Текст книги "Ловушка для убийцы"

Виктор Пронин
Ловушка для убийцы

Ксенофонтов еще раз окинул взглядом свой очерк, напечатанный на второй полосе, оценив его расположение, название, полюбовался размером. И откинулся на спинку стула, чтобы солнечные лучи, пробивающиеся сквозь листву деревьев, упали ему на лицо. Усы Ксенофонтова на солнце отливали медью, в комнате пахло типографской краской от свежего вороха газет, и в каждой был его очерк о таксисте Апыхтине, который не только доставляет пассажиров по адресу, но и сдачу, случается, отсчитывает, может даже помочь выставить чемоданы из багажника.

«Да, хороший человек этот Апыхтин, и слава им вполне заслужена. Глядишь, подбросит как-нибудь в неурочный час, чего не бывает», – корыстливо подумал Ксенофонтов, и рука его привычно потянулась к телефону.

– Следователя Зайцева, пожалуйста!

– Его нет. Позвоните позже.

– Обедает? – ревниво спросил Ксенофонтов.

– Он на задании.

– Очень важное задание? – озабоченно спросил Ксенофонтов. Но собеседник шутить был не намерен, и в трубке раздались частые пренебрежительные гудки.

Положив трубку, Ксенофонтов так и остался сидеть, не снимая руки с телефона. И хотя за последнюю минуту в мире ничего существенного не изменилось, Ксенофонтов, как и прежде, сидел в белой рубашке с закатанными рукавами, нарядно осыпанной солнечными зайчиками, а ус его был любовно зажат в зубах, благодушное настроение уходило из него, как воздух из проколотого мяча. Ксенофонтов остро ощутил уязвленность. Где-то рядом происходят события, решается чья-то судьба, а он ничего не знает, ничто от него не зависит, никому он не нужен.

Он вспомнил, что и вчера не разговаривал с Зайцевым, а несколько дней назад, когда удалось поймать друга по телефону, голос у того был какой-то нервный, нетерпеливый, Зайцев отвечал невпопад, если не сказать с раздражением. Пожалуй, все-таки с раздражением, подумал Ксенофонтов, чтобы ощутить обиду сильнее.

Почему-то вспомнилась девушка, которая не пришла к нему на свидание в позапрошлом году, более того, вышла замуж за алкоголика, любит его поныне, а на Ксенофонтова при встрече смотрит без всякого сожаления. Обидно. Вспомнилась двойка, которую с непонятным наслаждением влепила ему учительница математики лет пятнадцать назад. Она случайно услышала, как он сказал приятелю, что не сделал урока, и вызвала его к доске. Ксенофонтову до сих пор было горько, потому что учительница вызвала его лишь для того, чтобы уличить в незнании. Теперь-то он понимал, что поступила она в полном противоречии с учением знаменитого педагога Сухомлинского.

– Так, – протянул вслух Ксенофонтов, складывая газету. – Вот, оказывается, какие мы… Лучшие друзья таятся и не могут сказать душевное слово. Да, мы готовы признаться в суевериях и невежестве, дескать, дурного глаза боимся, нечистой силы остерегаемся и потому молчим. На самом деле – своих же друзей опасаемся. Не брякнуть бы лишнего, чтобы не выдали тайну твою заветную, надежду трепетную, не пустили бы по миру твои сомнения, мысли твои крамольные, страхи ночные. А то, глядишь, выводы кто нехорошие сделает, вопрос задаст строгим голосом. И нечего тебе будет ответить, нечем оправдаться, поскольку вопрос-то задается не для того, чтоб ты отвечал на него, а чтоб осознал свою зловредность и приготовился к испытаниям. Да и наши страхи сделались настолько привычными, что не видим мы в них безнравственности, а свою осторожную замкнутость объясняем мужественной сдержанностью, и даже готовы восхититься собой и преклониться перед собственным обликом. А вот обменяться с другом услышанным, понятым, тем, что озарило тебя, – кажется противоправным, будто не друг перед тобой сидит, которого знаешь с детского сада, а матерый шпионище с ампулой цианистого калия, вшитой в воротник, враг с бесшумным пистолетом за поясом и тайным номером, выколотым под мышкой и заросшим там густыми зловонными волосами… – продолжал расковыривать в себе обиду Ксенофонтов. – А если и появляются друзья, то только для того, чтобы убить время, убить здоровье, посмеяться над анекдотом о несчастном муже, вернувшемся из командировки совершенно некстати, да похлопать друг друга по оплывающим плечам…

Обида все глубже просачивалась в душу Ксенофонтова, и он даже вздрогнул, когда неожиданно громко прозвенел телефонный звонок.

– Да! – сказал он недовольно, поскольку ценил свои обиды и расставался с ними неохотно.

– Привет. Ты меня искал?

– Зайцев?! – счастливо воскликнул Ксенофонтов и мгновенно забыл о том, как горько ему живется. – Ну, старик, я уже начал беспокоиться! Может, думаю, тебя насквозь прострелили, может, думаю, в жизненно важных местах…

– Пока не продырявили, но до полного отощания довели.

– Все понял! Встречаемся через десять минут в вареничной!

– Не возражаю! – сказал Зайцев и бросил трубку. Это Ксенофонтов увидел четко – следователь не положил, а именно бросил трубку, кому-то на ходу махнул рукой, посмотрел на часы и выскочил в дверь. Иначе он не поспел бы за десять минут в вареничную.

«А все-таки друзья остаются друзьями, несмотря на жестокие жизненные неурядицы, обиды и недоразумения, – успокоенно подумал Ксенофонтов. – И ни слава их не может разлучить, – он взглянул на свой очерк, – ни самые опасные преступления».

В вареничной стоял влажный и горячий запах распаренного творога, картофельного пюре, вареного теста. Озабоченные посетители шарили глазами в поисках свободного места за алюминиевыми столиками с голубым пластмассовым верхом, бегали в моечную за вилками и ложками, ополаскивали стаканы у рукомойника. Распаренные, как вареники, женщины недовольно покрикивали на них из кухни, поддавали ногами какие-то тряпки, а оробевшие посетители отворачивались, стараясь не видеть ни самих женщин, ни масляного пола, ни сумрачных внутренностей вареничной.

Ксенофонтову до прихода Зайцева не без труда удалось взять две порции вареников, четыре компота и занять места у наглухо заколоченного и задернутого сероватыми гардинами окна. Маленький худощавый Зайцев быстро протискивался между столиками, сел перед Ксенофонтовым, шумно вздохнул.

– Кажется, впервые за трое суток поем горячего!

– Это хорошо, – кивнул Ксенофонтов. – Горячее полезно для здоровья.

– Полезно! – хмыкнул Зайцев. – Тут бы выжить.

– Теперь выживешь. Только это… Жевать надо старательно. Не заглатывай пищу, как кондор. Ты вот не читаешь нашу газету, а напрасно. Недавно мы напечатали заметку о том, что кондоров осталось на земле совсем немного. Вымирают. Полагаю, это оттого, что пищу заглатывают, не прожевывая.

– Обязательно учту, – проговорил Зайцев с набитым ртом. – А газету твою я иногда просматриваю. Сегодня вот про хорошего человека Апыхтина прочитал…

– Да? И как?

– Очень трогательно. Не скажу, чтобы прослезился, но прочел с большим интересом. Этот твой машинист…

– Таксист, – отрешенно поправил Ксенофонтов.

– Ах да! Извини. Я со своими хлопотами… Но о них не будем!

– Тайна?

– Служебная! – Зайцев значительно поднял вверх указательный палец. – Но ничего нового, поверь. Старо как мир. Кровавая история. Но это не для разговора за варениками.

– Преступника задержали?

– Даже двух, – сокрушенно ответил Зайцев. – Убивал один, а задержаны двое.

– С перевыполнением идешь, – одобрил Ксенофонтов. – На двести процентов. В ударники выбьешься, женишься, на свадьбу пригласишь, я надену свой новый костюм, познакомлюсь с подругой твоей жены… Растешь, старик. Это хорошо.

– Ничего хорошего. Знаешь, что сказал Петр Первый? Лучше десять виновных освободить, нежели одного невиновного к смерти приговорить.

– Значит, один из задержанных невиновен? – ужаснулся Ксенофонтов.

– Совершенно верно.

– Это ты зря. Невиновного нужно отпустить. Слышишь? А то могут быть неприятности.

– Эх, Ксенофонтов! Всего два дня я потратил на то, чтобы раскрыть преступление, провести экспертизы, очные ставки, собрать доказательства и наконец выйти на двоих. Убил один из них, это я выяснил, да они и сами не отрицают. И все за два дня. Но вот уже три дня я пытаюсь узнать – кто же из них убийца? Кто из этих двоих?

– А знаешь, – Ксенофонтов вымакал последним вареником остатки сметаны и отправил его в рот, – где-то я читал, что преступника можно установить по внешнему виду. Да, да, не удивляйся. Слушай внимательно… Значит, так, прежде всего у них свирепый взгляд. Кроме того, низкий лоб, длинные, почти до коленей руки. И чтобы не забыть – волосатость. Старик, у них потрясающая волосатость. И на груди, и… и в других местах тоже. Точно. Опять же выражаются они того… Сам понимаешь, не очень культурно. Словарный запас у них своеобразный, страдает словарный запас… И если оба кандидата в преступники перед тобой, чего проще – выбирай!

– Спасибо, – Зайцев пожал руку Ксенофонтову. – Спасибо, дорогой друг. Теперь я знаю, что мне делать. Считай, что ты оказал правосудию большую услугу. Привет Апыхтину. Пока.

– Как?! И ты не хочешь, чтобы я тебя проводил? Я могу еще кое-что вспомнить о внешности преступников, злодеев… Например, тяжелая нижняя челюсть, надбровные дуги, как у питекантропов, узко поставленные глаза…

– Пока, Ксенофонтов! Машина ждет.

– Ты такой занятой, что я робею, не знаю, какое слово произнесть…

– Ксенофонтов! За последние пять дней мне пришлось допросить человек пятьдесят, не меньше. И не просто потолковать с ними о приятных вещах, а вывернуть их наизнанку, до сути добраться… А ты одного своего Апыхтина недели две пытал, не меньше, по городу с ним катался, впечатлений набирался.

– Виноват.

– Вот то-то! Вечером дома? Жди. Буду.

– Слушаюсь! – Ксенофонтов вскочил, вытянулся во весь свой немалый рост и в усердии прижал ладони к бедрам.

Вечер был тих и зноен, женские каблучки тонули в мягком асфальте, у автоматов с газированной водой стояли понурые очереди, а Зайцев, придя к своему приятелю, ждал, пока стечет теплая вода, и только потом, наклонившись к струе, напился.

– Значит, так, – Зайцев откинулся в кресле, которое до деревянного каркаса изодрал кот Ксенофонтова. – Значит, так… Представь себе… Трое решают провести приятный вечерок. Двое мужчин и одна женщина. Собираются на квартире у женщины.

– Возраст? – уточнил Ксенофонтов.

– Вполне дееспособный возраст, все в районе тридцати пяти.

– Кто они?

– Шофер, слесарь ЖЭКа, а она – продавец универмага.

– Отдел? – проницательно спросил Ксенофонтов.

– Хороший вопрос, – одобрил Зайцев. – Обувной отдел. Установлено, что между ними существовали деловые и, как говорится, взаимовыгодные отношения. Она имела возможность брать кое-какие товары в количестве, превышающем ее потребности, скажем так. Слесарь, хорошо зная жильцов своего дома, эти товары сбывал. Шофер тоже не оставался без дела. Кстати, он и обслуживал этот универмаг.

– Итак, они собрались у нее дома, – Ксенофонтов, кажется, в первый раз проявил нетерпение.

– Да. И судя по всему, ребята крепко выпили. Очевидно, был повод, были деньги. Затем возникла ссора.

– Всеобщая?

– Ксенофонтов, я тебя не узнаю, – возмутился Зайцев. – Ты ведешь себя, как девочка на танцах, – прямо весь горишь нетерпением, прерываешь плавное течение моей мысли. А мысль, между прочим…

– Больше не буду.

– Понимаешь, никак не выберусь из этой истории, – виновато улыбнулся Зайцев. – Вот сижу здесь, с тобой беседую, а в ушах до сих пор их голоса звучат, крики, вопросы, которые им задал, задать которые не сообразил… Такое ощущение, будто все они, включая убитую женщину, галдят сейчас в этой твоей комнате, и разобраться в их обвинениях, оправдываниях… Сложно, Ксенофонтов. Тебе этого не понять.

– Может, я все-таки попытаюсь?

– Хорошо, продолжу. Итак, поссорились. Один из мужчин и женщина. Возможно, ревность. Женщина, Козулина ее фамилия, была довольно ничего… И одеться умела, и себя подать.

– Да, а второй дамы для полного комплекта там не было?

– Нет, стол был накрыт на троих – всякие там вилочки, ложечки, ножички… Не исключено, что ссора возникла из-за деловых расчетов. Опять же прилично выпили в тот вечер. И вот в какой-то момент один из мужчин хватает с подоконника кухонный нож.

– А пили на кухне?

– Да, нынче можно на кухне праздновать, встречаться, объясняться… В результате и общение получается какое-то кухонное, и воспитание, и вообще жизнь складывается кухонная, не замечал?

Под бульканье варева, скрежет сковородки, шум воды из крана, жизнь, пропитанная запахом жареной картошки и оттаивающей рыбы…

– Оглянись! – вскричал Ксенофонтов, разведя руки в стороны так, что почти уперся ладонями в противоположные стены. – Ты сидишь в моей лучшей, самой любимой комнате!

– Ты мог бы добавить – и единственной. Продолжим. Один из мужчин хватает нож и в пылу ссоры наносит удар. Рана оказалась серьезней, чем ему бы хотелось… Оба растерялись, поволокли свою подружку на диван, стали тампоны прикладывать, перемазались сами, все в доме перемазали… когда увидели, что женщина умерла, разбежались по домам. Время было позднее, им удалось уйти незамеченными. Дверь захлопнули и удрали.

– А нож?

– Прихватили с собой. Кто именно – не знаю. Думаю, что убийца. Невиновному он зачем? Ну что, соседи заподозрили неладное – дверь заперта, в почтовом ящике полно газет, в квартире кот орет… Пригласили участкового, взломали дверь и увидели…

В общем, можешь себе представить, что именно они увидели. Через два дня я установил всех участников этой пьянки. Хотя, честно признаюсь, было непросто, Козулина скрывала свои деловые привязанности.

– Знаешь, – с подъемом воскликнул Ксенофонтов, – я напишу о тебе не меньше ста строк! Во всяком случае, пятьдесят строк обязательно, – добавил он, несколько умерив свой восторг.

– Спасибо, – сказал Зайцев. – Но до победы еще далеко. Слушай… Рана одна. Смертельная. Других повреждений нет. Ни синяков, ни ушибов, ничего. То есть виноват один. И оба приятеля дают показания, которые полностью совпадают с обстоятельствами дела, со всей картиной преступления. Но при этом каждый говорит, что убил другой. Совпадают все детали – ссора, удар, нож, попытки привести ее в чувство… На обоих обнаружены следы крови, в одежде, в обуви… Оба бежали с места происшествия. И объясняют это одинаково – убил другой, а я, дескать, не знал, как быть… Ну и так далее. Мы перепробовали и перекрестный допрос, и очные ставки, составили поминутную хронологию происшествия, провели следственный эксперимент и восстановили, кто где сидел, где лежал нож, каждый из них рассказал мне всю историю от начала до конца по десятку раз. Я все надеялся, что убийца начнет путаться. Ничуть. Никто не путается. Все правильно, так и должно быть – ведь ни одному из них не нужно ничего придумывать, оба рассказывают правду, но один – о себе, а второй о своем приятеле.

– А если покопаться в их прошлом, в личных качествах, сопоставить характеристики…

– Во-первых, оба промышляли на перепродаже туфелек, сапожек… Это их уже как-то уравнивает. Но, допустим, я установлю, что один из них ударник труда, а второй – горький пьяница, что у одного дети, а у другого алименты, что один носит галстук в тон костюма, а второй пользуется капроновым поводком на шее… И что? Скажу больше – все это я уже проделал, я знаю о них больше, чем они сами о себе. Ну и что? Кто же ударил?

– И все-таки следы остаются, – вздохнул Ксенофонтов.

– Там следов на десять преступлений. Но они однозначны, понимаешь? Нет следов, которые говорили бы в пользу одного или другого.

– В души бы им заглянуть…

– Очень ценная мысль, – сказал Зайцев, поднимаясь. – Пойду. Целую неделю я спал по три-четыре часа в сутки. Для меня это маловато. Хочу отоспаться.

– Ну что ж, – поднялся Ксенофонтов, сбросив с коленей кота. – Спи спокойно, дорогой друг. Да, а какой нож был у твоих приятелей?

– Сосед Козулиной сделал. Работает на заводе… Нашел я этого умельца. Частное определение писать буду.

– А какая ручка на этом ноже?

Зайцев с сожалением посмотрел на друга и, не ответив, отправился в прихожую.

– Это важно? – спросил он, обернувшись. – Не видел я ножа, нет его… Сосед говорит, что ручку сделал из темно-зеленой пластмассы. У него дома точно такой же, можешь пойти посмотреть. Козулина что-то достала ему в универмаге, вот он и отблагодарил ее ножом.

– Сколько в нем, сантиметров двадцать?

– Тридцать один, – улыбнулся Зайцев настырности Ксенофонтова.

– Откуда такая точность?

– От соседа. У него, кстати, еще заготовки остались, как он говорит – поковки. Берется хорошая рессорная сталь и в раскаленном состоянии проковывается. Получается почти булат. Нашему ширпотребу такое и не приснится.

– А как он крепил ручку к ножу?

Зайцев, уже направившийся было к лифту, обернулся.

– На заклепках, понял?! Две белые алюминиевые заклепки! Понял?!

– Как же он такую сталь продырявил?

– Умелец потому что, – сказал Зайцев и шагнул в лифт. – Хочу спать! – успел выкрикнуть он до того, как двери захлопнулись и кабина отправилась вниз.

Ксенофонтов вздохнул и вернулся в квартиру. С балкона он долго смотрел на городские огни, легонько покусывая правый ус, который в этот вечер показался ему длиннее левого.

– А все-таки следы остаются, – пробормотал он и лег спать.

А утром, едва проснувшись, позвонил Зайцеву домой.

– Старик, если не разоблачишь убийцу, дай знать. Помогу.

И положил трубку.

Звонок от Зайцева раздался после обеда, когда Ксенофонтов сидел в редакции за своим столом и в мучительных раздумьях составлял план выступлений на ближайший месяц.

– Скажи честно – ты шутил? – Голос Зайцева был нетерпелив.

– Ничуть. Дело в том, что…

– Приходи, пропуск заказан.

Остановившись на противоположной стороне улицы, Ксенофонтов некоторое время рассматривал здание, в которое ему предстояло войти, наблюдал суету машин на перекрестке, пульсирующий в такт светофору поток пешеходов и наконец направился к подъезду. Он уже знал, где кабинет Зайцева, но едва открыл дверь, увидел, что там полно людей, что его друг озабочен, если не растерян.

– Подождите в коридоре, гражданин, – сухо сказал Зайцев. – Не видите – у нас очная ставка, – добавил он уже для Ксенофонтова. – Мы скоро закончим.

Ксенофонтов прошел по коридору, остановился у стенда со всевозможными плакатами. На одном из них был изображен человек с прекрасным мужественным лицом – он выносил ребенка из горящего дома. Рядом был изображен милиционер, мчащийся на ступеньке грузовика, а в кабине, судя по низкому лбу и повышенной волосатости, сидел особо опасный преступник и очень недовольно смотрел на милиционера. Были тут плакаты, изображавшие перестрелки, рукопашные схватки, но на нескольких протекала спокойная и достойная жизнь: по залитой вечерними огнями улице, неестественно выпрямив спины, шли мужчины и женщины с красными повязками на рукавах. Ксенофонтов с уважением посмотрел на дружинников, озабоченных свалившейся на них ответственностью за покой граждан. «Вот так подежурят, подежурят, глядишь, и три дня к отпуску получат», – не без зависти подумал Ксенофонтов.

Дверь за его спиной открылась, и из кабинета Зайцева в сопровождении конвоя вышел невысокий плотный человек с большой влажной лысиной и обиженным взглядом. Светлые волосенки сохранились у него лишь за ушами. Он, видимо, уже знал, как следует ходить по коридорам, знал, как держать руки – крупные тяжелые ладони он заложил за спину. Когда мужчина проходил мимо, Ксенофонтов явственно уловил запах бензина. «Шофер, – догадался он. – Значит, следующим выйдет слесарь».

Через несколько минут из кабинета, тоже с конвоем, вышел смуглый парень. Ксенофонтов успел заметить его маленький нервный рот, длинные ресницы, скошенный подбородок.

– Заходи, – Зайцев раскрыл дверь пошире. – Видел касатиков? Это они и есть.

– Уныло у тебя здесь, – сказал Ксенофонтов, оглядывая стол, стулья, пустую вешалку, сейф, выкрашенный коричневой краской «под мрамор». – Повесил бы что-нибудь… У меня есть хорошая картинка – японка на фоне синих морских волн, а сама загорелая, вся в брызгах воды, зубы – жемчуг, а в глазах такой призыв, такой призыв… Хочешь, подарю? Одета, правда, японка неважно, можно сказать, вовсе не одета, но это ей и ни к чему. Ей нет надобности украшать себя одежками. Твои стены она наверняка оживит. Подарить?

Зайцев вздохнул тяжело, будто расставался с живой японкой, подошел к окну и ударом кулака распахнул створки. Прохладней в комнате не стало, зато сам вид распахнутого окна как бы освежил воздух.

– Из-за этих убивцев и окна не откроешь, – проворчал Зайцев.

– Лысый – это шофер?

– Угадал. Лавриков его фамилия. А второй – слесарь. Песецкий. Красавец, каких свет не видел. Ладно, что скажешь? Кто из них? Кого под суд?

– О! Нет ничего проще! – Ксенофонтов беззаботно махнул крупной суховатой ладонью. – Но сначала хочу задать несколько вопросов… Если в этом деле нет служебной тайны, скажи, будь добр, что они говорят друг о друге?

– Ты считаешь, – Зайцев помялся, – что ответ уже есть в уголовном деле? – Он положил руку на рыжеватую папку, украшенную крупными чернильными цифрами.

– Так что же они говорят?

– Сейчас, – Зайцев нашел нужную страницу. – Зачитаю тебе дословно.

– Да, лучше всего дословно, – Ксенофонтов закрыл глаза и скрестил руки на груди, приготовившись слушать.

– Так… Шофер о своем бывшем приятеле выражается так… «Песецкого знаю несколько лет. За это время убедился, что он крайне низкий человек, способный на любую подлость ради десятки». Ну и так далее.

– Жестко! – воскликнул Ксенофонтов. – А что думает о лысом шофере красивый слесарь?

– Слушай… «С Лавриковым нас познакомила Козулина. Когда предложили ему сотрудничество, он согласился. Водитель он неплохой…»

Ксенофонтов прошелся по комнате, постоял у открытого окна, присел на подоконник. У Зайцева было выражение, с которым смотрят на заезжего фокусника – и посмеиваются над ним, и в то же время ожидают чего-то необыкновенного.

– Скажи, а ты спрашивал у них о той женщине… Как ее… Козулина? Что о ней сказал шофер?

– Есть его показания. Вот они: «Отношения у нас были сугубо деловые, до личных дел не дошло, хотя я иногда об этом и жалел. Красавицей ее не назовешь, но гостя принять умела, за собой следила – для этого у нее были возможности». Так выражается шофер. А вот слова Песецкого: «Любила Козулина красиво пожить, потому и муж от нее ушел. Приторговывала левым товаром, в универмаге об этом знали, но отделывались общественным порицанием. В квартире у нее всегда было что выпить, было чем торгануть…» Ты что, заснул?! – возмутился Зайцев, увидев, что Ксенофонтов сидит с закрытыми глазами.

– Что? – встрепенулся тот. – А, нет. Скажи, а о ноже ты тоже спрашивал?

– Зачитать? – Зайцев полистал дело. – Вот что говорит Лавриков: «Нож был довольно большой, с черной блестящей ручкой». Все!

– А что красавец слесарь?

– То же самое… «Нож самодельный, ручка из темно-зеленой пластмассы на заклепках, общая длина ножа – сантиметров тридцать…»

– Шофера можешь выпускать, – безмятежно сказал Ксенофонтов, и слова его прозвучали с вызывающей самоуверенностью.

– Как? Прямо сейчас? – опешил Зайцев.

– Не знаю, как у вас принято. Можешь сейчас, можешь завтра. Наверное, положено какие-то документы оформлять.

– Ха! – развеселился Зайцев. – Я бы так и поступил, дорогой друг, если бы не одна подробность, я тебе ее сейчас покажу, – Зайцев был явно распотешен чем-то. Он легко поднялся, вынул из-под сейфа продолговатый предмет, завернутый в газету. Это был нож. Сантиметров тридцать длиной, с пластмассовой ручкой, прикрепленной к стальной пластине двумя алюминиевыми заклепками.

– Что это? – невольно спросил Ксенофонтов.

– Нож. Тот самый. Да, дорогой друг. Наши ребята нашли его сегодня утром. Знаешь у кого? У шофера. Оба кандидата в убийцы подтвердили, что это тот самый нож. Тогда я вызвал соседа Козулиной. Он тоже признал свою продукцию. Такие дела, Ксенофонтов. Согласись, что невиновному незачем уносить с собой орудие преступления.

– А зачем преступнику хранить нож у себя?

– Он был хорошо спрятан. Его нашли миноискателем. Все вокруг знали о преступлении, и выбросить нож было не так-то просто.

– Даже для шофера? – усмехнулся Ксенофонтов.

– О! – воскликнул Зайцев. – Если бы все преступники могли так рассуждать… Этого почти не бывает, Ксенофонтов. Что-то им всегда мешает поступать разумно и толково. Они постоянно совершают глупости. Иногда эти глупости им мешают, иногда помогают, поскольку создают некую непредсказуемость поступков… А разве та пьянка не глупость? Вот так-то, – Зайцев завернул нож в газету и снова сунул его под сейф.

– Слушай, старик, меня внимательно, – со значением проговорил Ксенофонтов. – Ты можешь совершить грубую юридическую ошибку. И до конца жизни не простишь себе этого. Сейчас я расскажу тебе о ходе моих рассуждений…

– А зачем? – невинно спросил Зайцев. – Зачем, если они ложные?

– Как знаешь, – обиделся Ксенофонтов. – Но не торопись. Как это сказано у Петра Первого…

– Я помню, – небрежно сказал Зайцев.

– Истинно говорю тебе – отпусти шофера, не бери грех на душу!

На следующий день друзья встретились в вареничной.

Зайцев выглядел не так самоуверенно, как накануне, даже казался смущенным. А Ксенофонтов с аппетитом уминал творожные вареники, окуная их в жидковатую полупрозрачную сметану.

– Ну как? – спросил он. – Ты уже отпустил убийцу?

– Знаешь, – промямлил Зайцев, – вчера твои слова произвели на меня… мм… Некоторое впечатление. Да, и я решил отдать на экспертизу и нож, и газету, в которую он был завернут.

– Смелое решение.

– Так вот что выяснилось… Эксперты утверждают, что эта газета… Ее получает слесарь Песецкий. На ней нашли номер его квартиры… И почтальон подтвердил.

– А что же первая экспертиза? Не заметила?

– Видишь ли, самого номера там нет, эта часть газеты оторвана, но на следующей странице остался след, вдавленный карандашом. Его-то и удалось обнаружить. Перед первой экспертизой была другая задача – доказать, что бурые пятна не что иное, как кровь, установить группу крови…

– Надо же, – без всякого интереса сказал Ксенофонтов. – Чего только не бывает на белом свете.

– Очевидно, Песецкий не только оговорил Лаврикова, но и подбросил ему нож. Ведь у него было несколько дней, пока я вышел на него… Верно?

– Тебе виднее. Слушай, а не взять ли нам еще по компоту, а?

– Но как ты его все-таки вычислил? Почему ты сразу решил, что шофер не виновен?

– А! – скучающе протянул Ксенофонтов. – Как-нибудь я расскажу тебе об этом. Посмотри, какая девушка за соседним столиком… Тебе нравится?

– Ну, виноват! – вдруг закричал Зайцев на всю вареничную. – Виноват. Каюсь. Больше не буду.

– Вы слышали? – обернулся Ксенофонтов к девушке. – Слышали, что он сказал неприлично громким голосом?

– Нет, – растерялась девушка.

– Зайцев, повтори.

– Девушка, – он повернулся к ней со стулом, – я очень виноват перед этим молодым человеком с разновеликими усами. Я грубо и бесцеремонно оскорбил его, усомнился в его способностях и прошу вас засвидетельствовать мое искреннее раскаяние.

– Девушка, простим его? – спросил Ксенофонтов.

Она кивнула, не зная, как себя вести.

– Доволен? – спросил Зайцев.

– Значит, так… Четыре тараньки. Согласен на такой штраф?

– Что?! Да мне самому придется вступить в преступный сговор, чтобы достать их!

– Как знаешь. Девушка, скажите…

– Хорошо! – с отчаянием проговорил Зайцев, словно преодолев в себе что-то. – Но если меня посадят…

– Тебе не мешает пройти и через это, а то слишком легко ты относишься к судьбам людским, – жестко сказал Ксенофонтов. – Но ты не трусь. Мы будем свидетелями защиты, верно, девушка? Кстати, как вас зовут?

Вечером приятели сидели в жестковатых изодранных креслах. Перед ними на низеньком столике стояли две бутылки пива. Оба молчали и сосредоточенно колотили окаменевшими тараньками о край стола, мяли их, теребили, так что с рыбешек сыпалась мелкая сухая чешуя. Ксенофонтову первому удалось подцепить ногтем кожицу и очистить часть спинки. Он отодрал коричневое, покрытое кристалликами соли волоконце и принялся так внимательно рассматривать его со всех сторон, что невольно возникло подозрение: он не столько рассматривает волоконце, сколько хвастает им. Налив пиво в граненый стакан и вволю налюбовавшись высокой уплотняющейся пеной, Ксенофонтов с наслаждением погрузил в нее обкусанные рыжеватые усы. И застонал.

Переведя дух, он облизал пену с усов, отковырнул со спинки еще один ломтик и бережно положил его у стакана.

– Когда-нибудь, Зайцев, ты станешь хорошим следователем, тонким и проницательным, настоящим мастером своего дела. Но пока тебе нужно только стремиться к этому, – начал Ксенофонтов.

– Согласен, – покорно кивнул Зайцев. – Я готов внимательно тебя слушать.

– К этому ты должен быть готов постоянно, в любой час дня и ночи.

– Согласен.

– Тогда слушай. Все очень просто. Я в своих рассуждениях исходил из того, что один из этих двух – убийца.

– И я исходил из того же!

– А говоришь, что готов слушать, – укоризненно сказал Ксенофонтов. – Не понимаю твоего нетерпения, Зайцев, не здесь его надо проявлять и не сейчас. – Ксенофонтов пожевал рыбий плавник и пригубил стакан с пивом.

– Виноват.

– О чем это я говорил… Да, о твоем деле… Так вот, ты не учел, что второй – не просто невиновный, он еще и оговоренный, оклеветанный. А убийца не только совершил преступление в тот вечер, он еще и подсунул нож невинному, свалив на него то, что совершил сам. Поэтому их отношение друг к другу не может быть одинаковым. Если убийца в глубине души, возможно, даже жалеет жертву своего оговора, сочувствует ему, то оклеветанный ненавидит убийцу всеми силами своей души. Ведь тот не только убил женщину, но и его пытается посадить на скамью подсудимых. Вместо себя. Поэтому достаточно спросить у них друг о друге, чтобы сразу определить, кто убийца. Из их ответов совершенно бесспорно следует, что преступник – Песецкий.

– Да, Лавриков выразился о нем довольно резко.

– Заметь, – Ксенофонтов поднял длинный указательный палец, – ожидаемо резко, объяснимо резко. Его взвинченность и вялость ответа убийцы не случайны.

– Дальше! – бросил Зайцев нетерпеливо.

– А дальше я задаю проверочный вопрос – как они относятся к убитой. И здесь их ответы должны отличаться. Пусть в полутонах, еле уловимо, но они не могут быть одинаковыми.

– Почему?

– Потому что шофер и слесарь не могут к ней относиться одинаково. Для оговоренного – Козулина такая же жертва, как и он сам, причем жертва того же человека. И он невольно, сам того не замечая, будет искать в ней, в ее характере, поступках нечто оправдывающее, извиняющее. Убийца – наоборот, ищет в ней плохое, отрицательное, то, что уменьшает его вину. Дескать, если уж она такая дрянь, то его можно понять. Ведь он еще не отпущен на свободу, он еще не доказал тебе свою невиновность. И поэтому стремится заранее преуменьшить тяжесть своего преступления.