он со старым другом стопку водки хлопнуть. Нет, бормочет он, утешая себя, уговаривая себя, укоряя себя. Перед самим собой оправдывается Пафнутьев, не более того.

– Прекрасный тост! – произнес наконец Пафнутьев внятные слова и, выпив стопку до дна, тут же сунул в рот огурец. – Какой огурчик, какой огурчик... Неужели такие еще где-то растут!

– Растут, – ответил Халандовский и, не прикоснувшись к закуске, уставился на Пафнутьева безмерно грустным взглядом. – Закусывай, Паша, закусывай... А то если я начну говорить, то аппетит у тебя пропадет. Пока он есть, пользуйся, радуйся жизни, общайся с девушками... Ты с девушками общаешься?

– Иногда.

– Это хорошо. А я – нет. И жизнь меня не радует.

– Что так? Магазин твой, в личной собственности... Товар идет, друзей угощаешь...

– Друзей я и раньше угощал, если помнишь...

– Помню, – кивнул Пафнутьев. – «Смирновская» всегда в радость... Разве нет?

– С горя пью, – мрачно сказал Халандовский. – Разве можно такую водку пить в радость? Нет, Паша. В радости любая водка сойдет, а вот в несчастье хочется хоть чем-нибудь себя утешить. Как балычок? – заботливо спросил Халандовский.

– Прекрасный балык, – еле смог проговорить Пафнутьев с набитым ртом. – Такого еще не ел. И, наверное, уже не придется...

– Спасибо, – Халандовский удовлетворенно кивнул, будто Пафнутьев похвалил его самого. – Спасибо... Еще нарезать?

– Конечно.

– Хорошо... Я попрошу девочек, приготовят.

– Слушаю тебя, Аркаша, – сказал Пафнутьев. – Я ведь вижу, что-то у тебя изнутри наружу просится. Поделись. Не таи в себе, это нехорошо.

– Поделюсь. – Халандовский повернул голову к окну, и лицо его, освещенное слабым осенним солнцем, показалось Пафнутьеву как никогда горестным. – Что сказать тебе... Есть такая фамилия... Байрамов. Слышал?

– Нет, не приходилось.

– Счастливый ты человек, Паша. Пора тебе эту фамилию знать... Мне кажется, пройдет совсем немного времени, и все твое заведение...

– Ты имеешь в виду прокуратуру?

– Да... Все ваше заведение может посвятить себя этому человеку. Если, конечно, он позволит вам заняться его персоной.

– А может и не позволить? – усмехнулся Пафнутьев.

– Может, – кивнул Халандовский без тени улыбки. – И не сомневайся.

– Чем он занимается?

– У него много интересов... Чрезвычайно разносторонняя личность. С подобным мы еще не сталкивались.

– Мы – это кто? – уточнил Пафнутьев.

– Я не сталкивался, и ты тоже... Это совершенно новое явление в нашей жизни. Подобного не было. В том питательном бульоне, в который наши демократы превратили Россию, вырастают такие чудовища, такие невиданные монстры, что... Дрожь пробирает в собственной постели.

– Это потому, что с девушками не общаешься, – рассмеялся Пафнутьев.

– Паша! – строго сказал Халандовский. – Прекрати. Не надо смеяться. Все гораздо серьезней, чем может показаться... Выпьем по стопке, и я продолжу. – Халандовский ткнулся толстой стопкой в стопку Пафнутьева несколько поспешно, и капелька драгоценной влаги потекла по его пальцам, но он этого не заметил. Выпил, хрустнул огурцом, потом сунул в рот еще один. Убедившись, что Пафнутьев тоже распрощался со своей стопкой и уже приступил к балыку, Халандовский решил продолжить: – Паша... Все то, с чем ты сталкивался в своей жизни до сих пор... Это детский сад. Ну наделал мальчик в штанишки, ну дернул девочку за косичку, ну опрокинул манную кашу на белую скатерть... Вот так примерно.

– Вот такой крутой бандюга? – озадаченно спросил Пафнутьев. – Почему же я о нем ничего не знаю?

– Паша, ты не понял. Не бандюга. Все проще и страшнее – не человек. Он мутант. Знаешь, писали газеты, что в московском метро крысы развелись в человеческий рост?

– И ты веришь?

– Верю! – твердо сказал Халандовский. – Раньше не верил, а когда в городе появился Байрамов, я и в московских крыс поверил. Это – мутант. Все издержки, злоупотребления, младенцы в мусорных ящиках, человеческие головы в городских скверах, вокзальные дети, которых можно выменять за бутылку водки, – вот все это, вместе взятое, привело к появлению новых существ. На земле до сих пор ничего подобного не было. Представь себе, что вирус СПИДа вымахал в человеческий рост! Представил? Вот это и есть Байрамов.

– Познакомимся, – кивнул Пафнутьев и бросил в рот последний огурчик. – Хорошие были огурчики.

– Лучше не надо с ним знакомиться.

– Почему?

– Опасно.

– Если не возражаешь, я еще глоточек пригублю, а? Для храбрости... А?

– Наливай... И мне тоже. Он редко бывает в городе. Чаще его можно поймать в Германии. Есть какой-то маленький городок, там его берлога. Оттуда звонит, пишет, шлет факсы... Но бывает и здесь. Но только в высших сферах.

– Или в самых низших, – добавил Пафнутьев.

– Почему ты так решил?

– Потому что это одно и то же. Высшие сферы – они же и низшие.

– Может быть, – согласился Халандовский. И, помолчав, добавил: – Да, наверно, так и есть. Ты прав.

– Чем он тебя достал, Аркаша?

– Положил глаз на мой магазин.

– Ну и пусть! Не дотянется из Германии-то?

– Уже дотянулся. У меня каждый день ревизии, проверки, какие-то типы устраивают драки прямо в магазине, бьют бутылки, сдирают шторы с окон, санитарные инспекторы не вылезают из моих подвалов, во дворе у моих окон какие-то самосвалы без опознавательных знаков вываливают горы зловонного мусора... На меня все время составляют протоколы, акты, собирают показания подставных свидетелей, подкарауливают моих покупателей, взвешивают их покупки, и опять акты, протоколы... При том, что я знаю – мой магазин едва ли не самый лучший, самый чистый...

– И кто стоит за всей этой деятельностью?

– Байрамов.

– Он может быть заказчиком... Но кто-то должен и осуществлять эту кампанию. Я не поверю, если ты скажешь, что не знаешь.

– Колов.

– Но у него же милиция! Зачем ему магазин?

– Магазин нужен Байрамову. Прикинь – центр города, прекрасное помещение, рядом остановка автобуса и троллейбуса, вокруг жилой массив, покупателей полно... Верные люди мне уже донесли – вопрос решен. На самом высоком уровне.

– Сысцов? – спросил Пафнутьев.

– Да. Он свое уже получил и теперь отрабатывает. И отработает. Мне уже дали понять – выметайся подобру-поздорову, пока с тобой ничего не случилось.

– Аркаша, и ты вместе со всей своей торговой братвой не можешь дать отпор?

– Послушай меня, Паша... Я же сказал – мутант. Все, что происходит в нашем городе в эти дни, – происходит впервые. И заметь – как и во всей России. Не было у нас такого. Деньги, валюта, связи, наемные убийцы – все идет в дело. Паша... Только между нами... Подозреваю, что Байрамов положил глаз не только на мой магазин.

– Еще что-то присмотрел?

– Мне кажется... Он наш город присмотрел.

– Да ну... Ты паникуешь.

– Ты знаешь, сколько магазинов только в центре принадлежит Байрамову?

– Сколько?

– Семь. Это только магазинов... Я не говорю о другом... Баня, школа, институт...

– Авось! – сказал Пафнутьев, все еще не в силах проникнуться чувством опасности.

Халандовский наклонился к тумбочке, достал еще одну бутылку водки, с хрустом свинтил пробку и, не говоря ни слова, наполнил стопки. После этого, убрав бутылку, он постучал кулаком в стенку за спиной. Там возникло какое-то движение, что-то звякнуло, скрипнуло, и через несколько секунд дверь в кабинет открылась, и женщина, пышная и белоснежная, как облако, вплыла, держа в руках поднос. Пафнутьев стыдливо бросил взгляд на закуску – свежие помидоры, тонко нарезанная копченая рыба, несколько кружочков свежеподжаренной домашней колбасы, от которой сумасшедше пахло мясом и чесноком.

– Аркаша! Так нельзя! – в ужасе воскликнул следователь, но Халандовский только досадливо махнул рукой – нашел, дескать, на что обращать внимание. Женщина-облако неслышно выплыла из кабинета, осторожно прикрыв за собой дверь, и снова собутыльники остались вдвоем. Халандовский придирчиво осмотрел принесенную закуску, бросил вопросительный взгляд на Пафнутьева.

– Ничего? – спросил он. – Есть можно?

– Что там есть! За такое угощение и сесть можно! Если, конечно, узнает Анцыферов, что меня вот так потчуют!

– Твоего Анцыферова потчуют не так, – проворчал Халандовский. – Я знаю, как его потчуют. – Он поднял свою стопку, подождал, пока Пафнутьев, преодолев смущение, поднимет свою, чокнулся и молча выпил. Посидел некоторое время, с горестной задумчивостью глядя на поднос, потом, словно преодолевая себя, подцепил вилкой половинку помидора, посмотрел на него, как бы все еще колеблясь, и сунул в рот. И отвернулся к окну, давая возможность Пафнутьеву бесконтрольно наслаждаться рыбьим балыком.

– Если кому-нибудь расскажу, чем меня угощает Халандовский... Мне никто не поверит.

– Тогда и рассказывать нечего... Он хочет завалить мой магазин зарубежным тряпьем, электроникой, зажигалками и прочим дерьмом. У него ведь не только магазины! У него баня, школа... У него автостоянка, заправочная станция, автомастерская... Говорю же – он положил глаз на наш город.

– Автостоянка? Заправочная станция? – переспросил Пафнутьев – последнее время его настораживало все, что касалось машин.

Халандовский не ответил. Он подцепил вилкой несколько срезов рыбы и сразу сунул их в рот.

– Моих девочек несколько раз ловили на недовесах, представляешь? При том, что я могу голову положить на прилавок – не было недовесов. Они, вонючки вонючие, никак не могут отказаться от прежних обвинений. Времена переменились. Мне выгоднее не делать недовесов. Мне выгоднее работать честно. Чтобы все знали, Халандовский – это фирма, это надежно, это качество. Мне незачем делать недовесы – я сам устанавливаю цену на товар. На кой черт мне эти старые большевистские хохмы? И девочкам своим я наказал строго-настрого – пусть лучше будет больше, но ни в коем случае этих вульгарных приемов прошлого. И вот уже несколько актов – недовесов. Девочки ревут, клянутся и падают передо мной на колени – утверждают, что работали чисто. Я верю девочкам.

Меня они обманывать не будут. Мои девочки – честные работники и прекрасные люди. И девочки хорошие, – добавил Халандовский, несколько смутившись.

Пафнутьев не мог не улыбнуться, вспомнив полных румяных женщин в белых халатах и кружевных кокошниках, женщин, о которых говорят, что лифчики они надевают каждый раз на новое место, потому что не имеет значения, куда именно она наденет этот лифчик.

– Ты вот улыбаешься, а внешний вид продавца, здоровый, доброжелательный, добродушный вид действует на наших дистрофических покупателей как витамин! Как калория! Они идут в мой магазин, может быть, не столько за покупкой, сколько затем, чтобы полюбоваться на моих девочек, набраться от них силы, уверенности, здоровья.

– И подышать вот этими запахами, – Пафнутьев кивнул на поднос.

– Да, и понюхать, – кивнул Халандовский, не возражая.

– Откуда у Байрамова деньги? – неожиданно спросил Пафнутьев.

– Ты где работаешь? В прокуратуре? Кем работаешь? Начальником? Тебе каждый день кладут на стол сводку происшествий? Читай. Думай. Делай выводы.

– Значит, его деньги криминальные?

– Паша... Это мутант. Чудовище. Осьминог. Динозавр.

– И ты утверждаешь, что Колов...

– Я ничего не утверждаю! – резко перебил Халандовский. – И стараюсь не произносить святых имен в этом прибежище торговли и обмана. И тебе не советую. Что вы за люди, не понимаю? Как вы можете работать с такими длинными и бестолковыми языками?!

– Виноват. – Пафнутьев сложил руки на груди, точь-в-точь как это делал эксперт Худолей, когда тому очень хотелось выпить. И, осознав это, он вспомнил, зачем заглянул к Халандовскому. – Да, чуть не забыл, Аркаша...

– Говори, Паша, – Халандовский склонил голову, выражая готовность выслушать все до конца и не перебивая.

– Бутылка нужна... Только наша. В киосках боюсь покупать.

– И правильно. Водку бери только у меня. Продают такую отраву, такую гадость... Сами печатают наклейки, сами разводят какие-то технические спирты, сами разливают, устанавливают цену... В своих же киосках и продают. А люди мрут, Паша, люди мрут в самом прямом и полном смысле слова.

– Знаю, – кивнул Пафнутьев.

– А почему не сажаешь?

– Сложно это, Аркаша. Рыночные отношения...

– А меня на недовесах ловят! – Глаза Халандовского в первый раз сверкнули гневно и оскорбленно.

– Разберемся.

– Один мой приятель специально в машине, в бардачке отраву держал. С виду водка как водка... А в ней отрава. И об этом знал только он. А водку эту, это угощение, он держал специально для угонщиков. И надо же – угнали.

– Машину угнали? – уточнил Пафнутьев, опять насторожившись.

– Ну! И все у них получилось, все удалось. Угнали, скрылись, спрятались. Обшаривая машину, нашли бутылку. И на радостях выпили.

– И им стало плохо? – предсказал Пафнутьев.

– Нет! – отверг Халандовский. – Они умерли в течение десяти минут.

– Какой кошмар! – ужаснулся Пафнутьев, поднимаясь. – Мне пора, Аркаша. До скорой встречи.

– Нет, ты мне скажи – судить этого мужика будут?

– Не стали мы его судить, – устало проговорил Пафнутьев. – Он сказал, что сам купил эту водку за полчаса до того, как угнали машину.

– Так ты знаешь эту историю... – разочарованно протянул Халандовский.

– Я все знаю.

– А про Байрамова не знал!

– Теперь знаю и про Байрамова, – Пафнутьев протянул руку. – Не дрейфь, Аркаша. Разберемся.

– Только не очень долго, Паша... Силы мои на исходе. И деньги тоже. Ведь деньгами приходится все погашать.

– Будут новости – звони. А это за бутылку для эксперта. – Пафнутьев положил на стол три тысячи рублей.