Текст книги "Багровые ковыли"

Глава девятая

У председателя ВУЧК Василия Николаевича Манцева голова шла кругом. То и дело в кабинет влетали военные, гремели шашками, звенели шпорами, докладывали, просили разъяснений, требовали оружия, боеприпасов и продуктового довольствия для своих убывающих (или прибывающих) отрядов. Штатские, в которых чувствовалась, однако, выправка, входили несуетно, шептали, склонившись к уху Манцева, строго конфиденциальные сведения. Шифровальщики приносили срочные телеграммы и радиограммы.

Секретарь, как жонглер в цирке, метался между полевыми, в деревянных ящиках, и городскими, сверкающими металлом, телефонами, сортировал звонки, отбирал нужные, чаще протягивал трубку Василию Николаевичу, иногда просил перезвонить. Случалось, заметив нахмуренное, смуглое лицо Манцева, начинал быстренько класть трубки и движением ладони задерживал входящих: мол, дайте начальнику хоть минутку на раздумье. Ему ведь, как и всем, иногда подумать нужно. Поразмыслить. Тем более что поразмыслить было над чем.

Обязанности у Манцева были всеохватывающими, поскольку он являлся председателем Центрального управления Чрезвычайной комиссии Украины по борьбе с контрреволюцией (сокращенно: председатель ВУЧК). А что такое контрреволюция? Это все, что не революция.

В стране и поблизости происходило много такого, что революцией не было.

Севернее Варшавы, за городом Млавой, разрозненные части Четвертой Красной Армии Шуваева и Третьего конного корпуса, которым командовал славный кавалерист Гайк Бжишкян, носивший в армии громкое, победоносное имя Гай, убегая от наседавших поляков, переходили границу Восточной Пруссии и там сдавались немцам.

Всего несколько дней назад они были далеко за Варшавой, обходя город с севера.

Но Пилсудский, генерал, носивший почетный титул «начальник государства», собрал в один кулак своих легионеров, жолнежей[6]6
  Жолнежи – солдаты, воины польской армии.


[Закрыть], а также польских и иностранных добровольцев, броневые части, артиллерию и авиацию, которыми щедро снабдили его французы. И нанес страшные удары в тыл и во фланг большевикам.

Уходить Гаю и Шуваеву было некуда: старые русские крепости Белосток, Ломжа и Осовец уже были заняты поляками. Немногочисленные дороги, проходившие через наревские леса и болота, перерезаны. Еда давно кончилась, а боеприпасы, которые берегли и экономили, считая буквально каждый патрон, истощились окончательно в последние дни боев.

Диковинный поезд Троцкого, сопровождаемый эшелоном охраны, состоящий из морячков-балтийцев, тоже спешил покинуть пределы Польши, бывшего российского генерал-губернаторства. Среди эшелонов как-то затерялся поезд с членами ревкома Польши, которые должны были стать будущим варшавским правительством. Дзержинский стоял у окна, смотрел на дождь, ни с кем не разговаривал, думал. Революция продолжала преподносить сюрпризы, и среди них главный – отпор со стороны крестьянства, которое, как оказалось, являлось полной загадкой для вождей, даже для Ленина.

…Но куда было деваться дивизиям Гая и Шуваева? С севера впритык нависала, темнея густыми лесами, сверкая озерами и блюдцами болот, германская земля, Восточная Пруссия. Вчерашние враги… Да что делать? Не сдаваться же разъяренным войной полякам?

Пришлось нижайше кланяться немецким пограничникам, просить их, чтобы интернировали, взяли как бы в плен, на временное содержание. Республика заплатит…

Пока немцы сносились с Берлином, шестьдесят тысяч красноармейцев, голодных, разутых и раздетых, бросая оружие, сами шли через никем не обозначенную границу, отыскивая тропы среди болот. Шесть лет назад именно здесь сдалась на милость победителей русская армия генерала Самсонова. Погибельные места!

На заставе под городом Зольдау плотно затянутые в серо-голубые мундирчики с узенькими витыми серебряными погончиками немцы из пограничной стражи смотрели на изможденных кавалеристов Гая и пехотинцев Шуваева с долей сочувствия и изумления, смешанного с превосходством.

В самом деле, что за войско пришло к границам Германии? Одеты красноармейцы были кто во что горазд. Кто в польском кунтуше, словно бы взятом в театральной костюмерной, кто в рваной гимнастерке, а кто и в дедовском казакине или бешмете, привезенном еще с Кавказа, на головах шлемы-богатырки, которые кто-то уже успел окрестить буденновками, котелки, польские фуражки-рогатувки с острыми углами, папахи, ермолки и даже уланские кивера со сбитыми набок султанами. Большинство были босы.

Если что и роднило сдающихся на милость немцев красных бойцов, если что и превращало в однородную массу, так это выражение полубезумных, голодных глаз, которые молили и требовали: жрать!

Немецкие повара варили в котлах походных кухонь брюкву вместе с ботвой и песком, картофельную, с прозеленью, мелочь, залежавшуюся на полях, в пекарнях пекли хлеб со жмыхом и отсевками. Эти русские, они все готовы съесть! Их тьма!

Корпусу Гая и армии Шуваева еще повезло. Интернирование не плен, за лагерями последует выкуп. Для тех, кто выживет.

За Брест-Литовском попала в «котел» наскоро собранная из разнородных дивизий Мозырская группа, руководимая бездарным Тихоном Хвесиным, бывшим парикмахером, а затем бывшим унтер-офицером, членом РСДРП с одиннадцатого года. Прославился Хвесин, командуя Особым карательным корпусом, подавлявшим с невиданной жестокостью восстание донских казаков. Там он побеждал. Но вот теперь дал противнику глубоко, на двести и более верст, прорваться в тыл.

Об этом поражении Красной Армии постараются забыть. Никто из военачальников, кроме нескольких спецов, не будет наказан. Потому что все, от вождя и до комвзвода, не думая о растянутых коммуникациях, об отсутствии резервов, подгоняли себя и других: в Европу! В Европу! Всех манил призрак мировой революции. Всем мерещилась братская рука европейского пролетариата, протянутая навстречу.

Коммунизм – немедля, революцию – немедля. Не щадя людей.

Болезнь нетерпения. Мираж в горячечном бреду. Двести с лишним тысяч красноармейцев, попавших в плен, станут платой за излечение от болезни. Из них не больше четверти вернутся в родные края. За мир Польша потребует уплатить землями и золотой казной.

Но это – потом. А сейчас конники Гая бросали в кучу казацкие седла и сбрую, которые тащили на себе через болота, еще надеясь раздобыть коней. Бросали шашки, исстрелявшиеся, расхлябанные карабины.

Но среди конников Гая русских было не больше, чем венгров, башкир, киргизов, бурят. Скуластая Азия смотрела на лейтенанта узкими загадочными глазами. Немец крутил головой, стараясь понять, зачем этим голодным, босоногим людям всеобщее равенство и почему они охвачены мечтами о всеобщем рае, вместо того чтобы думать о работе.

А совсем неподалеку от лейтенанта, в зарослях лещины, под самым носом у прусских пограничников, несколько одетых в тряпье кавалеристов снаряжали, перед тем как сдаться немцам, в дальний путь полкового ветврача Петра Чернышева. Скинувшись, как могли, нашли для ветврача одежду, приличные сапоги, помещичий, с высоким околышем, картуз. Одели в приличное и спутника ветврача, казака Матвея Данилова.

Молоденький, скуластый, узкоглазый ветврач, паренек из-под Вятки, получуваш, закончивший военно-ветеринарное училище в Казани, должен был спасти корпусную кассу – почти два пуда золотых царских червонцев, числом три тысячи восемьсот семьдесят пять штук. Золото было выдано корпусу для ремонта[7]7
  Ремонт – обновление верховых или упряжных лошадей после выбраковки или боевых потерь.


[Закрыть] конского состава и закупки продовольствия, да так и не успело пойти в дело.

– Мы на тебя, Петро, шибко надеемся, – басил комполка Гутко, весь перевязанный порыжевшими, грязными бинтами. – Не то золотишко к герману пойдет или Пилсудскому радость доставит… Негоже это!

– Не просто негоже, но и до кипения крови в сердце обидно, – подхватил высоченный, высохший от голода жердеобразный начштаба, украинец по фамилии Венгер. – Это ж республиканское добро, народное достояние, а мы … знает кому! Не … им в глотку, а не наше народное золотишко!

Венгер был матерщинник, но все непотребные слова произносил как-то мягко и буднично, и оттого речь его не казалась грубой.

Петр Чернышев только моргал белесыми глазами, но вовсе не от напутственных слов Венгера. Ему было страшно пускаться в путь через занятые противником дебри. Добро бы сам по себе, а тут – такой груз!

Золото ссыпали в кожаные переметные суммы, перебросили через седло, приторочили. Кавалеристы Гая отдали своим курьерам двух последних годных для дальней дороги лошадей.

– Ты ж смотри! – напутствовал Гутко. – Выберешься к своим, первому встречному командиру не сдавай. Сейчас много развелось быстрого народу: сегодня он у красных, завтра – у зеленых, а потом еще у кого-нибудь… Два пуда золотишка – большой соблазн!

– Лучше прямо до Москвы! – вмешался голоногий, но в панской, перехваченной по тулье блестящей лентой шляпе, кавалерист Юхим Беба. – Там – до начальствия, и под расписку. И шоб при свидетелях, и шоб печать круглая с орлом.

– С каким орлом? – оборвал его комполка. – Ты о чем, Беба?

– С орлом завсегда вернее, – не смутился казак. Венгер отдал Чернышеву свою карту.

– Сперва… лесами до Еднорожца, потом через Нарев на Остроленку, на Визну, Белосток. Места белорусские, народ отзывчивый, свойский. Дальше… на Гродно, Барановичи, Минск…

Петр кивал, вникал, но видно было, что масштаб карты он укладывает в своем воображении на реальную землю и его била мелкая дрожь.

– До Москвы сколь примерно верст? – спросил он, окая.

– До Москвы-то? Напрямки так и совсем недалеко, верст тыща с гаком…

– Напрямки-то небось не пройти, – вздохнул Чернышев. – Вилять буду, как собака по кустам.

– Не бойсь! – успокоил Петра и его спутник Матвей Данилов, маленький, быстроглазый и верткий, весь словно комочек из мускулов и жил, покрытых смуглой кожей. – Жизню не пожалею, а тебе дам выйти до своих.

И он приоткрыл полу своей свитки, показывая рукоять кривого ножа. Более приметного оружия они взять с собой не могли.

Червонцы присыпали овсом, сохранившимся кое у кого в торбах да в карманах. Его, потеряв лошадей, ели сами, запивая болотной водой.

Замысел всей этой экспедиции был таков: там, где боевой кавалерист не пройдет, проберется врач. Тем более со старой, выданной в царское время справкой об окончании училища. Для крестьян ветеринар всегда желанный гость. Везде есть хворая скотина. Мужик сам порой к врачу, даже если очень нужно, не пойдет, зато скотину в ветлечебницу поведет. Потому что заболевшая поросная свинья или, не дай боже, объевшаяся мокрым клевером корова – это беда для всего дома, погибель детей.

А тут вот он, ветврач, да еще с набором инструментов! Самый желанный гость! И накормят, и напоят, и лошадей доглядят, и тайными тропами проведут!

– Ну, пошел! – Комполка шлепнул лошадь по крупу, и она затрусила, раздвигая грудью кустарник. Следом двинулся и Матвей.

Кавалеристы Гая с тоской посмотрели вслед: многие хотели бы вот так отправиться пусть даже в немыслимо опасную дорогу, но к дому. Да разве пройдешь толпой – без боеприпасов, без хлеба, без обувки? Повздыхали прислушиваясь. И как только смолкли мягкие удары копыт по влажной земле, кто-то со вздохом сказал:

– Не, не пройдут!

Остальные промолчали. Перекурили напоследок и пошли к немецким пограничникам просить убежища, крова да пареной брюквы. Шапки ломать перед германом.

Такая выпала доля.

Немногим лучше была обстановка и на юге.

Высадившиеся на Таманском полуострове, у станицы Приморско-Ахтырской, белоказачьи части под командованием генерала Улагая шли дальше, к Кубани. Улагай непрерывно радировал генералу Врангелю об успехах: «Доблестный генерал Бабиев опрокинул заслоны красных…»

Лучший конник Врангеля, осетин Бабиев, блестяще образованный и безрассудно смелый, рвался к станице Брюховецкой. Оттуда – прямой путь на Екатеринодар.

Бабиев надеялся, что поднимутся кубанцы и тогда снова запылает весь казачий юг.

Это хорошо понимал и вновь назначенный командующим Южным фронтом Фрунзе. Все еще оставаясь в Средней Азии, где тоже было несладко, он телеграфировал Реввоенсовету: «На Кубани необходимо создать десятикратное превосходство! Кубань отдать нельзя!» И на Кубань срочно подтягивались свежие красные дивизии.

Конники, уже севшие в эшелоны, чтобы на Западном фронте сдерживать Пилсудского, удивлялись: вроде как не туда их везут, не на запад, а на самый что ни есть светлый фруктовый юг – словом, задом наперед. Горевать или радоваться? Голодные лошади ржали в вагонах. А где взять овса, сена? По дороге приходилось грабить крестьян, отнимать последнее.

Некому косить, некому сеять. Уже пять миллионов человек в Красной Армии под ружьем. Прокорми их, обеспечь. Не страна – военный лагерь. Или, скорее, цыганский табор – крики, жалобы, голод.

У Каховки, в тылу красной группировки, на Херсонщине, Николаевщине – в Днепровских и Ингульских плавнях – завелись партизаны. То ли махновцы, то ли просто грабители. Нападают на красные обозы, на малые отряды. Где фронт, где тыл?

А Врангель тем временем уже за Мариуполем, его донцы рвутся к Таганрогу. Корниловцы и кутеповцы вот-вот захватят Синельниково. А это узел, где сходятся главные железные дороги и открывается путь на Харьков, столицу Украины и центр управления всем Южным фронтом.

В Москве Ленин требует все силы перебрасывать на Врангеля. «С поляками мы начинаем разговоры о перемирии. Лучше уступить кусок земли на западе, чем отдать белым Донбасс, хлебные нивы Украины…»

Телеграмма в Ташкент Фрунзе: «Бросайте, к черту, басмачей и англичан! На Врангеля!»

Троцкий, срочно прибывший на своем знаменитом поезде РВСР в Москву, требует на Пленуме ЦК сделать все для уничтожения Махно: «Дом не выстроить, если древоточец съедает балки».

Между тем едва ли не половина карательных частей, брошенных против Махно – молоденькие крестьяне-новобранцы и старики, захватившие еще Русско-японскую, – толпами переходят к атаману. «У батьки сало, самогонка, пшено. Сапоги, опять же, выдает… Чай сладкий! Мануфактура!»

Махно бродит по сахарным местам, грабит заводы, как разбойник Чуркин, выслеживает отставшие от основных частей обозы. Добра достается ему с лишком, и большую его часть он раздает селянам и приставшим к нему красноармейцам. «Вот спасибо, батько!.. Здоровьечка тебе, батько!..» Но вот здоровья-то как раз у батьки и нет, на ногу ступить не может. И «старая гвардия», надежда анархической армии, тоже изранена, измучена – нет сил. А перебежчики-новобранцы – материал сырой. С ними много не навоюешь. Все уже выбиваются из сил. Третий год Гражданской войны на исходе. А перед тем было три года Великой, как называли ее белые, или империалистической – красные.

…У Манцева, склонившегося над расстеленной на столе картой, голова идет кругом.

– Чаю сладкого в кабинет! И покрепче!

Телефоны он переключает на приемную, всех выставляет за дверь. Кто там еще ждет приема? Гольдман? Этому можно, даже нужно, пусть за чайком обсудит дела. Исаак Абрамович – человек спокойный, рассудительный, он Манцеву не помеха в чаепитии…

Секретарь знает, что Исаак Абрамович, хотя и занимает должность, как бы стороннюю от главных забот, – начуправделами, но на самом деле играет в Укрчека особую роль. Ничего удивительного. В ЧК все не так, как в других учреждениях. Здесь какой-нибудь рядовой сотрудник на самом деле может оказаться начальником целого отдела.

– Садись, Исак! – Манцев растирает затылок. Щеки его заливает румянец от прилива крови. – Что-то заработался я.

Гольдман сочувственно кивает головой.

Они пьют чай, неспешно говорят о делах посторонних: о погоде, заезжих театральных знаменитостях, посетивших Харьков. Наконец Манцев не выдерживает:

– Ладно уж! Говори, с чем пришел! Не чай же пить?

Гольдман между тем степенно допивает чай, ставит в блюдечко перевернутый вверх донцем стакан и на него пирамидкой укладывает три куска сахара, к которым даже не притронулся.

– Слышал, какие-то неприятности у Кольцова? – подстегивает Гольдмана Манцев.

– Кольцов, он ерш колючий, его просто так не проглотишь, – отвечает Гольдман. Он утонул в мягком ампирном кресле с крепко продавленным сиденьем, и над столом стала видна только его огромная голова.

Манцев усмехается.

– И все же. Чувствую, тут серьезно. Парня надо выручать, – продолжает Исаак Абрамович. – Судя по всему, нашла коса на камень.

– А что этот?.. – Манцев худой, длинной рукой артистически обрисовывает остроконечную бородку и очки.

– Он, Василий Николаевич, ферзь при короле, а наш полномочный комиссар – всего лишь пешка, хотя и сильно продвинувшаяся.

– Давно мы с тобой в шахматы не играли.

– Давно…

– Надо срочно отправлять его в ИНО[8]8
  ИНО – Иностранный отдел ВЧК. См. третью книгу «Адъютанта его превосходительства» – «Милосердие палача». (М., «Вече», 2006)


[Закрыть], как и хотел Дзержинский.

– Феликс Эдмундович теперь неизвестно когда прибудет в Москву. А в ИНО Кольцов окажется один на один среди настоящих акул! Нет-нет, там он будет более уязвим. Особенно если продолжит начатое дело – Реввоенсовет-то рядышком, достанут… Что касается ИНО, там сейчас своя борьба. Дело новое, идет распределение должностей…

– Ох, и бюрократами мы стали, – вздыхает Манцев. – Иногда самому себе хочется казацких плетей отвесить за бумажную возню!

Гольдман звучно кладет кулак на сдвинутую к краю стола карту, на то место, где Днепр в своем беге к Черному морю совершает плавный поворот к западу.

– Вот куда его надо отправить. Под Каховку, в Тринадцатую армию. Там нужен крепкий начальник нашей чекистской группы. Вот-вот начнутся бои, а мы до сих пор плохо прощупали Второй корпус Слащева. А Слащев – еще тот фрукт… Да и в тылу Тринадцатой не все гладко. В плавнях полно зеленых, которые грабят обозы. То ли откололись от махновцев, то ли слащевцы промышляют… А такое вы слышали? Банда атамана Задувало-Гроссфаухен! Откуда он взялся? – Гольдман улыбается. – Я за эту поездку там такого насмотрелся!

– И считаешь, что для Кольцова это самый лучший выход?

– Иного не вижу.

Манцев размышляет:

– В Тринадцатой сейчас командармом Уборевич. Это хорошо. С ним Кольцов сойдется. Но Уборевич в Ставке, а непосредственно в войсках под Каховкой Эйдеман. Тот покруче… Но главное – Кольцову придется работать с Землячкой. Она, как начальник политотдела армии, кажется, всех мужиков там забрала в свой кулак… И по поводу Махно разделяет точку зрения Троцкого… Не попасть бы Кольцову из огня да в полымя?

– Надо ему четко поставить задачу: агентурная и разведывательная работа. И ничего больше. Отсечь от него все другие дела. И сразу поставить дело так, чтобы никто не вмешивался.

Манцев растянул в улыбке тонкие, правильного рисунка губы. Такая улыбка сводила с ума всех работниц его ведомства! И где только отыскали для работы в ЧК такого красавца?

– Розалия Самойловна вмешивается во все, – замечает Манцев.

– И все же это лучше, чем оставлять Кольцова здесь или отправлять в ИНО, – возражает Гольдман. – Подальше положишь – поближе возьмешь. Он еще пригодится.

– Так как же мы его на фронте-то сохраним?

– Пуля слепа. А здесь Кольцов издалека виден, ясная мишень. Так что, пожалуй, выбора-то и нет. Цугцванг!

– Цугцванг, Исаак Абрамович… Ладно! Решено!

Манцев вызвал секретаря.

– Пиши, Петр Васильич, приказ. Полномочного комиссара Кольцова откомандировать в Правобережную группу войск Тринадцатой армии. Передать в его распоряжение всех наших местных сотрудников. Прямое подчинение Кольцова – только и исключительно Укрчека.

Что ж, Гольдман сделал свой ход. Но люди – не шахматные фигуры, подчиняющиеся игроку.

Глава десятая

Кольцов собрался за пятнадцать минут. Сунул в вещмешок скатанную и согнутую пополам тонкую осеннюю шинель, смену белья, кое-какие харчи, бритву, помазок, серый, похожий на мышь, обмылок, полотенце, запасные обоймы к пистолетам – и готов.

Обнялись с соседом.

– Значит, на фронт! – бодро сказал Павло. – Везет тебе, тезка. А мне, видать, до самого конца войны штаны здесь просиживать.

«Хорошо бы письмецо Лене отправить!» – подумал Кольцов. Просто руки чесались, до чего хотелось набросать несколько строк. «Милая Лена…» Черт знает как это хорошо – вывести слово «милая»! Сто лет никому не писал любовных посланий. А ведь и было-то с Леной всего два свидания: одно – полынное, другое – хмельное.

Письмо – это была бы как бы третья встреча, но очень важная, запечатленная надолго. Достала бы Лена лист бумаги, прочитала, когда захотелось бы, – и они снова как будто вместе.

Но нет у него такого права – отправить весточку. Документ. Свидетельство близких отношений. И тайный адрес подруги пришлось бы указать. Нет, не имеет он права подвести ее!

Может, попросить тезку отвезти на досуге? Хороший парень Павло Заболотный, не откажет. Но нет – тоже нельзя.

Не думал никогда Кольцов, что придется таиться даже от своих. Конечно, если бы рядом был Семен Красильников или Фролов, с ними он бы поделился. Но их нет, и неизвестно, где они и что с ними теперь.

Кольцов пристроился к воинскому эшелону, состоявшему из десяти теплушек с бойцами и из пяти платформ, на которых угадывались затянутые рваной парусиной орудия и какие-то громоздкие приборы. Из прорех в парусине иногда высовывалась чья-то рука, выбрасывала в воздух жменю подсолнечной шелухи и исчезала.

Вначале взяли направление на Полтаву, и Кольцов вновь проделал хорошо знакомый ему путь к станции Водяной. Стоя возле открытой двери теплушки и вытягиваясь на носки, он увидел за рощей белые мазанки Алексеевки и, как ему показалось, столбы хмелевища, которые, как мачты какой-то загадочной сухопутной шхуны, проплывали по густой августовской зелени.

Красноармейцы в теплушке были артиллеристами. Парни вдоволь навоевались на всех войнах, профессионалы, которые, кроме своего дела, ничего иного, по-видимому, уже и не знали. Они казались старше своих лет.

Обычных для дороги шуток-прибауток, соленых солдатских острот Кольцов не слышал. Все выглядели уставшими и какими-то запыленными. Кто латал рубаху, кто читал, кто дремал, наслаждаясь возможностью ничего не делать.

За Водяной, между станциями Искровка и Кочубеевка, поезд остановился в чистом поле: никто не понимал, в чем причина задержки. Кто говорил, что впереди разобран путь, кто сообщал, что под Полтавой взорван мост через Ворсклу и все пути забиты до отказа.

В поле рядами желтели подсолнухи, и артиллеристы пошли за семечками. А кто прихватил и ведерко, вдруг удастся отыскать картошку. Самые ленивые прилегли на травке загорать на щедром еще солнышке.

Павлу эта беспечность не понравилась, он отыскал в передней теплушке коменданта, который устраивал его в эшелон и которому были известны особые полномочия чекиста.

Комендант был молодым парнем с Верхней Волги и делал ударения на букву «о» с таким неподражаемым изяществом, как бы понарошку, передразнивая кого-то, что Кольцов, вновь заслышав его речь, с трудом сдержался от улыбки, и строго сказал:

– Вам бы лучше эти загорания прекратить. Незаметно выставить пулеметы и держать под прицелом все подходы…

Комендант принялся застегивать раскрытую чуть ли не до пупа, выгоревшую косоворотку.

– Оно конечно. Только здесь такая тишина. Благодать.

– В этих местах и благодать стреляет. Можете поверить. А вы отвечаете за безопасность эшелона, пока он в пути.

Павел влез в теплушку, поглядел, как прытко побежал вдоль насыпи, отдавая своим окающим говорком распоряжения, комендант. Отыскал в углу, завешенном куском парусины и превращенном в своего рода купе, командира батареи. С ним был еще какой-то странного вида, довольно молодой штатский человек в узком полотняном пиджачке и бриджах с черным кантом. Сужающиеся к щиколоткам, эти кавалерийские штаны были, однако, не заправлены в сапоги, как положено коннику, а открывали пыльные и грязные щиколотки. Плетеные кожаные сандалии, несомненно, когда-то дорогая и модная обувь, завершали наряд штатского.

Облокотившись на руку и подергивая носом, штатский сосредоточенно всматривался в какую-то схему и черным от туши указательным пальцем другой руки водил по листу плотного ватмана. На Кольцова он не обратил внимания, только на миг стрельнул в него невидящими, затуманенными отвлеченной мыслью глазами.

Командир, маленький, но широкоплечий, кряжистый, как пенек, перепоясанный ремнями вдоль и поперек, встал и по-военному откозырял. С Кольцовым он познакомился на Харькове-Товарном, и, похоже, присутствие чекиста в поезде его даже обрадовало, хотя, как правило, профессиональные бойцы, Павел это хорошо знал, к людям Дзержинского относились настороженно. Но комбат был с севера, Украины не знал и в Кольцове надеялся найти знатока здешних обычаев, языка, местности и возможных опасностей в дороге.

– Присаживайтесь, – сказал он Кольцову. – Вот, видите ли, до Харькова мчались экспрессом, без остановок, а тут… Как думаете, что-нибудь серьезное?

– Со временем узнаем. Еще много будет остановок, – неопределенно ответил Кольцов. – Скажите, а ваши пушки смогут в случае надобности стрелять прямо с платформ?

– Никак нет, – сказал командир. – Это, видите ли, «двухсотки». Двухсоттрехмиллиметровые гаубицы. Они с платформ укатятся, нужен специальный крепеж.

– Жаль.

– Предполагаете что-нибудь серьезное?

Павел развел руками.

– Никто ничего не может сказать. Но у Махно, который бродит по этим краям, есть и артиллерия. Кстати сказать, неплохая. И в достаточном количестве.

– Черт знает что! – вдруг тонким, высоким голосом произнес штатский. – Мы готовимся к серьезной позиционной войне, а не к отражению нападений каких-то местных индейцев!

Он посмотрел на Павла с упреком, как будто тот был в чем-то виноват. Кольцов улыбнулся. «Должно быть, москвич. Они там вообще не в курсе, что творится вокруг».

– Давайте познакомимся, и я вам кое-что объясню, – сказал Павел дружелюбно и протянул руку штатскому.

Кисть у штатского была тонкой и какой-то нервной.

– А вы, случайно, не музыкант? – спросил вдруг Павел.

Это был нелепый вопрос, но штатский вдруг растерялся.

– Любитель, видите ли, – сказал он. – Виолончель. А как вы догадались?

Кольцов неопределенно пожал плечами, не ответил.

– В нашем деле без хорошего музыкального слуха нельзя, – пояснил этот странный штатский артиллерист.

Через несколько минут все разъяснилось – и обстановка стала дружеской. Штатский – его звали Львом Генриковичем – сводил Кольцова на одну из платформ. Оказывается, под парусиной были не только тупорылые, тяжелые гаубицы, но и какие-то странные установки: раструбы, напоминающие граммофонные, но соединенные по три штуки вместе и направленные в одну сторону, закрепленные, подобно морским орудиям, на вращающихся платформах. Шланги от раструбов вели к небольшим, на манер седел, сиденьям, где заканчивались как бы слуховыми аппаратами. Кроме того, там были еще всякие циферблаты электрических приборов, колесики с рукоятями для вращения и много другой мелочи, тускло и маслянисто мерцавшей под парусиновой завесой.

– Звукометрические станции, – воодушевленно пояснил Лев Генрикович и поправил сползающие сандалии. – Служат для разведки артиллерийских батарей противника, а также для исчисления данных при артиллерийской стрельбе. Чисто русское изобретение, хотя, говорят, французы тоже ухватили идею… Надеюсь, там мы встретимся с французской артиллерией, – продолжал он, и лицо его осветилось радостной улыбкой, словно от предвкушения встречи с родственниками. – Вот и проверим, кто в чем преуспел.

Вглядевшись в Кольцова, Лев Генрикович понял, что тот даже не понимает, о чем идет речь, и совершенно далек от достижений в области звукометрии. Он принялся с жаром объяснять, как студенту на лекции:

– Эту идею подал профессор Вышеславцев. К сожалению, он с семьей сейчас в Крыму – мне при разработке даже посоветоваться было не с кем. Понимаете, при стрельбе мощных орудий на большие расстояния цель закрыта. И часто, если противник не дурак, меняет расположение. А нам, как вы понимаете, крайне необходимо засечь местонахождение противостоящей нам артиллерии, знать ее калибры, систему…

– Калибр и систему, очевидно, можно определить по звуку, – сказал Кольцов.

– Ну да! Это если слух тренированный и тонкий! – почти взвизгнул теоретик. – Далеко не всякий определит. У меня только двое из двенадцати делают это пристойно.

– А месторасположение? Приблизительно, по источнику звука? – предположил Павел.

Лев Генрикович заливисто, по-девчачьи, рассмеялся.

– Почему приблизительно? – Своими тонкими кистями он принялся как можно более наглядно пояснять суть дела. – Выстрел пушки – дульная звуковая волна. Это первый звук. Летящий снаряд, превышая скорость звука, создает баллистическую волну. Третья волна – от звука разрыва. Но все это не обычные звуковые волны. Они резко изменяют давление воздуха. Мы фиксируем это мембранами. Регистрируем. Подтверждаем органами слуха… Сопоставляем. И находим искомое: азимут, расстояние и так далее. И даем точные координаты цели.

Павел слушал внимательно. Как фронтовику, ему было очень интересно. Но, вникая в смысл того, что объяснял ученый человек, он одновременно думал о другом. Черт возьми, рождается новая армия. Из армии партизанских наскоков, тачанок – исправничьих бричек с поставленными на них пулеметами, немыслимых кавалерийских авантюрных рейдов рождается правильная, железная сила, соединение ума, расчета и мощи, способная отстоять идею и защитить народ. А впереди… кто знает, какие еще бои ждут их впереди.

…Эшелон двигался медленно. Простояли в Кременчуге перед однопутным мостом. Успели сходить на знаменитый кременчугский базар, где с оглядкой поменяли солдатское мыло на крестьянские пшено и сало.

Красноармейцы под насыпью варили кулеш на маленьких костерках, где дымно горели стебли подсолнуха, кукурузы, сухая картофельная ботва. Лучок, поджаренный на сале, сыпали в булькающую пшенную массу: манящий запах стлался вместе с дымком вдоль эшелона.

Комбат Закруткин от приглашения похлебать за компанию отказался. Ругал своих батарейцев:

– Обособленны! Каждый у своего котелка! Нет чтоб объединиться, все продукты снести на батарейную кухню. Так нет же! А еще коммунизм строим! Единую семью!

Артиллеристы из ТАОН[9]9
  ТАОН – тяжелая артиллерия особого назначения (артиллерийский резерв Главного командования).


[Закрыть], народ степенный, рассудительный, привычный к внутрибатарейной демократии, отвечали, облизывая ложки:

– Так что, товарищ командир, первопричина тут не политическая. Каждый желает свой кулеш сварить. Это ж замечательное занятие! Вы пройдите по костеркам: у каждого свой вкус, свой манер и даже запах разный. Вы вот попробуйте нашего!

Закруткин махал рукой и уходил, чертыхаясь, от соблазнительного аромата, скрипя всеми ремнями.

Запахи не трогали только чудаковатого Льва Генриковича. Он сидел в вагоне, что-то писал, положив на колени кусок доски с бумагой.

– Не теряем даром времени? – спросил Кольцов. – Расчеты?

– Ну уж я вовсе не такой сухарь, – вскинул голову инженер. – Есть еще кое-что, помимо расчетов и статей…