Текст книги "Князь"

Виктор Точинов
Князь

С начала лета за Вышгородом, в заповедных княжьих лесах, протянувшихся на несколько верст по-над Днепром, не раз видывали красного зверя пардуса, сиречь барса.

Услышав первое о том донесение, князь не поверил. Он много лет посвящал досуги охоте, и псовой, и соколиной, и всю окрестность знал досконально, – но пардусов здесь испокон веку не водилось, и даже из мест иных не забредали. И самые древние старики не вспоминали, чтоб на их памяти такое бывало.

Заполевать редкого зверя князю как-то довелось, давненько и далеко, гостя в Тмутаракани, в пору недолгого княжения в ней племянника Глеба. Но и там пришлось выезжать на ловлю в дальнюю украину, к предгорьям Касожских гор, и даже в тех пустынях пардусы почитались куда как редкостной и завидной добычей.

Он не поверил. Счел, что за пардуса приняли рысь – крупную и необычной окраски, рысьего выродка или князька, случаются порой такие севернее, в черниговских и полоцких лесах. Мог такой и здесь, под Киевом, случиться.

Князь не поверил, но донесения множились, порою пардуса видели одного, а иногда и сразу пару. Тогда он усомнился, – два рысьих выродка зараз все ж многовато, – и послал ловчего Ставра с наказом разведать все досконально. Тот поседел на ловле и знал о ней все, и ошибиться не смог бы.

Ставр вернулся с удивительным известием: и вправду, пара пардусов. Чуть иные, чем в Касожских горах (Ставр был при князе на давней тмутараканской охоте), но сомнений нет: пардусы. Готовить ловлю?

Князь приказал повременить. Покрыть благородной шкурой седло – дело доброе, но пара наводила на мысль, что звери могут прижиться, размножиться. Тогда и детям, и внукам достанется отведать редкой дичи.

Подловчие, самые искусные в выведывании следов, были отряжены Ставром в пущу – сыскать при возможности логово пардусов, и, не тревожа, заметить место.

Князь же разослал сотню конных дружинников, разместив их малыми станицами по окрестным деревням, – чтоб стерегли бережнее глаза редких зверей от посягательств возможных злочинцев. Деревенским смердам было велено под страхом смерти терпеть любой убыток в животине, буде такой от пардусов приключится.

Поначалу логово не нашли – пардусы появлялись то там, то тут, и постоянной лежки, кажется, не имели.

Но к исходу цветеня их последний раз видели вдвоем, и самка была сукотна.

После того самец появлялся лишь в одиночку, и блуждания его прекратились – все встречи с пардусом отныне случались в той части леса, что примыкала к деревне Залучье.

Давил косуль и кабанов красный зверь больше прежнего, и стало ясно: подруга его окотилась удачно, детеныши подрастают. А вскоре и подловчие донесли – сыскали, дескать, логово, но близко не подошли, следов и духа человечьего не оставили.

Тем временем, хоть и были заповедные княжьи леса богаты дичью, но прожорливая семейка подраспугала зверье в округе.

Ставр полагал, что пардусы с подросшим выводком вскоре откочуют подальше, в места нетронутые. И, верное, так бы и вышло, не будь поблизости Залучья. Но деревня была, и все получилось иначе.

Почуяв легкую добычу в деревенской скотине, пардус притеснял селян, как мог. Крал коз и телят с выпасов, да и запертые хлева не помогали – пардус не волк, единым скоком взлетал на кровлю, – и, разворошив солому, брал свое, а после уходил тем же путем с добычей. Порою и озорничал: зарезав животину, не забирал, бросал на месте.

Дружинники доносили: разоряются смерды, вот-вот совсем в нищету впадут. И неровен час, кто-то из них красного зверя на вилы примет, всем княжьим запретам вопреки: смотреть, как дети будут зимой с голоду помирать, страшнее любой казни.

Князь призадумался. Он мог сселить смердов от леса, но разменивать целую деревню на пару редких зверей с приплодом не был готов. Пока смерды обустроятся на новом месте – на пару лет о податях можно позабыть. А если пардусы, лишившись привычной легкой пищи, откочуют к другой деревне, как тогда? И тех сселять?

Он был рачительным владетелем земли и не мог так поступить.

Призвал на совет Ставра, посовещались вдвоем. Старый ловчий имел схожее мнение: лес по большому счету невелик, и пардусов не прокормит, не к той, так к иной деревне выйдут. Ставр предложил: устроить ловлю, больших зверей заполевать, детенышей же взять живьем и дорастить, не приручая, – выкармливая не просто свежатиной, но живыми зайцами, а позже и косулями. Как дорастут – выпустить в дальнюю пущу, размером поболее и дичью побогаче. В самой лесной сердцевине выпустить, от деревень подалее. Господь попустит, так приживутся.

Предложенное казалось разумным, и князь согласился.

…Лето подкатывало к своей макушке, и начались самые жары. Подготовка к ловле завершилась: для юных хищников закончили сооружать обширный загон, крытый сверху, чтоб звери не ушли, – изображал он как бы кусочек леса, с деревьями и разными звериными укрытиями, чтоб не терялась привычка к вольной дикой жизни.

Под присмотром Ставра сплели новые тенета особого устройства, прочней обыденных, и сделанные с учетом того, что дичь предстояло полевать весьма прыгучую. Князь же поджидал из Чернигова Володимира, своего старшего сына от ромейской царевны. Володимир был охоч до ловли, хоть и неудачлив в ней: один раз тур подмял его с вместе с лошадью и попортил рогом бедро, другим разом вепрь клыком вспорол сапог вместе с ногою, случалось и иное нехорошее.

Князь поджидал сына, и, дождавшись, следующим же днем повелел двинуться на ловлю.

* * *

Выехали малым ловчим поездом, не повезли с собой княгиню и весь двор – лишь тех, кто действительно нужен на охоте, да дружинников в малом числе – скорее для почету, чем для бережения, лето выдалось мирное.

К деревне Залучье добрались лишь к вечеру: поезд, хоть и считался малым, включал до сотни народу и десятки возов, – те, груженые ловчей снастью и прочим скарбом, катили медленно.

Решили лагерем в поле не вставать, постойничать в деревне, благо к месту задуманной ловли была близка, – Ставр дважды загодя выезжал сюда, и продумал весь распорядок и устав грядущей охоты.

Ставить тенета надлежало с рассветом, лишь развиднеется, а загонщики – кричане и молчане – будут высланы в оклад еще затемно.

Скликнули деревенских смердов, и речь к ним держал Митряйка, одноглазый княжий сподручник, – когда князь сам к народу обращается, то для народа честь, ее еще заслужить надо.

Митряйка селян порадовал: за порезанную красным зверем скотину князь жалует по пять векшей за каждый малый загубленный живот, по десять за большой, но совокупно не более ногаты на двор, но не на руки, а вычтя с подати, иль с недоимок, буде у кого имеются.

Народ крикнул князю славу, но сильно глотки не драл, иные пострадали от пардуса и поболее, чем на ногату. И все ж было видно, что селяне довольны, могли и того не получить, – и князь понял, что сделал все правильно.

Митряйка продолжал: но княжью милость еще отслужить предстоит, так что парни и мужики пусть собираются, в оклад потемну пойдут, загонять красного зверя.

Селяне были к тому привычны, недаром при заповедном лесе жили. Радости не выказали, но все ж и не роптали, и напрасно ближний дружинник Дмитр, главенствующий над дружинными кметами и гриднями в этой ловле, зорко поглядывал на толпу: не выкажет ли кто недовольства…

Когда народ расходился, Митряйка вопросительно глянул на князя, тот едва заметно кивнул. За долгие годы они с Митряйкой привыкли понимать друг друга без слов в этом деле. Хотя кивал теперь князь куда реже, чем в былые времена.

Князь поглядел на закат, и небо показалось странным: багровело ярче обычного, и чернели на багровом фоне тучи причудливой формы: не то неведомые чудища, не то буквицы загадочной азбуки… Возможно, то было знамение, но князь не стал ломать голову, о чем оно.

* * *

Отвечеряв, князь поднялся наверх, в светлицу тиунова дома – решив лечь сегодня пораньше. И остальным наказал, чтоб не засиживались, и бражничали в самую малую меру.

Светлица была невелика, но прибрана достойно. Здесь не жили, берегли для самых знатных гостей, дом тиуна – дом особый, тут кто угодно загостевать может, да хоть бы и владетель всей державы, как ныне…

Горели две свечи, стояла рядом с ними баклажка ромейского вина, небольшая, привезенная с собой. Стояла у кровати бадья с теплой водой – омыться с дороги.

Он помолился у образов: и за успех завтрашней ловли, и за благополучие своей земли; молился неторопливо, хоть знал, – за дверью ждет кривой Митряйка, и не один.

После в дверь поскребли, он дозволил, и внутрь проскользнул сподручник, доложил:

– Тиун свою дочь предлагал, девка справная и все при ней.

Митряйка поднес изогнутые ладони к груди, изобразив, какие у тиуновой дочки перси, те и впрямь выходили справные. Продолжил:

– Но я глянул – порчена.

Единственный глаз Митряйки обладал удивлявшим князя свойством: поглядит сподручник на любую девку с вниманием, и говорит точно: бывала под парнем иль нет. Куда там бабкам-повитухам – вот прямо пальцем не тронув, сразу говорил, и ни единым разом не ошибся, князь спервоначалу проверял, да после забросил… Такое уж чутье человеку дадено, Господь ведает, для чего.

– Другую приглядел, – продолжил Митряйка. – Сама-то с достаточного двора, и честью тут мы, княже, не отделаемся, придется и серебра толику доплатить.

Князь глянул вопросительно: сколько, дескать? – Митряйка сказал, и князь согласно кивнул, он знал, что половина серебра прилипнет к Митряйкиным рукам, а тот знал, что князь знает. Но так уж повелось меж ними сыздавна.

– Веди, – велел князь.

Дверь скрипнула, выпустив сподручника и впустив девицу: принаряженную, смущавшуюся, глядевшую в строну.

Молода… Совсем молода, лет пятнадцать, может, и сравнялось, но не более. Однако ж поневу носит, значит, сватов уже ждет.

– Сними все, – сказал князь.

Ее пальцы дрожали и никак не могли справиться с завязкой гашника. Он не понукал, ждал терпеливо.

Разоблачилась… Да, не персястая дочь тиуна, но Митряйку не след винить, тот рассудил правильно.

Он князь, он первый после Господа на своей земле, и вторым ему быть невместно ни в чем.

Девка оказалась подтощалая, и груди малы, ладно хоть бедра созрели, чтоб при оказии выносить и родить… Он осматривал ее холодно, словно бы оценивая стати молодой кобылы. Минувшей осенью князю сравнялось шесть десятков, он не дряхлел и оставался крепок телом, но все же кровь стала совсем не так горяча, с былыми временами не сравнить.

– Накинься хоть рубахой, – сказал он, все еще сомневаясь, – застудишься…

Потом он присел на кровать, и девка стягивала с него сапоги, затем омывала ноги, и лишь тогда впервые глянула ему в лицо, снизу вверх. Он встретился с ней глазами и понял: сподручник Митряйка опять не ошибся, сумел угодить.

* * *

Хоть князь о том не ведал, но кривой Митряйка никогда почти не ошибался по простой причине: он всегда подбирал девок так, чтоб чем-то напоминали одну из княжьих жен, или покойную, или нынешнюю. Митряйка хорошо знал, что господин его был однолюбом. Или же двоелюбом, Митряйка не задумывался о словах, и о материях, ими обозначаемых, – он просто имел в таких делах чутье, сродни звериному.

Две любви князя складывались совсем по-разному.

На первой жене своей, Анастасии, дочери ромейского басилевса, он женился волею отца, и, разумеется, не по любви, лишь из державных интересов. Их повенчали почти совсем детьми, ей шел десятый год, ему семнадцатый, он стоял с ней пред аналоем, и она напоминала княжичу ощипанного гусенка, едва выдерживающего тяжесть шитого золотом свадебного наряда… Он думал тогда, что будет, конечно же, с ней жить, и рожать детей, он с младых ногтей был воспитан думать первей всего об интересах державы… Будет, но не полюбит никогда. Не судьба…

Их брак стал браком в полном своем развитии не сразу: ее доращивали в тереме до детородного возраста, он же, почти позабыв о жене, утихомиривал горячую юношескую кровь с сенными девками, не смевшими отказать княжичу, и многие из тех, затяжелев, были отставлены от терема, – с почетом отставлены, посвататься к таким и воспитать княжью кровь почиталось большой честью.

Срок пришел, и они с Анастасией взошли на брачное ложе. Она, к удивлению супруга, превратилась из нескладного гусенка в настоящую красавицу: пышнотелую и полногрудую, с золотыми волосами и бездонными синими глазами… Он приятно удивился, но чувств никаких тогда не испытал: напробовался всяких, с преизбытком, и золотоволосых-полногрудых тоже…

Ее светлицу он исправно посещал, и на ложе исправно делал, что должен, но не более того, а сделав – уходил к себе. И лишь позже, когда Анастасия ходила тяжела Володимиром, с ним случилось странное: он понял, что не хочет больше сенных, и никого не хочет, а хочет смотреть безотрывно в ее синие глаза, и засыпать, приткнувшись лицом к ее золотым волосам…

У них стала общая спальня, и он придумывал ласковые и нежные прозвища, и на рассвете скакал в весеннее поле, – чтоб она, проснувшись, увидела покрытый росой первоцвет…

Они прожили в любви пятнадцать лет, а в браке почти двадцать, и Анастасия умерла, и он думал, что его способность любить умерла вместе с ней.

Он долго не женился вдругорядь, хоть интересы державы требовали того. От европейских дворов присылали парсуны принцесс на выданье, но он лишь просватал одну за сына, а сам холостовал. Тогда же при нем подвизался Митряйка, доставляя нетронутых девиц, а иногда, если случался стих, и зрелых, опытных молодух, – князь утешал потребности тела, не спрашивая имен утешительниц.

Но после кровавой битвы при Сновске он увидел юную половчанку-полонянку, и та ожгла как камчой… Она была скудна телом в сравнении с Анастасией, напоминая хищного и грациозного степного зверька. Он приручал ее долго, и только лаской, не взявшись за плеть. А приручив, не пожалел, и понял, что способность любить все ж не умерла, а любить во грехе он не сможет…

Народ не понял бы венчания с безродной степнячкой, и родственники могли оспорить право на княжеский стол рожденных от нее сыновей, но по счастью случился плененный Шарук-хан, – и, не желая расставаться с головой, признал княжью невесту своей дочерью.

И князь стал снова счастлив в браке, и оставался счастлив до сих пор.

* * *

Юная смердка из деревни Залучье оказалась нетронута аж с избытком, больше, чем стоило, – похоже, даже по овинам с парнями не обжималась, не говоря уж о дальнейшем.

Ему пришлось в мерцающем свете каганца ей растолковывать, что сделать, чтоб загорячить княжью кровь, – руками растолковывал, не словами. Она была неловка и неумела, но все ж смогла добиться нужного, и он вошел в нее, и стал у нее первым.

Потом она лежала рядом и смотрела в его глаза, и протянула руку коснуться его, но он не дозволил и сказал:

– Ступай!

Она ушла, ее имя он так и не спросил, но знал, что Митряйка проследит, и если девке случится понести, то чадо в небрежении не останется.

В его жилах текла кровь императоров, королей и конунгов, он находился в родстве и свойстве со всеми монаршими домами Европы, и в своем поколении, и в предшествующих, и в последующем. Его мать была свейской королевной, а родная сестра стала королевой франков, он женил сына на саксонской принцессе, а дочь выдал за германского императора… А еще он вел род свой от Одина, и не забывал о том, хоть и веровал в другого бога.

Его кровь была ценнее жидкого золота – но все ж он не скупился, и дарил ее, сколько мог, порой и без желания, по долгу, – дарил своим подданным, чтоб те стали хоть немного, да лучше… Он не сразу, лишь в поздней зрелости, понял смысл и назначение этого своего долга, – поняв же, не пренебрегал.

Он был князь своей земли, и владел всем, что здесь было, и всеми, кто здесь жил. И заботился, как умел, о своем владении.

* * *

Небо потемнело внезапно, хоть солнце лишь час как взошло. Возникший невесть откуда ветер крепчал с каждым мигом, и гнул деревья, и рвал с них листву, и рвал плащи с всадников. Все небо затянули набежавшие вдруг от окоема тучи, низкие, темные как деготь.

Князь понял, что ловля срывается – ветер положил к земле растянутые было тенета.

Потом он услышал крик Ставра:

– Глянь, княже!

Услышал с трудом, воющий в ветвях ветер глушил все звуки.

Он посмотрел на полдень, куда показывал старый ловчий. Оттуда быстро приближался громадный черный столб, вставший от земли и до неба. Был он велик, крупней всего, что видывал князь в жизни, за исключением, быть может, Касожских гор.

Столб издавал низкий гудящий звук, заглушавший даже вой ветра.

Князь понял, что к ним идет смерч, ему доводилось видеть такие в степи, но этот был невиданных размеров и мощи.

Ветер дул сильнее, хотя казалось, что сильнее уж невозможно. Люди Ставра пытались спасти тенета, прижимали к земле телами, повинуясь приказам ловчего, едва слышным из-за воя воздуха. Преуспели лишь отчасти – одно загонное крыло прижать не смогли, оно взметнулось в воздух и полетело неведомо куда.

Князь понял, что ловля кончилась, не начавшись, но та досада показалась мелкой и неважной в сравнении с тем, что еще могло натворить буйство стихий.

Казалось, что смерч движется прямо на них, и движется столь быстро, что спасаться в бегстве не имело смысла, и оставалось лишь молиться, чтоб прошел стороной.

И князь молился.

Кто был в седлах, те торопливо спешивались, коней заставляли лечь, и сами ложились рядом. Прилег и князь, когда стоять на ногах от воздушных струй стало невмоготу.

Но все ж смотрел в ту сторону, прищурясь от летящих в глаза песка и пыли, и понял: кажется, молитва помогла, проносит стороной… Вблизях, но стороной.

Он не ошибся: хищный хобот смерча чуток не зацепил их своим бешеным вращением, прошел левее и ударил по высокому кургану, насыпанному неведомым народом, неведомо когда кочевавшим в этих местах.

Там воронка смерча как-то нарушилась, и потеряла форму, и стала меньше, и, сменив направленность, ушла сквозь лес к Днепру…

Ветер стихал столь же быстро, как и зачинался. Люди поднимались на ноги, смотрели на убытки и разрушения: на опрокинутые возы, на отломанные толстые суки деревьев, и на другие дерева, свороченные с корнем… Погибших не было, лишь несколько слегка пришибленных летевшей по ветру всячиной…

Князь вглядывался в сторону Залучья, – вроде и там обошлось без разрухи, лишь солому посрывало с крыш, – когда Ставр произнес:

– Взгляни туда, княже, не пойму, чего к нам принесло…

Взглянув в сторону кургана, князь тоже не сообразил, что там виднеется.

* * *

– Змий… – протянул Ставр, и голос у него был зачарованный. – Всю жизнь ловлю, таких не видывал…

У ног коней и вправду лежал змий – а как еще назвать существо, лишенное и шерсти, и перьев, и явно относящееся к пресмыкающемуся роду?

Была принесенная смерчем туша громадна, крупнее всех зверей, когда-либо виданных князем, – и в жизни виданных, и на картинках в книгах, коих он прочел немало. Пожалуй, лишь заморский зверь олифан мог сравняться с упавшей с неба тварью, сравняться, но не превзойти.

Преизряднейшим хвостом, головой и огромной пастью – чуть приоткрытой, ощерившейся многими клыками – змий напоминал другого заморского зверя, коркодила, известного князю опять же лишь по книгам. На том сходство и кончалось: у коркодила обе пары лап примерно одинаковой длины, и пресмыкается он с ровной спиной.

У этого же змия лапы наросли несоразмерно: задние огромные и могучие, передние же крошечные – но лишь в сравнении с общим размером, а так-то превышали они руки крепкого мужчины.

Ни крыльев, ни чего иного, свидетельствующего о способности к полету, у змия не имелось, хотя легенды о змиях древнейших времен упорно величали их крылатыми. Таким уж змий уродился – неведомо где, и неведомо зачем, – таким и сгинул бесславно в воронке смерча.

– Эх, кабы живой упал… – печальным тоном сказал Ставр. – Такого заполевать – и помирать можно.

Но признаков жизни тварь не подавала, хоть видимых глазом повреждений и не имела…

Князь ведал, что изредка каким-то капризом буйствующей стихии переносимые ею животы уцелевают. Слыхал истории о рыбицах живых, трепещущих, низвергнутых с небес, и о живой корове слыхал, но ту пришлось прирезать, две ноги оказались поломанными.

Но сегодня и змию, и Ставру не повезло: один лишился жизни, убившись до смерти о землю, другой же – самой знатной ловли в своей долгой охотничьей жизни.

– Надо б его в куски посечь, да с собой забрать, – предложил сын Володимир. – А то ж не поверит никто, что диво такое с небес свалилось…

Князь решил, что сын предложил правильное, и собрался отдать приказ.

И тут опущенное веко змия дернулось, и приподнялось, и на князя уставился преизрядный глаз с вертикальной щелью зрачка. И тут же дернулась лапа – задняя, громадная. И шея с башкой тоже пришли в движение.

Конь заржал и вскинулся на дыбы, князь с трудом удержался в седле.

* * *

Ставр торопливо отдавал приказы, готовясь к главной ловле в своей жизни.

Мешкать не следовало – змий уже не лежал на боку, повернулся на брюхо и подобрал под себя лапы, и вообще явно приходил в себя после падения. Испытывать, на что способна зверюга в полной своей силе, было рискованно. И без того, по одному лишь виду ясно, – на многое способна.

В помощь к себе ловчий испросил у князя младших дружинников, кметов, – подловчих с ним осталось лишь четверо – остальные рассеялись по лесу, руководя отрядами загонщиков, молчан и кричан, и выйти пока не успели.

Лишь один отряд кричан, самый ближний, покинул пущу, изгнанный валящимися деревьями, – и был тут же приставлен Ставром к делу.

Порядок новой ловли был прост – придумывать сложный не нашлось бы времени, а воплощать – средств.

Уцелевшее от порушенных тенетов загонное крыло рассекли быстро на три раздельных сети – Ставр решил подводить их к змию с трех сторон, на манер безмотневых неводов, и разом опутать, пока вконец не оправился. Накрутят в несколько слоев – не порвет, или порвет не сразу, сеть новая и прочная, только-только сплетена.

Если ж змий все ж сумеет допреж того подняться на лапы, и бросится на людей, отвлечь его должны будут конные кметы – Ставр полагал, что быстротой с лошадью громоздкая тварь потягаться не сможет.

Отвлекут, и заманят на одну из сетей – ту кричане приспустят, чтобы конь смог перескочить, а для змия вновь подымут на жердях. Пока змий с одной завозится, тут и две других подоспеют, да спеленают.

Ну а там уж дело князя зверя повергнуть, последний удар – ему. Без сетей и пытаться не стоит – любое зверобойное копье, что у них есть, короче и змиевой шеи с зубастой башкой, и хвоста – а хвост таков, что лошадь без труда одним ударом опрокинет. Да и всадника прихлопнет, как бычий хвост – овода.

Таков был план, и придумал его Ставр быстрее, чем рассказал.

Задумал он все неплохо, едва ли можно было придумать лучше при имевшихся силах и средствах. Но не учел одного: не всякий человек умеет преодолеть свой страх в решительный миг, а честь выше жизни ценят так и вовсе немногие…

* * *

Змий не вставал – оказался на задних лапах одним прыжком, подавшим его на полдесятка сажен вперед. Но дальше двигался не скачками – бежал, переступая, но очень быстро, куда быстрее, чем надеялся Ставр по причине громоздкого вида туши…

Князь, Ставр и Володимир командовали каждый своей станицей охотников, и подступали к змию с трех сторон.

Змий выбрал как раз сторону Ставра, словно проведал каким-то чудом, кто больше всех желал его заполевать…

Кричане не выдержали вида несущейся на них громадины. Бросили сеть и сами бросились врассыпную. И, хуже того, к стыду и досаде князя, неслись, опережая их, к лесу двое конных кметов из трех.

Ставр, бывший пешим, не побежал. Пытался принять змия на рогатину, – и рухнул, сраженный ударом громадного хвоста, змий как раз поворотился, и неспроста: третий кмет, сумев смирить забившуюся с испугу лошадь, подскакал к змию чуть сзади, не подсовываясь под клыки, и старался поразить мечом в брюхо, пониже основания хвоста.

Но змий оказался на диво прыгуч и поворотлив – в мгновение ока развернулся, сбив хвостом Ставра, и тут же раззявленная пасть схлопнулась на лошади и на всаднике, и дернулась в сторону, выдрав единый кус мяса из обоих.

И лошадь, и кмет рухнули, обильно заливая траву алым… Змий вновь поворотился и понесся дальше, на ходу сглотнув откушенное.

* * *

Ускакавшие кметы возвращались с видом понурым и пристыженным, и гнали пред собой сбежавших смердов-кричан.

– Взять всех, – коротко приказал князь Дмитру, и вновь повернулся к ловчему.

Тот умирал, и князь надеялся, что старый наперсник что-то скажет напоследок, но Ставр лишь булькал кровавыми пузырями, и отошел, так ничего и не произнеся.

Князь прошел к кмету, до сей поры сжимавшему меч в руке. Кмет от укуса страшной пасти умер почти сразу, и князь, преклонив колено, своей рукой опустил ему веки и поцеловал в холодеющий лоб.

Теперь стоило подумать о змие. Ушел бы тот к Днепру и порскнул бы в воду, князь не стал бы печалиться, пусть себе плывет, не для людей и не для их охот такую дичь Господь создавал. Но змий двинул в другую сторону, да и вообще водоплавающим не выглядел.

А князь отвечал пред Господом за свою землю, и дозволить топтать ее этакой твари не мог.

– Возьмешь след, станешь княжим ловчим, – сказал он подловчему Прокушке, старшему из уцелевших.

– Что с ними сделать велишь, княже? – кивнул ближний дружинник Дмитр на струсивших кметов и кричан.

– Сечь нещадно, – сказал князь после короткого раздумья. – Оставь людей: загонные как вернутся, народ весь деревенский скликнуть, вину объявить, и сечь.

– Доколе сечь? – уточнил Дмитр.

– Смердов до второй крови, кметов до самыя смерти, – приговорил князь, и добавил слово на непонятном Дмитру языке, должно быть нехорошее.

Кроме родного, князь знал пять чужих наречий, хоть и не покидал никогда надолго пределов державы. Говорил и по-ромейски, и по-фряжски, и по-свейски, и по-ляшски, и по-половецки. И грамоту разумел, мог тайное послание своей рукою начертать, писцов не утруждая. Порой в тех грамотках такое писано, что писцу, дела потаенные проведавшему, волей-неволей язык резать надо, да надежнее всего вместе с головой… Так никаких писцов не напасешься.

Дмитр согласно кивнул. Князь все сказал правильно. Смерд и есть смерд, с него спрос невелик: коли нету воинской чести, так и потерять нечего. Дружинник, если рассудить, над смердом высится, как сосна над травой, от ветра дрожащей, – но и спрашивается с дружинника по-иному, и дела его другой мерою измеряются.

Провинившихся поволокли на казнь, а остальные налегке двинулись по следу змия.

* * *

Прокушка заслужил и звание княжьего ловчего, и уважительное имя Прокуд легко, не особо и затруднившись, – хоть и по справедливости: был он и знающ, и годами подошел.

Тяжесть змия оказалась такова, что даже на сухом следы его лап оставались. А вскорости и след не стал нужен – змий обнаружился невдалеке, верстах в пяти или шести, на пастбище соседствующей деревушки Погорелье.

И туда погоню без всякого следа могли привлечь истошные вопли коров – такие, что и не скажешь, будто их издает животина… Могли – и привлекли.

…Растерзанные и частью сожранные буренки валялись кусками по траве, иные разбежались. Змий вновь присел, подогнув громадные нижние лапы, и сидел неподвижно, но теперь уже все знали, что сулит та неподвижность.

Князь смотрел на змия, а все смотрели на него. Он был князь своей земли, и владел всем, что здесь было, и всеми, кто здесь жил. И отвечал пред Господом за все и за всех.

– Копье мне, – сказал князь.

* * *

Он был искусен в конном бою на копьях…

Хотя когда князь лишь вставал на воинскую стезю, такого искусства в русских княжьих дружинах не водилось: бились по старинке, как прадеды их были учены наставниками-варягами: высаживались с лодий, и двигались пешим строем, сомкнув щиты в сплошную стену, разя разрозненные ватаги врагов мечами и боевыми топорами…

Все изменилось, когда отец выдал свою сестру замуж за короля Казимира Польского. Жених сделал будущему шурину подарок – вернул на родину почти восемь сотен пленных русичей – бояр и дружинников, взятых в полон еще прошлым польским крулем Болеславом Кривоустым при его нашествии на Киев, и чуть не тридцать лет проживших на чужбине.

Поляки держали знатных пленников не в порубах – в покоях своих замков, как гостей, пусть и лишенных свободы отъехать.

За три десятка лет невольные гости ляхов переняли многие боевые ухватки польских витязей. И привычку атаковать плотным строем тяжелооружной, закованной в сталь конницы, и одиночные конные схватки на копьях…

Завезенная из сопредельной державы воинская наука пошла впрок.

В битве под городом Сновском трехтысячная конная «кованая рать» брата Святослава, устроенная по новому образцу, смяла и буквально втоптала в землю половецкую орду. Разгром был невиданный, небывалый: уцелевших неприятелей напор железной лавины сбросил в реку, а вражий предводитель Шарук-хан попал в плен. А было половцев не много и не мало – двенадцать тысяч, по четверо на одного русича.

Он, князь, участвовал в той битве вместе с братом. И выгоду нового устроения дружины оценил сполна… Теперь все его дружинники привыкли биться в конном плотном строю, в тяжелом доспехе, нанося первый, самый сокрушительный удар длинными копьями. И он привык, и упорными тренировками освоил лучше молодых непривычные доселе приемы боя.

Он был князь, он был первым после Господа на своей земле, и долженствовал быть первым во всем.

Он был искусен в конном бою на копьях… И наверняка сумел бы поразить змия, невзирая на размер, пронзить до сердца – когда вся тяжесть разогнавшегося и закованного в железо коня складывается с тяжестью закованного в железо всадника, несущегося с той же скоростью, и все прикладывается в одну точку, – не устоит ничто.

Беда была в другом: ни кованого доспеха, ни длинного, на восемь локтей копья с собою у них не имелось. И коня, закованного в железо, не было. Кто ж ждал…

А зверобойные, для ловли назначенные копья куда короче – ведь звери не встают строем, ответно выставив острое железо, и кто ж мог ждать, что сыщется зверь, превосходящий хвостом и шеей длину зверобойных копий…

Но он был князь.

И собирался сделать, что был должен. Пусть и зверобойным коротким копьем… Или не сделать, но тогда погибнуть.

Его отец так не любил, и всегда посылал вперед себя других. А он не любил отца – ничем то не выдал, и терпеливо дожидался отчей кончины, а потом смерти братьев – наследование княжьих столов шло «по лествице», по лествичному праву, хотя порой право первородства начинало одерживать верх…

Он не любил отца, ничем почти то не выдав: лишь ни одного из своих сыновей именем деда не назвал. И брал всегда пример не с отца – с дяди, с Мстислава, рискнувшего схватиться меж готовых к сече дружин один в один с вражьим предводителем, с сильномогучим богатырем Редедей, – и одолевшим того, и выигравшим битву самой малой кровью.