Текст книги "Доктор Захарьин. Pro et contra"

Вольнопрактикующий профессор

Превратив занимаемую им профессорскую должность в явную синекуру, Захарьин сосредоточился на частной практике. Прошли те времена, когда относительно молодой, ещё не достигший сорока лет директор факультетской терапевтической клиники ежедневно (иногда даже в праздники) совершал обстоятельные обходы своих пациентов, заглядывая в каждую палату, когда он сам, без всякой посторонней помощи обёртывал больных с высокой лихорадкой в холодные мокрые простыни, когда он лично проводил некоторые процедуры, названные впоследствии физиотерапевтическими. Отныне он лишь консультировал платёжеспособных больных, либо принимая их в своём домашнем кабинете (иногда в квартире своего ассистента), либо выезжая к ним (разумеется, за более высокий гонорар) не только в различные районы Москвы, но иной раз и в другие города. И каждая его встреча с больными оформлялась, по сути, как коммерческая сделка.

Неизвестно, довелось ли ему читать мемуары модного в середине XIX века виконта Шатобриана, но один из тезисов этого писателя – «Счастье можно найти лишь на проторённых дорогах» – Захарьин разделял безоговорочно. Навсегда уязвлённое самолюбие когда-то неимущего студента из глухой поволжской провинции вытолкнуло его на бесконечный путь стяжательства, давно вымощенный благими намерениями его предшественников. «Жизнь есть творчество», – настойчиво повторял Клод Бернар тем, кто был способен его услышать. Но Захарьин считал себя «аутодидактом», а потому думал иначе. Одержимый алчностью и тщеславием, он всю свою творческую энергию направил на приумножение капитала и продвижение по службе и в чинах. Он методично преобразовывал отдельные приёмы врачебного искусства, позаимствованные им у европейской профессуры, в незамысловатую сноровку продажного ремесла. И он явно не сознавал, что в погоне за выгодой любой ценой можно обогатиться, лишь утратив полученные от природы способности.

Пустив в ход неотразимую для российских обывателей аффективную логику, он провозгласил, что взаимоотношения врача и пациента необходимо строить только на рыночной основе. Если он, Захарьин, снизойдёт до того, чтобы оказать кому-то помощь, значит тот, кто в ней нуждался, должен будет вознаградить врача по заранее обусловленным расценкам. «Кому не нравится моя оценка своего труда и досуга – пусть лечится у других, – заявил он однажды. – Для бедных есть клиники, бесплатные лечебницы, больницы, и я не желаю отдавать свои силы и время на благотворение».188188
  Филатов П.Ф. Указ. соч., С.283.


[Закрыть]

Рыночную стоимость своих врачебных услуг он подвергал кардинальному пересмотру на каждой карьерной ступени. В должности адъюнкта (доцента) факультетской терапевтической клиники (1860–1864) с годовым жалованьем 714 рублей 80 копеек он тщательно обследовал всех приходивших к нему больных, плативших за его осмотр и советы не более трёх рублей.189189
  РГАЛИ, Ф.478. Оп.1. Д.8. Л.62.


[Закрыть] После того как летом 1864 года Захарьина утвердили в звании экстраординарного профессора той же клиники с годовым жалованьем две тысячи рублей (включая столовые и квартирные деньги), стоимость его рекомендаций подорожала сразу в пять раз и составила в среднем 15 рублей за визит.190190
  Янжул И.И. Воспоминания о пережитом и виденном в 1864–1909 годах. СПб, 1910. Вып.1. С.11.


[Закрыть] В начале 1869 года, когда его назначили ординарным профессором с годовым жалованьем три тысячи рублей, он не произвёл срочную переоценку стоимости своего умственного труда, поскольку спустя несколько месяцев уехал в продолжительную зарубежную командировку; зато через год, по возвращении в Москву, его персональный тариф повысился до 25 рублей за визит. В том же году он завёл лакея, задававшего каждому посетителю один и тот же вопрос: известны ли ему условия врачебного совета у доктора Захарьина.191191
  Алексеев П.С. Указ. соч., С.720–721.


[Закрыть]

На протяжении последующих почти 15 лет оплата больными мыслительных затрат профессора не превышала в среднем 25 рублей за визит. Доходы Захарьина ощутимо возрастали на масленице, когда с купцов, понатужившихся блинами, он взимал от 300 до 500 рублей (в зависимости от биржевой стоимости каждого из них) за короткий осмотр раздутого живота захворавшего толстосума и назначение ему «героического слабительного».192192
  Гиляровский В.А. Сочинения. М., 1967. Т.4. С.125–127,318.


[Закрыть]

В 1885 году его социальный статус достиг апогея: за многолетнюю беспорочную службу его возвели в звание заслуженного ординарного профессора, дав ему взамен жалованья максимальную пенсию в размере трёх тысяч рублей в год, а за особые заслуги перед министром внутренних дел и по совместительству президентом Петербургской Академии наук графом Толстым назначили почётным членом этой академии. Фактически Захарьина приравняли тем самым к таким почётным академикам, как действительные тайные советники Победоносцев, Делянов и Островский. Теперь он вознёсся так высоко, что мог позволить себе любые низости. Более того, отныне он присвоил себе право не считаться ни с кем, за исключением правительственных чиновников, и выдавать собственную недоброкачественность за образец для подражания.

Гордый собою новоявленный почётный академик незамедлительно модифицировал прежние расценки, установив их на уровне пятидесяти рублей за консультацию больного в кабинете профессора и ста рублей – за выезд профессора в дом больного. Если Захарьин милостиво соглашался прибыть к захворавшему, то пациенту надлежало оплатить не только тяжкие труды профессорских ассистентов (в пределах от 10 до 25 рублей каждому или по принципу «сколько не жалко»), но и потратить 25 рублей на специальную наёмную карету с необычной высотой сиденья – для безопасной транспортировки именитого доктора. Вскоре Захарьин откорректировал и эту таксу, вывесив в амбулатории факультетской терапевтической клиники объявление, в какие дни недели больным полагалось выкладывать за посещение профессора пятьдесят рублей, а в какие – целых сто. В дальнейшем приглашать его несколько раз могли только лица очень обеспеченные или высокопоставленные; для человека среднего достатка лечиться у него было равносильно чуть ли не разорению.193193
  Медицинское Обозрение, 1890. Т.33. №9. С.909–911; Одесские Новости, 28.12.1897; Амфитеатров А.В. Недавние люди. СПб, 1910. С.230; Филатов П.Ф. Указ. соч., С.283; Мицкевич С.И. На грани двух эпох. М., 1937. С.74.


[Закрыть]

Падкая на сенсации пресса не преминула сообщить публике о двух случаях феноменального гонорара маститого профессора. В 1878 году один недомогавший торговец из Одессы обещал Захарьину шесть тысяч рублей (помимо оплаты транспортных расходов), если профессор за три дня распознает его заболевание и укажет необходимое лечение. Ответная телеграмма Захарьина гласила: «Приеду на три часа, гонорар тот же». Больной принял эти условия. Захарьин прикатил в Одессу, проконсультировал больного и через три часа умчался, прижимая к сердцу шесть тысяч рублей.194194
  Петербургская Газета, 27.12.1897; Одесские Новости, 31.12.1897.


[Закрыть] Через десять лет Захарьин вновь получил «очень почтенный гонорар» – шесть тысяч рублей за непродолжительную консультацию некурабельного больного в Киеве. На просьбу семьи больного задержаться в Киеве хотя бы на сутки при условии той же повторной оплаты Захарьин ответил категорическим отказом и устремился на вокзал. На следующий день после его торопливого отъезда больной скончался.195195
  Киевское Слово, 28.09.1888; Новости Дня, 08.10.1888; Врач, 1888. №40. С.803.


[Закрыть]

Какие соображения вынуждали немолодого уже профессора, предпочитавшего испытанную пролётку всем другим видам транспорта, совершать такие поездки? Одна ли только алчность гнала его, известного всей стране миллионера, за крупным гонораром в Одессу и в Киев? Может быть, здесь действовал древний коммерческий принцип никогда (даже в ущерб здоровью) не отказываться от выгодной сделки? Друзья и ученики Захарьина оставили эти вопросы без ответа; лишь профессор Голубов признал как-то, что Захарьин просто любил «честно заработанные деньги».

Всячески стараясь оградить своего бывшего шефа от обвинений в скупости и своекорыстии, профессор Голубов в 1927 году уверял, будто в один незабываемый день Захарьин бесплатно (!) «провозился» свыше двух часов с какой-то провинциальной учительницей. Эта трогательная история не производила, однако, впечатления подлинной хотя бы потому, что любимый ученик московской знаменитости слишком часто принимал желаемое за реальное. Вместе с тем тот же профессор Голубов в 1905 году использовал иные доводы в защиту Захарьина: «Частная практика профессоров регулируется более высоким гонораром, при котором нет материальной нужды гоняться за массой консультаций и за десятками больных на домашних приёмах. У покойного профессора Захарьина в разгар его славы редко бывало более 2 консультаций в день; очень часто бывали дни, что их и вовсе не было. На его домашних приёмах (2 дня в неделю) бывало по 2–4 человека».196196
  Отзывы по вопросу о частной врачебной практике. М., 1905. С.21.


[Закрыть]

Стандартные побочные доходы Захарьина после 1885 года колебались, если принять на веру утверждение профессора Голубова, в пределах от 200 до 800 рублей в неделю. В действительности, по воспоминаниям многих современников, в приёмной Захарьина скапливалось иной раз до 20 посетителей, неукоснительно соблюдавших, очевидно, прадедовское назидание: доверяйся врачу старому, а хирургу – молодому. Ретроспективное исчисление подлинного барыша Захарьина на протяжении одной недели становилось в итоге невозможным. Стоит отметить при этом, что по тарифу, установленному Медицинским Департаментом Министерства внутренних дел, максимальное вознаграждение за медицинскую помощь человеку зажиточному не должно было превышать пяти рублей при визите врача к больному и трёх рублей при обращении больного в приёмную врача.197197
  Московские Ведомости, 08.08.1893.


[Закрыть] В то же время годовое жалованье московского городского врача доходило до 200 рублей, клинического ординатора до 400, а военного врача – до 600 рублей, и только земским врачам в отдельных губерниях платили 1500 рублей в год.198198
  Московская Медицинская Газета, 1875. №16. С.542–543; Медицинское Обозрение, 1885. Т.24. №13. С.85.


[Закрыть] Так что пока замечательный французский физиолог Клод Бернар рассуждал в Париже о том, что такое медицина – искусство или наука, и находил аргументы в пользу того и другого, «знаменитый по Москве не столько своей учёностью, сколько анекдотическою практикою доктор Захарьин»199199
  Наблюдатель, 1890. №11. С.33.


[Закрыть] наглядно показал: медицина – это ремесло личного обогащения.

На первый невнимательный взгляд, могло показаться, будто по степени алчности Захарьин напоминал, по определению Достоевского, «бестолковейшего сумасброда» Фёдора Павловича Карамазова, развившего в себе «особенное уменье сколачивать и выколачивать деньгу». В сущности, однако, сходство между ними исчерпывалось одним лишь ненасытным сребролюбием; по характеру и повадкам, образованию и уровню интеллекта, социальному положению и образу действий они были несопоставимы.

Более того, в отличие от сквалыги Карамазова, не упускавшего обыкновенно своей выгоды, Захарьин трижды поступал как тайный альтруист. Так, он не взял денег за свои врачебные услуги художнику Перову, проконсультированному им по просьбе Льва Толстого, за свои советы сотруднику «Московских Ведомостей» Говорухе-Отроку, статьи которого отличались непоколебимым и бескрайним консерватизмом, и за осмотр редактора той же газеты, страстного монархиста и осторожного антисемита Тихомирова.200200
  Боткина А.П. Павел Михайлович Третьяков в жизни и искусстве. М., 1951. С.183; Амфитеатров А.В. Указ. соч., С.230; Воспоминания Льва Тихомирова. М.-Л., 1927. С.433.


[Закрыть] Можно полагать также, что меркантильные соображения не одолевали Захарьина при его неоднократных встречах со Львом Толстым. Зато перед высшими сановниками и членами императорского дома он охотно демонстрировал напускное бескорыстие, а те, в свою очередь, расплачивались с ним орденами, чинами и собственными легендами о лучшем, по их мнению, клиницисте страны.

4.2. Французский физиолог Клод Бернар.

Сумасброд

Непомерные доходы от частной практики не принесли Захарьину душевного покоя. Если раньше, в бытность свою экстраординарным профессором, он обращался с коллегами и больными достаточно корректно, хотя и допускал иногда резкость тона и высказываний при консультации какой-нибудь болтливой барыни или дородного купца, то с 1872 года, после совершенно бессмысленной и покалечившей его операции, механизмы самоконтроля у него почти полностью разладились. Сколько бы ни обжигал он себе шею крепкой настойкой йода, эта отвлекающая процедура не предотвращала его эмоциональных разрядов, и тяготившая самого Захарьина раздражительность отныне с удручающим постоянством бросалась в глаза всем окружающим.

В московских гостиных всё чаще толковали о странностях Захарьина, о том, что делает он всё не по-людски, вопреки традициям, попирая общее мнение, но, как обычно случается в таких ситуациях, разговоры о чудачествах достославного профессора служили ему неплохой рекламой. Его частная практика непрестанно расширялась, а вместе с тем множились профессорские капризы и причуды, порождавшие невольные ассоциации с поведением не то истеричных дам, не то гневливых инвалидов войны.

Достаточно уравновешенный, казалось бы, раньше человек, Захарьин стал теперь нетерпимым и несдержанным. Он позволял себе грубо распекать собственных ординаторов за малейшую, нередко мнимую провинность или безжалостно бранить их в присутствии посторонних лиц, откровенно куражиться над больными и вволю унижать их родственников. Отвергая элементарные этические нормы, он мог вдруг, ни с того ни с сего опорочить перед больным незнакомого ему врача или вволю поглумиться над неприятным ему тучным пациентом, запрягая его, как лошадь, в пролётку и гоняя кругами по двору – для похудания. Считая себя непогрешимым, он рассорился с большинством коллег на факультете (в том числе с профессором Склифосовским, которому когда-то протежировал) лишь из-за того, что отдельные их суждения не совпадали с его воззрениями. Он вовсе не сомневался в своём праве кричать, стуча кулаком по столу, на ректора университета, не исполнившего какого-то его пожелания.201201
  Спримон В.Ф. Наши медицинские коллегиальные неурядицы. Медицинское Обозрение, 1885. Т.23. №12. С.1217–1227; Голубов Н.Ф. Ещё о профессоре Захарьине. Азербайджанский медицинский журнал, 1928. №1. С.8–11; Коровин К.А. Профессор Захарьин. Возрождение (Париж). 15.04.1934.


[Закрыть] Впрочем, с петербургскими сановниками и отдельными профессорами, которым он благоволил, Захарьин держался по-прежнему корректно и невозмутимо.

4.3. Председатель ХII Международного конгресса врачей в Москве (1897) и Первого съезда российских хирургов (1900) заслуженный ординарный профессор Н.В. Склифосовский (1897).

В застольных разговорах о многотрудной деятельности Захарьина довольно часто упоминалась его палка. Почтительным ассистентам и ординаторам профессора мерещился в его руках посох патриарха, сострадательным больным – скрипучий костыль увечного воина, язвительным журналистам – суковатая дубина разбойника, тогда как люди светские видели просто старомодную трость. В действительности это была та же самая палка с резиновым наконечником, на которую Захарьин опирался уже давно, с годами всё более явственно подволакивая правую ногу с атрофированными мышцами. Этой палкой он то угрожал своим ординаторам, то замахивался на больного, то, рассвирепев по непонятной причине, громко стучал об пол в кабинете или аудитории, а однажды «в припадке болезненного исступления», по словам профессора Голубова, перебил ею хрустальные и фарфоровые туалетные принадлежности в императорском Беловежском дворце.

«Сохранились рассказы, – писал впоследствии Юдин, – что он не раз пускал в ход эту палку, разгневавшись на двух своих зятьёв за то, что те позволили себе срезать хлыстик или веточку из посаженного парка [в подмосковном захарьинском имении Куркино]. Также доставалось и куркинским крестьянам и крестьянкам, если в молодой парк забредёт корова или лошадь; о таких случаях мне рассказывали сами пострадавшие – куркинские старожилы. Но передавали, что тот же захарьинский костыль изредка обращался даже против провинившихся ассистентов в пылу особого профессорского гнева».202202
  Юдин С.С. Профессор Захарьин и другие. Наше наследие, 1998. №46. С.183.


[Закрыть] Тем не менее неизменно преданные ему ученики усматривали в эгоцентрической бесцеремонности, грубости и невоздержанности своего босса особого рода деликатность.

Пароксизмы профессорского буйства его последователи и биографы объясняли, как правило, «нервностью» его кипучей натуры. По существу же эти приступы полностью укладывались в клиническую картину дисфорических состояний – эпизодически возникающих (обычно у психопатических субъектов) расстройств настроения, приобретающего угрюмую и злобную окраску, с немотивированными вспышками гнева (или, скорее, неспособностью из-за утраты самоконтроля сдержать негодование) и склонностью к агрессивным поступкам.

Иногда у Захарьина бывали истероподобные припадки, но всякий раз в таких случаях его хамское обращение с каким-нибудь купцом второй гильдии мгновенно преображалось в елейную почтительность при появлении в кабинете профессора влиятельного чиновника или пациентки из высшего света. Вспылив на не угодившего ему своими реакциями больного, немолодой профессор мог расхаживать по комнате, «нервно вздрагивая», но быстро успокаиваясь после рюмки валериановых капель, или падать на диван и колотить по нему ногами, словно ребёнок, домогавшийся от родителей новой игрушки.203203
  Филатов П.Ф. Указ. соч., С.287–288.


[Закрыть] В основном, однако, его импульсивность принимала форму безрассудных насильственных действий. Тогда на сцене появлялась его знаменитая палка, как чеховское ружье, повешенное на стене в первом акте пьесы, с тем чтобы выстрелить в последнем.

Видный московский предприниматель Варенцов оказался однажды невольным свидетелем своеобразного провала Захарьина в дисфорический статус. В связи с тяжёлой болезнью учредителя Среднеазиатского торгово-промышленного товарищества Варенцов был вынужден обратиться за помощью к Захарьину. Мрачно выслушав его просьбу и окинув его суровым взглядом злых черных глаз, профессор предложил ему подождать в приёмной, а сам выскочил в соседнее помещение, откуда сразу же донёсся очень громкий шум: «битье палкой мебели, падение её, треск». Ошеломлённый Варенцов разволновался, не понимая, чем вызвал такое недовольство профессора. Тем временем ситуация развивалась, по рассказу Варенцова, следующим образом:

«Треск и шум продолжался минут 15 или 20, наконец притих. Отворилась дверь, и вбежал взбешённый, с глазами, полными ненависти, Захарьин, начавший упрекать меня: “Вы, молодой человек, учившийся в высшем учебном заведении, позволили меня назвать доктором!. Я открыл рот, чтобы извиниться. “Молчите! Вся Россия знает, что я не езжу по приглашению больных. У меня лечатся великие князья, министры, другие известные лица, и все знают, что я приезжаю по приглашению докторов”. Я стоял перед ним сконфуженный, подавленный своей ошибкой: действительно назвал его доктором! Опять хотел извиниться. “Молчите! Посидите немного, я скоро вернусь…” Он выбежал из комнаты, битье и треск продолжались, но с меньшим уже шумом, и наконец замолкли. Через некоторое время Захарьин вошёл спокойный и даже сконфуженный: “Извините меня, я больной человек!” Посадил меня рядом и начал обстоятельно расспрашивать о больном…»204204
  Варенцов Н.А. Слышанное, виденное, передуманное, пережитое. М., 1999. С.69.


[Закрыть]

Родственникам его пациентов, да и самим больным приходилось соблюдать целый ряд условий, дававших им шанс избежать профессорского гнева. В связи с этим его консультации быстро превратились в особый обряд, многократно описанный современниками.

В приёмной Захарьина соблюдалась максимально возможная тишина. Его ассистенты общались между собой и с больными шёпотом, а перемещались осторожно, как в храме. Чтобы покашлять, чихнуть или высморкаться, пациенты должны были выходить в отдалённое помещение. Во время консультации больным запрещалось совершать какие–либо непроизвольные движения, о чем-либо спрашивать и тем более перебивать профессора – надо было лишь чётко, по-военному, отвечать на предлагаемые им вопросы. Если же больной, забывшись, позволял себе одну или несколько коротких фраз, профессор мгновенно закипал от возмущения. В такие минуты он приобретал явственное сходство с прибывшим на смотр штабным генералом, готовым по самому ничтожному поводу обрушить своё негодование на младших офицеров и нижних чинов, а всякую попытку оправдания пресечь, подобно императору Николаю I, грозным окриком: «Не рассуждать!»

Стоит отметить, что аналогичную методику опроса больных описал Чехов в рассказе «Ионыч». Подобно Захарьину, главный герой этого рассказа доктор Старцев, принимая больных, обыкновенно сердился, нетерпеливо стучал палкой об пол и кричал неприятным голосом: «Извольте отвечать только на вопросы! не разговаривать!». Может быть, именно Захарьин послужил прототипом доктора Старцева?

Требования Захарьина ужесточались, если он изъявлял согласие посетить больного. К приезду профессора для больного освобождали помещение на первом этаже. Если это условие было невыполнимым, то на каждом лестничном марше ставили стулья (обязательно венские), дабы профессор мог пару минут передохнуть. Стенные и напольные часы останавливали, дабы качания маятника не путали мыслей профессора. Соседей просили отправить детей на прогулку и не рубить мясо для котлет большим ножом на дубовой доске, дабы никакой посторонний шум не потревожил тонкого слуха профессора. Поскольку один лишь вид клетки с канарейкой вызывал у профессора содрогание, певчих птиц, а заодно собак и кошек отдавали на время друзьям и знакомым. Несмотря на все предосторожности, как-то раз при консультации больной Захарьину помешали воробьи, оживлённо обсуждавшие свои проблемы на карнизе окна.205205
  НИОР РГБ, Ф.418. К.381. Е.х.20. Л.4; Боткин Я.А. Указ. соч., С.67–70; Юдин С. С. Указ. соч., С.181–182.


[Закрыть]

Для самого Захарьина выделяли отдельную комнату, где его ожидали лёгкий завтрак (например, зернистая икра известной российской фирмы с калачами из филипповской булочной) и коробка шоколадных конфет из определенного кондитерского магазина на Кузнецком мосту. Осмотрев больного, Захарьин удалялся в приготовленное для него помещение. Там он в полной тишине и одиночестве имитировал напряжённую работу мысли, как бы раздумывая о диагнозе, и укреплял свои силы запасённой для него снедью. Неторопливо поглощая всё, что находилось перед ним на столе, он словно мстил всему человечеству вообще и хозяевам дома в частности за безотрадное своё детство деревенской золушки, за скромную свою юность нахлебника под крышей у родного дяди и за годы ученичества, когда ему, ещё ассистенту Овера, приходилось взамен гонорара довольствоваться непритязательным обедом при частном визите к больному вместе с профессором Варвинским и его адъюнктом.206206
  Русский Архив, 1909. №4. С.587.


[Закрыть]

Инфантильное пристрастие к сладкому он удовлетворял за счёт больных чуть ли не с первых дней своей частной практики. Сохранились воспоминания о том, как в самом начале 1860-х годов молодой врач Захарьин пользовал Мамонтову: «Захарьин часто заходил лечить, а то и навещать Веру Степановну, которая его баловала; зная, что он любил сладкое, всегда имела наготове коробочку конфет на случай его прихода. Захарьин, шлёпая своими толстыми губами (как делал всю жизнь), спрашивал: “Вера Степановна, а где же мои конфеты?” — “Там, в шкафу, Григорий Антонович”. Он шёл и доставал и съедал в один присест! Эту привычку он сохранил до конца жизни. Когда он был знаменитостью и ему платили по сто рублей за визит, запасали и коробку “захарьинских” конфет».207207
  Зилоти В.П. В доме Третьякова. М., 1998. С.40.


[Закрыть]

Собственных гигиенических и диетических рекомендаций он, видимо, не придерживался и от избытка шоколадных конфет и малоподвижного образа жизни обзавёлся изрядным животом (впрочем, классическим когда-то атрибутом высокого начальства). Теперь на его пасмурном лице с острым носом, напоминавшим клюв хищной птицы, и плохо постриженной подкрашенной жидкой бородой застывало нередко выражение неизбывной усталости. Его суровый, а то и презрительный взгляд из-под густых черных бровей подчас вселял в больных не столько надежду на выздоровление, сколько тревогу и смятение. Присутствовавшему на одной из его консультаций Амфитеатрову он показался «человеком в состоянии крайнего удручения и нравственного, и физического, чем-то жестоко и безнадёжно раздражённого и срывающего своё гневное сердце на каждом встречном»; притом советы свои он цедил «таким злым тоном, точно все его несправедливо в чём-то обижают».208208
  Амфитеатров А.В. Указ. соч., С.223–224.


[Закрыть]

За фасадом этого «состояния крайнего удручения» скрывались нараставшие у него с возрастом психопатологические расстройства. Его по-прежнему пугали всякие дорожные инциденты, поэтому до своего загородного имения, расположенного в четырёх верстах от станции Химки и в двадцати верстах от Москвы, он добирался медленно и долго в привычной пролётке. Жене в собственной коляске, запряжённой парой молодых лошадей, надлежало тащиться следом, ровно в сорока шагах позади. Если это расстояние немного увеличивалось, на Захарьина накатывал приступ раздражения, если сокращалось, ему казалось, что ещё минута – и он получит удар дышлом в спину. Поговаривали, будто столь осторожный способ передвижения он выбрал из опасения железнодорожных катастроф.209209
  Юдин С.С. Указ. соч., С.182.


[Закрыть] Если такая молва имела под собой основание, то какие же мучения он должен был испытывать, выезжая в другие города, и прежде всего в Петербург, чтобы проконсультировать какую-либо важную особу или самого императора.

Сильнее различных транспортных угроз его страшили простудные заболевания, из-за чего он предпочитал не пользоваться баней, да и больным советовал только обтираться водой – летом ежедневно, а в остальные времена года не более одного раза в неделю. Уже в самом начале октября он не выходил из дома без зимней шапки и шубы с приподнятым, чтобы не продуло, бобровым воротником. В той же шапке и в той же шубе его встречали на улице и в тёплом апреле, когда уже зеленела трава.

Непременной принадлежностью его туалета были валенки; эпизодически он влезал в них и летом. По уверению профессора Голубова, его шеф даже по императорскому дворцу расхаживал в длинном, наглухо застёгнутом пиджаке, в мягкой некрахмальной рубашке и, разумеется, в своих излюбленных валенках. В таком облачении его биографу Гукасяну чудился, вероятно, какой-то протест или во всяком случае выражение «независимого и достойного поведения» Захарьина в любой обстановке. Более того, в его жизнеописании Гукасян утверждал: «При посещении дворянских, купеческих семей и даже царской фамилии Захарьин никогда не надевал фрака и белого галстука и не расставался со своим наглухо застёгнутым пиджаком».210210
  Гукасян А.Г. Г.А. Захарьин. М., 1948. С.123.


[Закрыть]

Действительно, приглашённый в Петербург для оказания врачебной помощи Александру III в январе 1894 года, Захарьин попытался как-то раз пройти по коридору в своих деревенских валенках, но после строгого внушения министра императорского двора немедленно запихнул ноги в положенные по этикету сапоги.211211
  Вельяминов Н.А. Мои воспоминания об императоре Александре III, его болезни и кончине. Российский архив. М., 1994. Т.V, С.282–283.


[Закрыть] При необходимости Захарьин без колебаний оставлял дома и свою персональную униформу в виде долгополого пиджака, похожего одновременно и на патриархальный сюртук, и на местечковый лапсердак. Об этом свидетельствовало, в частности, письмо императрицы Марии Фёдоровны, отправленное Александру III из Москвы 10 мая 1894 года: «Захарьин вошёл в поезд нарядно одетый, во фраке и с орденской лентой, но сразу снял всё это и сел завтракать».212212
  Император Александр III и императрица Мария Фёдоровна. Переписка. 1884–1894 годы. М., 2001. С.221.


[Закрыть]

Диковинное пристрастие Захарьина к валенкам современники объясняли, как правило, ишиалгией – болью в ноге по ходу седалищного нерва. Можно допустить, однако, что у профессора, перешагнувшего пятидесятилетний рубеж, постепенно формировалось атеросклеротическое поражение магистральных артерий нижних конечностей, проявлявшееся синдромом перемежающейся хромоты с зябкостью ног и удивлявшей окружающих потребностью присесть после каждого лестничного пролёта. Патологический процесс такого рода в XIX столетии ещё не умели диагностировать.

Стремление московского медицинского авторитета отдохнуть на венском стуле через каждые несколько шагов лейб-хирург Вельяминов воспринимал как одну из причуд «этого умного, но большого фокусника». В своих мемуарах о смертельной болезни императора Александра III Вельяминов отзывался о Захарьине с явной иронией:

«В Ливадии все дорожки в парке были усыпаны галькой, вследствие чего при проезде экипажей вызывался очень громкий и неприятный шум, поэтому вокруг дома Государя был строго воспрещён проезд каких бы то ни было экипажей и телег, – всё, что было нужно, приносили на руках, но Захарьин заявил, что он не может приходить на консультации от себя пешком, хотя это не превышало полверсты. Поэтому ему два раза в день подавали коляску, в которой он торжественно приезжал во дворец. Он требовал, чтобы во дворце на площадках лестницы были для него поставлены венские стулья, один из коих должен был стоять перед дверьми при входе в приёмную – он садился на эти стулья на минуту и якобы отдыхал, а на последнем стуле собирался мыслями. Служители его ненавидели и иногда этих стульев не ставили; раз я увидел, как Захарьин, поднявшись наверх и не найдя стула перед дверью, страшно рассердился, сбежал с лестницы, схватил стул, быстро снёс его на верхнюю площадку, присел и вошёл в приёмную при нескрываемых улыбках прислуги. Я рассказал эту сцену Государю, и он от души смеялся».213213
  Вельяминов Н.А. Указ. соч., С.299.


[Закрыть]

Анекдотические действия Захарьина перед приёмной императора отнюдь не исключали возможности развития у него атеросклеротического сужения артерий нижних конечностей. Вместе с тем строгое соблюдение многолетнего ритуала с расставленными на каждом лестничном пролёте стульями, притом обязательно венскими, представляло собой, в сущности, гипертрофированную форму защитного поведения и свидетельствовало о наличии у Захарьина навязчивых идей, первоначально спровоцированных, надо полагать, трудностями послеоперационного периода.

Фактически навязчивые мысли постоянно присутствовали в его сознании задолго до операции и проявлялись первоначально агорафобией – в данном случае навязчивым страхом всевозможных дорожных бед и передряг. Позднее к этой фобии присоединились стойкий страх переутомления и переохлаждения оперированной ноги и безосновательный страх простудных заболеваний. В 1891 году, когда он взял несколько уроков бактериологии у прозектора Войтова, блестяще защитившего докторскую диссертацию в Институте Пастера, к его предыдущим страхам добавились мизофобия (боязнь пыли и «нечистоты») и бактериофобия. С того времени душевное состояние Захарьина неплохо иллюстрировали безыскусные описания его капризов и причуд в мемуарах и корреспонденции современников.

Как только 17 января 1894 года Захарьин прибыл в Петербург по вызову министра императорского двора, обер-прокурор Святейшего Синода Победоносцев доложил Великому князю Сергею Александровичу: «Захарьин не выезжает из дворца, но он уже сразу закапризничал. Положили было его очень хорошо на запасной половине, на середине лестницы. Тут ему показалось холодно. Он надел тёплые сапоги. Заставили все окна. Но он потребовал другого помещения, и теперь его поместили наверху в коридоре». На другой день, 18 января, Победоносцев вновь проинформировал Великого князя: «Чудак Захарьин сидит наверху и никуда не трогается из дому. Боится простудиться!» В следующем послании, от 19 января, Победоносцев дополнил своё прошлое донесение: «Он [Захарьин] нынче доволен помещением. Тепло очень, но он сидит в валенках и не трогается с места. Первый, говорит, мой выезд отсюда будет на Николаевский вокзал и в Москву. По лестнице 100 ступенек – я не могу ходить, а лифта боюсь – из него поднимается холодный воздух».214214
  Письма К.П. Победоносцева к Александру III. М., 1926. Т.II, С.343–344.


[Закрыть]

В мае того же 1894 года Захарьин ошеломил великосветское общество, когда осмелился впервые в жизни попробовать банан. «А потом, – сообщила императрица Мария Фёдоровна своему августейшему супругу, видимо, сдерживая улыбку, – он выпил чаю прямо из чайника. Единственный верный способ, чтобы не заглотнуть пыли и микробов».215215
  Император Александр III и императрица Мария Фёдоровна. Переписка… С.225.


[Закрыть]