Текст книги "Свой среди чужих"

После короткого разговора-допроса, вместе с изученными ранее документами, я понял, что немец оказался в одной машине с фон Клюге совершенно случайно. Как и полковник, он собирался лететь в Берлин, где было его основное место службы. Из того, что он мне рассказал, стало понятно, что ничего интересного она для меня не представляет, и уже собирался завершить нашу беседу, как фон Болен с улыбкой на губах заметил, что каштаны в Париже ему нравятся больше, чем елки в русском лесу. После моего вопроса оказалось, что этой осенью барон провел почти месяц во Франции, в служебной командировке. В той жизни мне не раз довелось бывать в этой стране, и мне стало интересно, как живут французы сейчас. Немец оказался хорошим рассказчиком, интересно и живо описывая парижские кафе и французских девушек. При этом он ввернул фразу по-французски, я ему ответил, после чего, довольные друг другом, мы перешли на французский язык, а спустя какое-то время разговор случайно коснулся живописи, и я обнаружил в его лице неплохого знатока картин. Разница во взглядах по направлениям в живописи вылилась в горячий спор, после чего наша беседа затянулась надолго, и к концу мы уже болтали словно старые приятели, если не считать того, что были офицерами вражеских армий.

ГЛАВА 4

Всю следующую неделю мне пришлось провести в партизанском отряде, и все из-за того, что на нашем участке фронта начались затяжные бои. Советские войска восстанавливали статус-кво, то есть выбивали немцев с захваченных позиций, а кое-где даже продвинулись вперед. Все это пространство на десятки километров представляло сейчас собой жуткое зрелище: сожженные дотла деревни, позиции, несколько раз переходящие из рук в руки, постоянный рев артиллерийских орудий и сотни неубранных трупов, оставшихся лежать на изрытой снарядами и минами земле. Ко всему добавились авиационные налеты, так как временами небо очищалось от туч, и тогда в ход шли штурмовики, истребители и бомбардировщики, пока вдруг в какой-то день не наступила тишина. Отдельные разрывы и отзвуки далекой стрельбы в счет просто не шли. Через день командиру отряда пришел приказ: подготовить место для высадки десантной группы. Ни он, ни я этому не удивились, так как цель всей этой операции сводилась к одному: доставить полковника и его портфель в Москву. В том, что полковника не рискнули перевозить самолетом, был определенный смысл, так как партизанский отряд находился недалеко от линии фронта, а зенитная артиллерия у фрицев действовала весьма эффективно.

Следующим вечером группа партизан была направлена для подготовки сигнальных костров, а уже утром они вернулись с двенадцатью десантниками и шестью грузовыми контейнерами. В большей степени это были боеприпасы, медикаменты и продовольствие для отряда. Все население партизанского лагеря вышло их встретить. Все десантники были одеты в теплые ватные комбинезоны и белые маскировочные халаты, так как уже неделю лежал снег. Парашютисты были вооружены автоматами ППШ и двумя легкими пулеметами Дегтярева. У каждого имелся нож и гранаты. Их лица были мне незнакомы, за исключением одного человека. Это был товарищ Василий, с которым меня пару недель тому назад отправляли в тыл врага. Его появление меня не столько удивило, сколько насторожило, так как он мог оказаться, как и «Мошкин», немецким шпионом, а спустя несколько часов меня уже вызвали на допрос. В землянке кроме товарища Василия был еще один человек. Мужчина лет сорока пяти, с простым лицом и седыми висками. Взгляд внимательный и цепкий. На столе стояли два портфеля, а рядом выложенные из них документы, которые сейчас внимательно просматривал контрразведчик. Знаков различия у них не было, поэтому я просто сказал:

– Здравствуйте, товарищи.

Оба в ответ кивнули.

– Садитесь, лейтенант, – предложил мне незнакомец. Как только я сел, он сразу продолжил: – Я следователь. Зовут меня Василий Терентьевич. Нам с товарищем майором необходимо знать, что случилось с вами за все время вашего нахождения в немецком тылу.

Я рассказал им почти все, умолчав только о Мошкине. Не зная, кто он, они вряд ли сильно им заинтересуются, тем более что командир отряда и комиссар тоже должны молчать. В крайнем случае, если спросят, скажу, что человек нес какой-то бред, который я толком так и не понял. Судя по всему, они о нем уже знали, но не заострили на нем своего внимания и ограничились только одним вопросом:

– Вы хорошо помните людей на показанных вам в свое время фотографиях? Это точно не был второй из предателей?!

– Нет. Это был неизвестный мне человек. Кстати, если у вас есть эти самые фотографии, то можете показать их партизанам. Они подтвердят мои слова.

– Не надо нам указывать, что нужно делать! – неожиданно зло бросил мне следователь. – Лучше ответьте: вы заглядывали в портфель полковника фон Клюге?

– Нет. Его портфель все это время находился под охраной часового в штабе. К этому добавлю, что полковник по прибытии в партизанский лагерь был еще раз обыскан, и все бумаги, найденные при нем, были помещены в портфель. Все это может подтвердить командование партизанского отряда.

– Всему свое время, лейтенант, а пока идет разговор о вас, поэтому мы вернемся снова к вопросу: что вы делали в тылу у немцев почти двое суток?!

Затем я снова и снова рассказывал, как очнулся под завалом, затем прятался, и как потом вышел к партизанам.

– Пусть так, как вы рассказываете, вот только почему я должен вам верить?

– Ваше право.

– Право мое, а жизнь ваша, – усмехнулся следователь. – И вы должны это понимать, лейтенант!

– Понимаю, но ничего добавить не могу, только замечу, что за двое суток сделать из человека немецкого агента невозможно.

– При желании все можно сделать, особенно если все как надо изложить на бумаге, – снова усмехнулся следователь. – Теперь мне хотелось бы узнать: о чем советский комсомолец и офицер может разговаривать с фашистом? Причем, как утверждают свидетели, вы дважды вели с гитлеровцем разговоры.

Это была моя ошибка, но отказать себе в двух разговорах с умным человеком, который к тому же неплохо разбирается в живописи, я не мог. Уж больно тоскливо было сидеть в холодном и промозглом лесу.

– Я студент второго курса. Собираюсь свою жизнь связать с искусством, а подполковник, как оказалось, неплохо разбирается в живописи. А больше ни о чем мы с ним не говорили.

Следователь переглянулся с товарищем Василием, и только когда тот кивнул головой, сказал:

– Свободен, лейтенант.

Вечером того же дня меня неожиданно перевели на жительство в землянку, отведенную для парашютистов. Этот факт был напрямую связан с продолжавшимися весь день допросами, начиная от командира отряда и кончая женщиной-врачом. Мое обособленное положение в отряде и немецкая форма держали от меня партизан поодаль, на расстоянии, а если к этому приплюсовать два продолжительных разговора с фашистом, то вполне смогу сойти за крайне подозрительного типа. Только мне было понятно, что все эти допросы нужны были контрразведчикам для выяснения возможной утечки информации, а людям же было невдомек, из-за чего их допрашивают, и они по простоте души решили, что дело во мне. Именно так я понял бросаемые на меня косые взгляды партизан.

Еще спустя сутки группа стала готовиться к переходу линии фронта. Детали мне были неизвестны, но из обрывочных фраз десантников стало понятно, что место намечено и нас с той стороны ждут. К тому же нам пообещали огневую поддержку, а при необходимости – атаку штрафной роты. Вот только фронт на участке перехода был нестабилен, а значит, немецкие позиции не были толком разведаны, поэтому шанс натолкнуться на врага, где ты его не ожидаешь, рос в геометрической прогрессии. С другой стороны через такую линию фронта пробираться проще – есть много сквозных «дырок» в немецкой обороне.

Партизанские разведчики не только вывели нас из леса, но и частично разведали немецкие позиции. Я присутствовал вместе с остальными бойцами при разговоре командира десантников с партизанами, которые более десяти часов наблюдали за немецкими позициями. Несмотря на нарочитую уверенность, написанную большими буквами на лице командира разведчиков, в его глазах читалось нечто противоположное. Его можно было понять. Не имея понятия о секретах и минных заграждениях в полосе противника, ему только и оставалось идти вслепую, надеясь на собственную интуицию и удачу.

– Так… – говорит он, ставя крестик. – Что на дороге?

– Две колонны грузовиков проследовали, товарищ командир, а как стемнело – никого. Вот только у села Вилкино, что наполовину сожгли, фашисты устроили пулеметный пост. Три солдата там постоянно находятся. Надо обходить их по дуге или пробовать снять. Вот только правее немецкие танки и бронетранспортеры стоят… Еще там стоят два бензозаправщика.

– А левее, на проселочной?

– Там немецкие пехотные части окопались.

– По всему выходит, товарищи, идти нам придется через сожженную деревню. Другого пути, похоже, у нас нет. По показаниям нашей разведки, которые получили по рации несколько часов назад, в деревне Вилкино расположены наблюдательный пост и два пулеметных расчета. Возможно, сидят снайпера. Если все так, то у нас есть хороший шанс пройти незамеченными, – командир десантников провел на карте карандашом жирную черту, потом обвел всех взглядом. – Обстановка всем ясна? Вопросов нет? Тогда приказ: всем соблюдать полную тишину. Да и вы все сами прекрасно понимаете, что только в этом случае у нас есть хороший шанс проскочить через немецкие порядки. Сашко и Казачков! – перед командиром встали два десантника. – Головой отвечаете за пленных!

– Так точно, товарищ командир! – одновременно ответили бойцы.

Потом пошло распределение бойцов на время движения. В арьергарде шли пулеметчик и два автоматчика. Мне, как товарищу Василию и следователю, командир определил место сразу за головным дозором. За нами шли пленные, в сопровождении двух бойцов.

Мы вышли в четыре часа утра. Не успели мы подобраться к пулеметной точке, как неожиданно натолкнулись на полевую кухню, где старательный повар (на моих часах было пятнадцать минут пятого) начал стряпать для солдат завтрак при свете фонарей.

– Иоганн, где этот бездельник Брейгель? Вчера ему говорил, причем дважды, чтобы с утра у меня был запас дров! Где дрова?

– Не кипятись, Клаус! Сейчас я его найду, и он живо натаскает тебе целую поленницу.

– Если он через пять минут не будет здесь с дровами, я его так отделаю поленом, что, как говорят русские, родная мать не узнает!

Партизанские разведчики ничего о кухне не говорили, а значило, что та приехала сюда в полной темноте, уже поздним вечером. Если немецкий пост через полчаса должен был смениться и тогда, после того как он будет снят, у нас была бы фора в полчаса, то теперь придется убирать повара с его кухонными работниками. Они, конечно, могли ничего и не заметить, но рисковать в таком деле не стоило. Командир коротко объяснил четырем бойцам их задачи, после чего те бесшумно растворились в темноте. Нам оставалось только ждать, вслушиваясь в громкое бурчание повара. Вскоре появился пропавший помощник, на чью голову вылился поток ругани, после чего полилась вода в емкость, что-то грузили, размешивали. Вскоре до нас донесся дымок из трубы кухни. Где-то впереди пролаял немецкий пулемет и в небо полетели осветительные ракеты. Мы вжались в снег. Спустя десять минут послышались глухие звуки, которые моему уху были хорошо знакомы. Наши парни резали фрицев, вот только в какой-то момент что-то пошло не так. Глухой удар, короткий вскрик и протяжный стон, правда, сразу прервавшийся. Тело напряглось, готовое действовать при малейшей опасности. Вернулись все четверо, вот только один из них теперь не боец. Половина его лица была обварена кипятком. Он с трудом сдерживал стоны. Разбираться не стали, а отослали его назад, к партизанам, а сами сразу двинулись дальше. Мы вошли в деревню и стали осторожно пробираться мимо пепелищ и обугленных остатков изб. Добрались до половины деревни, как впереди ударил черно-огненный взрыв, сопровождающийся криком боли. Дозор напоролся на мину! Мы замерли. Мозг отчаянно работал, просчитывая ситуацию. Единственный выход из этого положения – срочное отступление. Разворачиваться и бегом назад. Часть из нас сумела бы прорваться, пока немцы находились в растерянности. Вообще-то правильнее было идти по окраине деревни, рядом с немецкими позициями, так там точно не должно было быть мин, но теперь было поздно об этом думать. Назад! Срочно назад, на прорыв! Моя интуиция громко завыла, требуя от меня немедленных действий. Прошло несколько секунд, и над сожженной деревней повисли осветительные ракеты, где-то сбоку ударила короткая пулеметная очередь. Свет ракет осветил закаменевшие черты наших лиц. Я видел, что командир бросил быстрый взгляд на товарища Василия, а затем стал отдавать приказы:

– Зимин! Осадчук! Проверьте, что там впереди, с парнями, а затем пойдете дозором впереди! Меняем маршрут. Идем по краю деревни.

«Все же решил идти вперед. Идиот».

Спустя несколько минут немцы подняли тревогу. Судя по крикам, кто-то наткнулся на трупы. После чего послышались команды офицеров, а затем неожиданно для меня тяжело взревел танковый двигатель. Секунды хватило, чтобы понять, что немцы собираются нас просто расстрелять из пушки. Выбора больше не было, как и шансов выжить. Впереди нас ждали два пулеметных расчета. Пусть их было немного, с десяток, вот только теперь они знали о нашей группе. Правда, нам немного повезло. За минуту или две до поднятия общей тревоги наши разведчики первыми сумели обнаружить один из пулеметных расчетов и расстрелять его из автоматов, но уже в следующее мгновение над деревней повисло сразу три осветительных ракеты, залив мертвенно-белым светом обугленные остатки деревни. Ударила пушка танка. Снаряд разорвался где-то впереди нас. Не успела осесть от взрыва земля, как короткими очередями забил немецкий пулемет, заставив нас прижаться к земле. Новый свист снаряда, и снова вздыбилась земля, мешая белый снег с черной промерзлой землей, и полетели в разные стороны вырванные из нее мерзлые комки вперемешку с осколками. До наших позиций оставалось, наверно, метров триста-четыреста. Вроде близко, а на самом деле очень далеко. Успеешь несколько раз умереть, пока добежишь. Пуля она такая, самого быстрого бегуна легко догонит. Зажглась еще одна осветительная ракета; опускаясь, она осветила белым мертвым светом передний край обороны немцев.

– Осадчук! Климкин! Подавить пулемет! – отдал команду командир десантников; не успели выдвинуться названные бойцы, как он повернулся к товарищу Василию. – Как только пулемет замолкнет – уходите! Мы вас прикроем!

Новый грохот разрыва снаряда. Он ударил впереди нас, а вслед за ним смешались пулеметные и автоматные очереди. Последовал взрыв гранаты, потом второй, чей-то вскрик разрезал воздух, а затем раздался хриплый и полный боли голос одного из десантников:

– Командир, фрицам хана!

Командир приподнялся, повернул голову, видно хотел что-то сказать, но тут совсем рядом с нами разорвался новый снаряд, выпущенный из танка, а уже в следующую секунду коротко вскрикнул и ткнулся лицом в снег. Рядом с ним кто-то глухо и протяжно застонал. Все это время я держался чуть в стороне от группы, лежа за обгорелым бревном и пытаясь лихорадочно понять, что мне делать. Не успела вздрогнуть земля от нового разрыва танкового снаряда, как за нашей спиной раздались топот множества ног и короткие, лающие команды немецких офицеров.

«Вот и все, Костя Звягинцев. Как говорится, приплыли…»

Мои похоронные мысли перебило непонятное движение одной из фигур, до сих пор неподвижно лежащей на снегу. Та вдруг неожиданно ожила и покатилась по снегу в мою сторону. Присмотрелся.

«Ха! Так это наш барон в бега подался!»

С шипением взлетели две осветительные ракеты, и почти сразу ударила пушка танка. Следом ударили немецкие автоматы – немцы старались прижать нас к земле. Все снова вжались в снег, явно не понимая, что делать дальше. Барон, демонстрируя удивительное хладнокровие, не обращая внимания на свист осколков, приподнял голову, скользнул взглядом вокруг себя и снова перекатился, затем еще раз, и оказался где-то рядом со мной. Снова приподнял голову и только тогда увидел меня. Я не видел выражения его глаз, но даже в этот момент ощутил его испуг, разочарование и… надежду. Только теперь я понял, как ему удалось уйти от своих охранников. Один из бойцов, поставленных охранять пленных, раскинув руки, лежал в неестественной позе. За ним виднелось еще несколько замерших человеческих тел, только непонятно, живых или мертвых. В этот самый миг опомнилась наша артиллерия, и по немецким позициям ударили наши пушки и минометы. Воздух наполнился свистом снарядов и шипением мин. Десятки близких разрывов, ударивших по ушам, заставили сначала сжаться, а потом дико заколотиться сердце. Дикий грохот от разрывов бомб, снарядов и мин заполнил воздух. Взрывы следовали один за другим. Неожиданный артиллерийский налет заставил немцев за нашей спиной зарыться в землю. Нам дали шанс! Надо уходить! Прямо сейчас! С трудом преодолев инстинкт самосохранения, который с силой прижимал мое тело к земле, я заставил себя оторваться от земли, подползти к подполковнику, а затем достал нож и разрезал веревку на его руках, а после чего подтолкнул: давай двигай, фриц, к своим собратьям. Немец быстрым движением вытащил кляп изо рта, кивнул мне головой, после чего неловко, дергаясь всем телом, как паралитик, пополз в сторону своих позиций. Несмотря на то что прошло всего несколько минут, мне казалось, что я лежу на снегу долгое-долгое время.

«Надо драпать!» – и я быстро пополз вперед, к десантникам, которые только-только начали подниматься и осматриваться.

– Товарищ командир, надо уходить! – привстал на колени один из десантников, опираясь на пулемет.

– Уходим! – отдал приказ товарищ Василий. – Пленных… Где второй?!

В это время я наклонился над немецким полковником. Тяжелое, судорожное дыхание. В левой части груди на белом балахоне расползлось темное пятно. Глаза закрыты. Поднял голову:

– Оберст ранен!

– Мать твою! – выругался товарищ Василий и, бросив на меня бешеный взгляд, приказал: – Тащи его, лейтенант! Как хочешь, но тащи! Головой отвечаешь! Помогите ему! Вперед! Уходим!

Разрезав веревку на руках фон Клюге, мы с одним из двух оставшихся в живых десантников поставили немца на ноги, после чего, забросив его руки нам на плечи, поволокли бессознательное тело по снежному полю. Сзади нас, прикрывая спины, торопливо шел пулеметчик. Перед нами, уже далеко впереди маячили темные фигуры следователя и контрразведчика. Мы успели проскочить около ста метров, как в воздух взвились новые осветительные ракеты, залив все вокруг белым светом. Я тут же рухнул на землю, потянув за собой раненого, а за ним и десантника. Следом за нами шумно плюхнулся в снег, тяжело отдуваясь, пулеметчик. С немецких позиций сразу ударило несколько пулеметов, пересекаясь в воздухе очередями трассирующих пуль. Только спустя несколько секунд мне стало понятно, что внимание немецких пулеметчиков сосредоточено на не успевших вовремя упасть бежавших впереди контрразведчиках. Осторожно чуть приподнял голову. В следующую секунду погасли ракеты. Рывком встал на колени, потом на ноги, поддерживая находящегося в бессознательном состоянии полковника. Быстро переглянувшись с десантником, который поддерживал немца с другой стороны, мы двинулись вперед ускоренным шагом. Где скользя, где увязая в снегу, мы спешили как только могли, так как на кону стояли наши жизни. Лицо мокрое от пота, сердце колотится по ребрам, мышцы словно налились свинцом, а ты спешишь, торопишься, потому что хочешь жить. Даже несмотря на то, что мир сосредоточился на самом себе и цели, черной линии окопов, я успел заметить, что из пары упавших на землю контрразведчиков на ноги вскочила только одна фигура и побежала вперед. Кто это был, из-за бесформенного белого балахона было не разобрать, да мне в этот момент это было неинтересно. Пулеметы фрицев били не переставая, расчерчивая темноту белыми полосами трассеров. Второй наш забег закончился где-то в семидесяти метрах от наших окопов. Дальше мы уже ползли, волоча полковника за обе руки. В окопы нас уже втянули солдаты. Только я привалился к стенке окопа, как меня вдруг внезапно охватил какой-то непонятный страх, от которого внутри словно обдало холодом. Стало знобить. Страх за свою жизнь, долго сдерживаемый внутри, наконец, выполз наружу.

«Отходняк пошел».

Со мной это было уже много раз, так что симптомы мне были известны, как и то, что спустя пять-десять минут приду в норму. В очередной раз коса смерти прошла над моей головой. Я слышал вопросы, но не отвечал на них. Вместо меня отвечали десантники. Спустя минуту сквозь солдат, окруживших нас, пробились офицеры. Мне было плевать, кто из начальства там прибыл, поэтому даже не повернул головы в их сторону. К этому же напряжение уже стало спадать, но ее место сразу заняла усталость, тяжелым грузом навалившаяся на мои плечи. Захотелось спать, глаза слипались, и я слышал голоса, как сквозь вату.

– Где немецкий полковник?! – раздался чей-то голос.

Ему указали на тело в белом маскхалате, прислоненное к стенке окопа.

– Чего рты раззявили, мать вашу?! – заорал прибывший начальник на солдат. – Его срочно в медсанбат! Лейтенант Тараторкин!

– Я, товарищ майор!

– Лейтенант, головой отвечаете за пленного! Вы меня поняли?!

– Так точно, товарищ майор!

Среди солдат началась легкая суматоха, которая всегда бывает при неожиданном появлении начальства.

– Макеев! Возьми людей и сопроводи разведчиков на КПП!

– Слушаюсь, товарищ майор!

Меня потрясли за плечо, а потом, когда встал на ноги, какое-то время вели по траншеям и переходам. Оказавшись в теплом помещении, я почти заснул, как меня растолкали и сунули в руки миску с парящей кашей и кружку с горячим чаем. Второй раз меня разбудил какой-то сержант.

– Товарищ. Товарищ, просыпайтесь. Вас там вызывают.

Мне очень хотелось послать его подальше, но я пересилил себя, встал, а затем вышел за ним в темноту. Спустя минут пятнадцать мы, наконец, добрались до барака, где жили контрразведчики. В помещении было тепло и сухо, благодаря двум железным бочкам, стенки которых отсвечивали багрово-вишневым цветом. В углу барака лежала приличная поленница дров. Четыре топчана, стол и два стула. В стенку вбито несколько гвоздей, изображавших вешалку. Освещение барака составляли две коптилки и отблески огня из самодельных печек. В тусклом, колеблющемся свете сидело двое незнакомых мне офицеров. Капитан и младший лейтенант. До моего прихода о чем-то оживленно говорившие, при виде меня они встали.

– Лейтенант Звягинцев, – представился я.

Я чертовски хотел спать, поэтому не собирался придерживаться всех правил субординации, только вот капитану это явно не понравилось, и он только открыл рот, чтобы начать воспитывать меня, но наткнувшись на мой жесткий взгляд, похоже, передумал.

– В отношении тебя, Звягинцев, у меня строгий приказ. Из этого барака – ни ногой. Только по нужде. Еду будут приносить тебе сюда. Младший лейтенант Васильев будет находиться постоянно с собой. Все ясно, лейтенант Звягинцев?!

– Так точно, товарищ капитан! А что с формой? Или мне так и ходить в немецком обмундировании?

Капитан на секунду задумался, а потом отчеканил:

– Разберемся.

– Как скажете. Тогда я ложусь спать. Какой топчан свободный?

Следующие три дня я только и делал, что спал, ел, отвечал на вопросы следователя и играл в карты с младшим лейтенантом Васильевым. Товарища Василия, а вернее майора Васильченко, как он мне представился, видел только раз, на самом первом допросе. Он немного послушал, а затем ушел.

Следователь сухо и по-деловому вел допросы. В большей степени его интересовали два момента. Мое нахождение в немецком тылу, что я там делал, а также где находился в момент бегства второго пленника. То, что получил врачебную помощь и находился в немецком госпитале, я скрыл, рассказывая, что прятался от немцев и шел двое суток к деревне, где жил староста – партизанский связной.

– Насчет побега пленного могу сказать только то, что говорил раньше. Так как нас обстреливали со всех сторон, я лежал, как и все, лицом в снег.

– Вы, опытный разведчик, так себя вели?! Не верю!

– Не верите мне, товарищ лейтенант, спросите у других товарищей. Все они тоже опытные разведчики.

– Спросили и знаем, что вы неоднократно вели дружеские беседы с гитлеровским подполковником, который каким-то образом сумел сбежать. Нетрудно свести эти два факта вместе. Или вы так не думаете?

– Слово «неоднократно» здесь не проходит, так как мы с ним говорили только два раза. И говорили с ним только о французском Лувре и о картинах.

– О чем? Каком-таком лувре?

– Лувр – это художественный музей в Париже.

После моих слов лейтенант ожег меня злым взглядом. Шибко умный? Ничего! В его глазах читалось: дали бы мне тебя обработать по-настоящему, часа так на два, и ты бы у меня в ногах валялся, прощения просил со слезами на глазах!

– И вы дважды говорили с ним о его посещении музея?! Да это просто смешно!

– Мы говорили с ним о картинах и художниках.

– Ах, о картинах и художниках?! Ну, тогда понятно, – с издевкой произнес следователь. – Тогда мне интересно знать, почему вы в таком случае не стали разговаривать с фон Клюге?! Хотя бы о тех же картинах.

– Зачем? Чтобы вы меня сейчас спрашивали: о чем я говорил с немецким военным разведчиком?

Я улыбнулся, а лейтенанта просто перекосило от злобы.

– Не рассуждать!! Отвечать только на поставленные вопросы!! – заорал он.

Я промолчал, продолжая улыбаться. В этот момент в барак зашел Васильев.

– Идет допрос!! Выйдите, младший лейтенант!! – заорал на него выведенный из себя следователь.

– Мне что, свои папиросы даже забрать нельзя? – спокойно спросил он.

Следователь понял, что зашел несколько далеко, и поэтому уже спокойнее сказал:

– Васильев, забирай свои папиросы и проваливай! Видишь, я работаю!

Тот неспешно подошел к своему топчану, достал из-под подушки пачку папирос, потом повернулся к следователю и сказал:

– Что ты работаешь – не вижу, зато слышу, – после чего пошел к двери.

Дверь за младшим лейтенантом закрылась. Следователь с минуту смотрел на раскрытую папку с бумагами, потом помял несколько раз руками лицо и сказал уже спокойным голосом:

– Расскажите мне, что вам рассказал немецкий подполковник. Все подробно, до мелочей. Я слушаю.

За все время я подписал девять протоколов допросов. Самые большие сомнения, как я мог понять, у следователя вызывало мое нахождение в тылу у немцев, хотя при этом он сам прекрасно понимал, что завербовать человека за двое суток, а затем снова забросить его уже агентом практически невозможно. Когда, в конце концов следователь понял, что ходит по кругу, допросы прекратились. На четвертый день утром вместо следователя пришел майор Васильченко. Так уж случилось, но я впервые увидел его без головного убора. У него оказалась гладковыбритая голова, придававшая ему строгий вид. Майор, усевшись за стол, некоторое время пристально смотрел на меня, потом сказал:

– Скажу сразу: непонятный ты мне, лейтенант. Весь твой послужной список говорит о тебе как об инициативном и боевом офицере. И награды твои боевые сами за себя говорят. Только вот за последнее время тебя словно подменили. Какой-то ты стал равнодушный, без огонька в душе. Все время стараешься в стороне держаться. Это, кстати, отметил и наш следователь, который допрашивал тебя в партизанском лагере. Почему так?

– Никак нет, товарищ майор. Я не равнодушный, а просто дисциплинированный офицер, который четко выполняет приказы командования. Приказали мне добраться до партизан, я добрался. Приказали мне сохранить документы и полковника фон Клюге – я сохранил. То, что не стал проявлять инициативу во время перехода линии фронта, так для этого во главе группы был поставлен соответствующий офицер. Или я чем-то не прав?

– Дисциплинированный… Ну-ну. Именно из-за своей дисциплинированности ты и оказался на фронте.

«Интересно, что ему от меня надо?»

– Свою ошибку я понял и осознал. Можете мне поверить, товарищ майор, больше подобное не повторится.

– Осознал, говоришь. Это хорошо. – Наступила короткая пауза, за которой последовал неожиданный вопрос: – И как тебе в новой должности?

– Да я в ней и двух дней не пробыл, так что сказать мне просто нечего, – с показным равнодушием ответил я, до сих пор не понимая цели этого разговора.

– И то верно. Вот только мне странно, как такой интеллигентный парень, студент, стал опытным диверсантом? И в разведке отличился. Из трех заброшенных разведгрупп ты единственный, кто умудрился остаться живым. У тебя что, талант прорезался?

– У меня хорошие учителя были, товарищ майор. К тому же я комсомолец и советский человек, а значит, слова «Родина в опасности» понимаю как приказ, согласно которому надо сделать все для уничтожения врага!

При этом я заметил, что мои пафосные слова не произвели на майора особого впечатления, скорее всего, он даже пропустил их мимо ушей. Его интересовала моя реакция. Вот только на что?

– Наслышан я о твоих подвигах, Звягинцев, наслышан. Имеешь два ордена и две медали. Все знаю. Вот только затем офицер-орденоносец вдруг раз и превратился в особиста, прикомандированного к штрафной роте. Какой резкий поворот судьбы!

Вопроса в его словах не было, поэтому я только пожал плечами, дескать, всякое в жизни бывает! Тот с понимающим видом покивал головой, а затем задал новый неожиданный вопрос:

– На что вы рассчитывали, лейтенант, когда избивали офицеров старшие вас по званию?

Этот вопрос неожиданно подтолкнул меня к мысли о вербовке. Похоже, майор подталкивал мое сознание к совершенной по отношению ко мне несправедливости, чтобы затем посмотреть мою реакцию. Получив направление, в сторону которого мне надо было двигаться, я включил образ обиженного молодого человека, который героически воевал, а вместо признания заслуг его засунули в штрафную роту.

– Передо мной тогда были не старшие офицеры, а подвыпившие мужики, нарывающиеся на драку! Что я должен был – ждать, пока они мне наваляют?! – это должно было прозвучать по-мальчишески, с легкой обидой на случившуюся со мной несправедливость. За что со мной так поступили? Я честно заслужил лейтенантские погоны. Полгода в партизанах. Шесть ходок за линию фронта. Два ордена и две медали. Я не прятался за чужие спины и бил врага не жалея своей жизни. Я тоже считаю себя героем. При этом мне, то есть Косте Звягинцеву, сейчас 20 лет и два месяца. Он еще совсем молодой парень, а значит, он имеет полное право обидеться, пусть даже несколько и по-детски. Если я все правильно рассчитал, то контрразведчик должен был понять, что лейтенант Звягинцев обижен таким несправедливым решением командования, а своей подчеркнутой дисциплинированностью и официальностью старается это подчеркнуть. Как интеллигент. Именно так. Он же из интеллигентной семьи. Лейтенант решил теперь делать только то, что ему приказали, и ни шага в сторону. Пусть так все и выглядит.