Текст книги "Личная жизнь"

Виктор Пронин
Личная жизнь

С самого утра Алексей почувствовал беспокойство. Словно накануне знал о каком-то важном предстоящем деле и забыл. С этим настроением он завтракал, ехал в автобусе на работу, просидел весь день за своим столом. Работа не шла. Он вздрагивал каждый раз, когда звонил телефон, хлопала дверь или из коридора доносился громкий голос.

День кончался. Это был едва ли не самый длинный день в его жизни. Он казался бесконечным и растягивался, растягивался, как нитка хорошего резинового клея. Обычный день, наполненный шелестом бумаг, пустыми разговорами о летних отпусках, о профсоюзных льготах, о французских сапогах, финских куртках, о том, как кто ехал в трамвае. День был озвучен ненужным и раздражающим смехом, каким смеются, когда совсем не смешно, значительными и оттого ничего не значащими словами. Они лопались, как мыльные пузыри, не выдерживая того смысла, которым их пытались нагрузить. И от всего этого оставалось неприятное ощущение глупости и пустоты.

Алексей молча копался в своем столе, рисовал рожицы или просто барабанил пальцами по столу, глядя в быстро темнеющее окно. С таким выражением сидят пассажиры, которые не одни сутки ждут самолета и не знают, когда он придет, да и придет ли вообще. Девушка, сидевшая за столом напротив, спросила, когда в комнате никого, кроме них, не было:

– У меня такое впечатление, что тебе сегодня предстоит важное свидание. Это верное впечатление?

– Может быть.

Ему не хотелось говорить. Такое чувство ожидания случалось у него и раньше, и самое неприятное было в том, что в конце концов так ничего и не происходило. Словно приближающаяся буря, которая вдруг повернула и пронеслась стороной, громыхая и посверкивая у самого горизонта безопасными молниями.

– Но ты не забыл, что свидание у тебя со мной?

– Нет, что ты! Света! Конечно, не забыл. Я все помню. Как можно? Это же ни в какие ворота…

Само количество заверений насторожило девушку.

– И время помнишь?

– Ну да! В семь. Я не забыл. Понимаешь, только схожу домой переоденусь.

– Если у тебя какое-нибудь дело, скажи. Можно отложить. Сходим завтра, – сделала она шаг назад, как бы беря разгон для прыжка.

– Да нет у меня никакого дела? Сам не пойму… Какое-то совершенно дурацкое состояние.

Алексей увидел, что Света не верит ему, и замолчал. Он всегда говорил ей правду, а она, внимательно его выслушав, начинала думать, что он этим хотел сказать. И, ни до чего не додумавшись, приходила к выводу, что он необыкновенный ловкач и шалопут.

В их отношениях установилось какое-то зыбкое равновесие. Света не решалась сделать шаг вперед, чтобы не нарушить этого равновесия и не быть отброшенной назад. Кроме того, ее останавливали соображения о гордости, достоинстве, она боялась выглядеть навязчивой. А он не торопился приобрести ее, чтобы не лишиться, как ему казалось, чего-то более важного, ведь каждое приобретение чего-то лишает, сковывает, ограничивает. Ему нравилось ее умение взглянуть неторопливо, практично на самые, казалось бы, щекотливые понятия, она умела говорить о них легко и просто. Света полагала, что каждый мужчина, стоит ему только остаться наедине с женщиной, станет тут же ухаживать за ней и даже обязан это делать, если он, конечно, хорошо воспитан. Поэтому все его слова, а если он молчал, то и молчание, принимала за намеки. Она вообще мало понимала Алексея, но признавала за ним право поступать, как он хотел. Чутье подсказывало ей, что так будет лучше.

Как бы там ни было, но в отделе начали поговаривать об их свадьбе под Новый год. Он не опровергал этих слухов, а она невольно питали их, для нее это было слишком большим событием, чтобы просто отмалчиваться.

Несколько лет спокойной, неторопливой и почти ненужной работы в отделе притупили его чувства, сгладили выступающие черты характера. Постепенно он перестал ощущать в себе способность к решительным, неожиданным или хотя бы самостоятельным действиям. Ежедневный и размеренный круг обязанностей подавил стремление к необычному, новому. Единственное, что осталось в нем, это какая-то воинствующая непрактичность. И Алексей держался за последнюю опору, которая не даст ему свалиться в старость. Он чувствовал эту старость, она ходила под окнами. Неожиданно повернув голову, он иногда встречался с ней взглядом. Старость смотрела на него улыбчиво и терпеливо. И тогда он делал вид, что ничего не заметил. Да, однообразные постылые обязанности приближали старость, теперь он это знал. Она могла прийти гораздо раньше положенного ей срока.

А день все кончался.

Алексей встал, подошел к окну. Долго смотрел на заснеженную улицу, день быстро погружался в сумерки. По ржавому карнизу окна проносились снежинки. Они летели быстро, как на санках, и срывались на тротуар. На громадных деревьях черными гроздьями висели воробьи. Весь день от них стоял сплошной визг. Но к вечеру ударил мороз, воробьи смолкли и сидели молчаливые, нахохлившиеся. Словно разобиженные.

Зазвонил телефон.

– Кого?! – обернулся он.

– Тебя. Приятный женский голос, – Света положила трубку на стол рядом с телефоном.

Алексей подошел, не решаясь взять трубку, смотрел беспомощно, словно не зная, как с ней быть, для чего предназначен этот черный пластмассовый крендель на витом проводе.

– Да, – наконец сказал он.

– Это ты? Узнаешь?

– Да.

– Решила вот позвонить… Как, думаю, живет товарищ служащий…

– Хорошо живет.

– Еще не женился? Я так давно не видела тебя! Ты, наверно, все такой же?

– Почти.

– В таком случае тебе можно назначить свидание?

– Да.

– Хорошо. Давай там же. В пять.

– В пять? – неосторожно спросил он и покосился на неестественно застывшую Свету. Девушка смотрела, как он шел к своему столу, как садился, как деловито и беспорядочно перебирал бумаги, пытаясь сосредоточиться. Потом встала, взяла какую-то папку и вышла, спокойно вышла, только на пороге дверь, словно почуяв что-то, рванулась из ее рук и хлопнула, как при внезапном порыве ветра.

– Что с ней? – спросила, входя, пожилая сотрудница. – Вы поссорились?

В отделе знали об их отношениях больше, чем они сами. Над их отношениями шефствовали, о них заботились, их пытались поддержать, направить в нужную сторону, ускорить, чтобы побыстрее довести до семейной завершенности.

– Странно, – пробормотала женщина и вышла поделиться соображениями. Соседние отделы тоже были извещены, их свадьбы ждали как большого общего торжества, которое бы разрушило унылую повседневность.

Вошла Света и молча села на свое место. Подчеркнуто независимо, озабоченно.

– Тут пронесся слух, что мы поссорились, – сказал он.

Она не ответила.

– Не хочешь ли ты сказать, что они правы?

– Отстань.

– Вот как… Ну, хорошо. Уже пять часов. Рабочее время кончилось. А свободное нужно использовать интереснее. Сегодня день всего… всего, – он перелистнул календарь, – около семи часов. Самый короткий день в году. Как раз семь часов – рабочее время. А все свободное время приходится на ночь.

Он уже ничего не ждал, неизвестность кончилась. Телефонный звонок снял всю его тревогу. Именно это должно было случиться или что-то совсем другое, но звонок успокоил его.

– Тебя ждут, – сказала девушка. – Ты не забыл? Холодно ведь. Замерзнет, – она нервно усмехнулась.

Алексей молча оделся, не видя ее наполненных слезами глаз, не слыша ее напряженного голоса. Вернее, стараясь ничего не видеть и не слышать. Это было нетрудно, потому что его давно уже здесь не было.

Едва он вышел на улицу, ветер с силой толкнул его в спину, наполнил холодом и снежинками мохнатую шапку. Он все больше волновался. «Отчего бы?.. – подумал. – Ведь все ясно, все понятно. Будет то, что происходит каждые полгода». Он снова выходил на хорошо знакомый круг.

Остановился. Несколько раз глубоко вздохнул и увидел. Женщина стояла к нему спиной, но он узнал ее по стройным, сильным, несколько тяжеловатым ногам. Узнал и совсем разволновался.

Прогрохотал освещенный трамвай с замерзшими стеклами. Прошуршал троллейбус, роняя сверкающие капли электричества. Еще один трамвай.

Наконец он подошел.

– Привет.

– А-а, здравствуй! Раньше ты не опаздывал.

Улыбка. Метнувшиеся брови. Рыжая лисья шапка, казалось, тоже принимала участие в выражении ее лица. Шалом, уверенном, взволнованном.

– Не спешишь? – спросила. И он понял, что она тоже волнуется.

– Нет. Еще нет. Мне к семи. А сейчас… Сейчас только четверть шестого.

– У нас с тобой никогда не было столько времени.

– Да, – улыбнулся он. – Мы даже успеем помириться. И снова поссориться успеем. Но я не хочу ни того ни другого. Понимаешь, Таня, неинтересно. Как в плохом фильме, когда заранее знаешь конец.

– А если… Если на этот раз конец будет другим? – спросила она, наклонив голову.

– Ха! Фильм может быть другим, а конец будет тот же. Штамп. Разве не так? Хороший вечер неожиданно оказался свободным. Случайно подвернулся номер телефона. Почему бы не пощекотать себе немного нервы, тем более что это ничем не грозит. Верно?

Они дошли до конца квартала, повернули обратно, Алексей надеялся, что Таня будет разубеждать его. Зачем же тогда звонить? Но она ничего не ответила. И только немного погодя спросила:

– Почему не заходил?

– Не знаю. Понимаешь, не знаю! Не знаю, и все! Поняла?!

– Что с тобой?

– Ничего! Понимаешь, со мной ни-че-го! Каждый раз все повторяется заново. Слишком это болезненная штука. И сейчас… Побудь я с тобой еще полчаса, и опять все начнется сначала. Нервотрепка, письма, звонки. У тебя снова будет мало времени, снова появятся необыкновенной важности дела. И в конце концов ты снова уйдешь. Ты не знаешь, как это… Бывает. Это не прихоть, не похоть, даже не любовь. Любовь – бирюльки по сравнению с этим, поняла?! Манная кашка. Здесь что-то другое… Ты не представляешь…

– Какой-то ты сегодня…

– Я совсем не такой, как ты думаешь. С тобой я вот такой, а с другими – другой. Но с тобой я не могу вести себя иначе. А другие, возможно, видят меня таким, каким хочешь видеть ты.

– Все это слишком умно. Ты просто хочешь казаться лучше, чем есть на самом деле.

Алексей успокоился. Он волновался в ожидании перемен, боялся их. Но все оставалось по-прежнему. И завтрашний день будет таким же. Даже длиннее. Дни стали увеличиваться.

– А знаешь, – сказал он, – воробьи почему-то садятся только на те деревья, которые вдоль дорог, а в сквере, вон глянь, ни одного нет.

– Наверно, теплее над дорогой.

– Наверно. А может…

– Что же ты замолчал?

– Продолжить? Слушай. Ты позвонила сегодня: «Почему не заходил?» Тебя ведь интересует, почему я не заходил? Тебя это страшно интересует? Хочешь, я буду звонить десять раз на день? Хочешь, буду заходить каждый день?! Хочешь, не оставлю тебя ни на минуту?! Ты хочешь этого?

– Не знаю…

– А я не могу иначе. Да и зачем иначе?

Сквозь снег было видно, как вспыхивали и гасли громадные, словно живые, глаза светофоров, они будто медленно и важно моргали в темноте. На мостовой от машин оставалось по две широкие полосы. Как лыжня великана.

– Где ты празднуешь Новый год? – спросил он. – Хочешь, приходи к нам в наше уважаемое учреждение. У нас как раз свадьба.

– Кто женится?

– Я.

– Ты?! Поздравляю. Я рада за тебя.

– Спасибо.

– Ну, я, наверно, пойду. В таком случае. Да и тебе пора.

Он смотрел на ее удалявшуюся, таящую в снегопаде фигуру и все сильнее чувствовал боль от незначительности всего того, что ожидало его завтра – автобус, давка, работа, разговоры о соседских кознях, о болезнях, намеки, ухмылки за спиной. И снова бумаги, бумаги… Ужасно длинные и ужасно пустые дни. А вечера… Что будет с ними? Она уносила с собой тревогу, злость, измену – все. И оставляла совсем ненужное спокойствие.

– Таня! – он бросился догонять ее.

* * *

А потом наступила весна, прошел первый дождь. Невидимые в темноте капли срывались с карнизов, с балконов и летели вниз. Отдельные капли падали ему на голову и запутывались, дробились в волосах. Рядом светился окнами большой дом. Мелькали тени. Из открытых форточек слышалась музыка. Пахло весной, теплой землей, липкими почками, дождем. И еще какой-то далекой тревогой. Словно эта его жизнь на земле уже не первая, и вот пришло воспоминание о прежнем пребывании на земле, от которого ничего не осталось, кроме легкой тревоги и чувства узнавания. И теперь вот снова – ночь, земля после дождя, теплая кора деревьев, мягкие почки…

А тогда луна была не такая. Сейчас она свежее. Словно по ней еще текут чистые потоки дождя. Как по радостному девичьему лицу Алексей с ужасом вдруг осознал, что каждый его день катился, как по рельсам, и все предстоящие остановки были заранее известны, все предстоящие события он знал задолго до того, как они настигали его. Он почти с физической болью почувствовал, что соскучился по юности, по волнению, по неопределенности, по тому незнакомому человеку, с которым он бредет сквозь весенний вечер, по стуку каблучков о булыжники, по трепещущей, как рыбешка, ладони, по фразе – «Как вас зовут?»

Алексей вошел в дом.

– Почему ты не ложишься? – спросила Таня.

– Если б я знал, почему я не ложусь! Послушай, а как ты смотришь, если я пойду немного прогуляюсь, а?

– Только не задерживайся.

– Все будет железно, дорогая, – бодро ответил он. Уж возле двери растерянно усмехнулся. – Послушай… Людям не сидится на месте. На луну лезут, на полюсы, в тайгу. Людям надоедают старые книги, и они пишут новые, надоедает работа, и они меняют ее. Надоедают сами друг другу и тогда заводят новых друзей.

– Извини, я хочу спать. Уже поздно.

– Погоди… Меняют одежду. Не потому, что износилась, – надоела. Понимаешь? Каждый год меняется мода. Ведь каждый год, а? Квартирами меняются. Придумывают новые машины, потому что их не устраивают старые, новые теории… Заметь, я говорю не вообще о человечестве, а об отдельном человеке. И все это считается похвальным. И только в семье, заметь, только в семье это порицается.

– Тебя удивляет, что большинство живут со своими женами? Ну что ж… Наиболее «прогрессивная» часть человечества успешно решает эту проблему, пренебрегая мнением остального большинства. – Она спокойно посмотрела на него: – Ты уже стоишь перед этой проблемой?

– Через полчаса приду, – улыбнулся он.

Мертвые днем дома сейчас ожили, наполненные звуками, светом, людьми. На поворотах дребезжали пустые трамваи, носились по улицам ошалевшие от одиночества такси, а запоздалые прохожие спешили, как перед Новым годом. Алексей вошел в автомат и захлопнул за собой дверь. Решившись, набрал номер. Трубку долго не поднимали.

– Да, – наконец раздался голос.

– Здравствуй. Это я, Света.

– А! Привет.

– Спала?

– Нет. Я не поднимала трубку – ждала, пока телефон прозвонит пять раз.

– А если бы у меня не хватило терпения?

– Тогда бы мы не разговаривали. Но у тебя хватило терпения. Ты терпеливый. Что у тебя сегодня?

– Соскучился по луне. Знаешь, по той, которая была лет десять назад. Ты помнишь ее?

– Да.

– Сегодня случайно посмотрел на нее и увидел, что она мне совершенно чужая. Представляешь? Страшно стало. Неужели мы с ней никогда не помиримся?

– Охотно верю, что на луну ты можешь посмотреть только случайно. Ты, должно быть, стал начальником?

– Да. Похоже на то.

– А я не стала. Никем не стала. Сижу в той же конторе, помнишь? За тем же столом… А луна… Она мне кажется фальшивой. Как кусок желтого картона на сцене. Хотя нет… Не моя она. Не чувствую я ее своей. Мне иногда хочется взглянуть на тебя. Должна же я знать, с кем разговариваю по телефону на такие щекотливые темы, каков ты ныне… С тех пор, как ты… Прошло много времени.

– Нет. Лучше не надо. Ты не боишься разочароваться, увидев солидного дядю с портфелем? Ты сможешь после этого разговаривать со мной о луне?

– Разочароваться? Нет, не боюсь. Привыкла. Послушай, ведь я для тебя – только голос, верно? Как пластинка. Когда у тебя наступает очередной приступ тоски по луне, ты берешь монету, бросаешь ее в автомат и набираешь мой номер. Ведь ты заводишь меня, как пластинку, тебе не кажется? Каждый раз одно и то же, да и звонишь ты примерно в одно время года после первого дождя.

– Давай о чем-нибудь другом… Света!

– Ну?

– Как тебе живется?

– А это интересно?

– Да.

– Я весь день копаюсь в бумагах в нашей давней конторе. Что еще… Чуть не вышла замуж. Очень довольна, что не вышла. Позавчера у меня вытащили кошелек с деньгами. Нет, немного, пятерку… Набрала себе на платье. Голубое в полоску. Довольно симпатичное. Недавно болела… Почти месяц. Грипп с целой свитой помощников. Ко мне приходил мой «чуть-не-муж»… Приносил лимоны, делал чай, смотрел, как я пью, рассказывал новости с работы… Да, мы работаем вместе. Кстати, он сидит за твоим столом. Ты же знаешь, у нас каждый год повторяются одни и те же новости, одни и те же события. Посезонно. Я вот заболела и, оказывается, знаю все, что происходит там… А как ты?

– Нормально. Зимой получил выговор. А две недели назад – благодарность.

– Исправился, значит?

– Значит, исправился.

– Это… Хорошо… Это…

– Света! Ну что ты… Не надо. Слышишь? Ты слышишь меня, Света?! Ну что с тобой?!

– Нет, нет… Уже все. Вернее – уже ничего. Все в порядке. Все хорошо. Ты уж извини. Пожалуй, на сегодня с меня хватит. Будь здоров.

* * *

Алексей поднялся из-за своего стола, подошел к окну и остановился, прижавшись лбом к холодному темнеющему стеклу. Тяжелые мокрые сумерки. И такой же тяжелый мокрый снег. Он как-то значительно опускался сверху и молча, не торопясь укладывался на черный асфальт, жестяные крыши домов, на влажные ветви деревьев. Снежные хлопья, которые падали на исполосованную разноцветными бликами воду, тут же исчезали, будто тонули. У самых плит набережной плавали тихие оробелые чайки, похожие на снежки, пропитанные водой.

Вот тебе и зима, подумал он с каким-то невеселым удовлетворением и стал собираться домой. Выдвинув ящик, он сгреб в него все, что было на столе, и резко вбросил его обратно. В отделе уже горел свет. Сильный белый свет, едва смягченный светильниками. Профессиональный свет конструкторов, чертежников, инженеров.

Потом он пошел в угол, надел плащ, беретку и, не застегиваясь, стал протискиваться сквозь обращенные на него взгляды к выходу. Уже взявшись за ручку и приоткрыв двери, он оглянулся.

– Ну, счастливо. Я пошел.

Поколебавшись несколько мгновений, не то ожидая чьих-то слов, не то думая – не забыл ли чего, он плотно закрыл за собой дверь. Не торопясь спустился по длинным лестницам многоэтажного здания, прошел через вестибюль и остановился уже за громадными стеклянными дверями, похожими на витрину.

Все так же шел снег. Даже плотней, чем раньше. Вблизи снежинки казались еще крупней, а их полет – замедленнее. Была такая тишина, что он, кажется, слышал, как снежинки с мягким шуршанием опускались на плечи.

Мимо прощебетали девушки из соседнего отдела.

– Спокойной ночи, Алексей Петрович!

– Привет, – ответил он.

Прошествовал шеф. Спокойно, невозмутимо. Даже нет… Безбоязненно. Вроде над ним был прочный невидимый колпак. Рядом с ним проплыл громадный и послушный, как дрессированный дог, портфель.

Алексей прошел под темной громадой моста, мимо черного парохода, который на старости лет стал рестораном, и вышел на набережную. Машин на мосту видно не было. Только бесшумные их огни проплывали в воздухе. Пахло снегом, большой рекой, мерзлыми листьями, присыпанными снегом.

Впереди проступили низкие строения причала. Заколоченные досками кассы, сваленные в кучу скамейки, несколько ящиков от мороженого. Издалека, из-за густой снежной завесы донесся крик паровоза, вынужденного уходить куда-то на ночь глядя. Отяжеленные снегом волны плескались в гранитные плиты.

У Алексея было странное состояние – он все больше проникался сочувствием к ржавому корпусу какой-то посудины, которая чернела в холодной воде, к газетному киоску с выбитыми стеклами, к этому снегу, которому суждено завтра растаять, к далекому паровозу, который так отчаянно кричал несколько минут назад.

Вдруг Алексей услышал какой-то посторонний звук. Шаги. Он оглянулся. Человеческая фигура в нелепом тулупе медленно приближалась к нему. Сторож. Пора уходить.

– Ухожу, – сказал он, предупреждая сторожа. – Зря поднялись только.

– Оставайтесь, чего там…

– Нет, пойду, а то еще нечаянно стащу что-нибудь.

– А чего тут тащить-то? Тут и захочешь – не возьмешь, – добавил сторож. – Если не спешите, идемте ко мне, в сторожку? А? Там тепло, а? Посидим… – в его голосе было заискивание, будто он опасался остаться один.

В сторожке, обшитой фанерными листами из-под ящиков и кусками толя, в самом деле было тепло и сухо. Уютно гудела маленькая буржуйка, потрескивали дрова. На узком дощатом топчане спал кот. Возле печки валялись сваленные в кучу обрезки досок, брусков, планок. Они пахли лесом. Сторож снял тулуп и оказался стариком с чистым лицом и жесткими седыми прядями. Не говоря ни слова, он подбросил в печь несколько поленьев, спихнул кота с топчана, веником сгреб в угол стружки. Чувствовалось, что он боялся остаться без дела, потому что тогда ему придется объяснить свое приглашение. Старик так же молча достал из-под топчана заеложенную табуретку, из кармана тулупа вытащил четвертушку водки, кусок колбасы, хлеб.

– Понимаете… ну как вам сказать… Именинник я. Сегодня. Вот так-то. Шестьдесят пять, можно сказать, стукнуло. И вас потому позвал. Думаю, может, не обидится… А?

– Чего ж обижаться… Поздравляю. Здоровья вам, чтобы везло, чтобы грустно не было.

Старик сжал его руку и, глядя в глаза, внимательно слушал, кивая головой, будто повторял про себя каждое слово, стараясь их запомнить.

Потом Алексей, опустив руки в карманы и подняв воротник плаща, снова шел по пустынной набережной. Уходя от сторожа, он оставил ему свой нож, далеко не подарочного вида, но это был хороший простой ножик с двумя большими лезвиями.

Набережная кончилась. Дальше шли какие-то дворы, сараи, склады. Пройдя через них, он вышел к вокзалу. Не останавливаясь, прошел через зал ожидания, через какие-то подземные переходы и вышел на пустой перрон. Несколько темных промерзших вагонов пригородного поезда, видимо, никуда не собирались этим вечером. Диктор что-то лопотал о Москве, Адлере, Тбилиси. У самой земли, между рельсами, фиолетово светились низкорослые светофоры.

От вокзала Алексей уходил по центральной улице крупными размеренными шагами. Толпа обтекала его с двух сторон и смыкалась за спиной. Ему приятно было идти среди незнакомых людей быстро, но никуда не опаздывая, молча, ни о чем не думая.

– Осторожней, ты! – вдруг услышал он и с готовностью обернулся.

Их было двое. Ростом они были не меньше его, но моложе, намного моложе. По их лицам он понял, что они уже пожалели, что остановили его.

– Надо все-таки осторожней… Ведь…

– Привет, – ответил Алексей и отвернулся.

На перекрестке он остановился у проезжей части. Мимо него проносились черные блестящие машины, где-то на противоположной стороне улицы плавали в летящем снегу светлые квадраты окон, сновали прохожие. Он стоял минут двадцать, не меньше. Смотрел на машины, на снег, на фонари, на прогнувшиеся под снегом ветви деревьев. Было уже часов восемь, когда он вошел в телефонную будку. Тщательно закрыв за собой дверь, смел с аппарата снег, набившийся в открытую дверь, опустил в щель монету и набрал номер.

– Алло, – послышался в трубке знакомый женский голос. – Я слушаю. Кто это?

Алексей смотрел на залепленное снегом стекло и молчал.

– Алло! Ничего не слышно! Перезвоните, пожалуйста!

Выйдя из автомата, он свернул в какой-то переулок, темный и зыбкий. От падающего снега казалось, что здесь заборы, дома не имеют четких и твердых границ и сквозь них можно пройти насквозь и выйти на другую улицу. Неожиданно из-за поворота выскочил пустой, ярко освещенный, дребезжащий трамвай. Словно чему-то радуясь, он громко зазвенел и помчался дальше, напролом, в темноту.

Он без труда догнал трамвай, прыгнул на ступеньку и вошел. В вагоне была только девушка в белом от снега платке. Алексей, не колеблясь, подсел к ней.

– Добрый вечер, – сказал он.

– Извините, я не помню вас, – неуверенно ответила девушка, сбитая с толку его тоном. Он волновался, когда здоровался с ней, но она не заметила этого. – Откуда вы меня знаете?

– Я вас не знаю.

– Вот как! – она восприняла его слова почти как оскорбление.

– Но ведь нам вместе ехать почти час, – он, кажется, первый раз за сегодняшний вечер улыбнулся. – Как вас зовут?

– Оля, – сказала она, поколебавшись.

– О-ля-ля… А меня – Фицджеральд.

– Вы шутите! – она засмеялась.

– Конечно. Так как вас все-таки зовут?

– Нина.

Постепенно трамвай наполнялся пассажирами и вскоре оказался набитым до отказа. Он уже выбрался из города и бодро катился по степи к дальнему поселку, над которым светилось слабое зарево. Девушка все время смотрела на заснеженные поля, на пробегающие мимо фонари. Иногда, натыкаясь на его взгляд, она снова поворачивалась к окну.

– Знаете, там в тупике есть маленькое кафе… «Снежинка», по-моему, называется. Давайте зайдем и выпьем, а? А еще там продают горячие охотничьи сосиски. Тощие и кривые… Страшно есть хочется. Так зайдем? – Алексей прикоснулся к ее руке.

– Нет, нет, я не хочу, – сказала Нина, но в тупике все-таки дала себя уговорить. Девушка вдруг почувствовала, что он не очень огорчится, если она откажется. Алексей взял два стакана кофе, четыре сосиски, и они расположились в углу.

– Послушайте, Нина, я еще в трамвае хотел сказать – у вас на ресницах серебрятся снежинки. И на бровях… Впрочем, они уже растаяли.

Девушка покраснела и быстро провела ладонью по глазам, снимая маленькие холодные капельки влаги.

– Это вы напрасно. С ними было лучше… Да, а где вы работаете?

– Ну как где… На швейной фабрике. Пуговицы пришиваю, – ответила она чуть ли не с вызовом.

– А-а, так это вы пришиваете пуговицы, – протянул он и показал ей место на рукаве своего плаща, где должна была быть пуговица. Девушка засмеялась и первый раз решила посмотреть на него прямо, в упор.

Через большое стекло кафе была видна трамвайная остановка, навес на случай непогоды, уходящий в глубь поселка ряд фонарей. Между ними шли редкие торопливые прохожие.

Погода была в общем-то хорошей, но все спешили домой, чтобы, придя, выйти на балконы, подышать. К остановке подошел трамвай. Он пустел, становился прозрачным, вот уже стала видной вторая его стенка, вот уже показались фонари по ту сторону остановки. Пассажиры, выходя из вагона, медленно растекались по свежепротоптанным тропинкам.

– Привет, Нина! – сказал Алексей и, выбежав из кафе, в последний момент успел вскочить в трамвай. Двери захлопнулись за его спиной. Он сел у окна, и девушка, увидев его, махнула рукой. Но он не заметил этого.

Когда трамвай добрался наконец до города, шел десятый час. Снегопад кончился. Белые деревья выделялись на фоне чистого черного неба. Идя по белым тротуарам мимо белых деревьев, он остро ощущал угластые дома, россыпи огней, запах подмерзшего снега, холодной коры деревьев. И внезапно у него впервые за этот вечер появилась четкая мысль. Впрочем, это была даже не мысль, чувство. Чувство истрепанности. И он принял его спокойно, как нечто само собой разумеющееся. Рано или поздно это случается. Могут оказаться исчерпанными место, где работаешь, должность, которую занимаешь, люди, с которыми общаешься, город, в котором живешь. Женщина? Может оказаться исчерпанной и она. А если дело вовсе не в этом, если исчерпан ты сам? Тогда хуже… Тогда совсем плохо. Кончились поиски, риск, кончилось ожидание. Во! – ожидание кончилось.

Он вошел в подъезд, поднялся на третий этаж и позвонил.

– Наконец-то? – сказала Таня.

* * *

Через несколько месяцев над городом разразилась весна. Потом было лето, осень. Потом опять зима, опять был самый короткий день, и тянулся он так же бесконечно долго. Как сказал мудрец, дни всегда тянутся очень долго, зато незаметно пролетают года.

Алексей еще в десять вечера зашел к другу и просидел у него часа три. Им вдвоем было легко и беззаботно. Это был старый и надежный друг, который не напоминает о себе без нужды и не обижается, если о нем не вспомнили перед праздником. Алексей боялся прийти домой раньше Тани. Он не переносил пустой квартиры. Для него было лучше провести ночь на вокзале, чем в пустой квартире.

– Ну, я, пожалуй, пойду, – сказал он наконец.

– Как хочешь. Я сегодня как раз один. Диван свободен. Ты можешь остаться. В самом деле. Трамваи уже не ходят. И потом… Холодно. Ты не знаешь, как похолодало на улице. Пойдешь утром, – друг не понимал, отчего заторопился Алексей. – Хочешь, я позвоню Тане и скажу, что ты у меня?

– Нет! Нет! Что ты… Не надо. А вдруг ее нет дома? Мне уже давно пора идти, – Алексей сидел в кресле и смотрел на телефон.

– Может, сам позвонишь?

– Нет. По телефону никогда не знаешь, смеется человек или плачет… Ведь главное – не слова. Слова – это так… Заготовки.

– А если ее еще нет дома? – предположил друг.

– Нет, она уже давно дома. Где же ей быть… Я приду домой, и она закатит мне сцену, – Алексей мечтательно улыбнулся.

Ночной ветер с шумом сгребал сухие грохочущие листья в подворотни, заметая следы ранней осени. Вот-вот должен пойти снег. Он ждал снега так же, как весну. Алексею казалось, что снег очищал не только воздух, но и душу, в ней становилось так же бело и свежо. И приходила такая же беззаботная, спокойная чистота.

Сначала он шел медленно, чтобы наверняка опоздать, быть уверенным, что она дома. Потом невольно пошел быстрее, быстрее. Последний квартал он, подгоняемый ветром, почти бежал, чувствуя тянущую боль в груди.

На свой этаж поднялся медленно, стараясь отдышаться. Остановился возле двери. Хотел быстро выровнять дыхание, но это не удавалось. Наконец Алексей открыл дверь и вошел. Не торопясь разделся. Повесил на крюк пальто, беретку. Прошел в комнату. Взял со стола газету, не видя ее, развернул. Взгляд словно соскользнул на четвертую страницу, но не задержался и там. Он уронил газету на пол. Ломкий лист неловко упал и застыл угловатой, неустойчивой грудой. Алексей резко поднял газету и прижал ее ладонью к столу. Подождал: как она будет вести себя дальше? Газета не поднималась. Он посмотрел на часы, не не смог понять, который час. Провел рукой по подбородку – не бритый.

И прошел в спальню.

И сразу успокоился. Вздохнул и разгладил лоб, словно снимая с него что-то тяжелое и неудобное. Еще раз вздохнул и вроде стал немного выше.

Таня лежала в кровати. Читала. В полумраке белело ее лицо. Слегка поблескивали стекла очков. Они придавали ее лицу дерзкое, шалое выражение. Мерцал перламутр ногтей. Неестественно белела рука. Удивленный взгляд. Улыбка. Почти поощрительная.

– Ты все-таки решил прийти? – она сняла очки и сразу стала серьезней, мягче, равнодушней.