Текст книги "Хмель свободы"

Глава пятая

Через две ступеньки Нестор взлетел на второй этаж коммуны «Счастье трудящихся». Торопливо прошел через зал. Суровые бородачи-анархисты, отказавшиеся от всего личного во имя революции, со стен провожали его строгими взглядами. Поблескивали их глаза, тщательно нарисованные дедом Будченко.

Коммунар Кондрат Полищук и еще какая-то бабка с охапкой глаженого белья повстречались на его пути. Махно улыбнулся им:

– Драствуйте!

– Доброго здоровьячка, Нестор Ивановыч!

– Ну, як тут у нас?

– Жывем – не тужым, – беспечно ответил Кондрат. – От тилькы панська печка дымыть, зараза! Прийдеться перекладать.

– Ну-ну, хозяйнуйте!

Нестор резко распахнул дверь в свою спальню. Радостный и веселый встал на пороге.

– Настена!.. Настя!.. – окликнул он. Ответом была тишина. – Ты шо, не слышишь, Настя?..

Только сейчас Нестор заметил следы поспешных сборов. На полу валялись впопыхах брошенные чепчики и рубашечки Вадима. Пустая колыбелька висела как-то боком, выбросив, словно перо из потрепанного гусиного крыла, кусок пеленки. И кровать, обычно застланная Настей с крестьянским усердием, сейчас была словно выпотрошена. Вышитые подушки куда-то исчезли, осталась одна, простая….

Нестор вышел из спальни, растерянно побрел по коридору. Наткнулся на своего ездового:

– Степан, не знаешь, где Настя?

Конюх пожал плечами:

– Я ж з вамы був, Нестор Ивановыч.

Нестор уже не слышал его ответа. Спустился по лестнице вниз.

– Лашкевич! Ты не слыхал, куда Настя с дитем подевалась?

– Я только вернувся. Патроны на нашому склади розгружав.

Нестор махнул рукой: мол, помню.

– Щусь. Где Щусь?

Из-за спины Лашкевича возник молоденький коммунар из новых черногвардейцев – Юрка Черниговский. Он смотрел на Махно, как новобранец на фельдмаршала.

– Товарыш Щусь подалысь з хлопцямы десь трошкы пошуровать…

– Делом бы занимались! А то наладились грабить…

– Так багатеев же, Нестор, буржуев. Контрибуция, верный доход, – бросил в оправдание друзей Тимош.

– А ты, Юрко, – обратился Нестор к молоденькому черногвардейцу, – не знаешь, куда моя жинка подалась?

– Так кажуть, поихала кудысь. До родычив, чи шо! Може, в гости?

– Какие гости?! Какие еще гости?! – выходя из себя, сорвался на крик Махно. И позвал ездового: – Степан!

Конюх мгновенно возник перед ним.

– Запрягай!

– Так тилькы ж роспряг! Кони ще в мыли…

– Шоб вас черти взяли…

Нестор сам вывел из конюшни первую попавшуюся лошадь.

– Пидождить, хоть засидлаю, Нестор Ивановыч! – забеспокоился Степан.

Но Махно одним махом забросил легкое, маленькое и ловкое тело на спину лошади, и, лупанув сапогами коня под бока, исчез со двора, растаял во тьме.

– Скаженный, без седла! – пробормотал вслед Степан. – Ну, нема бабы, так шо?.. Объявыться! Он моя: то туды девалась, то сюды. И шо? И никуды не делась!

Лашкевич нахмурился и покачал головой. Он-то все знал…

…А Нестор мчался по степной дороге. Маузер в деревянной кобуре бил его по бедру, шапку он потерял, но даже не заметил. Тело враз заболело: отвык скакать без седла, как бывало в детстве.

В селе Федоровка, где Настя крестила Вадима, он придержал коня у приземистой хатки, скрытой за тыном и садочком. Спрыгнул. Рванул дверь так, что заколыхался и едва не погас огонек керосиновой лампы.

Его встретили крестные Вадима, что принимали младенца после купели. Они встревоженно глядели на хмурого Махно, на его маузер, словно и в самом деле были в чем-то виноваты.

– Здорово, кумы! – бросил Нестор. – И не думайте, шо я не знаю, как вы Вадима хрестылы… Моя Настя, случаем, не у вас?

– Ни, – замотали головами селяне. – Нема!

– Не брешете?

– Та хай Господь нас покарае, – разом перекрестились они.

Убедившись, что ему не врут, Махно снова вскочил на лошадь, по бокам которой стекала пена.

Селяне смотрели ему вслед. Прислушивались к торопливо удаляющемуся конскому топоту.

А Махно вскоре уже входил в хату Насти, где его встретила теща.

– Нестор? Заходь!..

Но выражение ее лица изменилось, едва она увидела состояние зятя.

– Шось з Настей? – обмерла она.

– Мамо Дуся, може, вы шо-то знаете… де ваша дочка?

И тут же понял, что теща ничего не знает. Повернулся, вышел во двор к тяжело дышащей лошади. Та косила испуганным глазом и пятилась от него, как от смерти.

Тетя Дуся выскочила следом, схватилась за сердце.

– Нестор, шо скоилось? Куды ты подивав Настю?.. Не мовчи, Нестор!

– Ничего не знаю.

– Знаеш, Нестор! Скажы!

Махно молча взобрался на лошадь. На этот раз уже тяжело, неуклюже: оба вымотались – и человек, и животное. Выехал на улицу. Весенняя темнота легкая: далеко просматривались ряды белых хаток.

За ним с криком и воем бежала простоволосая, растрепанная тетя Дуся:

– Нестор, шо ты з моею Настей зробыв? Куды ты мою доньку подивав, каторжнык чортив!..

Но Махно уже был на дальнем краю села…

Поздним вечером в зале коммуны, освещенном двумя керосиновыми лампами, он застал и Щуся, и Сашка Лепетченка, и Каретникова. Следом бежал Степан с горестным лицом. Хотел доложить, что лошадь тут же пала.

Махно подлетел к Федосу, схватил его за грудки:

– Федос, где Настя? Где Вадим?

– Та ты шо, Нестор? – развел руками, не сопротивляясь, Щусь. – Мы ж з хлопцами в колонию наведались… два воза добра привезли.

– Я не о том! Я спрашиваю, где Настя? Где сынок мой Вадим?

– Так она ж давно, бабы говорили, собиралась из коммуны выйти, – почти шепотом, проникновенно ответил Щусь. – Не нравилось Насте в коммуне… а тебе боялась сказать, от и скрылась куда-то…

– Брешешь! Не могла она от меня тайно сбежать Не могла!

– То ж баба, Нестор! У нее другая голова. Для нее наша анархия як козе барабан. Она наших идей не восприймает… Я правильно кажу, хлопцы?

Несколько черногвардейцев утвердительно закивали, отвечали вразнобой.

– Баба, шо з неи взять!

– Знайдеться со временем!

– Вернеться!..

Махно отпустил Щуся и еще раз пристально вгляделся в лица хлопцев. Неожиданно схватился за рукоять маузера, стал выдергивать его из тяжелой деревянной кобуры.

– Брешете! Знаете, где она! Сговорились! Куда дели?

Товарищи навалились на него, не позволили достать оружие. Маузер оказался в руках Каретникова.

– Нестор! Ты глянь во двор! – сказал Щусь. – Народ собрался. Немцы идут на нас, стражники петлюровские, паны… Люды от тебя слова ждут…

Они под руки вывели ничего не понимающего, шатающегося Нестора на балкон. Внизу – огни факелов, «летучие мыши», скопище людей, телег, коней. Увидев Махно, толпа начала кричать.

– Нестор Ивановыч! Скажы слово!

– Беда! Германы вже в Александровску!

– Шо робыть, Нестор?

Все новые и новые телеги въезжали во двор. Гул нарастал.

– Скажы им, Нестор! – прошептал Лашкевич. – Ждуть люды!

Махно ошалело смотрел на огни. Потом начал мелко дергаться, на губах выступила пена. Хлопцы затащили его обратно в зал, уложили на кушетку. Приступ дугой выгибал тело Нестора, четверо черногвардейцев едва удерживали его.

– Голову держи!.. Голову!..

Щусь вышел на балкон.

– Люды! – прокричал он. – Нестор Ивановыч за всех за нас мучается! Его лихоманка трясет от людского горя! Но он – с нами! Только хай трохи отдохне та сыл наберется! А пока… пока – ховайте оружие и ждите наказ Нестора! Он знает, як германа прогнать! Ждить его слова!..

Нестор же постепенно затихал в руках хлопцев. Испуганный Юрко Черниговский вытирал сдернутой со стола скатертью мокрое лицо командира.

– До матери його отвезем, – сказал Лашкевич. – Завтра ему полегчае.

Нестор проснулся в своей хате на полатях, с полотенцем на голове. Было раннее утро. Мать сидела рядом, жалостливо глядя на сына. Так некогда сидела она подле избитого конюхом подростка, утешая его и уча жизни. Только теперь мать – усталая седая старуха, а Нестор – в летах, многое повидавший мужик, изрядно этой самой жизнью помятый. Открыв глаза, он молча смотрел в потолок.

Евдокия Матвеевна сняла с его головы высохшее полотенце. Вздохнула.

– Не надо так убываться, сынка. Все возвернеться на свое место. И Настя найдеться, и дитя… Побережы себе. Он як похудав, як писля тюрьмы.

Махно не отвечал.

– Ты ж из запорожськых козакив. И в полон нас бралы, и былы, и мучилы. Все перенеслы, все перетерпилы… И про тебе люды кажуть: настоящий козак. Надеются на тебе…

Но Нестор продолжал молчать.

За окнами раздались звуки подъехавшей коляски, возбужденные голоса, конское ржание.

Мать встревоженно вскинулась, но Махно оставался ко всему безучастен.

Щусь, Сашко Лепетченко и братья Нестора – Омельян, Карпо и Григорий вошли в хату.

– Нестор, германцы близко! – закричал Щусь. – Уже в Новосельцах… Собирайся!

Махно безмолвно смотрел на вошедших.

– А вы? – спросила Евдокия Матвеевна у сыновей. – Вы тоже з Нестором?

– Та ни, мамо. Кажуть, германци старых не трогають, – ответил Карпо. – У нас до того ще й дитей куча, а Омельян – инвалид…

– А Гришка?

– Вин десь на хуторах скрыется.

– Скорише! – торопил Федос.

Хлопцы взяли Махно под руки, повели к двери.

– Стойте! – Омельян надел на Нестора плечевой ремень с тяжелым маузером. – А то шо люды скажуть! Нестор Махно – и без оружия. Нельзя!

Они вывели безвольного Махно во двор, к тачанке, усадили на заднее сиденье. Щусь сел рядом, поддерживал его. За кучера был Лепетченко.

– Трогай!

Тачанка и конные тронулись.

– Пидождить, – поднял руку Нестор, обернулся к матери, слабым голосом попросил: – Мамо, як Настя вернется, пригрейте коло себя. И Вадимку, сына мого. Побережить их!

– Та як же! Дочка ж! Внук! Не сумлевайся! – ответила Евдокия Матвеевна.

– Они вернутся! – убежденно сказал Нестор и сник, склонился на плечо Щуся.

Евдокия Матвеевна, а вместе с нею и сыновья (кроме Григория, который поехал вместе с Нестором) смотрели вслед тачанке. Старуха несколько раз перекрестила пыль, что столбом вилась за растворяющимися вдали всадниками.

Нестор открыл глаза, долго смотрел на дорогу. Снова задремал…

Скрылось вдали Гуляйполе, исчезли верхушки тополей… Промелькнул еще какой-то небольшой хуторок и исчез за завесой степной пыли.

Взгляд Нестора становится все осмысленнее. Он о чем-то напряженно думал…

Затем тронул Лепетченко за плечо:

– Попридержи, Сашко!

Кавалькада остановилась.

Махно спустился на землю, лениво размялся, одновременно – в который уже раз! – пристально всматриваясь в лица своих хлопцев.

Потом подошел к Лашкевичу, под которым резво ходил породистый скакун из коммунарской конюшни.

– Слазь, Тимош! Сядь на мое место.

– Нестор, ты ж слабый ще! – возразил Лашкевич. – Ще нельзя тебе верхи!

– Слазь! – приказал Нестор.

Лашкевич торопливо соскочил с коня, уронив при этом очки. Нагнувшись, нащупал их в пыли.

Все замерли. Ждали, что будет.

Махно впрыгнул в седло, показывая, что сил у него еще достаточно.

– За мной не ехать! – Он достал маузер. – Все поняли?

– Ну, Нестор, тоби ж нельзя… – хотел приблизиться к нему на своей гнедой кобыле Григорий.

Зрачок маузера поглядел на Лашкевича, потом на Левадного, на Григория, остановился на Щусе.

– Не верю я вам!.. Никому не верю! – твердо сказал Нестор и во весь опор пустил скакуна по степной дороге.

Черногвардейцы смотрели ему вслед. Никто за ним не тронулся.

На рассвете лавина пестрых войск уже заливала хутора вокруг Гуляйполя. Пылила по широким шляхам.

Развевались бунчуки. Полоскались над конными немецкие красно-черно-белые флаги с орлами, австрийские – с такими же орлами, украинские желто-блакитные с трезубцами, красно-бело-зеленые венгерские с геральдическими щитами…

Один из отрядов въехал в усадьбу Данилевских.

Коммунары – и те, кто прежде работал у пана и остался в имении, и те, кто недавно здесь поселился, но по какой-то причине не сумел уехать – теснились у стен флигелей. Бабы прижимали к себе детишек.

Пан Данилевский соскочил с коня. Оглядел имение, испуганных людей. Из рыдвана выбралась Винцента. Внезапно откуда-то вылетела большая лохматая собака, бросилась к девушке.

Бывший гуляйпольский пристав, а ныне офицер войск украинской стражи Федор Петрович Лотко, приехавший вслед за паном в бричке, схватился за винтовку.

Но собака уже облизывала лицо присевшей Винцуси.

– Жан, Жанчик, Жануся, – лепетала девушка, теребя пса за уши.

Данилевский улыбнулся. Любовь собаки вернее человеческой привязанности.

Василь тащил в дом поклажу.

– Разрешите гнать всех этих в шею! – подбежал к Данилевскому бывший пристав Федор Петрович.

– Кого?

– Коммунию!

– Разберемся, – разгладил вельможные усы Данилевский.

И направился в дом. В зале он увидел портреты Бакунина, Кропоткина, Прудона, Пугачева. Те тоже смотрели на него застывшими, старательно выписанными глазами.

– Папа, папочка! – Винцента поглядела на отца умоляюще. – Там много детей… куда же их? Не гони, вели разместить где-нибудь во флигелях.

– Не годится, барышня, – сказал Василь, осторожно ставя сундучок на пол. Осмотрелся. – Глядить, весь паркет сапожищами пошаркали… И гвозди в стенах. Гнать надо, плетюганами.

Данилевский всматривался в лицо Кропоткина. Серебристая пышная борода – да, это так, но художник-любитель изобразил какого-то мужичка, в крайнем случае опростившегося Льва Толстого, не ухватил тонкие черты князя в двадцатом колене, из удельных князей Смоленских, аристократа, увязшего в благородных теориях и заботах о «простом народе».

– Вот и князь тоже не советует обижать коммунариев, – согласился с дочерью пан Данилевский. – И в самом деле, разместите их во флигелях. К тесноте им не привыкать.

– Якый ще князь? – недоумевая, спросил Василь.

– Вот этот. Кропоткин Петр Алексеевич. Мечтал о народном бунте и последующей райской жизни. – Данилевский скривил губы в иронической усмешке. – Что ж, бунта он дождался, но не думаю, что очень этому рад. – И обратился к дочери: – Пойдем, Винцуся, посмотрим, как выглядит их райская жизнь…

Они шли по дому, узнавая и не узнавая его. Заглядывали в комнаты, заваленные нехитрым селянским скарбом…

Глава шестая

Отступающие красноармейцы, анархисты, селяне устало брели по окраинам Ростова. Революционная и просто трудовая Малороссия и Новороссия, названные теперь, с одобрения Временного правительства и Рады, Украиной, уходила от немцев. Вместе со всеми в этой толпе двигался на взмыленном коне Нестор Махно.

На широкой окраинной улочке конь остановился, заржал и опустился на передние колени. Нестор едва успел соскочить – коммунарский скакун завалился на бок. Морда его залилась кровавой пеной. Исхудавшие бока, серые от пыли, судорожно подрагивали…

Впрочем, Нестор выглядел не лучше. Он тоже был весь в пыли, только зубы белели. Присев на чье-то крыльцо, он упер голову в ладони и сидел так, безмолвно взирая на умирающего коня.

Мимо шли люди. Он видел только ноги: в опорках, сапогах, драных башмаках, босые. Проезжали, скрипя ступицами, телеги, арбы, брички…

– Шо ж ты, братишка, такого пегаса угробил? – пробасил кто-то над ухом Махно. В интонациях смешались одесский и донбасский выговор.

Махно не шевельнулся.

– Куды ж ты, хлопче, так спешив?

– Не знаю, – вздохнул Нестор. – От себя, может.

Он поднял глаза и увидел крупного, из кости и мускулов отлитого человека. У него было широкое добродушное лицо с мясистым носом, глаза-щелочки, но в их глубине читались уверенность в себе и своей силе, природная сметка и бесстрашие. Внешностью и тяжестью тела он напоминал циркового борца.

Вокруг незнакомца столпились его подчиненные, с головы до ног увешанные оружием и бомбами – фитильными самоделками и новыми, капсюльными. В разговор не вмешивались, соблюдали иерархию.

– Не мучай животину. Прыстрели! – посоветовал «борец».

– Не могу, – мотнул головой Нестор.

– Помогты?

Нестор не ответил. Увидев, как незнакомец вынул маузер, отвернулся.

Сухо щелкнул выстрел. Тишина. Только шарканье сотен ног.

Какой-то казачок подбежал к Махно:

– Чуешь, землячок? Продай седло! Оно тебе все равно уже без надобностев!

– Бери, – махнул рукой Нестор.

Тот быстро и деловито снял с убитой лошади седло, взвалил его себе на плечо, бросился догонять ушедших вперед товарищей.

– Ну, шо ж, братишка! Прощевай. А то, может, с нами? – спросил «борец». – Голодать не будешь, клянусь Одессой!

Махно все так же неподвижно сидел на крыльце, отрешенно глядя куда-то в пространство перед собой. Он не хотел сейчас ни чьего-то внимания, ни участия, ни сочувственных разговоров…

В одинокой хатке, которая как бы отделилась от большого приднепровского села, горел огонек. Как и тогда, в ту рождественскую ночь, когда был «чуден Днепр» для Владислава Данилевского.

Сейчас была поздняя весна восемнадцатого, но капитан, одетый как простой селянин, шел к этому огоньку крадучись, вглядываясь в сумерки зоркими глазами фронтовика.

Постучал в окошко.

Дверь открылась сразу же, и «ведьма» Мария обхватила рослого красавца-капитана руками, приникла к нему.

– Я знала, шо це ты, – шептала она. – Знала, шо ще вернешься…

И он целовал ее страстно и нежно. Оглянувшись, закрыл за собой дверь.

– На одну ничь? – спросила она.

– Да.

– А шо ж так?

– Надо успеть проскочить через немцев.

– А шо тоби германа бояться? Оны з офицерамы дружать.

Он оглядел хату. Ничего здесь не изменилось с тех зимних дней и ночей.

– Я не для того с ними три года воевал, чтоб теперь дружить.

– Шляхетська в тебе кровь, – усмехнулась Мария. Она быстро поставила на стол тарелку с дымящимся борщом, нарезала хлеба, прижимая каравай к высокой крепкой груди.

– Ты словно ждала кого-то…

– Тебя, – счастливо засмеялась она и объяснила: – Я ж ведьма. Чуяла!

Но лицо ее то и дело мрачнело. Он между тем жадно ел.

– И куда ж теперь? Опять на Дон?

– Не знаю. Наверно. Казаки уже нахлебались советской власти. Приютят.

Она стояла рядом, наблюдая, как Данилевский расправляется с борщом. Лампа освещала ее силуэт.

– Постой! – Капитан отставил тарелку, присмотрелся, положил руку на ее живот. – Что, правда? – спросил он, поводя ладонью и ощущая нечто новое в линиях ее тела.

– А чего ж неправда? – усмехнулась она. – Сильно я тогда на печи тебя отогрела. Од души.

Данилевский встал, прижал ее к себе, стал целовать волосы, уши.

– Ты радый?

– Радый, – ответил он. – Эх, если б не военная кутерьма…

– А шоб ты сделав? Взяв бы до себе в горнични?

– Да уж нашел бы, что сделать, поверь.

– Я б и в горнични согласна. Только шоб дитя признав.

– Призна́ю. Даст Бог, сгинут большевики…

Она гладила его лицо.

– Не сгинуть оны, серденько мое… И тоби ще воевать та воевать…

Они стояли, обнявшись.

В Гуляйполе отряд немцев, стражников и гайдамаков окружил хату Махно. Среди тех, кто опасливо, держа оружие наготове, вошел во двор, были и александровский исправник Демьян Захарович, и бывший пристав Лотко. Лотко постучал прикладом в дверь:

– Махно, выходь!

Из сеней выглянула старая Евдокия Матвеевна.

– Где твой сын? – строго спросил исправник.

– У мене их пятеро.

– Нестор.

– Нема. Сив на коня та й поихав.

– Куда?

– Та хто ж його знае. Свит за очи…

– А остальные?

– Та яка ж маты вам скаже, куды диты подалысь?

– Ничего! Найдем! – угрожающе пообещал исправник и обернулся к Лотко: – Пали бандитское гнездо!

По команде пристава несколько стражников подскочили к хате, сунули под стреху горящие факелы. Огонь лизнул сухой камыш, побежал по крыше.

…Задыхаясь, потеряв платок, седовласая Евдокия Матвеевна бежала по улице.

Позади поднимался столб дыма, и языки пламени плясали над садом. Огонь пожирал крышу.

– Ой, лышенько!.. Ой, беда-беда! – причитала она на ходу. Слезы заливали ее лицо.

Восемнадцатый год. Весенняя пора Гражданской войны. Пока только цветочки, еще не ягодки…

В имении пана Данилевского суета. Челядь носилась по коридорам, вынося вещи коммунаров во флигеля. Мели, мыли, чистили…

Стоя на стремянках, слуги развешивали новые, вернее, старые портреты взамен «анархических». Столяр в зале полировал большой стол, исцарапанный черногвардейцами на советах. Сокрушенно качал головой…

Ветеринар Забродский внес в зал стопку солидных, но довольно растрепанных книг.

– Вот, Иван Казимирович, – сказал он с виноватым видом, – брал в библиотеке… Немного растрепались…

Данилевский взглянул на него с удивлением.

– Извините, но был вынужден давать этим… ну, коммунарам, читать… главным образом по животноводству…

Бровь Данилевского еще выше поползла вверх.

– Ну, было что-то вроде курсов по животноводству, ветеринарии, – совсем смутился Забродский. – Что оставалось делать? Заставили…

– Так и продолжайте, – посоветовал пан. – Хорошее дело! А я вот не додумался… Да-да, продолжайте! Занимайтесь с работниками. Образование необходимо.

– Слушаюсь! – обрадовался Забродский. – Только многие ушли.

– Кто без греха – вернется, – сказал Данилевский. – Зато когда вся эта вакханалия кончится, у нас будут грамотные животноводы!

В залу вбежала Винцуся. По местным понятиям она уже была вполне взрослой девушкой, но сохранила детскую непосредственность и легкость движений.

– Папа, папа, я нашла комнату, в которой жил этот… Махно. Именно он. Там детские вещи. У него, оказывается, маленький ребеночек. Представляешь, у Махно – ребеночек!

– Археологическая находка! – улыбнулся Данилевский.

– Идем, я тебе все покажу! – Винцуся потянула отца за руку. И тот последовал за дочерью.

В комнате, где жили Нестор и Настя, Данилевский с любопытством стал просматривать книги, а Винцуся – аккуратно складывать на столе детскую матерчатую обувку, рубашечки. Одну из рубашечек, искусно расшитую, рассматривала у окна.

– Как вышито! – восхитилась она. – Просто талантливо!.. Папа, а почему люди не могут жить все вместе, в мире? Ну, жил бы здесь этот Махно с ребеночком, с женой, работал бы, как все, а вечерами песни пел… вот как у Гоголя… Так хорошо, так славно!

Данилевский не отрывался от книги. Это был томик прозы Лермонтова, похожий на тот, который Нестор многократно перечитывал в Бутырской тюрьме.

– К сожалению, доча, – ответил он, на секунду прервав чтение, – к сожалению, ему больше нравился не Гоголь, а бунтарь Михаил Лермонтов. Тут вот пометки самого Махно. «…Воля есть нравственная сила каждого существа, свободное стремление к созиданию или разрушению…» Очень любопытная пометочка!

– Неужели он… он читал такие книги? Он же необразованный!

– Представь себе, читал. Наша российская тюрьма была великой школой. Школой революции, конечно.

В комнату ворвался вспотевший и улыбающийся исправник.

– Извините, шо без докладу, Иван Казимирович! Спешу отрапортовать! С Махно покончено! Хату спалили!..

– Как «покончено»? – спокойно спросил Данилевский, продолжая глядеть в книгу.

– Сам он сбежал, – несколько обескураженно продолжал Демьян Захарович. – И братья его тоже. Но в скором времени мы их всех переловим и… Словом, все! Кончился Махно!

Данилевский захлопнул томик Лермонтова, отложил в сторону.

– Боюсь… – задумчиво сказал он, – боюсь, что Махно только начинается.