Текст книги "Удивление перед жизнью. Воспоминания"

И Мария Ивановна не забыла. Лет двадцать спустя я был у нее дома, не помню – по каким делам, и обратил внимание на засохшие цветы, которые стояли на шкафу под потолком. Букет был красивый и переливался белыми тонами. Сохранность цветов была редкая, будто изделие тончайшей работы.

– Мария Ивановна, что это за цветы? – поинтересовался я.

– Не помнишь? – метнув в меня веселым глазом, спросила Мария Ивановна.

– Неужели?!

– Они. – И быстро перевела разговор на другую тему.

Жив ли этот букет сейчас в ее опустевшей квартире, не знаю, вряд ли, – прошло почти полвека.

Если творческая требовательность Бабановой была почти остервенелой, то бытовая, жизненная – минимальной. Не блистала нарядами. Помню, как однажды она, не удержавшись, сказала мне:

– Смотри, какой у меня поясок.

Это был какой-то довольно широкий ремень, не произведший на меня никакого впечатления. Я простодушно спросил:

– Что особенного?

– Ну и дурак! – И с детской гордостью произнесла: – Это из Парижа, сто рублей стоит.

Я хотел ахнуть, но «ах» был бы фальшивым, и тогда Мария Ивановна обиделась бы на меня по-настоящему. Ненавидела фальшь. Она ей даже мерещилась, и оттого она была мнительной. Сколько раз приходилось мне разуверять Марию Ивановну в ее ложных подозрениях. То ей казалось, что студентка такая-то ее не любит и еле здоровается при встрече; то вообразит, что с ней не хотят репетировать отрывок; кому-то будто бы не понравилась ее игра в спектакле. И ведь каждый раз обида, порой до слез. А я, староста курса, лепечу что-то, лепечу.

– Ах, не говори мне, я же вижу, я понимаю, я чувствую!

А все только миражи. И к своей игре относилась двойственно. Понимала силу своего дарования, знала, и в то же время каждый раз ей мерещилось, что играла плохо. После ее спектакля около гримуборной всегда толпятся знакомые с цветами. Корзины, букеты, ахи, охи, восторги, поздравления. Мария Ивановна с какой-то лихорадочной быстротой принимает цветы и поздравления, но во всем ее трепете чувствуется: «Да, да, да, только уйдите поскорее…» И остается одна со своими сомнениями. Вероятно, по пути домой в уме вновь проигрывает весь спектакль, свою роль, проверяет.

Почти никогда я не видел ее после спектакля радостной, веселой, только возбужденной, озабоченной. В редчайших случаях бывала она довольна, находилась в эти минуты со своим талантом на «ты».

Женское очарование Бабановой было столь обворожительно, что все мальчишки нашего курса, можно сказать, без исключения были в нее влюблены. Да, да, не только как в кумира, но и как в женщину. Однако при громадном обаянии, которое предполагает наивность, детскость, Бабанова, если требовалось, в одно мгновение превращалась в самый колючий терний: резка, безжалостна, саркастична. Я встречал людей злых, хитрых, ехидных, но никогда – человека такого едкого, убийственного сарказма, как Мария Ивановна Бабанова. Была в этом сарказме поразительная сила. Маленькая женщина, а бьет как молотобоец. От горящих ласковых глаз до разящего удара молнии. Видимо, были в ней особенно аккумулированы все человеческие чувства, было из чего делать роли! Но не злопамятна, великодушна – качества, увы, не столь частые в людях. Приведу два примера.

Мария Ивановна находилась с Дмитрием Николаевичем Орловым в резко антагонистических отношениях. На чем была замешена их ссора, не ведаю. И вот идет обсуждение спектакля «Умка – Белый Медведь». Орлов, как я уже упоминал, сыграл чукчу Умку бесподобно. Выступают деятели нашего театра, хвалят, делают замечания, кто-то довольно нудно разбирает игру Орлова, не поймешь – не то хвалит, не то осуждает. И вдруг вскакивает Мария Ивановна, при всем честном народе, при всей труппе падает на колени и кричит Орлову: «Митя, ты гений!» – после чего пулей мчится к двери и исчезает. Обсуждение становится бессмысленным, и все благоговейно расходятся. Нет, Мария Ивановна не помирилась с Орловым, но высший внутренний импульс, сущность Бабановой-художника, обязывал крикнуть эту фразу. Житейские волнения не затмевали художника, не уничтожали его.

Другой пример. Мы репетировали дипломный спектакль «Слуга двух господ» Гольдони. Мария Ивановна сама возглавляла работу, но из-за ее занятости в тот момент (она репетировала «Таню») обязанности режиссера практически выполнял молодой талантливый актер Афанасий Севастьянович Белов, проявлявший свое дарование и в режиссуре. Кстати, он помогал также выпускать спектакль «Собака на сене». Позднее был призван нам в помощь и другой молодой режиссер из «чужого» театра – Валентин Николаевич Плучек. Мария Ивановна являлась к нам редко. И вот эти ее редкие явления каждый раз совершенно сбивали нас с толку. Вместо радости одно отчаяние. В чем же дело? А вот в чем. Педагогического дара у Марии Ивановны не было никакого, ничего объяснить не умела. Говорит, бывало, говорит, а потом вдруг скажет: «Ну смотрите!» – и покажет, как делается. И за Смеральдину, и за Труфальдино, и за доктора Бартоло, за всех. Покажет, убьет наповал, спросит: «Поняли?» – и уходит.

Ничего мы не поняли. Поняли только то, что ничего подобного никто из нас никогда сделать не сможет. Репетиция оканчивалась, мы уходили мрачные, подавленные, с полным пониманием своего ничтожества. И снова Белов, или Плучек, или оба вместе пытались пахать нашу нечерноземную полосу, возвращать нам дыхание и веру. Через несколько дней мы успокаивались, снова заражались репетиционным азартом, энергией, весельем, лихо репетировали. Но вновь появлялась Бабанова, смотрела нашу работу, входила в азарт, кричала: «Нет, нет, не так, смотрите!» – показывала и исчезала. Невыносимо… Пытка продолжалась долго, а время шло… Март 1938 года. За окном пригревает солнышко, тает снег, капель. В мае сдача дипломного спектакля, а у нас на душе глубокая осень. После очередного визита Марии Ивановны (сейчас-то я эти ее показы вспоминаю с восхищением, да и тогда мы разевали рты, но…) мы, студенты, занятые в «Слуге двух господ», пошли на неслыханную дерзость, на отчаянный шаг: больше не пустим Марию Ивановну на репетиции до самого показа ни разу! Решение приняли единогласно. Но как сказать об этом нашей любимой, нашей обожаемой Бабановой – вопрос. Жребий пал на меня.

Вот оно, бремя старосты. Не помню, честное слово, не помню, как я осмелился выполнить это чудовищное поручение. Но выполнил. Что говорил, как говорил, не помню. И с этого дня Мария Ивановна перестала нас замечать, не видела никого, при встрече отвечала на наш поклон и «здравствуйте, Мария Ивановна» коротким и холодным «здра» и пролетала мимо, как будто встречала злейших неприятелей. А мы репетировали. Безответственно, но с радостью.

Наступил май. Показывать спектакль надо было на большой сцене Театра Революции. Перед сдачей, разумеется, обязаны показать работу своему художественному руководителю. Мы в костюмах, в гриме за кулисами. На сцене установлены декорации. Все торжественно. А в темном зрительном зале ряду в шестом сидит один человек – она! Вооружилась толстой тетрадкой, карандашом. Не пошла за кулисы, даже не глянула на нас. Полное отчуждение. Ужасно… Пошел занавес. Играем. И все время за кулисами друг у друга спрашиваем: что она, как? Ответ один: сидит, что-то пишет. Ох! Кончился первый акт. Не пришла, не показалась. Ну, честно скажу, все равно играли весело, с удовольствием… Все, репетиция кончается. Свадьба Сильвио с Клариче, Беатриче с Федерико. Занавес.

Сгрудились за кулисами, ждем. Нет, ждать не успели. Влетает Мария Ивановна и с криком: «Вот, вот!» – на наших глазах в клочья рвет свою тетрадь, кричит: «Молодцы! Молодцы!» – обнимает и целует всех по очереди и без очереди, хохочет победным смехом. Ей-богу, такой финал спектакля в подарок от жизни получаешь только однажды. А потом всем в аттестат – 5, 5, 5!.. Даже мне, хотя я за все годы пребывания в театральной школе свое актерское искусство больше чем на тройку не проявлял никогда. Не то чтобы пень пнем, а просто зажимался на показах и выглядел именно деревянным.

Замечал: люди, достигшие больших высот, перейдя в иные материальные сферы, перестают понимать других, забывают свою прежнюю жизнь или даже становятся жадными, иногда и патологически жадными.

Мария Ивановна никогда не теряла нормальной житейской ориентации. Ей не кружили голову ни награды, ни звания. Она, например, знала: студент – это бедный человек, чаще – просто голодный. Когда Мария Ивановна приглашала порепетировать отрывок у нее дома, первое, что делала, – кормила. До отвала!

Работала она с нами спектакль «Двойной обманщик» О. Генри. Коля Милов и я пришли в Петровский переулок, поднялись на четвертый этаж (Мария Ивановна так и прожила всю жизнь в этой квартире, ни разу не пытаясь расширить свои владения, и даже в старости поднималась по тяжелой лестнице, лифт был установлен совсем недавно). Мария Ивановна сразу усадила Колю и меня за стол, поставила миску с сосисками и сказала: «Пока не съедите, не начнем». Ушла и плотно прикрыла дверь. Горячие, вкусно пахнущие сосиски – это мечта. Но даже при нашем бурно разыгравшемся аппетите мы старались быть сдержанными и деликатными. Съели по две сосиски и зовем: «Мария Ивановна, мы поели». Мария Ивановна входит, деловито заглядывает в миску: «Пока не съедите все – и не зовите». Ушла и еще плотнее прикрыла дверь. Мы стали трудиться. Сначала с энтузиазмом, потом с усилием, потом с трудом. Сосисок было много. Чувствуем – не осилим, не можем. Что делать? И мы пошли на коварство. Открыли форточку и стали выбрасывать одну за другой сосиски на улицу. Но так как была зима и у окон двойные рамы, сосиску надо было пробросить как бы сразу через две форточки. А окна высокие. Боясь, что Мария Ивановна может войти, Коля (он был сильнее меня) держал дверь, а я бросал сосиски. Напряжение и страх сделали свое дело: пролетев сквозь одну форточку, очередная сосиска упала между рамами. Ай-ай-ай, стыд, срам, паника! Николай шепчет: «Лезь на подоконник, доставай, я держу дверь крепко». И два мошенника заработали. Коля вцепился в дверную ручку и напрягся с такой силой, будто оттуда ломится банда грабителей. Я вскочил на подоконник и запустил руку между рамами. Караул! Не достаю. Сосиска нагло улеглась в белоснежном междурамье, как будто нарочно, на самом виду. Боясь раздавить стекло, вытягиваясь на цыпочках, как балерина, осторожно ухватившись за оконный переплет, я почти с головой влезаю между рамами и все же на один-два сантиметра не дотягиваюсь до мерзавки. Время идет, тревога растет. Растерянность, как всегда, делает людей глупыми. Но вдруг молния гениальности! Я спрыгиваю на пол, бросаюсь к столу, хватаю вилку, снова взлетаю на подоконник, ныряю между стекол, с остервенением втыкаю вилку в эту гадину сосиску, вытаскиваю и с яростью бросаю вон из дома. Наверно, она улетела на другую сторону улицы. Все улажено. Мы присаживаемся к столу, делаем паузу, чтобы утихомирить нервы, и елейными голосами зовем: «Мария Ивановна, мы все съели!»

– Вот и молодцы! – говорит наш обожаемый педагог, убирает со стола миску, тарелки, ножи, вилки, хлеб, и, можно сказать, засучив рукава, энергично произносит: – Теперь начали!

Не часто, но все же собирались мы у Марии Ивановны и более многочисленной компанией. На столе появлялись всякие яства, вплоть до пирожных. Молодым людям сегодняшнего дня трудно представить себе, что такое было для нас пирожное – его форма, цвет, запах и вкус. Пирожное – это был праздник. Пусть не Новый год, не елка, но обязательно радость. А Мария Ивановна выставляла их целую вазу, самых разных, самых привлекательных, самых свежих. Тянуться за ними через весь стол, да еще в присутствии Бабановой, было так стеснительно, что иной из нас, подцепив намеченное пирожное, не донеся до своей тарелки, ронял его на стол, а бывало, и на пол. С какой милой шуткой, как непринужденно и весело Мария Ивановна снимала неловкость готового провалиться сквозь землю своего ученика или ученицы! Впрочем, девочки всегда были ловчее. Уж признаюсь как на духу: однажды Мария Ивановна ни с того ни с сего подарила мне рубашку-ковбойку. Может быть, ей просто надоело мое мелькание в толстой синей рубахе, подпоясанной витым шнурком. Она все видела, все понимала, но реагировала на все особо – часто не открыто, а даже скрытно. Прямолинейность ее взрывов на каких-нибудь общественных мероприятиях (вроде собраний) была столь недипломатична, столь откровенна, что, кроме вреда, никогда ничего ей не приносила и оканчивалась ее же собственными слезами.

Многие относились к Марии Ивановне с осторожностью, даже с опаской именно оттого, что Бабанова была столь прямой, лишенной фальши, ненавидящей эту фальшь люто и чувствовавшей ее, как какой-то еще неведомый ученым тончайший прибор. Именно люди, привыкшие и умеющие даже в простых человеческих отношениях дипломатничать, никак не могли устанавливать контакты с человеком столь необычным. Я думаю, что в силу именно этих причин у Марии Ивановны было мало близких друзей. Я знал только одного верного в течение всей жизни ее друга – Нину Мамиконовну Тер-Осипян, друга неизменного, вечного. Нина Мамиконовна и сама прямой человек; сверх этого, никогда не обижалась на вспышки Бабановой, зная, что это идет не от каприза, не от злого характера, а от необычайности натуры, управлять которой и сама Бабанова не могла, страдать же от самой себя страдала, и сильно. Щедро наградив дивным даром человеческих чувств, природа как бы забыла оснастить Бабанову инстинктом самосохранения, а может быть, именно подумала: ну-ка посмотрю, как будет жить человек без этих приборов осторожности. Не знаю, какой вывод сделала мать-природа из своего эксперимента.

Я уже говорил, что Бабанова была человек нелегкий, но те мучения, которые она приносила другим, не идут вровень с теми, которые она испытывала сама. Болезненно храня свой талант, всегда желая его реализовать, но не ценой компромисса, Мария Ивановна остерегалась рекламы, относилась к ней крайне сурово. Общительная в бескорыстном быту, она мгновенно делалась замкнутой, суровой, если разговор принимал деляческий характер, жила в полной отключенности от приспособленчества и в малом, и в большом. Она никогда ничего не просила и тем более не требовала. В самых фантасмагорических фантазиях нельзя представить, чтобы Мария Ивановна вдруг задумала хлопоты, допустим, о присвоении ей звания, пошла бы, например, к министру культуры или хотя бы походя на каком-то приеме кому-то об этом намекнула. До такой мерзости она никогда не только не могла опуститься, но даже об этом подумать. Я не берусь судить, чувствовала ли Мария Ивановна себя оскорбленной или закрадывалась ли в ее сердце хотя бы обида, когда, можно сказать, рядовые актрисы получали самые высокие звания, награды, которых она еще не имела. Может быть, и чувствовала, но или подобные эмоции были невелики, или сидели в самой глубине запертыми крепким замком воли. Во всяком случае, никто никогда сетований от Бабановой по этому поводу не слышал. Звание заслуженной артистки она получила давным-давно, едва эти звания были утверждены указом и в то время имели «золотое» обеспечение. Мы знали имена всех народных артистов республики: Шаляпин, Орленев, Ермолова, Гельцер, и всех заслуженных артистов. Если не ошибаюсь, даже Собинов в те времена был еще не народным, а только заслуженным. Таланты всех заслуженных артистов тех времен соответствовали званиям.

Мне хотелось бы еще хотя бы коротко написать о Бабановой в роли Ларисы в «Бесприданнице», и вот по какой причине. Спектакль этот, который поставил в Театре Революции Юрий Александрович Завадский и в котором участвовала на редкость роскошная плеяда артистов (Паратов – Астангов, Карандышев – Мартинсон, Кнуров – Абдулов, Огудалова – Пыжова, Шмага – Орлов), был признан критикой неудачным. Бабанову тоже оценили прохладно. Вот с этой-то оценкой и всего спектакля, а главным образом игры Бабановой, я никогда не был согласен. Может быть, потому, что «Бесприданница» – самая любимая моя пьеса Островского и я чувствовал спектакль глубоко, а подобной Ларисы я никогда в жизни не увижу, даже если доживу до ста пятидесяти лет.

Очень хорошо помню, как на премьере, когда открылся занавес, я ждал выхода Бабановой. Из глубины сцены, из-под горы, к беседке, в пышном и в то же время скромном платье, с зонтиком от солнца спокойно, неторопливо вышла Лариса Дмитриевна. Лицо тоже спокойное, даже отрешенное. И первая ее фраза: «Я сейчас за Волгу смотрела. Хорошо там…» – ударила меня в самое сердце. Смело скажу, в одной этой фразе Мария Ивановна рассказала все о своей прежней жизни, о своем ощущении жизни сейчас. Я чувствовал боль и в то же время пустоту ее души, поняв, что предстоящая свадьба с Карандышевым – это не свадьба, а похороны, похороны своей несостоявшейся судьбы, своей жизни, погребение заживо. Всю первую часть роли Бабанова проводит как бы однотонно, механически, движется механически, механически говорит. И только когда ее нареченный, почти ее супруг, понимая внутреннее состояние своей невесты, угадывая, о чем она глухо думает все это время, спрашивает, чем он хуже Паратова, у Ларисы, как пламя из-под золы, вырывается почти крик: «С кем вы себя равняете!» Эту фразу Бабанова произносила так, что в ней еще незримый для нас Паратов мгновенно возникал в виде Ричарда Львиное Сердце, или Робина Гуда, или Ромео. И с такой же болью, с такой же неожиданностью в той же самой фразе Бабанова – Лариса кричала о ничтожестве стоящего рядом с ней своего жениха: «С кем вы себя равняете!» Пламя вырвалось, крик освободил душу и прорвался монологом в честь Паратова. Не удержалась! В дрожании голоса, в блеске глаз. В блеске и от слез, и от восторга, от одного воспоминания. Любовь! Как и полагается истинной любви, безрассудная, всепожирающая…

Монолог окончился, пламя угасло, и Лариса вяло просит у Карандышева извинения. Нет, она не отказывается от своего нареченного, но пусть он знает, что он для нее только якорь спасения, палочка-выручалочка, не более, и если он к этой роли готов, готова и она. Прошлое забыто, не вернется, беспокоиться не надо, созываем гостей на помолвку. И вдруг выстрел из пушки у волжского причала… Что за пароход мчится по Волге? «Ласточка»… Не может быть! Едет Паратов!..

Разве можно передать то смятение, которое играла Бабанова при этом известии, ту беду! Да, да, не радость играла она, а грядущую беду. Конечно, и радость, и восторг, и надежду, но главное – беду. Интуитивно!.. Но я уже говорил, что Бабанова выстраивала роль с графической точностью. И все же это была интуиция. Она-то и есть главный источник таланта. Это чувство грядущей беды было когда-то почувствовано Бабановой, угадано, когда она работала над ролью, думала над ней, проникала в ее суть, нащупала тем самым шестым органом чувств, которому ученые до сих пор еще не нашли названия.

Так век за веком – скоро ли, Господь? —

Под скальпелем природы и искусства

Кричит наш дух, изнемогает плоть,

Рождая орган для шестого чувства.

Пока мы его именуем интуиция и, как высшее ее проявление, вдохновение.

Если я не ошибаюсь, кто-то из критиков упрекал, что в Ларисе-Бабановой мало цыганского. А на мой взгляд, и слава Богу. И вообразить невозможно, если бы Бабанова вздумала напустить на себя цыганщину, и Завадскому, надеюсь, подобное не приходило на ум. Есть такое выражение: «Пришей кобыле хвост», его употребляют взамен старого: «Ни к селу ни к городу». Вот так бы шла цыганщина к Марии Ивановне в роли Ларисы. Да и много ли в Ларисе Дмитриевне осталось цыганского, только как вероятность, идущая от слов, что у них в доме был цыганский табор. Но ведь кто об этом говорит и в каком смысле? Нет, Лариса Огудалова – тип русской женщины, бесспорно родственный Катерине Кабановой в «Грозе». Островский любил этот тип и возвращался к нему в разных вариантах. Исполнение роли Бесприданницы Бабановой, вероятно, так и останется в истории нашего театра малозаметным, и я, что называется, машу кулаками после драки. И все-таки машу.

Война унесла Театр Революции в эвакуацию, в Ташкент, и я не видел в те годы Бабанову; вновь встретил только в 1944 году, когда труппа вернулась в Москву. Шел спектакль «Давным-давно». Я уже писал в главе «Прикосновение к войне», что именно в самый канун войны, чуть ли не за один-два дня до ее начала, пьеса эта была прочитана в театре и роль Шуры Азаровой, конечно же, предназначалась Бабановой. Меня не покидает мысль, что Александр Константинович Гладков и писал ее в расчете на Марию Ивановну. Недаром же отдал он право первой постановки своей пьесы именно в Театр Революции. Может быть, на этот поступок его подвигнул Алексей Николаевич Арбузов, написавший в свое время для Бабановой пьесу «Таня», которая принесла громкую известность автору и приумножила славу актрисы. Конечно, это мой домысел, но возможно, я и прав. Ведь Гладков и Арбузов были друзьями.

Помню, на обсуждении пьесы Бабанова выступала коротко и, как всегда, неудачно. Она убежала в какую-то тенистую аллейку, укрытую кустами (дело было в Кисловодске), и кляла себя последними словами за это свое выступление. «Нет, нет, Федя правильно говорит, что я дура», – распинала она себя. Федя – это Федор Федорович Кнорре, бывший тогда ее мужем.

Оттого ли, что спектакль «Давным-давно» ставили в эвакуации и, видимо, в неподходящих условиях, или оттого, что он уже в Ташкенте игрался множество раз, спектакль этот произвел на меня плохое, даже удручающее впечатление. Очаровавшая нас в читке пьеса теперь на сцене выглядела каким-то легковесным, неискусным водевилем. Было досадно. Я так мечтал увидеть Бабанову в роли Шуры Азаровой. Ее роль!

После спектакля я все же пошел к Марии Ивановне за кулисы. Ох как в таких случаях бывает нелегко! Около гримуборной Бабановой, как и прежде, толпились люди, большинство с букетами, поздравляли, восторгались, целовали руку. Я подождал, пока уйдут все. Ушли. Я постучал в дверь и назвал себя. «А, заходи!» – с искренним дружелюбием позвала Бабанова. Она сидела перед зеркалом в синеньком халатике и вазелином размазывала по лицу грим.

– Ну как? – спросила она меня, на этот раз даже с какой-то победной интонацией, видимо еще находясь в вихре водевильных чувств.

Я помялся и произнес:

– Ну видите, как вас все хвалят.

Мария Ивановна мгновенно насторожилась. Ох, от нее никак ничего скрыть невозможно, чует все обертоны. И я выдавил из себя:

– Мне не понравилось.

Мгновенно Мария Ивановна бросила вазелин, лигнин, рывком встала со стула, пересела на маленький диванчик, всегда стоявший в этой комнатке, указала мне сесть рядом и с тревогой произнесла:

– Рассказывай.

Я глупо повторил:

– Но вас все хвалят…

Мария Ивановна сердито перебила, крикнув:

– Они все врут, врут, врут. Говори!

И именно в этой тревоге, в том, что она бросила разгримировываться, что уже почти ночь, а она требует разговора, в том, что ко мне, в общем еще молодому человеку, ее ученику, она относится с полнейшей серьезностью, я узнал мою любимую Марию Ивановну. Прав я тогда был или не прав, не в этом дело. Все-таки до сих пор считаю, что прав. В историю театра вошел спектакль «Давным-давно», поставленный в Театре Советской Армии с Добржанской в главной роли, замечательный спектакль. Прекрасна Добржанская – Шура Азарова. Но я оставляю за собой право считать, что подлинная героиня пьесы Гладкова именно Мария Ивановна Бабанова. Это ее роль, в первую очередь ее и, может быть, только ее. Говаривали: война все спишет. Списала она и Бабанову со специально для нее написанной ролью Шуры Азаровой. Чертовски жаль!

Все последующие долгие годы я видел Марию Ивановну уже только издали, главным образом из зрительного зала. Прошло несколько ролей, малозапоминающихся. Француженка Мари, о которой я поминал, бесспорно была шедевром, но в бурном темпераменте военного и послевоенного времени разговоры велись о явлениях глобальных, актерским работам внимания уделялось меньше, тем более что роль Мари – эпизодическая. В спокойное время ее, возможно, отметили бы более достойно.

Театру дали новое название – имени Маяковского. Со сменой названия изменился и весь внутренний облик театра. Ушел замечательный актер Дмитрий Николаевич Орлов, ушел во МХАТ, где как-то затерялся, будто поблек. Актеры, как грибы, существа загадочные и нежные. Одни хорошо растут под елками, другие под березами, третьи под осинами, а грузди даже всего лучше устраиваются под опавшими прошлогодними листьями. Пересади их под самую роскошную сосну, навсегда погибнут. Ушел и Михаил Федорович Астангов в Театр имени Вахтангова. Ему судьба благоприятствовала, но скорее в кино, чем в театре. Многие актеры, что называется не первачи, были уволены, иные сами перебрались в другие места. Это, так сказать, сыроежки, они водятся почти повсюду. Пришел новый художественный руководитель Николай Павлович Охлопков, величина большая. Театр пополнился множеством новых имен. Словом, образовался новый театр, и, говоря откровенно, в этом новом театре Бабанова оказалась инородным телом. Охлопков, бесспорно, ценил талант Бабановой, но, видимо, она была не «его» актриса, и он попросту не знал, куда ее девать; планы свои он строил в расчете на других, близких ему по духу артистов. Ох эта нелегкая актерская судьба, от скольких факторов в жизни она зависит! Даже если талант высокого свойства, даже если голубая звезда. Она мерцает, мерцает, удивит даже, поразит своим голубым цветом как некое чудо, а потом исчезнет. А обычные звезды спокойно себе сияют на своих местах. Мне даже кажется, Охлопкову было как-то неловко перед Бабановой: вот, мол, есть у меня в руках райская птица, а я не знаю, что с ней делать, как бы люди не сказали, что мне не по силам с ней работать. А после Охлопкова театр возглавил Андрей Александрович Гончаров. Тоже другой режиссерский почерк, тоже свои пристрастия, свое «видение», в которое никак не вписывалась Бабанова.

Как она металась, бедняжка! Как она искала условий, в которых родилась, воспитывалась, развивалась и могла расти! Увы, чужая почва! Мария Ивановна пошла даже на такой отважный шаг – поехала в Ленинград и сыграла в Театре имени Комиссаржевской главную роль в пьесе «То, что знает каждая женщина» в постановке Владислава Станиславовича Андрушкевича. Я видел этот спектакль. И все же и там не было необходимого климата.

Последняя ее пьеса – Олби «Все кончено» во МХАТе. Какое символическое оказалось для Марии Ивановны название! Мне решительно не нравится эта вымученная кишкодральная пьеса. Но сквозь мутный текст и туманные психологические ходы я разглядел великую Марию Ивановну. Нет, это не была искрящаяся, бешено сверкающая Бабанова прежних лет. Сквозь роль я увидел измученную, исстрадавшуюся, еще огромных сил и возможностей актрису Марию Ивановну, игравшую с мужественной отрешенностью и абсолютной безнадежностью. Страдания роли она переносила, как бы привыкнув к ним.

И последняя встреча с Бабановой, уже символическая, – на юбилейном вечере Алексея Николаевича Арбузова в день его семидесятипятилетия в ВТО. Зал полон театральными деятелями, пришедшими поздравить юбиляра в серьезном плане, а больше – в шуточных формах. И действительно, шутка ли – семьдесят пять лет! Небольшой так называемый Большой зал Дома актера набит битком, даже в дверях стоят. Гаснет свет… полумрак… И вдруг нежный, льющийся в душу голос Марии Ивановны Бабановой. Она поет песенку Тани из первого акта пьесы юбиляра, Алексея Николаевича Арбузова:

Как нежна и сильна любовь людская

И прозрачна, как хрусталь.

Чуть заденешь ее, играя.

Разобьешь, и это жаль.

Так уж всегда бывает —

Чем любовь твоя нежней,

Так уж всегда бывает —

Чем нежней, тем скорей

Она разбиться может навсегда…

Гробовая тишина в маленьком Большом зале. Чувствую, набегают слезы. И не только потому, что это та дорогая мне Мария Ивановна, не потому, что ее уже нет, даже не оттого, что эти строчки сейчас сливаются у меня с ее судьбой. Нет, это слезы не горя – слезы восторга. Какая нежность и какая глубина! Какая отделка каждой фразы, слова, звука! Высочайшее искусство… А идет юбилейный вечер, что-то говорят со сцены, величают, исполняют отрывки из пьес, весело дурачатся, поют. А у меня в ушах ее голос: «Как нежна и сильна любовь людская…»

Спасибо дающим нам свет.