Текст книги "Все они почему-то умирали"

– Эта, что ли? – Михалыч резво поднялся и из-под той же фуфайки на лежанке вынул протертый, смазанный, чистый глушитель.

– У тебя о нем никто не спрашивал?

– Нет, не спрашивали. Рано еще, проснутся – начнут искать. А я и скажу – вот он. Опять мне кое-чего перепадет, опять недельку продержусь, все ближе к теплу. У нас так, – Михалыч подошел к кушетке, присел на нее, пригорюнился, поставив локти на колени. – У нас так, – повторил чуть слышно.

– Значит, в дом, если понадобится, ты можешь войти?

– Ага, – кивнул бомж. – Могу. Но это уж если совсем изголодаюсь... Опять же, когда хозяин отсутствует. А войти могу... И через башню, и через гараж, и со стороны сада... Там этих входов-выходов понаделано – ходи не хочу.

– Ты знаешь, что хозяин убит?

– Объячев, что ли? – спросил Михалыч без удивления.

– Он самый.

– Надо же...

– Так ты знал об этом?

– Ага, знал.

– От кого?

– Машины ночью понаехали, я в сторонке стоял, разговоры слышал... Когда ты вошел, я как раз за упокой души пригубил.

– Не жалко?

– Хозяина, что ли? – переспросил Михалыч и, поднявшись, снова налил и себе, и Худолею. Но пить не торопился, смотрел в окно, и лицо его, освещенное холодным светом утра, казалось каким-то особенно печальным, безнадежность была в нем, может быть, безутешность. – А чего жалеть... Убили – значит, так и надо. Меня вот сейчас кто надумает убивать... Ни слова поперек не скажу, – бомж едва ли не впервые за все время в упор, твердо и ясно посмотрел Худолею в глаза. – Не жалко мне себя будет. Ничуть. – Михалыч взял свой стакан и, не чокаясь, выпил. – За упокой души.

– За упокой так за упокой, – промямлил Худолей озадаченно. Последние слова бомжа ошеломили его своей простотой и какой-то потусторонней убедительностью.

– Спасибо, конечно, что ты выпил со мной, но я ведь знаю... Если придется брать меня... Ни на секунду не задумаешься, а?

– На секунду задумаюсь, – твердо сказал Худолей.

– Подозреваешь? – напрямую спросил бомж.

– Нет, – Худолей покачал головой. – Не подозреваю. Но вопросы задать обязан.

– Все правильно, – кивнул бомж одобрительно. – Кто-то должен и жизнь двигать.

– Кто мог убить Объячева? – спросил Худолей.

– А кто угодно. Все они люди с пониманием о себе, с гордостью. Стремления у них.

– И к чему же они стремятся?

– К достатку.

– А ты не стремишься?

– Нет, – Михалыч покачал головой, как бы прислушиваясь к собственным словам, и повторил тверже и отчетливее: – Нет, не стремлюсь. Нет никаких сил. Живу, как ветка какая, трава, тварь земная или водяная... Холодно стало – замерз, солнышко пригрело – ожил.

– А пистолет-то... Почистил.

– Ага, – кивнул Михалыч. – Почистил. Бутылку вот нашел, тоже почистил. Неплохая бутылка оказалась, да? – он усмехнулся.

– И мужчина мог убить, и женщина? И жена? И любовница?

– Стремления у них.

– К достатку?

– Гордость опять же... И это... Не согласны они, как все в жизни устроилось. Каждому хочется чуть бы подправить... Отсюда все и идет.

– Что идет?

– Я же говорю... Бутылки из окон, пистолет вот выпал...

– Из пистолета убит Объячев. Выстрела никто не слышал. Значит, и глушитель был в деле.

– Не управиться им с домом без хозяина. Продавать придется, – задумчиво проговорил Михалыч.

Смерть Объячева его, похоже, нисколько не тронула, и мысли его как-то все время уходили чуть в сторону, чуть не по тому направлению, к которому подталкивал его Худолей.

– Да, дом неподъемный.

– Устал я, – сказал Михалыч и направился к своему лежаку. – Прилягу. Если чего... Заходи, я здесь. Больше мне быть негде.

Худолей вынул из рукоятки пистолета обойму, осмотрел ее – все патроны были на месте. Не хватало одного – того, которому положено быть в стволе.

– Патроны тоже протирал?

– Нет, они чистые.

– Из обоймы вынимал?

– Я не знаю, как это делается. Сверху протер, внутрь не заглядывал.

– Это хорошо, – кивнул Худолей. Он подумал, что на патронах, промасленных и протертых, наверняка должны остаться отпечатки пальцев того, кто возился с пистолетом, кто вынимал обойму, освобождал ее от патронов, снова заряжал... – Покажи хоть, где именно нашел пистолет, – обернулся он к Михалычу. – Под какими окнами?

– А вот прямо с моей стороны. Я шел по дорожке, все окна были темные, тут вроде спальни у них... Из какого окна вылетел этот гостинец – не заметил. Он в лужу упал, а лужа ледком затянута... По этой пробоине во льду я его и нашел. Сунул руку в глиняную жижу – нащупал. Вынул – пистолет. Думаю, утром искать начнут, а тут я с чистеньким да смазанным. То-то будет весело, то-то хорошо... И покормят, и из этого хозблока не прогонят. Глядишь – и до тепла протяну.

Сунув пистолет и глушитель в карманы куртки, Худолей направился к двери. Уже открыв ее, уже перешагнув порог, он неожиданно обернулся. И столкнулся с настороженным взглядом бомжа – тот даже голову приподнял над своей фуфайкой, чтобы видеть, как уходит, все-таки уходит его настырный гость. Худолей подмигнул ему заговорщицки: дескать, уж мы-то с тобой знаем, что в этой жизни главное, а чем можно пренебречь.

И вышел.

Шагая подтаявшей дорожкой к дому, он прокручивал разговор с бомжем и все время возвращался к его последнему взгляду, которым тот проводил гостя. Что-то в этом взгляде было не так, что-то настораживало истонченную службой и жизнью душу эксперта.

Подходя к дому, подзадержавшись перед дверью, он хотел было оглянуться и вдруг понял – этого делать нельзя. Ему вслед наверняка смотрит хмельной Михалыч. И, осознав это, Худолей понял, наконец, в чем дело, в чем причина его беспокойства – настороженный взгляд бомжа никак не вязался с тем его обликом, каким он предстал в своей ночлежке. Там был опустившийся, усталый, безразличный ко всему бомж. А уходя, Худолей столкнулся с цепким взглядом человека, который может постоять за себя, который еще на что-то надеется в жизни, у которого есть, есть еще кое-какие стремления.

Худолей вошел в дом, плотно закрыл за собой дверь, поднялся на второй этаж и тут же подошел к окну, которое выходило в сторону ночлежки.

И увидел то, что и ожидал увидеть, – бомж осторожно, стараясь не хлопнуть дверью, вышел из своего убежища и, торопясь, прямо по лужам побежал к дому. Но не к той двери, в которую вошел Худолей, нет – он обогнул дом и устремился к гаражу.

* * *

Пока Худолей для пользы дела и собственной услады пьянствовал с бомжем, в доме произошли некоторые события. Вдвинули в машину вместе с носилками и увезли в город труп Объячева. Никто из жильцов не вышел проводить его, но, как заметил Пафнутьев, едва ли не все наблюдали из окон – каждый из своего: ни у одного окна он не заметил двух фигур. Только телохранитель Вохмянин постоял на пороге и, убедившись, что справятся без него, ушел в дом.

Через полчаса позвонил Шаланда и сказал, что заключение о вскрытии будет к вечеру. Андрей обошел все выходы из дома и опечатал их, оставив лишь главный вход, а сам расположился поблизости – проследить за тем, чтобы никто не уехал без распоряжения Пафнутьева.

Беглый осмотр дома, или лучше сказать – поверхностный обыск, ничего не дал. Ни в одной комнате не было найдено ничего, что хоть как-то прояснило бы ночное убийство.

Худолея больше всего интересовало – к кому с такой поспешностью рванулся Михалыч. Он затаился на лестнице, ожидая, когда тот появится в доме, но упустил бомжа. Тот, похоже, знал расположение комнат, коридоров и лестниц куда лучше, чем могло показаться. Похоже, не зря он получил в глаз от Объячева – шастал он по дому наверняка чаще, нежели признавался в этом. Когда, истомившись в своей засаде, Худолей вышел из-под лестницы и подошел к окну, то увидел лишь, как Михалыч входит в свое убежище.

К кому он прибегал?

Кого и о чем хотел предупредить?

А ведь предупредил же – у него не хватило терпения подождать всего несколько минут, пока Худолей войдет в дом, он тут же побежал за ним. Пистолет – вот в чем дело. Скорее всего он сообщил кому-то, что пистолет изъят. Или же поспешил убрать какие-то следы, унести какую-то улику.

– Ну, ты даешь, старик, – озадаченно пробормотал Худолей. – С тобой, я смотрю, не забалуешь... На кого же ты работаешь, в таком случае? И не ты ли хлопнул любимого хозяина? А что, вполне возможно. Пока все ужинали и выясняли отношения, пробрался незамеченным в дом, разулся у входа, чтобы не наследить жидкой грязью, сделал свое черное дело и вернулся к себе, прихватив по дороге бутылку виски... Очень даже может быть, – продолжал бормотать Худолей. – Хотя поверить в это трудно.

Пафнутьева он нашел в каминном зале – тот беседовал со странным человеком какого-то нервно-возбужденного вида. Тощий бледный тип с седой щетиной и в мятом пиджаке, в котором он, похоже, и спал эту ночь, поминутно вскакивал, обегал вокруг стола, за которым сидел Пафнутьев, присаживался, заламывал пальцы, так что слышался живой треск рвущихся сухожилий, и снова садился. Пафнутьев наблюдал за ним молча, сосредоточенно, с едва заметной скукой. Он даже не поворачивал головы вслед за нервным и смотрел на него, лишь когда тот пересекал линию его взгляда.

– А вот и наш эксперт, – громко, внятно произнес Пафнутьев, увидев входящего Худолея, произнес с единственной целью – остановить носящегося кругами человека. – Прошу садиться, – опять громко и раздельно произнес Пафнутьев. – Есть вопросы, есть, надеюсь, ответы. Надо и то, и другое произнести вслух, чтобы не было у нас ни вопросов, ни ответов.

– Это как? – не понял нервный.

– Шутка, – ответил Худолей. – Начальство шутит.

– В этом доме? В этот момент? В-в-в... Когда я в таком состоянии? Шутка?!

– Если дело не допускает шуток, значит, это несерьезное дело, – Пафнутьев говорил все с той же размеренностью, чтобы нервный осознал необычность слов, которые он произнес.

Тип замер на секунду, подумал, но, видимо, у него не хватило сил и терпения понять сказанное, и он снова устремился вокруг стола. Худолей перехватил его на одном из виражей. Уцепившись за руку, подтащил нервного к стулу и усадил, положив его руки ладонями вниз на стол. Когда тот попытался было снова вскочить, Худолей вынул из кармана куртки пистолет и со стуком положил на стол.

– Ваше оружие?

– Что? – отшатнулся нервный.

– Объячев, хозяин дома, был убит из этого пистолета. А вот и глушитель, – Худолей был суров, неулыбчив, но Пафнутьев уловил, уловил все-таки в самых уголках худолеевских глаз шалые искорки. – Сейчас он находится в морге. На вскрытии, – замогильным голосом продолжал Худолей. – И когда вскрытие закончится, мы будем знать все.

– О боже! – прошептал нервный и отшатнулся на спинку стула. Теперь он не смог бы бегать вокруг стола, даже если бы позволили, даже если бы помогли подняться со стула.

– Это Вьюев, Олег Игоревич Вьюев, – пояснил Пафнутьев. – Давний друг, хороший знакомый Объячева. Они вместе начинали, прошли через трудности становления и сохранили добрые отношения, привязанность друг к другу. Он гостил у Объячева. И теперь переживает, потому что оказался здесь в ту самую ночь, когда его друг и соратник был убит.

– Объячев – мой друг? – простонал Вьюев, горестно раскачиваясь из стороны в сторону. – Он обобрал меня, как... как... – Вьюев развел руки в стороны не в силах подобрать слово, которое бы отразило его чувства.

– Хорошо обобрал?

– Начисто! – как от боли, вскрикнул Вьюев.

– Что вы можете сказать по этому поводу? – Пафнутьев указал на пистолет и глушитель, которые все еще лежали на столе.

– Впервые вижу, – тот с легкой брезгливостью отодвинул от себя оружие. – Никогда не пользовался.

– И мысли такой не было? – уточнил Пафнутьев.

– Мысли? – удивился вопросу Вьюев. – Мысли были.

– Что же останавливало?

– Здравый смысл.

– И немного робости?

– Разумеется. А как же... Робость входит в понятие здравого смысла. Робость, опасливость, страх. – Вьюев немного успокоился, выглядел увереннее, на вопросы отвечал убежденно, будто речь шла о вещах, которые он хорошо обдумал и пришел к твердым решениям.

Пафнутьев смотрел на сидящего перед ним человека и понимал, ясно понимал – это не слабак. А его нервное и бестолковое кружение вокруг стола – всего лишь минутная слабость, которая бывает и у самых сильных людей. Знал Пафнутьев и другой закон – слабаки редко плачут, гораздо чаще слезы катятся у людей сильных, способных на поступки решительные, отчаянные, безоглядные. Сильные не просто плачут, они рыдают, но не надо им напоминать об этом.

– Вы приехали к Объячеву за деньгами?

– Да.

– А он?

– Послал.

– Деньги?

– Меня послал. Сказать куда?

– Догадываюсь. Это был его окончательный ответ?

– Он говорил всякие слова, произносил какие-то обещания, какие-то надежды пытался внушить, но я понимал – никогда моих денег не отдаст. Не сможет. Он сам об этом не догадывался, но я понял: Объячев воспринимал возвращение долга как личное оскорбление. Он не мог переступить через себя. Мог только брать. Причем брал всем.

– Всем – это как? – спросил Пафнутьев.

Вьюев еще дальше отодвинул от себя пистолет. Некоторое время молча смотрел в окно – солнечные лучи били ему прямо в глаза, но он, казалось, не замечал этого неудобства, более того, смотрел на солнце не мигая, будто для него это было привычное занятие.

– Чем брал? – Вьюев усмехнулся. – Говорю же – всем. Унижением, оскорблением... Зная, что человек не может вернуть долг, пустяковый долг, больших долгов он не прощал, так вот, зная, что с этого человека ничего уже взять нельзя, он брал его самолюбие, достоинство. Он растаптывал его, превращал в тряпку и этим как бы возвращал долг. Как-то приехал ко мне за деньгами... Я не смог ему тогда вовремя вернуть долг. И тогда он изнасиловал мою жену.

– При вас, что ли?

– Нет, я отлучился куда-то... За коньяком пошел. Этого времени ему хватило.

– Распили коньяк? – спросил Пафнутьев таким тоном, будто это сейчас было самым важным. Впрочем, вполне возможно, что это действительно было самым важным.

– Да, распили. Но о том, что он сделал с моей женой, я узнал, когда он уже уехал.

– И тогда вас посетили мысли насчет вот этих дел, – Пафнутьев кивнул на пистолет, лежавший на столе.

– Мысли насчет этих дел меня не покидали никогда, – отчаянно признался Вьюев. – Они всегда были при мне.

– И наконец представилась возможность...

– Не надо! – он махнул рукой. – Не надо мне клеить это убийство. Уж поверьте мне, я бы нашел способ сделать это совершенно неуязвимо. Так, что вам и в голову не пришло бы задавать мне вопросы и вообще встречаться со мной.

– А это возможно? Совершить убийство неуязвимо?

– Да! – отрывисто произнес Вьюев. – Да! – повторил он уже с вызовом, твердо посмотрев в глаза Пафнутьеву. – У меня было несколько вариантов.

– Домашние заготовки?

– Можно назвать и так.

– Поделитесь, – попросил Худолей, решив, что и он, наконец, может вмешаться в этот рискованный разговор.

– Ни за что! – усмехнулся Вьюев. – Это мои маленькие изобретения, они еще не запатентованы. Кто знает, с кем меня еще сведет судьба, – глядишь, и пригодятся.

– Отчаянный вы человек, – уважительно произнес Пафнутьев. – С куражом.

– Что вы хотите – предприниматель первого поколения. Мои дети будут осторожнее, мои внуки вообще станут законопослушными и исправными налогоплательщиками.

– Куда вы удирали ночью с чемоданом?

– Спасался, – пожал плечами Вьюев. – В доме труп. С покойником у меня отношения сложные. Можно сказать, больные. На каждом этаже – милиция, оперативники, эксперты... Надо бежать.

– Вы не убивали Объячева? – прямо спросил Пафнутьев.

– Нет, – быстро ответил Вьюев. – Не убивал, хотя...

– Слушаю внимательно.

– Хотя сейчас вот, за этим столом, этим утром, разговаривая с вами... Я начинаю об этом сожалеть. Если я этого и не сделал...

– Вы имеете в виду убийство?

– Да, разумеется... Так вот, если я этого и не сделал... то только по одной причине – я все еще надеялся получить с него деньги, все еще думал, что это возможно.

– Много денег? – невинно спросил Худолей.

– Тысяч двести.

– Долларов?

– Конечно. Для него это были не слишком большие деньги, так, средненькие... Как вы думаете, во сколько ему обошелся этот домик?

– Понятия не имею, – чистосердечно признался Пафнутьев.

– Наверняка побольше миллиона.

– Долларов? – охнул, как от удара, Худолей.

– Не тугриков же, – усмехнулся Вьюев.

– И в этот свой приезд вы поняли окончательно и бесповоротно, что денег с Объячева уже не получить? – спросил Пафнутьев, снова выходя на тему убийства.

– Да, понял. Но поймите – я не стал бы его убивать здесь, при таком количестве народа. Не стал бы. Но и скрывать не буду – я удовлетворен случившимся, мне ничуть его не жаль, и если я о чем-то действительно сожалею, так это о том, что уже никогда с него своих денег не получу.

Пафнутьев помолчал, склоняя по своей привычке голову то в одну сторону, то в другую, то к одному плечу, то к другому. Это производило такое впечатление, будто он выслушивал доводы то одной стороны, то другой; то сомневался, то отбрасывал свои же сомнения. Он не смотрел ни на Вьюева, ни на Худолея, чтобы они не отвлекали его от мыслей глубоких и проницательных. Пафнутьев водил пальцем по полированной поверхности стола, следуя за причудливыми узорами орехового дерева, и, наконец, поднял голову, встретился взглядом с Вьюевым.

– Что у вас в чемоданчике?

– Документы, – Вьюев нервно передернул плечами.

– Какие?

– Деловые... Разные. Договоры, расписки, обязательства.

– Все документы... ваши личные?

– Не только... Когда все это случилось... Я нахватал у Объячева... Какие подвернулись. Со стола, из сейфа...

– Сейф был открыт?

– Нет.

– Как же вам удалось проникнуть в него?

– Удалось.

– Я смотрю, у вас много домашних заготовок?

– Вы еще не обо всех знаете, – отчаянно заявил Вьюев.

– Поделитесь, – опять попросил Худолей.

– Как-нибудь при случае.

– С какой целью вы пытались похитить объячевские деловые бумаги?

– Я подумал, что с их помощью мне удастся доказать его долг и хоть что-нибудь вернуть.

– Подводим итоги, – сказал Пафнутьев. – Причины убить Объячева у вас были. Желание убить тоже имелось. Мысли убить Объячева вас посещали часто и настойчиво. Более того, вы не один раз задумывались над тем, как убить Объячева столь хитро и предусмотрительно, чтобы следствию и в голову не пришло заподозрить в этом злодейском преступлении именно вас. Скажите, гражданин Вьюев, я правильно все изложил?

– Да, совершенно правильно. Только в одном месте допустили ошибку.

– Какую?

– Вы назвали преступление злодейским. Это не так. Здесь нет никакого злодейства. Это был бы справедливый акт возмездия.

– Олег Игоревич... А вы никому ничего не должны? За вами никаких долгов не числится? Денежных, нравственных, товарищеских?

Некоторое время Вьюев с недоумением смотрел на Пафнутьева, потом усмехнулся каким-то своим мыслям, потер ладонями бледное после бессонной ночи лицо да так и остался сидеть, опустив голову.

– Понимаю вас, – наконец сказал он. – Согласен с тем, что вполне возможно кто-то мечтает лишить жизни меня и наверняка когда-нибудь лишит... Говорю же – предприниматель первого поколения. Все мы живем хорошо, но недолго. Но я не убивал Объячева.

– Кто, по-вашему, мог это сделать? Здесь, в этом доме, не так уж много людей, согласитесь... Вот вы, жена, красавица-секретарша, домработница, телохранитель...

– Бомж в сарае, – подсказал Худолей.

– Как, у него был личный бомж? – весело удивился Пафнутьев.

– Почему был? Он и сейчас есть. Отдыхает после хорошего виски.

– Два строителя, – подсказал Вьюев. – Вы с ними уже беседовали?

– Чуть позже, – сказал Пафнутьев, поднимаясь. – А вас прошу больше не убегать. Это производит дурное впечатление на следствие.

– Совершенно верно, – кивнул Худолей. – Приличные предприниматели так себя не ведут, – он осуждающе посмотрел на Вьюева. – Если, конечно, совесть их чиста и непорочна.

– Мне бы документы мои получить... Это как, возможно?

– Чуть попозже, – привычными своими словами Пафнутьев наловчился уходить от всех срочных вопросов и решений. «Чуть попозже» – говорил он, когда слишком уж его торопили, когда нечего было сказать или вообще преждевременно было произносить что-либо определенное.

* * *

Строители жили в подвале. Это была большая комната, почти зал, который в будущем можно бы приспособить и под настольный теннис, и под бильярд, и даже под небольшое стрельбище – чего по пьянке не придет в голову загулявшим гостям. По диагонали, из угла в угол, расстояние явно превышало двенадцать метров, и из воздушных пистолетов вполне можно устраивать полуночные состязания.

Здесь было тепло, сухо, вдоль стен шли толстые, горячие трубы – отопление в доме было свое, независимое от внешних условий, от государственных котельных. И воздух свежий – три небольших окна у потолка давали достаточно и света, и воздуха.

Вдоль стены стояли несколько кроватей, скорее всего позаимствованных в какой-нибудь соседней воинской части. Но заняты были только две – с них-то и поднялись два мужичка, едва Пафнутьев вошел. Поднялись да так и остались стоять у своих кроватей, словно ожидая от него каких-то указаний.

– Вольно! – сказал Пафнутьев, закрывая за собой дверь. Мужички расслабились, заулыбались и сели на кровати, с которых только что поднялись. – Кто такие будете?

– Работаем мы здесь... – ответил молодой – более щуплый и, похоже, пошустрее.

– Давно? – задал Пафнутьев самый невинный вопрос, не предполагая, что он окажется самым существенным из всех, которые он вообще мог задать.

– Да уже больше года, – ответил тот, что постарше.

– Да-а-а? – удивился Пафнутьев. – А сами откуда?

– Западная Украина. Золочев.

– А дома – жены молодые, дети малые?

– Так оно и есть.

– И что же вы тут делаете?

– Штукатурные работы, кирпичная кладка, камин вот сложили, отопление провели... Сейчас третий этаж вагонкой обшиваем. Хватает работы.

– Когда домой?

– Собирались через месяц... А теперь даже и не знаем.

– В чем проблема?

– Хозяина-то нашего, говорят, убили...

– Точно, убили, – Пафнутьев сел на свободную кровать. – Могу подтвердить. Этой ночью и убили.

– Вопрос возникает...

– Слушаю внимательно.

– Кто же заплатит за работу?

– Сколько вам не заплачено?

– За весь год и не заплачено.

– За год?!

– Мы и намекали, и открытым текстом, и за горло брали нашего Константина Александровича...

– И что же Объячев? Устоял?

– Устоять-то он устоял... Да, видно, не все такие лопоухие, как мы, – сказал молодой парень. – К кому нам теперь за деньгами-то? Или все так и ахнулось?

– Не знаю, ребята, – Пафнутьев развел руками. – Вопрос непростой. И если уж говорить откровенно...

– Ну? Ну? – нетерпеливо, почти хором заторопили его рабочие, побледнев от дурных предчувствий.

– Не завидую я вам.

– Да не надо нам завидовать! Мы тоже никому не завидуем! Нам деньги нужны!

– Понимаю, – кивнул Пафнутьев. – Хорошо вас понимаю. И потому не завидую. И сразу говорю – не по моей это специальности. Моя забота – убийцу найти.

– А почему к нам пришли с этим делом?

– Не только к вам, я ко всем подхожу. Народу в доме не так уж много, человек пять, семь... С вами чуть побольше. Убийца в доме. Кто?

Но даже эти суровые слова не смогли сбить мужиков с их собственных проблем, – похоже, они и не услышали вопроса Пафнутьева, озабоченные уплывающими из рук деньгами, которые зарабатывали целый год. Они смотрели Пафнутьеву в глаза, и он хорошо видел, что нисколько не заботит их поиск убийцы, что думают они сейчас только о деньгах. Впрочем, их напряженное, сосредоточенное молчание могло быть истолковано совсем иначе. И Пафнутьев мог при желании озвучить сейчас их мысли иначе – все ли сделано чисто, не осталось ли следов, нет ли чего такого, за что их могут привлечь, уличить и посадить надолго.

Всматриваясь в лица мужиков, вслушиваясь в их горестные причитания, Пафнутьев не мог избавиться от впечатления, что во всем этом таится какой-то второй смысл. Или рабочие не договаривают, или говорят не самое главное. То вдруг без всякой надобности быстро переглянутся, словно сверяя свои слова, словно советуясь. И еще видел Пафнутьев – нет, все-таки нет в них истинной горести, боли, разочарования. Не так себя ведут люди, которые, отработав год, вдруг обнаруживают, что получать им нечего и даже, более того, – не от кого. В какой-то неуловимый миг показалось ему, что они не столько печалятся, сколько хотят показать свою опечаленность.

И он решил проверить свои впечатления.

– Как же вас дома-то встретят? Там же на деньги надеются? Наверное, в долги залезли – в надежде на ваши заработки?

– Ой, не знаю, не знаю! – запричитал, раскачиваясь из стороны в сторону, старший рабочий. – Боюсь даже думать об этом, боюсь даже представить, что будет, когда скажу все, как есть, – он замолчал, продолжая раскачиваться с закрытыми глазами.

Нет, не убедили эти слова Пафнутьева. Холодными показались. Так может произносить текст слабенький актер, но не человек, которого только что ограбили, который минуту назад узнал, что обманут подло и нагло.

– Как вас зовут? – спросил Пафнутьев чуть жестковато, не отделавшись еще от впечатления, что его разыгрывают.

– Меня Васыль Вулых, а вуйко – Степан Петришко.

– Вуйко? Это имя такое?

– Нет, вуйко – это вроде дядька, вообще старший, уважаемый...

– Понял, – кивнул Пафнутьев. – Он, значит, вуйко, а ты совсем даже не вуйко?

– Дело не в этом... Парень помоложе может назвать меня вуйко. Но среди нас двоих – Степан для меня вуйко, а я для него просто Васыль.

– Как я понимаю... В доме жили не очень мирно?

– Какой там мир! – воскликнул Степан, и Пафнутьев вдруг уловил, почувствовал в его голосе ту искренность, которой так не хватало ему до сих пор. И с облегчением убедился, что первое его впечатление не ложное, не надуманное, не вызвано дурной подозрительностью. – Грызлись все, как собаки!

– Вы здесь питались? – спросил Пафнутьев.

– Да, – подтвердил Степан. – Нас кормили.

– В подвале?

– Когда хозяин был дома – то за общим столом.

– Все вместе? – удивился Пафнутьев.

– Да, разом.

– И выпить давали?

– Если хозяин пил, то и нам подносили. Что он пил, то и мы.

– Так не часто бывает?

– Так почти не бывает, – сказал Васыль. – Потому и терпели год... Вроде за одним столом питаемся: не кормят, как собак, где-то во дворе, за углом... Все за столом – и мы за столом. Получалось, что вроде как одна семья... Потому и язык не поворачивался каждый раз кричать: «Давай деньги! Давай деньги».

– А когда гости?

– Смотря какие гости... Если его люди, из города, по своим делам, то, конечно, он сидел с ними наедине. Если приходили соседние застройщики... Вместе сложности обсуждали, за одним столом.

– Да ладно тебе трепаться! – вдруг сорвался Степан. – Зарядил – за одним столом, за одним столом... Триста лет в гробу я видел его стол! Ты мне отдай положенное, а я уж как-нибудь сам прокормлюсь! Тоже еще – благодетель! Дерьмом он жил, дерьмом и подох.

– И вам совсем-совсем его не жалко? – удивился Пафнутьев.

– Кого? Объячева, что ли? Триста лет в гробу в белых тапочках! Он как-то проболтался – в ресторане посидел вечерок со своими ребятами...

– И что? – спросил Пафнутьев. – Хорошо посидел?

– Наша с Васылем годовая зарплата! Вот цена их ужина. Не собирался он нам платить, не собирался! Это я знаю точно и всегда Васылю повторял. Он не верил. А сейчас хошь – не хошь, а верь!

– Теперь-то уж точно заплатить не сможет.

– И не собирался! – твердил свое Степан. – Я тебе это говорил? Спрашиваю – говорил?

– Было дело, – кивнул Васыль.

– Часто говорил?

– Частенько.

– Я прав?

– Ты всегда, Степан, прав.

– Вы сказали, что в этом доме все грызлись, как собаки, – напомнил Пафнутьев. – Что вы имели в виду? Лаяли, кусались, рычали?

– Гавкать не гавкали, и чтоб кусаться – тоже не замечал... Но, знаете, у всех было на душе вроде как злобство. Тот этого ненавидит, этот того терпеть не может, все вместе сраного Объячева готовы растерзать...

– За что?

– А! – Степан махнул рукой. – Конечно, он всех кормил, одевал, кое-кого по островам возил, по странам жарким... Но как сказать... Не по доброте душевной, не из щедрости и бескорыстия – нет. Жлоб он, вот что я скажу. Все, кто в этом доме жил, были для него прислугой. И потом, знаете, можно и с прислугой нормально жить, а этот Объячев никогда не забывал напомнить, что ты прислуга. Я не возражаю, пусть прислуга, но плати! У меня семья в Золочеве год ничего, кроме картошки, не ест! Год!

– И однажды вам это надоело, – произнес Пафнутьев без вопроса, просто проговорил, как бы вывод для себя сделал, но Степан почувствовал – надо что-то ответить.

– Почему однажды? – он передернул плечами. – Это давно мне надоело. Васыль все сдерживал меня, а то я бы давно с этим хмырюгой разобрался.

– А как с ним можно разобраться?

– Как? Да тыща способов! Принес бы он мне эти денежки, в жменьке принес!

– В чем?

– В ладошке.

– Так как же все-таки с ним можно было разобраться?

– Морду набить – это первое дело. Петуха пустить в этот домик тоже можно. Работу так сделать, что через месяц все развалится, через месяц все надо по новой отделывать.

– Так, – кивнул Пафнутьев. – Это уже три способа. И еще есть другие?

– Есть.

– Слушаю вас внимательно.

– Телевизор видели в каминном зале? Он три тыщи долларов стоит. Его нетрудно вывезти. Никто и не заметит. Ковры видели в рулоны свернутые? Иранская ручная работа. Даже набор каминный – лопаточка, щипчики, совочек... Мне полгода надо вкалывать, чтобы такой набор купить.

– Неужели совок с лопатой может столько стоить? – ужаснулся Пафнутьев.

– Шведское исполнение: кованый металл, винтовой узор, квадратное сечение, отделка из дуба, подставка с фигурными крючками, тоже коваными... – Степан смотрел на Пафнутьева даже как-то жалостливо, как на человека, которому приходится объяснять такие простые вещи. – Опять же надо учесть – это предмет роскоши. Я бы мог выковать такой набор, и он обошелся бы Объячеву в десять раз дешевле... Но есть некие неуловимые признаки хорошей фирмы. И платят за эти вот неуловимые признаки. А не за изделие и не за класс самой работы.

Степан как-то сразу резко переменился – уже не гневался на Объячева, сделался спокойным, усталым. Поставив локти на колени, скрестил тяжелые, натруженные ладони, он, казалось, просто ждал, пока Пафнутьев уйдет и оставит их с Васылем вдвоем.

«А как пылал, как горел всего две минуты назад!» – изумился Пафнутьев.

* * *

Самое большое удивление, самая ошарашивающая неожиданность подстерегала Пафнутьева все-таки не в этом доме, где, казалось, все было пропитано какими-то тайнами, недомолвками, загадочными превращениями и перепадами в настроении людей. Оставив Худолея и Андрея в объячевском особняке и наказав никого не выпускать, Пафнутьев выехал в город. И вот там-то, в морге, где знакомый патологоанатом должен был сделать вскрытие Объячева, Пафнутьева и поджидало сообщение, которое перевернуло все его соображения вместе с подозрениями, прикидками и скромными озарениями.