Текст книги "Горькое похмелье"

Глава восьмая

Паровозик, пыхтя, подкатил к вокзалу Юзовки. У путей уже стояли телеги, брички. Все ждали оружия, боеприпасов. Возчики были нетерпеливы и сердиты:

– Ты куда со своим возом, Петро? Я раньше приехал!

– Може, – отвечал невозмутимый Петро. – А тилькы мои хлопци сейчас под Мушкетовкой бьются. На трех одна винтовка!

– А нашим под Ольховаткой, думаешь, легше? Два кадетскых бронепоезда пидийшлы, а снарядов нема!

Без очереди прорвались тачанки, на передней сидел дед Правда:

– Расчисть дорогу махновским танкам, пехота! Хлопци без патронов!

– Сами добувайте. На то и тачанкы!

– Дурень! Вам подсумок на поясе, а нам ящика мало! Лента улитае, як варенык в пузо!..

Споры, крики. Где три хохла, там и ярмарка. Какие-то телеги сцепились колесами. Возчики лупили батогами коней, а заодно и друг друга. Хохот. Обстановку разрядил тощий селянин с высоким козлиным голоском:

– Осади, тачанки! Вы хоть весь час с горячей водой: одлыв з кулемета та попыв чайку. А я пятый день без кипятка. Скоро воши в животи заведуться.

– Ты карасину попый! Од вошей помогае!

Зубоскалят махновцы.

Хотя через минуту им уже будет не до веселья.

А рядышком, на перроне, стоял обоз с ранеными. На телегах лежали только тяжелые. Легко раненные, кто мог ковылять или у кого руки на перевязи, сидели возле телег или обслуживали тяжелых.

Один из лежачих приподнял с соломы голову, посмотрел на прибывший поезд: там махновцы раздвигали скрежещущие двери, открывая темные зевы вагонов.

– Стёпка! – слабым голосом окликнул он кого-то из своих ходячих приятелей. – Глянь, шо там в вагони. Може, хоть бынт якый чи якись лекарствия. Кровью изойду, тече и тече, зараза…

– Ты ладонью затыкай… ладонью, – посоветовал другой легкораненый. – То в тоби жилу прострелило.

Не всем, выходит, здесь весело…

Из вагонов хлопцы стали вытаскивать длинные ящики с непонятными надписями. Быстро топорами поддевали доски, вскрывали нутро.

Кто-то уже держал в руках поблескивающую смазкой винтовку.

– Якая-то загранична, хлопци!..

Попробовал передернуть затвор. Оттянув «шишку», заглянул в ствол.

– Однозарядна, зараза! – разочарованно сказал парень. – Баштан охранять!

– Дайте пройти, хлопцы! – протиснулся сквозь толпу Черныш. За ним Лашкевич с портфелем, готовый вести учет, и несколько «специалистов» из бывалых вояк. Следом торопились Кожин и Тимошенко.

– А ну, покажь мени цю пушку! – попросил старослужащий у молодого, с интересом стал рассматривать винтовку. – Николы таку не видал!

Чуть позже в станционном помещении Черныш докладывал Нестору:

– Прислали, батько, две тысячи французских винтовок «гра» и по двадцать штук патронов на винтовку…

– На полчаса несерьезного боя, – нахмурился Нестор.

– Но и не в том дело! Винтовки со старых складов. Однозарядные, вроде наших берданок. Может, когда-то царские министры по дурости чи с пользой для своего кармана закупили… Еще пять тысяч винтовок системы «Тула»…

– «Тула»! Шо за винтовка? Даже не слыхав, – мрачно сказал Махно.

– Так это ж и есть «Бердан» номер два. Тоже однозарядка.

– Так… – Махно смотрел в стол, он начал что-то понимать. – Дальше!

– Пять тысяч итальянских винтовок «манлихер-каркано», шестизарядные…

– Ну! – приободрился Махно.

– А патроны прислать забыли.

– Може, наши подойдут?

– Если молотком забивать.

– И снаряды французские! – не выдержав, вклинился в разговор Павло Тимошенко. – До ихних скорострелок. А у нас трехдюймовки! Это все равно шо огурцямы заряжать!

– Озерова сюда! – потребовал Нестор и тут же набросился на дыбенковского штабиста: – Як же все это понимать, Яков? Патроны не подходят, винтовки негодные! Ты ж большевик, Яков! Шо ты про это думаешь?

– Что я думаю? – не сразу ответил Озеров, уставившись в землю. – Думаю, что-то переменилось.

– Шо? Погода? – съязвил Щусь. – Дуло в лицо, а теперь в яйцо?

– Почти угадал, Федос. Где-то там, в Москве, ветер переменился, – вздохнул Озеров.

Махно молчал.

– Во! Точно! Обманули нас, Нестор! – не выдержал Щусь. – Сунули комиссары нас в саме пекло и без боеприпасу оставили! Надо шось делать!.. Я б для начала этих комиссаров трошкы порубав!

– От этого легче не будет, – угрюмо произнес Махно. Издалека доносились звуки боя. Но это привычные звуки, вроде тиканья часов. Появился громогласный, громоздкий, как шкаф, Лёвка Задов:

– Батько! Разведка докладае: Девята дивизия красных з Очеретино втекла. Там зараз дроздовци. Свободно могуть со стороны Андреевки до нас в тыл зайти!..

Махно кивал. Он как будто ждал этого сообщения, которое лишь подтверждало его догадку. Встал.

– Хлопцы! Конным и пешим порядком, меж железных дорог, выходим на Комарь… и в степь! Подальше од бронепоездов! Черныш, расписуй порядок отхода… А все это оружие, – он кивнул на лежащие на столе патроны, – которое еще на шо-то пригодное, раздать арьергарду и боковым охранениям…

– Нестор Иванович! – вмешалась Галина Кузьменко. – Что с тяжелоранеными? Их сотни… нельзя оставлять. Есть и такие, которые не выдержат дороги.

– Решим, – успокоил жену Нестор и твердо добавил: – Значит, так! Все телеги, тачанки, все, шо с колесами, отдаю в твое распоряжение, Галя! Загружай раненых – и вперед! Вдоль речки Грушевки – до Гуляйпольщины! А мы следом. Пеши. Будем вас прикрывать!.. А где там наши московские анархисты? Позовите сюда Зельцера!

Московские анархисты обосновались в пристанционной постройке, на которой была наклеена четкая, типографским способом отпечатанная надпись «Культпросветотдел».

Здесь же была установлена походная «бостонка». Валик, приводимый в движение «одной человеческой силой», бегал по набору. Сольский складывал листки «Срочного выпуска Первой Украинской дивизии имени батьки Махно». Мелькал заголовок: «Донбасс уже наш, анархический, свободный…»

Юрко влетел в помещение:

– Сматывайте вашу «молотилку». – Мельком взглянул на листки, которые складывал Сольский: – И Донбасс уже не наш.

– То есть как это? – даже подпрыгнул Сольский.

– Дубовым корытом накрывся «свободный анархический». Отступаем на Гуляйполе, – пояснил Юрко. – А товарища Зельцера батько срочно просють до себе.

Волин оторвался от стола, где быстро писал какую-то статью. Шомпер застыл с открытым ртом.

– Это, извините, вы так шутите? – тихо спросил Волин у Юрка. – Вы меня сбили с мысли. Я как раз заканчивал статью о торжестве свободы на Донбассе. О передаче собственности в руки рабочих коллективов.

– Хорошее дело, в Гуляйполе допышете, – похвалил Юрко Волина и следом за перепачканным типографской краской Зельцером вышел из помещения.

– Вот шо, Сема, – встретил Зельцера Нестор, оторвавшись от изучения карты. – Надо сделать справки для тяжелораненых. Везти на телегах мы их не можем – помрут. Надо их снабдить такими справками, шоб их деникинцы не тронули. Ну, к примеру, шо они недавно мобилизованные в армию Май-Маевского. И шоб штамп, печать, подписи…

– Когда? – спросил ошеломленный Зельцер.

– Сейчас. Будете сидеть и делать. Фамилии вам счас доставят. Хоть штук тридцать сделайте, для самых тяжелых…

– Хорошенькое дело! Так я досижусь, что сюда придет Деникин.

– Мы оставим вам тачанку с кучером и хороших коней, – ободрил его Махно и вновь вернулся к изучению карты. Не поднимая головы, сказал Чернышу: – Здесь вдоль речки Грушевки пойдем. А левый фланг – по Котлагачу. Там хоть и плохонькие, но плавни. Прикроют.

– Я извиняюсь, а если я все-таки не сумею убежать? – вновь вклинился в разговор Зельцер.

– На всякий случай сделайте и себе справку, – посоветовал Махно.

– А если это будут шкуровцы? Говорят, они штаны снимают, проверяют… А мне и штаны не надо спускать, родители наградили меня неудачной физиономией.

Махно его уже не слушал.

– Здесь выйдем к Волчьей, и плавнями – до самого Гуляйполя, – продолжал он советоваться с Чернышом. – В случае чего, рыбаки подмогнут.

Начштаба согласно кивнул.

– Интересная получается картина, – не трогаясь с места, вслух размышлял Зельцер. – В Америке тоже была Гражданская война. Но я никогда не слыхал, чтоб генерал Грант снимал с пленных штаны.

Махно бросил на стол карандаш, выпрямился:

– Ты же хотел, Сёма, интересной жизни? У нас тут постоянно интересная жизнь. Даже если на еже сидеть, и то не так интересно. А неудачную физиономию, в случае чего, обвяжи какими-нибудь тряпками, будешь тоже вроде как тяжелораненый… Но это я шуткую. Вывезут тебя хлопцы, не беспокойся!

По сторонам египетскими пирамидами чернели терриконы. Обоз с ранеными покидал Донбасс, уходил подальше от станции, в степь.

Растянувшись в низинке, он двигался вдоль узкой речушки. Брели раненые, те, кому не хватило места на подводах и тачанках. На расписном задке тачанки деда Правды было крупно выведено: «Буде врагу обида од безногого дида». И еще на одной: «Бей беляков по роже, як Фома Кожин»… Следом двигалась артиллерия Павла Тимошенко. Мягко месила песок конница Каретникова.

Весело воевали. Но сейчас не до шуток. Это походило на паническое бегство. Спасение жизней…

Наверху, над дорогой показался Черныш.

– Семён! – обратился он к Каретникову. – Там алексеевская конница нашу сотню охранения вырубала! Давайте туда, хлопчики, а то могут с фланга зайти!..

Каретников повернул своих кавалеристов. Лошади поднялись наверх, помчались в открытую степь. Один из махновцев на ходу снял с плеча карабин, передернув затвор, проверил казенник: пусто!

– Васыль! Позычь пару патронов. Видать, тут одной шаблюкой не обийдемся!

– Мо тоби и жинку позычить? – весело ответил Василь, но вытащил из кармана два патрона, кинул их товарищу. Тот ловко, один за другим, поймал их.

– Пульнешь мимо, я тебе самого зарубаю!

– Не стращай! А то я одын патрон на тебе срасходую!

Конница скрылась в степи.

В одном месте махновской колонне все же пришлось пересекать железную дорогу. Повозки с ранеными, пешие, конные взбирались на насыпь, с трудом переваливались через рельсы. Пешие, кто здоров, помогали лошадям. Торопились…

Издалека было видно, как пыхтел, приближаясь, бронепоезд. Ударил выстрел тяжелой пушки… другой… Снаряды вспахивали насыпь все ближе и ближе. Побежали испуганные кони. Побежали люди.

На изгибе пути наводчики бронепоезда увидели колонну, переваливающую через насыпь. Орудия рявкнули прицельно. Полетели в воздух колеса, оглобли, куски тел. Но командиры, зная, что приостановка – явная гибель, гнали лошадей с еще большей яростью. Колонна втянулась в балку. Бронепоезд посылал вслед ей снаряд за снарядом, но они уже не долетали и рвались где-то на склонах балки, среди густых зарослей глёда и шиповника…

Оставшиеся в живых подбирали мертвых и раненых, клали на повозки: и все это деловито, молча, по-крестьянски, без сентиментов.

Война есть война.

– Оставь его, он у нього осколок в голови…

– Все ж таки дома поховаем, а тут в степу шо, собакам оставым?

– Офицерье ж оставлялы.

– То ж офицерье. Им все одно, де лежать. А Гнат в степу родывся, в степу вырис, хай в степу, биля своей хатынкы, и покоиться з мыром.

Отступление…

Крестьянская жизнь на какое-то время превратилась в бесконечную череду уходов, дикой жизни в лесах или плавнях, внезапных нападений и отступлений… Постепенно вырабатывалась привычка к такому образу существования. Уже не казалась пугающей незасеянная земля, ради которой и заварилась чудовищная война, как не казались необычными ранние и неожиданные смерти…

Уходила армия батьки Махно, небывалая в истории армия-невидимка, которая то вдруг зарождалась, разбухала с невиданной силой, то вдруг исчезала, рассасывалась по хуторам и селам, то хоронила своих бойцов десятками и сотнями, с воем и плачем, то танцевала, гупала сапогами на гулянках, свадьбах и крестинах. Еще много силы, много соку и веры в свое бессмертие у этого народа. Но все же, все же и он – не бездонный колодец…

И снова Махно очутился в Гуляйполе, родном убежище. В штабе шло заседание Военно-революционного Совета. Народу набилось много, вход никому не возбранялся: свобода. В углу на табуретках устроились «отцы-анархисты». Писали, положив листочки на колени: видно, что-то для истории. А разве не история творилась в местечке, о котором еще недавно никто и слыхом не слыхивал, а теперь у него появилось даже второе имя: Махноград. Центр практической анархии.

Нестор подошел к столу, в зале прозвучали аплодисменты. Хотя и до сих пор не вошло в привычку у селян хлопать в ладоши. Он поднял руку, дожидаясь, когда стихнет зал.

– Говорить пока ничего не буду, – сказал Махно. – Хочу вас послухать, дорогие мои командиры, маршалы мои. Шо вы думаете про то, шо с нами скоилось?

Какое-то время стояла тишина. Они-то ждали, что Нестор сам все им расскажет. А он вот как повернул: «Что вы думаете?»

– Предательство, от шо я думаю, – встал Щусь. – И если хочете знать мою мнению, то она така. Пришла пора показать большевикам зубы. Через йих столько боевых хлопцев полегло. Он у одного только Каретникова больше двухсот человек. Яких рубак! А через шо? Не было боеприпасу. Так, Семен?

Каретников не ответил, стоял, низко опустив голову.

– Надо с тылу ударить по большевикам! – горячился Щусь. – Они зараз под Павлоградом. Нельзя им такое простить!..

Последние слова Щуся потонули в общем гуле махновцев.

Встал Махно:

– Дело – табак… Мы снова меж огнями… Ну, ударим мы по большевикам. И совсем откроем фронт для Деникина. – Он опустил голову, размышляя. Тихо стало в зале. Табачный дым вился над головами. – И так получится, шо мы вроде как пойдем в союзники до генералов. Нам этого селяне не простят…

– Так шо ж делать, батько? – спросил Лашкевич.

– Не знаю. Спросим у наших друзей из Москвы. Они – розумнее, грамотнее. Может, шо дельное присоветуют?

И хлопцы опять аплодировали, пока Аршинов поднимался на сцену.

– Насчет того, кто из нас зараз самый умный – не знаю, – начал Аршинов. – Не так давно мы у вас, еще не во всем разобрались. Поэтому не судите строго, если что не так скажу. Почти уверен, большевики образумятся и поймут, что им с нами надо быть в союзе. А вот то, что деникинцы нам никогда не будут товарищами, это уж наверняка! Для них единая и неделимая Россия выше всего! Идею всемирной анархии им не понять!.. Так я думаю!..

Закончив, Аршинов спустился в зал.

Махно кивал: верно, мол. Согласен.

– Будем держать фронт против Деникина, – сказал он. – Защитим вольную Гуляйпольщину, землю свободы. А там видно будет, каким боком большевики до нас повернутся. Может, и признают.

– Признав вовк овечку за родну сестречку, – невесело пошутил Лашкевич.

– Ну а шо нам остается? Шо? – Махно начинал сердиться. – Я не бог… Думайте и вы, маршалы мои!

Нестор заметил, что в зале появился Задов, прислонился к стенке. Такая уж теперь была у этого здоровяка профессия: неслышно уходить, неслышно приходить.

– Шо там у тебя, Лёва?

– Був я под Павлоградом, – пробираясь к сцене, еще издали начал свой отчет Лёвка. – Беседував с красноармейцами. Сами мобилизовани, против нас у них ничого нема. Хотя красни таку пропаганду против батьки распалылы и против нас тоже, шо аж волос на голови горыть!.. – Лёвка потормошил своей грязной пятерней буйные пока еще, вьющиеся темные кудри. Нос картошкой, хитрые маленькие глазки, всегда себе на уме. Но батьке предан. Достав из-за пазухи кипу газет, он положил их перед Махно. – Но есть новости и похужее. Атаман Григорьев подняв восстание против большевикив. Перебыв всех своих комиссаров…

И зал разом зашумел. Галдеж поднялся невероятный.

– От это да!..

– А шо йому? У його шесть бронепойиздив! Сила!

– Деникину ворота открыв!.. Шо ж оно буде?

– А тоже назывався батьком! Якый, к свиням, батько? Штабс-капитан, сук-кин сын!..

– То до Петлюры, то до белых, то до красных! Бигае, як дурна собака за хвостом!.

– Григорьев – не дурак! Шось знае!..

– Батько! – это уже Лепетченко. – А може й нам до Григорьева? От була б сыла! И офицерив бы к ногтю, и большевиков… У Григорьева даже два ероплана!..

– Тихо! – стал успокаивать всех Махно. – Думать будем. До завтра. За нами пять уездов, сотни тысяч людей. Они ж на нас надеются! Криками мы ничего не решим. Но шоб к завтрему каждый имел свою думку. Два слова – и все! На долгие разговоры времени не будет!

И с какой-то обреченностью в голосе пошутил:

– А Лепетченке ероплан подарим. Пусть летает, як эта… як курица!

Невеселый смешок прошелестел по залу. До завтрашнего утра им предстояло решить судьбу всего анархического движения. Судьбу края. И личную судьбу каждого.

Вечером с Нестором случился приступ истерии. Газеты, принесенные Задовым, валялись на столе, на полу. Одну из таких газет Нестор топтал сапогами:

– Заразы! Заразы! Падлюки!

– Успокойся, Нестор! – пыталась утихомирить его Галина. – Это ж только газеты. Ну, напечатали! Сегодня так, завтра по-другому! На то и газеты, чтоб брехать!..

– Не-ет, Галка! Это ж не просто брехня! – Махно поднял с пола обрывки газеты, которую только что уничтожал. – Ты послухай… «Изменник Махно открыл фронт Деникину…», «Нестора Махно подкупили за тысячу золотых червонцев враги советской власти…». Смотри! Это ж «Известия Совета депутатов трудящихся Украины»… – Он взял со стола другой смятый лист: – А от – «Правда»! Смотри, Галя! «Правда»! На всю Россию газета! И шо пишут? «Трусливый предатель Махно бежал с поля боя со своей бандой и пропустил Май-Маевского и Шкуро в тыл Красной армии…», «Махно проявил себя, как и все так называемые партизанские атаманы, махровым антисемитом, многократно устраивающим погромы…». – Он вытер пену, проступившую на губах. Его трясло. – Как жить, Галя? Когда это я был антисемитом? Я всегда за интернационал. Но от такой брехни разьве отмоешься? И насчет Донбасса! Кому я докажу, шо было все не так? Як же я мог без оружия, без боеприпасов? Шо, всех хлопцев положить?

– Нестор! Собака лает, а селянин косит! Мы в своей газете пропишем правду!

– В своей? На пять уездов? А вся Россия эту «Правду» читает! Эту! – Он швырнул газету на пол. Поднял другую: – А от шо, зараза, пишет!

– Кто? – спросила Галина.?

– Та Троцкий! И как статью назвал? «Махновщина». – Нестор развернул, ткнул пальцем в строки: – О! Читай! «Партизанщина была нужна, чтобы разложить и уничтожить старое государство. Теперь, когда власть в руках пролетариата, партизанщина становится враждебной силой. Поскобли махновца, найдешь григорьевца. А чаще всего и скоблить не нужно: оголтелый, лающий на коммунистов кулак или мелкий спекулянт откровенно торчит наружу. С этим анархо-кулацким развратом пора кончать раз и навсегда… Лев Троцкий, Купянск – Харьков». И число написал: «второго июня девятнадцатого года». Для истории, падлюка, стараеться!

Галке бы по-бабьи прижать Нестора к себе, согреть своим теплом, утешить, как только жена может утешить. Но она – соратник. Преданный друг. Идейная анархистка. Глупенькая любящая Настя сумела бы. Даже «залетная птичка» Тина сумела бы. А Галя Кузьменко, учительница, не понимала, как должна поступить женщина, когда мужчина теряет самообладание и терпит крах.

Галина принесла ему кружку воды. Он отпил, остатки вылил себе на голову.

– Падлюки, падлюки! – скрежетал зубами Нестор и продолжал бегать по комнате, расшвыривая сапогами газеты.

– Может, приляжешь? Поспишь? – спросила Галя.

– Який сон? Який сон!.. Всю жизнь… – пожаловался Нестор. – …Всю жизнь… Каторга… Ради воли… Ради трудящих. А пишут: «Пособнык кулачества». Який же я пособник?.. «Вступил в сговор с предателем Григорьевым!» Это ж подлая брехня!

Самолюбив батько! Ох самолюбив! Так высоко вознестись в глазах людей и быть так нещадно оскорбленным. Кому пожаловаться, кому написать?

Верно поняли его в Реввоенсовете Республики и верно рассчитали удар. Умные люди, изучившие психологию как профессионалы, знали, где у батьки ахиллесова пята.

– А может, и вправду, Нестор, податься нам до Григорьева? – осторожно спросила Галя. – Вас вместе никто не одолеет!

– Молчи, дура! – закричал Махно. – Шо ж, я у него в адъютантах буду?.. Да и не могу я воевать против большевиков. Они революционеры, а Григорьев – шавка, бегает от Петлюры до попов, от попов до большевиков. Сейчас до Деникина побежит, я знаю!.. Не-ет! Я анархист идейный, за всеобщее братство! А Григорьев кто?

Он ударил кулаком по столу так, что лампа подпрыгнула и повалилась набок. Зазвенело ламповое стекло. Наступила темень…

Сметая со стола осколки стекла, Галина тихо сказала:

– А лампы больше нема… И керосина тоже…

Утром на крыльце послышался стук тяжелых сапог, и в комнату вошел Лёвка Задов. Он быстро оценил ситуацию. Потом взял сонного Нестора в охапку, усадил на кровати.

– Просыпайся, батько! Будем ехать!

– Куда ехать? – спросил плохо соображающий Нестор.

– На хутора… куда-нибудь подальше… З Катеринославу хлопец известие привез. ВЦИК объявил тебя «вне закона»…

– Это шо ж значит? – с безразличием спросил Махно.

– А то, шо любой человек имеет право тебя застрелить. Подошлють кого з Катеринослава чи з Харькова – и все…

– Это меня вроде як бешеной собакой объявили?

– Плюнь. Мы тебя в обиду не дамо!

– Та я не шибко боюсь…

Махно постепенно приходил в себя.

– Одевайся. Надо ехать! – повторил Задов.

– Бежать от них? – усмехнулся Махно. – Не, Лёва, ты еще меня не до конца изучив… Ты от шо! Собирай Реввоенсовет!

– Шо? Прямо сейчас? Люди ж ще сплять!

– Кто жить хочет – проснется!

Через некоторое время в том же зале театра собрался совет. Махно выглядел усталым, осунувшимся, постаревшим сразу на пяток лет. Но в глазах его светилась решительность. Ему уже было ясно, как и что делать.

Наскоро собравшиеся, не выспавшиеся атаманы ждали, что скажет батько. В бой – так в бой. С ходу, не размышляя.

– От шо, товарищи мои и друзья! – встал Махно. – Я всю ночь думав. Я крепко все обдумав. И от мое решение. С красными мне биться не с руки. И с Григорьевым на товарищество душа не пускает. Поэтому от командования я ухожу… Тихо!

Подняв руку, он выждал, когда успокоится зал, обвел его тяжелым взглядом.

– Нашим полкам и их командирам предлагаю, по их решению, поступить на службу в Красну армию. Шоб, значит, защитить нашу землю од деникинской силы. Одним большевикам с этой силой не справиться, это точно! Без меня они примут вас с превеликим удовольствием. Меня они считают изменником. Меня, а не вас! Вы тут ни при чем: солдат выполняет приказы командира!..

Все молчали, уже не возмущаясь, подавленные и потрясенные решением батьки. В усталых глазах Нестора зажегся вдруг хитроватый огонек.

– Запасайтесь оружием, боеприпасом. А там видно будет, кто до кого пошел: анархисты – до красных, чи красные – до анархистов. Вы ж знаете: кто из большевиков до нас пришел, тот с нами и остался… Так шо не журитесь, хлопцы!

– А как же мы? – встал растерянный Шомпер. – Мы куда?

– Поезжайте в Харьков, хлопцы вас проводят. В Харькове есть федерация анархистов-теоретикив. Большевики их не трогают. Газета «Набат» выходит, при ней оставайтесь. Не последний час живем на свете, хлопцы! Туман стелется, а солнышко всходит…

– Нет, Нестор Иванович! Мы между собой так решили: будем с тобой до самой мировой победы анархизма! В этом каждый из нас видит смысл своей жизни! – как всегда высокопарно, высказался Сольский.

…Когда кони уже были запряжены в тачанки и легкие брички, чтобы увезти Нестора и его приближенных подальше от этих краев, где властвовал указ об объявлении батьки «вне закона», к месту сбора подошли несколько командиров во главе с Озеровым. Среди прочих и Марко Левадный, еще не до конца оправившийся после ранения: багровый свежий шрам пересекал его лоб, накрывая левый глаз. Второй, уцелевший глаз смотрел диковато и странно. Веко подергивалось.

– Вот что, батько, – сказал Озеров. – Мы тут малость помозговали и решили ехать в Харьков, к Троцкому.

Махно опешил. Штабист решил опередить возможную вспышку ярости:

– Не бежим. Не изменяем. Спробуем убедить Троцкого и всех его комиссаров, что армия батьки Махно не враг большевикам. Чувствую, тут где-то клевета, кто-то в ней заинтересован… Вот я и хочу поговорить с Троцким с глазу на глаз. Я его трошки знаю, встречались. Он – умный. Поймет…

– Ой нет, – вздохнул Махно. – Чувствую, тут уже не наговором пахнет, а большой политикой… Шо-то мне боязно за вас. Я тебе верю, Яша, як себе. Но смотри в оба глаза…

– А кто ж еще сможет ему доказать? – спросил Озеров. – Я ж вместе с Дыбенко воевал. Мне он должен бы поверить.

Нестор не знал, что ответить. Чувствовал, что не в силах разобраться в той кровавой кутерьме, что творилась по всей России. Многих вчерашних героев уже расстреляли «за измену». И каких! Командующих фронтами, армиями… То какой-то политический зигзаг, то потворство кулачеству, то связь с буржуазией. Не с его образованием осилить эти загадки!

– Мне он поверит! – убежденно говорил Озеров, похоже, старался сам себя уверить в правильности предпринимаемого шага. – Я, может, единственный, кто не раз доказал ему свою преданность. Единственный, у кого пятьдесят три ранения. Держусь на одних жилах и на идее. За что ему меня карать?

Махно перевел взгляд на Левадного:

– А ты чего? За компанию?

– Та я ж зараз наче инвалид, – ответил Марко. – Кому я нужный? Хочу тоже свою ранению предъявыть, скорей нам поверять.

– Смотрите, хлопцы. Я вас не посылаю. Шо-то не так – тикайте! – Нестор перевел взгляд на анархистов-теоретиков, стоявших за Озеровым и командирами растерянной кучкой. – А вы шо? Тоже в голову поранетые? Тоже до Троцкого?

– В Харьков, – потупив глаза, сказал Сольский. – Мы всё продумали. И я, и вот товарищ Волин… мы будем выступать в газетах, доказывать…

– А мы с Шомпером, батько, остаемся с тобой. Для политической работы, – тихо сказал Аршинов.

– А ты, Сёма, куда собрався? – спросил Задов у «печатных дел мастера» Зельцера.

– Со всеми. Тоже в Харьков.

– Ты мне тут нужнее!

Семен пожал плечами и отошел в сторонку. С Задовым не поспоришь. Во всей махновской армии не нашлось бы человека, который осмелился спорить с силачом Задовым.

Прощались. И никто не мог сказать: на время или навсегда…

Тачанка с Нестором мчалась по безлюдной дороге на хутора. И дальше – в плавни. Рядом с Нестором Галя, Феня и Юрко, ездовым – Степан. Сопровождала тачанку пара конных – Задов и Аршинов. Замыкала эту маленькую кавалькаду тачанка с дедом Правдой, его командой и с неизменным пулеметом. И еще бричка, на которой среди всякого агитационного имущества теснились угловатые ящики с разобранной «бостонкой». Править этой бричкой доверили Зельцеру.

Вот и все, что осталось от многотысячной армии Махно. Он уезжал в изгнание, в добровольную ссылку, благо степь велика, и хуторов, где примут его как своего, разбросано в ней достаточно. И приречных плавней, спокон веку служивших убежищами для всех беглых или разбойных людей, тоже хватало.

Феня, чтобы подбодрить попутчиков, вполголоса напевала, к ней присоединилась Галя. Что ж, даже и на этом скорбном пути без песен не остались.

Оркестр Безвуляка, наверно, уже прибрала к себе какая-нибудь красноармейская часть. Музыканты – не политики, они к любой власти пристроятся. Был бы только репертуар подходящий.

…А по балкам и рощицам уже рассеивался туман. Утреннее солнце постепенно растворяло белесые полосы, открывая степные просторы.

Лето летело над Украиной. Страшное, кровавое лето девятнадцатого года.