Текст книги "Сопротивление (сборник)"

Виктор Ширали
Сопротивление

Издание выпущено при поддержке Комитета по печати и взаимодействию со средствами массовой информации Правительства Санкт-Петербурга

© В. Ширали, наследники, 2018

© Г. Беневич, предисловие, 2018

© ООО «Издательство К. Тублина», макет, 2018

© А. Веселов, оформление, 2018

* * *

Имя и речь

(о поэзии Виктора Ширали)

Есть книги, обреченные стать редкостью еще до своего выхода. Таково, попавшее мне в руки – только из типографии – собрание стихов Виктора Ширали. В двух книжках. Тираж – две с половиной тысячи. Называется – «Сопротивление». На обложках – черным по белому и белым по черному – обугленный и заснеженный облик Ширали. Художник – Елена Минина. Ее же, под стать стихам, гениальные рисунки, рассыпанные по книгам[1]1
  Рисунками Е. Мининой было оформлено первое издание книги «Сопротивление».


[Закрыть].

Здесь нет преувеличения – стихи гениальны. Не все, но те, которые не принадлежат Ширали, написанные не им. Поэт – сверхпроводник Вдохновенья. Он умеет не оказывать сопротивление Вдохновению, овладевающему им. О чем он и свидетельствует:

 
А что поэзия?
Когда я, ослабев,
Простейшие слова
В ряду простейших сует…
 

Ослабить, оставить наперед заданные представления о мире и словах, называющих вещи этого мира, об их семантике и синтаксисе. Все творится заново, творится Словом, и этот поэтический мир, которым является каждое стихотворение, и язык, которым созидается этот мир.

Нулевое – в отношении Вдохновения, сопротивление Ширали оказывается бесконечным в отношении скуки, пошлости и лжи, пронизывающей наш мир. Все может быть возвышено, спасено от грязи: похоти нет, ибо за ней стоит Любовь, нет скуки будней, ибо за ними стоит Праздник, нет и бесправия и лжи, ибо за ними стоит Правота. Противостояние злу не может быть сведено к противостоянию политическому. И без сопротивления материала не может быть построено ничего:

 
Мне хотелось метафор,
С которыми сладить нельзя,
На мою правоту,
Чтоб не меньшее скалилось право,
Чтобы похоть,
Которую я бы любовью назвал,
Стала все же любовью,
Потому что стихами оправил.
Мне хотелось любви.
…Ишь чего захотелось – Любви.
 

Чувственное может быть целомудренно, более того, только чувственное и может быть целомудренным: «И соски, / влажные, словно щенячьи носы, / целовали ладонь мою». Откуда эти строчки, из библейской Песни Песней или из стихов Ширали?

Ширали – лирик в том смысле, что его поэзия всегда взыскание любви. Каждое настоящее стихотворение вызвано ею, вытянуто любовью, как лучом солнца из земли. Впрочем, у поэта об этом сказано точнее и неожиданней:

 
…Не искажаясь, отражаюсь я в воде,
не знаю, для чего цвету, не знаю, где,
Но знаю как –
Кувшинкой желтою величиной с кулак.
И рядом кто-то радостно цветет.
И девочка, перегибаясь, с лодки рвет,
Вытягивая из густой воды
За длинные и склизкие стебли.
И вот меня схватила
Я тянусь.
Оттягиваюсь.
Напрягаюсь.
Рвусь.
 

Последнее слово срывается с уст, последняя буква с кончика пера, и стихотворение оказывается в руках читателя.

Читатель, в том числе и поэт в качестве первого читателя своей поэзии, и есть та «девочка», та «душа», достоянием которой оказываются его стихи.

Вслед за Пушкиным, возвысившим форму письма или послания до поэзии, и за Мандельштамом, говорившим о провиденциальном собеседнике, без которого невозможны настоящие стихи, Ширали продолжает в русской поэзии традицию обращенности к Другому. И хотя многие его стихи по внешности адресованы женщине, другу или товарищу-поэту, но истинным адресатом поэта, его возлюбленной, его жизнью, является Та душа, в которую войдут и в которой пребудут его стихи.

Подлинная встреча поэта и читателя совершается в Любви, и это подражание непорочному зачатию – высшее благо, о котором смеет просить поэт:

 
«Господи,
Отдай меня в неволю.
Не хочу свободы без любви!
Господи, я женщину покрою,
я в Тебя,
И семена –
Твои.
 

Изменой здесь является не измена с кем-то, а само изменение, подверженность времени – не важно, идет ли речь об изменении в возлюбленной, в читателе или в душе поэта. Ширали постоянней, чем кто бы то ни было: И если я / чего и в ком ищу, / То лишь того, / чтоб на тебя похожа / Была она… / Как ты уже не сможешь».

Стихи, вошедшие в сборники, расположены не в хронологическом порядке – дата и место написания стихов значения не имеют. С того времени, как он начал писать стихи, Ширали – все тот же, при всей непредсказуемости его стихов. На стороне тождественности – мощь и правота, с которой поэт отстаивает свою личность, само свое существование (обычно в крупных стихах. Это – «Повторы», «Сопротивление», «Когда победим…»). На стороне многообразия – та причудливость, т. е. способность к мгновенному восприятию сущего, которая встречается в его миниатюрах. Мощь и причудливость, тождественность в различии… не это ли называется барокко?

Для Ширали нет в поэзии наперед заданных законов, кроме разве верности себе, то есть вдохновению. Каждое стихотворение для него само, обретая себя, свою форму, как река, обретающая в Рельефе свое бытие, находит закон для своей свободы.

В стихотворении Ширали «Сад» (само стихотворение есть Сад) говорит о саде, в котором… «не было ограды / а, значит, не было свободы…» Обретая форму, слово находит свой закон, т. е. свободу,

 
«Какую все-таки имеют воды
Реки,
Которая имеет Имя,
В рельефе выбирая бытие.
Рельеф нам выбирает бытие.
Рельеф определяет бытие».
 

Поэт и читатель не обязаны знать, а исследователю, которому предстоит изучить творчество поэта, не мешает задуматься над тем, что «рельеф» в его английском варианте: relief – означает не только выпуклость местности, но и снятие боли.

Поэзия, свобода, обретшая для себя закон, слово, получившее определенность стихотворения, есть снятие боли, исцеление. И это особенно важно, когда речь идет о поэзии Ширали, сказавшего некогда: «Я ж умею только там, где больно».

И если, как говорит Пушкин, поэт должен быть судим по закону, который он сам над собой поставил, то речь, обретающая в поэзии свою единственную форму, и есть этот закон, по которому оправдывается поэт, по которому уже не он, а Тот, Кто, как говорит Ширали, подносил его, подобно флейте, к губам и, вкладывая в его раны персты, сообщал ему Свою музыку, Свое дыхание, должен по праву быть признанным настоящим творцом стихотворения, точнее, Творцом поэта.

В этом, вероятно, и кроется тайна сочетания неизменности, тождественного в своей личности автора с бесконечным разнообразием и изменчивостью его стихов. Поэзия всегда творится заново, у нее нет предшественников и не может быть последователей, в том числе и в творчестве самого поэта. Но не иметь предшественников – значит быть старше всех. Поэзия бесконечно старит поэта и бесконечно молодит, ибо всегда творит его абсолютно новым. Только относительное старение – результат «опыта» – разрушение, причиняемое временем. Бег времени нельзя остановить, т. е. нельзя не стареть. Можно, однако, как это происходит у поэта, оказаться пронзаемым временем, пока оно не разъест, не выжжет, как уксус, саму возможность старения. И тогда, уже абсолютно проницаемый, не оказывающий сопротивление Времени поэт, сам становится рекою времен, речью, не имеющей ни начала, ни конца, старше которой нет ничего и юней которой нет ничего. Об этом – одни из самых глубоких в сборнике – «Стихи о времени» Виктора Ширали:

 
«Стареем не со временем, а от.
Оно сквозь нас пронзительно течет.
Мы ж движемся ему наперерез,
Пока нас не проточит,
Не разъест.
Стареем не со временем, а для
Него – улыбка, стих и взгляд,
Как камень в воду, брошенный тобой
В меня, как в реку, ставшую судьбой.
Так вечно быть.
И не иметь предтеч.
Не истекать,
а неизбывно течь.
Копить в себе и души, и века.
Как времени…
Как имени река…»
 

Река времени есть речь поэта, река имени или «река, которая имеет Имя», река имени поэта, имени, которое ставится над его произведениями, на обложке сборника его стихов. Оно встречает нас, предваряя всякую нашу встречу с поэзией, прежде, чем мы пойдем «под обложку», погрузимся в чтение, будем захвачены рекою этой речи. Оно провожает нас и на обратном пути, когда мы закрываем книгу.

Имя поэта – предтеча нашей встречи с Поэзией и свидетель нашей разлуки с нею, знак и залог того, что в ту же реку, ибо тем же остается это имя, можно будет войти снова, вопреки тому, что говорил Кратил.

Г. Беневич

(Впервые опубликовано в «Сборнике Трудов Высшей Религиозно-философской Школы». СПб. № 2, 1993. С. 75–81)

Книга 1

Черт меня дернул с душой и талантом родиться в России.

А. Пушкин

 
Поясняю:
Эта родина-галера
Нам дается для труда –
Не для побега.
 

В. Ширали

Сопротивление

 
Оклемался.
Гляди –
Вкруг сиренит июль.
Лета пыльные груди
Сочатся полынью.
Не отталкивай их,
Приложись и целуй,
Пока цикнет с гримасой:
Мерзавец –
Ведь больно!
Больно, милая,
Славно.
Елозит гроза
По июльскому небу,
Вразнос окаему,
И какая-то наша
Или Штатов звезда
Проползает по кругу,
Прогорая по ходу.
 
 
Жизнь подобна свирели –
Живи и играй.
Затыкай ее дыры,
Выдавая рулады.
И какой-нибудь Бог,
И какой-нибудь гад
Скажет, сверху глядя:
Нету в музыке ладу.
Нету, верно.
Свирель прогорает в руках.
Только вдруг соберешься
Постройней и послаще…
Ан, ее уже нет.
Лишь ожог на губах.
И какой-то другой
Мою музыку свищет.
 

 
Нет, я не потому держусь за жизнь,
Что любопытствую, что будет дальше.
Что будет дальше, знаю наперед.
Дальше будет то же.
То же, вот как
Завидевши сотрудника порядка,
Как распознать сотрудника порядка?
Все мы уже сотрудники порядка
Или еще…
Пытаюсь слиться с окрсредой.
Стать незаметней ящерки в песке.
Обыденней простого объявления об обмене жилплощади.
 
 
Меняю нары.
У Вознесенского нары-люкс
В Москве
На место под мостом в твоем Париже, Лида.
 
 
Как билась в тебе русская тоска,
Когда ты грудью ото всей «России»
Обороняла русского поэта.
Спасибо, милая.
Пятнадцать суток не пятнадцать лет.
Фр-р-р!
Фьють!
Отваливай!
Привет Парижу,
Но знают ли в Париже, где Воронеж?
 
 
Еще одно.
Меняю кандалы
На рукава смирительной рубахи.
Отпилась Сеною запуганная птаха.
Что русского в тебе осталось,
Кроме страха?
Генетика Бутырки и Орды.
Меняю.
 
 
Нет, я не потому держусь за жизнь,
Что обуян тщеславием,
Хотя
Желаю славы я
Хотя б ради свободы,
Какую все-таки имеют воды
Реки,
Которая имеет Имя,
В рельефе выбирая бытиё.
Рельеф нам выбирает бытиё.
Рельеф определяет бытиё.
 
 
Меняю
Матерую свою судьбу
На всякую дворняцкую собаку.
Обязуюсь
Водить ее на строгом поводке
И делать регулярные прививки
От бешенства,
Поэзии
И чести.
 
 
И уж не потому, что по плечу
Поэту
Звездная его свобода.
Порой она не тяжелей ярма,
Зато порой тяжéлей небосвода.
 
 
Мне б в сад по яблоки.
 
 
Привет вам, Геспериды!
 
 
А ты, Господь, возьмешь обратно мя?
А ты, Господь, возьми обратно мя…
 

 
Кафетерий на углу Владимирского и Невского…
– Ротонда?
– Вам все еще никак Париж не позабыть.
Каждый день, чаще к вечеру:
– Будьте любезны, маленькую двойную. Крепкого. Наскоро.
Но лучше дать остыть.
Куда нам торопиться.
Живем глядеть.
Стремглав живем, не глядя.
На шаткий стол локтем установиться,
Смотреть и кланяться знакомым…
– Рада Вас видеть.
– Я Вас тоже очень.
Вы загорели,
Но грустны с лица.
– В Крыму вчера жара,
А здесь дожди и осень.
И сразу черная,
Как-будто началась с конца.
– Ну, Вам-то что,
Вы славно загорели,
Все солнце в вас.
 
 
Ослеп, гляжу из-под руки.
Лишь грудь бела.
Соски как две свирели:
Звонки и высоки.
– Ах, Ширали…
– Так брать вам кофе?
– Можно.
– А Ширали – лишь птица на губах.
Какое вам заказывать пирожное?
Сегодня я немного при деньгах.
 
 
По Невскому идут дожди.
Одним глотком допить, когда остынет.
 
 
По Невскому идут дожди.
Секунду подождать,
Пока настанет,
наступит сердце.
По Невскому идут дожди.
Отчаяться,
Со всеми распрощаться.
По Невскому идут дожди.
Отчаяться
И одному остаться.
По Невскому идут дожди.
 
 
По Невскому иду под фонарями,
Словно под фарами,
Просвеченный насквозь.
 
 
– Бегите первая.
Даю Вам нынче фору.
 
 
А ежели всерьез,
То отлюбил, отщелкал.
И нету радости – живу или умру.
К стеклу троллейбусному прижимает щеку.
Дожди стекают по ее щеке,
И я никогда ее больше не встречу.
Дурачится с мил-другом за стеклом.
Проехала.
Промчалась.
Протекло
Меж пальцами.
А ежели всерьез –
Насобирать прошедших ливней в горсть,
Припасть,
Захлебываясь, выбраться на сушу,
Насмешничать над разными богами,
Которые дно бороздят дождями,
Вылавливая утопленницу – душу мою.
Судачат, что распутницей была.
Распуталась.
Вниз по Неве сплыла.
И я никогда ее больше не встречу,
Когда она вниз по Неве плывет и плачет,
За отраженные цепляясь фонари.
Она мертва, но уплывать не хочет.
Сотри свои глаза и не смотри.
 
 
Зачем тебе угар ее агоний?
Последняя горячечная речь:
Что было – было.
«Было» не догонишь.
Что будет – будет.
«Будет» – не сберечь.
 

Я позабыл древнюю стихотворную игру. Я просто люблю.

Аполлинер

 
Кафетерий на углу
Владимирского
И Невского…
– Ротонда?
– Вам все еще никак
Париж не позабыть?
 

Ширали

 
Нам целый мир чужбина.
Отечество нам Царское Село.
 

Пушкин

Борису Куприянову

 
Боль твоя высока.
Разве только собака услышит.
Или Бог.
Если он еще не оглох, как Бетховен.
Ничего он не видит.
Ничего он не слышит.
Знай себе музыку пишет.
До него написал ее Бах.
 
 
Милый мой,
Как ты плох.
Ты небрит, и разит перегаром.
Ты к «Сайгону» подходишь, чтоб одному
не стоять,
Глаз на глаз с этим городом.
Мимо девушки ходят,
Проходят,
С крепким туристским загаром.
Тебе хочется,
Очень хочется,
Их целовать.
Эти девушки любят поп-музыку,
А ты им в висок наставляешь
Дни и раны свои,
Некрасивый свой рот разеваешь,
Межзвездным озоном рыгаешь,
Полюбить и отдаться пугаешь.
Слава Богу, не слышат они.
И проходят…
Уходят…
 
 
Ты смотришь им вслед,
Но недолго.
Мой бедный,
Мой славный поэт.
Достаешь записную и пишешь.
Ничего ты не видишь.
Ничего ты не слышишь.
Знай себе, музыку пишешь…
 

Петру Чейгину

 
Ты подходишь к «Сайгону», чтоб одному
не стоять
Глаз на глаз с этим городом.
Ты не высок,
Потому и не горбишься.
Экий грибок. Панибрат.
Время грибное стоит.
Доверху наполнив лукошко,
Босоногая девочка
Спит
И видит тебя.
Ты глядишь на нее,
Сквозь витрину,
В окошко.
Время грибное стоит.
Под асфальтом грибная земля.
Иногда, вспоминая про это,
Грибником просыпаюсь и я.
Каково же тебе,
панибрату,
Осенним лесам?..
Собирай, твое время поспело.
Собирай, пока есть тебе дело.
И лесов не останется нам.
И грибов не останется нам.
Разве что шампиньоны в пещерах бомбоубежищ.
 

Виктору Кривулину

 
Когда душе захочется пожить
Четырехстопным ямбом,
Я сажусь
на Витебском в одну из электричек
И еду в Царское Село.
Сажусь.
Гляжу в окно, уткнувшись лбом в стекло.
Дождь длится.
Осень процветает за стеклом.
Город выносит новостройные кварталы
к железной колее.
Пытаюсь понять их смысл. Их музыку.
Да, это музыка
Пускай она суха, словно проезд по пишущей
машинке,
Но это музыка.
И под нее живут.
И, более того, порой танцуют.
И, более того,
Я – выкормыш барокко –
Танцую музыку, назначенную веком двадцатым.
Впрочем,
если говорить об архитектуре,
То я думаю, что, когда архитектор
сможет организовывать
Пространство в архитектуру
С тем же произволом, с которым я
 
 
Организовываю язык в поэзию,
Когда он,
Несчастливый в любви как Аполлинер,
Скажет:
– Я позабыл древние законы архитектуры,
Я просто люблю, –
То, наверное,
Искусство его станет называться барокко.
Хотя, наверняка, оно перестанет
Называться архитектурой.
Тебе же, Кривулин, я говорю, что не стоит
гальванизировать
Канонические формы стихосложения.
Ибо они, всё одно
Воняют.
Надо глубоко забыть,
Забить в себя
Мастерство, нажитое до нас.
А свое собственное
Творить сиюминутно.
 
 
Так давно тебя не было в «Сайгоне»!
Жив ли ты?
 

Михаилу Богину

(посвящение снимается)

 
И ты, мой друг, участвовал в заездах,
Где небо в девках и в стихах.
И возле
Судьба чудит уже который год,
Над суетою нашей торжествует,
Весною каждый заново листвует,
А осенью стихами опадет
Под ноги мальчику.
И замедляет бег
Лицейский мальчик,
Кровный мой,
Мой дерзкий,
Не обделенный царскосельским детством,
Как ты,
Как я,
Как наш свирепый век!
 

 
Где изгибы Фонтанки
Женственны, словно Сирены,
Одиссей Петербурга
Ушей не заткну для измены.
 
 
Флибустьер и наездник.
Легкие полнятся ветром.
Я
На мили живу.
Меня не измеряешь
Метром.
 
 
Метроном.
Я блокадник
 
 
Не по звукописи,
А по роду.
Дед лежит в Пискаревке.
Порода
Поддержит породу.
 
 
Где живет мой Петрополь,
Где я,
Как Петрополь, живу.
Как окно,
Что Европа?
Вечер.
Играются склянки,
Как изгибы Фонтанки.
Изгибы Фонтанки.
Изгибы Фонтанки.
 

 
На Троицу я был на кладбище.
Мой дед в сорок втором зимою не дождался
Своих ста двадцати пяти.
И умер в семь.
Хлеб в восемь выдавался.
 
 
За два оставшихся талона
Был зарыт,
А довезён на санках до кладбища
Моею матерью
И её сестрой
Нынче моею крёстной.
 
 
Бесхозный ж труп
Валялся в большом количестве
И был зарыт весной,
Когда оттаяло.
 
 
Теперь здесь братское.
Погода.
Многолюдь…
 

(Андрею Вознесенскому)

1

 
Ибо времени мало.
Времени стало в обрез.
Под полой
И под пулю.
С крестом.
Под звездою.
Иль бес
Меня водит,
Иль как водится, так и живу.
Это время наводит
Дуло и
Дулю свою.
 
 
Зачерпнуть декабря,
Захрустеть леденцом на зубах.
Тишина.
Или где-то собачий мне слышится брех.
Или Бог.
Ибо надо же слышать и слышаться в этом миру.
Ибо надо же слышать и слышаться в этом миру.
Быть собакою певчей.
Быть собакой.
Иль певчей вперехлест голосить на юру.
 
 
На юру.
На кресте
Поюродствовать,
На звезду и за суку повыть.
«Пес твой, вою, эпоха» –
Вознесенский.
Но волчьего в нас не избыть, Вознесенский.
 
 
Тишина.
Зачерпнуть декабря,
Захлебнуться,
Застыть декабрем.
Каждый год под картечью, как мухи.
Но, может, к весне оживем
И всплывем.
Это время
Подводит нам вымя,
Но дульным зрачком
Ввергнет,
Как перчатку нас вывернет,
(кажется, Вознесенский),
Ввергнет.
Щенячье и сучье зачтет, Вознесенский.
 
 
Соловья
раз спросили:
Что роза ему, соловью?
Как поэту Россия –
На шипу
(Топ и шип).
 
 
Но люблю,
Но пою.
 
 
Жизнь подобна свирели.
Свирель свирепей в унисон
В декабри и в сирени,
И в горе, и в роды,
И в стон
Этой самой эпохе.
Приложиться к тугому соску
(Жизнь, зашедшую в похоть,
Петь.)
Богородицу?
Б…?
Но сосу.
 

 
Где двадцать пять –
Там вот еще чего:
Помимо связного уже полета
Души, которая расщеплена в перо,
Где двадцать пять вокруг пера свело,
А сколь еще –
уж не твоя забота.
 
 
Где двадцать пять –
Там царскосельский бог.
Ах, как он там!
«При кликах лебединых».
Я музу пробовал
На молодой зубок!
Я разумею – пробовал свой век,
Мы вслед за ним,
А в осень – особливо.
 
 
Люблю тебя, литейная пора,
Где медь тяжелоструйная крылата.
Душа не сякнет,
Девою разбита.
И это чудо
Нами пережито
До черноты обугленной
Ствола.
Люблю тебя,
Литейная пора.
 

1.

 
Ничего не остается,
Кроме разве ждать весны.
Где-то там она пасется,
Синеблядиком цветет.
Мальчик Боря Куприянов
Щекочет прутиком ее,
А вокруг блюют барашки
В зеленеющих полях.
 

2.

 
Ни хрена себе зима,
Во морозы забодали.
Завелись и забалдели
От российского вина.
А с бардака и на работу
Благолепствовать,
Рабеть.
Век велеречив в блевоту.
Стерном. Стервой закусить.
 

3.

 
Еще немножечко – и мы переживем.
Мы перемучим.
Пересможем.
Перескачем.
 
 
Еще прыжок –
и нас не взять живьем.
Им не гулять
и не наглеть удачу.
Еще два-три стиха.
Один глоток.
Свободного.
Еще один,
пожалуйста,
в отдачу.
И все.
И убежал.
И пнут ногой –
готов?
Готов!
Но вам уже не праздновать удачу.
 

4.

 
Петушись,
кричи
и предавайся.
Выбегай в стихи и в страсти прочь
Из смысла.
Надо мной надсмейся.
Мне уже так никогда не смочь.
Братец мой юродивый,
Мне стыдно.
Я тебя прикрою от чужих.
Я пристойней, строже.
Но завидно пене на губах твоих.
 

5.

 
А когда подохла лошадь,
Подошли хозяева,
И начали́ невнятно слушать,
Как качаю я права
И на эту лошадь,
И на
Всех других зверей и птиц.
Из-за пазухи я вынул,
Показал –
Это птенец.
Любит он сырое мясо,
Потому что он орел.
И на труп его набросил.
И царским глазом посмотрел.
 

6.

 
А в том саду
цвела такая муть.
А в том саду
такая пьянь гнездилась.
И гроздья меднобрюхих мух
На сытые тела плодов садились.
И зной зверел
на жирном том пиру.
И я глядел,
не отвращая взора,
Не оборачиваясь, знаю
и ору,
Чтоб не подглядывали дети в щель забора.
 

7.

 
Нет больше
и праведней
чести,
Чем право
И праведность мести:
Оленьей –
Собакам,
Собачьей –
Псарям.
Псарь – сучье отродье,
Рви глотки царям.
Тебя же, мой Боже,
Оставлю
Затем,
Что автор
Превыше
Забав и затей.
 

8.

 
Нет,
Ненависть мне не мешает жить.
Она произрастает автономно.
Последовательно.
Тщательно.
Подробно.
Я напишу ее.
Она умеет ждать.
Ну, а пока
 
 
Цвету в ее ветвях.
Чирикаю.
Буколики и байки.
Как гон ведут зловонные собаки
И виснут,
словно крылья
на пятах.
 

9.

 
Закатывался век –
Заядлый эпилептик.
Я подошел.
Не посторонний все ж.
И простыней прикрыл.
Вот так смотреть мне легче.
Вот так он на роженицу похож.
 

10.

 
По первому снежку.
Снежочку в рукавице.
Гулять с гуленою
Отроковицей.
Поцеловать.
Замешкаться.
Смешаться.
Не стоило тебе
со мной якшаться.
 

…Прикладываю персты к устам своим, гляжу на тебя, Россия, и плачу…

(Из писем князя Курбского Иоанну Грозному)

 
Князь скачет целиною.
Жжет мороз.
И князю не унять горючих слез.
И плачет он:
– Любезная страна.
Навек ты в Государя влюблена…
 
 
Князь Курбский скачет в Лондон
Издавать «Полярную звезду».
Иван ему грозится,
Царь Петр дергает небритой ягодицей.
 
 
Страна моя,
В тебе зима гнездится.
Так велика,
что некем подавиться.
В бегах и в бешенстве,
До десен зубы сжав,
Сухой ладонью пот стирая липкий,
Завидующий тем,
 
 
Кто умирал визжа,
Стихи
Выбалтываю
под твоею пыткой.