Текст книги "Конкурс красоты. Женские рассказы"

Те места дышали Пушкиным… Потому что он был везде. Бродил по аллеям парка. Сидел на решетчатой скамье около бронзовой девы, мечтал о будущей жизни и судьбе. Молча глядел на розовую от заката воду, склонив курчавую голову у пруда. Его смех веселым зайчиком прыгал по лицейским коридорам; кружевные паркеты хранили след его легкой ноги. Пушкин жил там еще сорок восемь лет назад: дух его, растворенный во времени, витал над Царским селом. Ведь там все оставалось подлинным – Пушкинским.

Оставалось. Пока не пришли эти – и в белом зале дворца, где звенела белая арфа, устроили гараж для мотоциклов. И Штробке был одним из них, он тоже затаптывал паркет и плевал в узорчатые стены!

Ей вдруг вспомнилось, как давным-давно, лет двадцать назад, она безутешно проплакала целую ночь, услышав впервые от мамы, что Пушкина убили на дуэли. Ей было так больно и тяжко, будто поэт погиб не сто с лишним лет назад, а только что. Она не спала; она бредила и видела в бреду, как наяву, умиравшего Пушкина. Она сама была им, теряла по капле последнюю кровь. Потом ей долго и мучительно хотелось поправить историю, вернуть назад время, удержать, заслонить, хотя бы отомстить… Но она знала, что все пустое, ничего нельзя поделать. Пушкина убили, и он навсегда останется убитым, а не умершим. И рана эта, детская, зарубцевавшись и вроде бы сгладившись, все-таки не прошла.

Пушкин и блокада – эти два не имеющие взаимосвязи слова объединились в ее сознании, став символом боли, оставшейся в жизни навсегда…

…Кругом загремели стулья. Зоя очнулась, поспешно натянула улыбку.

– Се… – она кашлянула, силясь придать голосу игривую беззаботность. – Сеньоры! Через час я жду вас внизу!

Сытые сеньоры медленно побрели по номерам. Штробке ступал не вполне твердо. Выбираясь из-за стола, он угодил в икру, краснеющую на ковре. Несколько икринок беззвучно лопнули под его каблуком.

Пушкин всю жизнь не имел достатка, копеечное яблоко записывал в расходную тетрадь, подумала Зоя. – А этот фашистский недобиток икру ногами топчет!

– Че-рез-час-че-рез-час-че-рез-час… – твердила она, выбегая из гостиницы; внезапная решимость горячими шариками стучалась в виски.

Выудив из сумки портмоне, она пересчитала деньги. Кажется, их должно было хватить. Никогда не имея в распоряжении лишних средств, она не имела привычки разъезжать по-барски. Но сегодня она рисковала не успеть…

– Э-э-эй!!! – закричала она таксисту, который высадил у гостиницы двух проституток и намеревался отъезжать. – Подождите!

Споткнувшись и едва не обломив каблук, Зоя слетела вниз.

– Куда едем? – спросил хмурый шофер, не спеша выруливая на дорогу между красно-белых «Икарусов».

– На Иса… акиевскую площадь, – выдохнула она. – Где бюро «Интуриста», знаете? И побыстрее, пожалуйста! За час надо обернуться.

* * *

– Ну и что? – без эмоций подытожил начальник отдела, приглаживая неровно седеющие волосы. – Что вы теперь хотите?

– Что… – Зоя перевела дух после длинной речи. – Ну, надо, наверное, заявить куда следует. Чтоб этого Штробке задержали. Арестовали. И судили… как военного преступника, – твердо добавила она.

– Как военного преступника? – начальник сухо улыбнулся. – Да бог с вами. Это серьезное обвинение, оно требует веских доказательств. А их нет. Вы же, в сущности, ничего не поняли из его слов. У вас одни домыслы. Ведь так?

– Но он же…

– Бросьте. «Пук-пук» не может служить доказательством. Может, он про охоту на зайцев рассказывал.

– Но нет же, нет! – запальчиво возразила она. – Я же чувствую! Фашист он, настоящий фашист! И если его на суде к стенке прижать – все расскажет!

– На суде? На каком суде?! Не говорите вздора – вы что, до сих пор эту публику не раскусили? Он притащит адвоката, который обвинит вас в инсинуации. Так закрутит – вы же сами в обвиняемую превратитесь, вам доказывать придется, что вы не верблюд, прошу прощения.

Зоя молчала.

– Лично я вам верю. Но этого мало. Поверьте, я на своем веку не одного такого Штробке встречал. Но что с ним можно сделать? Ровным счетом ничего. Так что выбросите-ка все это из головы, мой вам совет.

Начальник махнул рукой и склонился к бумагам, дав понять, что ему некогда.

Зоя физически чувствовала, как жесткие доводы рассыпали в песок всю ее стройную конструкцию, оформившуюся по пути сюда. Ей стало тоскливо; захотелось заплакать, нагрубить, сделать что-нибудь еще…

– Смуглый отрок бродил по аллеям, – тихо проговорила она, сама не зная, зачем. – У озерных глухих берегов. И столетия мы лелеем еле слышный шелест шагов…

Чего? – вскинулся начальник. – Не понял.

– Ничего. Просто стихи. О Пушкине.

– Аа… Цветаева, что ли?

– Ахматова.

– Но при чем тут Пушкин?

– Он же там стоял! В Пу-шки-не! – Зоя прижала ладони к груди, готовая начать все сначала. – А вдруг… Вдруг он Янтарную комнату украл? Ее по всей Европе ищут, а она на Канарских островах?

– Янтарную комнату? Вы что – серьезно? – начальник усмехнулся. – Да если бы он ее украл, то был бы сейчас миллионером. Председателем какого-нибудь международного благотворительного фонда и личным другом нашего президента. Прибывал бы в Россию на собственном «Боинге». Был бы всеблаг, как господь. Выступал бы по телевизору, гладил бы по головкам сирот в детских домах, слезу бы пускал на площади Победы… Масштабные люди всегда живут масштабно. А этот… Это был просто мелкий пачкун, ефрейторишка в заплатанных штанах. Блудил, лакал свой шнапс, за курами гонялся, сало жрал и поносом маялся, резался в карты с такими же, как он, недо… – он проглотил конец слова. – Тащил все, что плохо лежит. Или стоит, или висит. Зубы золотые у покойников выламывал, за портки держась, потому что мертвых боялся и о боге не забывал. Каждый вечер молился, разглядывая карточку своей муттер и так далее… Теперь вот наскреб капитал, превратился из Гансишки в господина Штробке. Рискнул даже Россию навестить – тянет пса к своей… – он опять не договорил. – Пьяный, наверное, был – так?

– Пьяный. Водку стаканами хлестал.

– Ну так вот, – он удовлетворенно кивнул. – Все они одним миром мазаны. Спроси трезвого – любой скажет, что санитаром служил. А чуть язык отмяк – и пошел подвиги живописать. Совесть, что ли, проросла и выговориться тянет?

– Но это же чудовищно! Он крал и гадил, насиловал и убивал. Ладно, судить нельзя по нашим дурацким законам – но хоть не пускать сюда можно? Зачем ему визу дают? Зачем опять по нашей земле позволяют хозяином ходить? Это же надругательство!

Не глядя на нее, начальник принялся наводить порядок на своем громадном столе. Переложил с края на край бумаги, сдул несуществующую пыль с телефонов, выровнял справочники, сдвинул хрустальную вазу с карандашами и ручками.

– Взять бы такую, да Штробке по черепу! – Зоя сладко поежилась. – Чтоб осколки брызнули!

Начальник не ответил.

– Зачем только его пустили! – упрямо продолжала она.

– Стране нужна валюта, – с жесткой расстановкой отчеканил начальник. – Так надо. Все нам – и вам в том числе! – будет лучше, если государство станет богаче.

Опять отведя глаза, он полез в стол. Склоненная голова блеснула намечающейся лысиной.

– И этого бы тоже… по черепу, – вдруг подумалось ей. – Иным не прошибешь – окопался в теплом кабинете!

– Так надо, – повторил начальник, разогнувшись. – Валюта есть жизненная сила государства.

– И что – память свою тоже на доллары разменять? – тихо проговорила Зоя. – И совесть?

– Совесть?! – неожиданно взорвался он. – А когда подачки от всяких синьоров-помидоров принимаете – молчит ваша совесть так? З-знаю я вас, пташек небесных!

При упоминании о пташках Зое почудилось, что альбом с канарейкой сейчас выпорхнет из сумки, и она вспыхнула – всей кожей, всем лицом, всем телом от ушей до самых пяток. Начальник испытующе молчал. Закусив губу, она изучала потертые носы своих босоножек.

– Работа наша такая, – примирительно вздохнул он. – Вы, наверное, недавно здесь? Ничего, заматереете. Все мы люди, но на службе эмоции прочь. Они ваши гости и вы обязаны проявить радушие. Остальное за скобками.

– А я после службы! – с неожиданным для себя вызовом огрызнулась Зоя. – После. Ребят позову. Бандитов. Своего одноклассника.

– Чего-о?! – непонимающе уставился начальник.

– Ниче-го! Вон! Там! На площади! У любой гостиницы каждый вечер парни стоят, будто не знаете. Шепну пару слов, и без всякого суда этого Штробке так начистят – родная фрау не признает!

– Аа-ну-ка-без-фо-ку-сов!!! – рявкнул начальник так, что она отпрянула.

– В детсад явились? Вам что – «Интурист» надоел? Не знаете, сколько полиглотов с университетскими дипломами без работы мается?

– Знаю, – выдавила Зоя, чувствуя, как быстро выгорает весь ее запал.

– В домохозяйки собрались? Муж бизнесмен?

– Я не замужем еще, – зачем-то прошептала она. – Мы с мамой… вдвоем.

– Ну так вот. Вас что – в жизни горя мало, что взялись еще и в грехах этого недобитого Шрёпке разбираться?

– У меня бабушку под Лугой убили, – еле слышно ответила Зоя, давя подступающий к горлу ком. – То есть на окопах без вести пропала. Прабабушка в первую зиму умерла. Маму подобрали и вывезли по Дороге жизни. Дедушка, когда с фронта вернулся, два года ее по детским домам искал. И я… Если бы только могла – всех бы их, всех под корень…

Она осеклась, поняв, что срывается голос.

– Ну нельзя же так. Если все время только о том и думать… – лицо начальника дернулось, на миг приняв страдальческое выражение, и Зоя впервые подумала, что он, кажется, тоже человек. – Думаете, одна вы такая?..

Он вышел из-за стола..

– Вы вот что… Если невмоготу, ступайте и проплачьтесь как следует. Легче будет. В самом деле.

Зоя слабо улыбнулась, поверив, что начальник в самом деле согласен с нею, но ничем не может помочь.

– Проревитесь от души. А служба – это служба, – приобняв, он подтолкнул ее к двери. – И без фокусов – никаких мордобитиев, ясно? Тоже мне… Ульяна Громова!

* * *

– Сеньоры, не забудьте приложить к вашим таможенным декларациям чеки из магазинов!

Обестолковевшие в отъездной суете испанцы жалко шелестели бумагами у конторок. За никелированным парапетом деловито шуровали таможенники. А у второго ряда выгородок, где для интуристов уже кончалась российская территория, маячила зеленая фуражка пограничника и чернело дуло автомата.

Кто-то тронул Зоину руку. Обернувшись, она едва не вскрикнула: рядом стоял Штробке, держа за угол листок декларации.

– Что случилось? – через силу храня улыбку, спросила Зоя. – Что-нибудь неясно?

– Найн… Все ясно. Просто я оставил в запасе немного минут. Имеется ли здесь магазин?

– Да, – облегченно ответила она, счастливая от того, что не придется лишнюю секунду общаться с немцем накоротке. – Есть, по лестнице вверх…

Штробке был совсем не таким, как два часа назад в ресторане; он казался даже смущенным. Судя по всему, он хотел ей что-то сказать, но не мог решиться и тянул время. Зоя резко повернулась и отошла в другой угол, словно была погружена в заботы. Впрочем, забот у нее в самом деле хватало.

На табло вспыхнул номер Стокгольмского рейса. Испанцы потянулись на досмотр. Стоя у парапета, Зоя одаривала каждого последней улыбкой, а сама загибала пальцы, чтоб кто-нибудь не потерялся перед самым отлетом.

– Фр-ройляйн Зойя!

Она вздрогнула. Штробке словно бы никуда и не уходил – опять топтался возле нее, прижав к животу пакет с квадратными бутылками виски.

– Фройляйн Зойя, это вам! – осклабившись, он достал из-за спины нечто и протянул ей.

– Не… на… – выдавила она, отводя его руку.

– Это вам на память! – изловчившись, он пихнул ей прямо в сумку маленький сверток. – Я всегда буду думать о том, какие прелестные девушки произрастают в России! А вы… вы… – он замялся, покраснел еще пуще, словно вдруг забыв все нужные испанские слова. – Вы не обижайтесь на глупого Штробке за стариковскую болтовню. Как говорят в России – не вспоминайте слишком?

– Вилькоммен, – ни к селу ни к городу пробормотала Зоя, фарфорово улыбаясь.

А ведь он маму мою мог запросто убить, – подумалось ей. – Просто так, от скуки.

Штробке шатнулся к ней, обдав смешанным запахом водки и дезодоранта, приблизил свою расплывшуюся багровую рожу со странными глазами, в которых вместе с обычной цепкой злостью дрожало и еще что-то иное, совершенно неожиданное, но не понятое ею, – и прежде, чем Зоя успела отпрянуть, осторожно чмокнул ее щеку.

Господи, ну сделай же с ним хоть что-нибудь! – она исступленно стиснула кулачки, с мольбой глядя в удаляющуюся спину. – Ну хоть бы контрабанду у него нашли, что ли…

С нарастающей тоской смотрела она, как Штробке невозмутимо взвалил чемодан на длинный стол и даже посмеивался, пытаясь шутить с потрошившими его таможенниками; как спокойно затянул он ремни и спихнул поклажу на багажную тележку; как без проблем миновал магнитные ворота и направился дальше. Остановившись перед пограничником, обернулся, помахал ей. И наконец скрылся из глаз в подземном переходе.

Ничего не случилось и не собиралось случаться. Самолет оторвется от земли и возьмет курс на Стокгольм. Штробке развалится в кресле и услужливая стюардесса протянет ему виски на подносе. Он ущипнет ее за ягодицу и попросит еще стаканчик, и будет хохотать, довольный собой. Весело прокатит по Европе, потом вернется на остров Тенерифе и будет жить на своей вилле среди бананов, ананасов и кокосов, среди барахла, награбленного в Екатерининском дворце. И никто не плюнет ему в глаза, не назовет фашистом, не притянет к суду за все, чему не может быть срока давности…

И нет справедливости на свете.

Пушкина иностранец убил, – ни с того, ни с сего вспомнила Зоя. – Его даже не судили. Но хоть из России выслали. Штробке тоже убийца. Он повторно убил Пушкина, опоганив обитель его духа. Но его не вышлют. Напротив, все гнут перед ним спину: ведь у него валюта!

И никто никогда не ответит ни за что. Ни за убитого Пушкина, ни за исковерканное мамино детство. И даже за ежедневный позор, который приходится принимать ради зеленых бумажек…

Уходить надо с этой работы, – тоскливо подумала она, глядя на иностранцев. Лучше кем угодно, хоть нянькой в детсаду, чем этих гадов ублажать, улыбаться и делать вид, что ничего не помнишь и не понимаешь.

Она спустилась в подземелье туалета, отвернула горячую воду и принялась тереть щеку, смывая проклятый поцелуй.

Дверь распахнулась, впуская трех скандинавок с соломенными волосами. Ощутив потребность быть одной, Зоя прошмыгнула в кабину.

Скандинавки о чем-то лопотали, деловито и оживленно.

Тоже покупки обсуждают, – с незнакомой прежде, выворачивающей душу злобой решила она. – Скоро всех нас за гроши скупят.

Она вздрогнула, вспомнив о свертке, который всучил ей Штробке. Торопливо вытряхнула из сумки пакетик, разодрала хрустящую фирменную бумагу – и невольно затаила дыхание, мигом забыв обо всем.

Чудесный, неземной лифчик сиял нежным натуральным тоном, был невесом в руках и наверняка неощутим на теле. О таком она могла только мечтать: он стоил треть ее зарплаты.

Зоя сладко вздохнула; у нее закружилась голова и счастливо задрожали руки; в конце концов, немцу можно простить излияния – ведь он покаялся, хотел загладить все сказанное, даже подарок толковый сообразил купить… Правда наверняка подгонять придется, ушивать где-нибудь, но ведь старался человек, в конце концов.

Она отыскала бирку, нахмурилась и охнула: это был ее размер. Семьдесят два «А», абсолютно точно по обоим обхватам. Она принялась расстегивать кофточку, чтобы скорее примерить обновку.

И вдруг остановилась, чувствуя, как ее обволакивает злобная дурнота. Ее размер, как по сантиметру?! Значит, этот гад фашистский мысленно ее раздевал, оценивал ее грудь, которой не видел еще ни один мужчина?!

Да пошел он к черту! Да будь он проклят! Да лучше голой ходить, чем…

Зажмурившись, чтоб отсечь сожаление, Зоя попыталась разодрать подарок надвое. Эластичная резина вытянулась, отказываясь рваться. Она скрутила его жгутом – нитки даже не затрещали. Намотав на кулак, она рванула конец и вскрикнула от боли, пронзившей палей.

Отшвырнув неподдающуюся заграничную тряпку, Зоя сунула в рот ноготь, сломанный крючком застежки.

И ощутив страшную тоску от невозможности исправить хоть что-нибудь в этом лживом мире, она ткнулась лбом в блеклые цветочки кафеля и наконец разревелась – навзрыд, по-девчоночьи горько и отчаянно.

Победа

«Уважаемые господа! Поздравляю вас с наступающим Новым годом

и желаю всей вашей семье счастья и новых успехов!

Ваш кандидат В.И.Зуев.»

– Демократом заделался, даже титулов не указал, – вздохнув, папа бросил открытку на стол. – А сколько народу за писанину усадил? И пришла накануне выборов, значит не по почте.

– Это не ты, часом, разносила? – поинтересовалась мама.

– Нет, – тихо ответила Надя. – Я с листовками пойду.

– А вместе с ним кто баллотируется? Тоже какой-нибудь директор?

– Не помню, – пожал плечами папа. – Кажется, журналист какой-то. А не все ли равно? Такой же, наверное, мерзавец. Разве порядочный человек в депутаты Госдумы полезет?

– Все они гопники, – согласно кивнула мама. – Но все-таки любой прохвост лучше Зуева. Потому что хуже не может быть.

– Но зачем он выставился, одного не понимаю. Неужто не знает отношения в народе? Всухую же его прокатят!

В кухню ввалился брат. Увидел открытку, схватил, взглянул – и демонстративно, с треском, порвал надвое.

– Н-негодяй! Еще смеет нас с новым годом поздравлять!

Надя молчала, зная продолжение; это было лишь начало их обычной беседы.

– Думает, забыли всё? Да по нему не Госдума – по нему тюрьма глаза проплакала! Его надо в колодки заковать и вздернуть на площади! За ноги. Или… А ты чего молчишь?

Надя не ответила, глядя в свою чашку.

– Нет – ты скажи, скажи! Или я не прав?! Н-ну?!

– Надоело все, – нехотя проговорила Надя. – Чего ты орешь – кто из нас работает на «Химпрепарате»? Наверное, получше твоего знаю, что такое Зуев.

– И зная, пойдешь за него агитировать?

– Пойду. Потому что…

– У тебя совесть есть?!

– Потому что вчера нас согнали в заводоуправление. Всех, кому нет тридцати. Замдиректора вызывал по одиночке и говорил, что если будем плохо агитировать и Зуева не выберут, то нас уволят в январе, когда начнется сокращение инженерных штатов.

– И ты?! Ради несчастного жалованья на заводе-отравителе будешь разносить людям листовки с этой гнусной харей?!

– Да, буду! разносить, раздавать! Кого угодно, хоть самого Гитлера!!! – закричала Надя, больше не сдерживаясь. – Потому что другой работы не имею! И мужа-банкира тоже! А пока ты не домучишь свой очередной институт, я не могу повесить нас обоих на родительские пенсии – не-мо-гу, ясно тебе?!

Мама, кажется, хотела что-то вставить, но она уже на могла остановиться просто так.

– И можешь не тыкать своей совестью! Чтоб с работы не вылететь, я на все пойду! Понял, гений недоделанный?! Прикажет Зуев голой на столе плясать – разденусь и запляшу! В постель велит лечь – лягу! А ты пошел знаешь куда со своими проповедями!

Брат не унимался; он только начал выступать. Привычно проехавшись насчет ее несостоявшегося замужества, снова заорал про химзавод: его надо взорвать, место расчистить и залить бетоном, и так далее. У Нади затряслись руки. Она почувствовала, что еще немного, и она бросится на брата с кулаками, вцепится в его физиономию, словно именно он, вечный студент, никчемный безответственный трепач, был во всем виноват.

С грохотом отпихнув стул, она выбежала в прихожую. Торопливо сдернула шубу с крючка, кажется, оборвав вешалку. Схватила с полу кипу цветных листовок и вылетела вон – хлопнув дверью так, что на лестнице жалобно звякнули стекла.

* * *

Медленно успокаиваясь на морозе, она шагала по двору.

Пушистый, совершенно новогодний иней искрился на ветвях, окутав весь мир хрустящим кружевным покрывалом, но Надя не замечала зимней красоты, столь любимой ею прежде: на сердце у нее было тяжело.

Ей досталось агитировать в своем квартале и она, отказываясь в том признаться, понимала правоту брата, осознавала постыдность этого рейда. Не могла же она, в самом деле, замкнуть свою совесть и спокойно смотреть в глаза людям, как ни в чем ни бывало протягивая им листовки с Зуевской физиономией. Надеясь неизвестно на что – на отмену выборов, указ президента, военный переворот?.. – она до крайнего срока, до последнего предвыборного вечера оттягивала свой поход, хотя и знала что рискует. И даже теперь, хотя времени на отступление не осталось, она все еще не могла решиться и начала с дальнего края квартала, где не жило знакомых.

Первую же дверь на ее звонок открыла женщина средних лет, стертая и серая, слившаяся с тусклыми стенами передней. Из квартиры пахнуло неприятным лекарственным духом.

– Голосуйте за генерального директора объединения «Химпрепарат» Владимир Ивановича Зуева! – выпалила Надя на одном выдохе.

– А, Зуева… – безучастно отозвалась женщина, приняв из ее рук листовку.

Посмотрела текст, зачем-то заглянула на оборот, потом сложила пополам, ничего не говоря и не двигаясь с места.

Надя чувствовала: первая часть прошла, теперь надо сказать еще что-то от себя. Или молча развернуться и идти дальше, ведь впереди девять домов. Но слова потерялись все вдруг, а уйти было невозможно: нечто удерживало ее тут; и она продолжала тупо стоять в затхлой передней, разглядывая висящий на стене прошлогодний календарь с пуделем.

– Зуев… А это правду в газете писали? Будто он строит цех новый, какой-то яд перерабатывать на что-то? Фосфат, что ли?

– Фосген, – машинально поправила Надя и в тот же миг ее обдало ужасом: получается, что она агитирует не за, а против своего директора, а эта женщина может – неважно как, но ведь может в принципе! – узнать ее фамилию, сообщить на завод, и…

– И еще мы слышали, что он собрался уехать из нашего города, -шелестела та. – В Москву – это правда?

Это было чистой правдой. Их генеральный директор по указанию центра заключил договор со скандинавами о сооружении цеха поликарбонатов – особо вредного производства, действительно использующего в качестве катализатора отравляющий газ; прежде такие заводы строились фирмами в колониальных странах, в какой-нибудь Индии или Верхней Вольте. В обмен его пообещали забрать министром в новое российское правительство. Дело встало за выборами: Москве требовалось, чтобы Зуев прибыл как депутат Госдумы. Весь завод обсуждал эту перспективу – намеками, даже в курилках опасаясь зуевских стукачей. И Надя знала все не хуже прочих, но промолчала: ее задачей было агитировать.

Агитировать, стиснув зубы и не думая о постороннем – чтобы не оказаться на улице с началом безработицы.

Женщина смотрела в упор.

– Помните, весной «Химпрепарат» весь город потравил?

Надя подавленно кивнула; отрицать это было совсем уж глупо. Весной на их заводе был выброс фенольного альдегида, который попал в реку и отравил городской водопровод. Город бурлил; казалось, что начинается война. Закрылись столовые и школы, питьевую воду привозили в зеленых армейских цистернах из дальних родников. Все надеялись: вот теперь-то Зуеву придет конец, но он выплыл, как всегда подставив вместо себя других. Наде события запомнились особенно остро: именно тогда пострадала ее лучшая подруга Вера, работавшая в цехе очистных сооружений. Веру уволили «по профнепригодности» за то, что она – то ли из протеста, то ли по простоте – дала точную информацию о причине и масштабах аварии приехавшему на завод корреспонденту городской газеты.

– …Так вот, посмотрите.

Женщина прошуршала в комнату и вынесла мальчика лет полутора или двух. Ручки его были стянуты бинтом на животе. Вместо лица виднелась одна сплошная мокнущая язва, багровые полосы струпьев и сочащаяся из-под них прозрачная жижа.

– Мы еще ничего не знали, и сварили ему кашу на отравленной воде. Началась аллергия, он до сих пор себя расчесывает, и мы никак не можем его вылечить. Наверное, надо везти за границу, но как… Возьмите его! – она ткнула ребенка Наде, отпрянувшей прочь в брезгливом ужасе. – И отнесите своему Зуеву. Пусть поглядит…

Надя не помнила, как очутилась на лестнице. В груди не осталось воздуха. Она выбежала во двор и села на скамейку. От дурноты потемнело в глазах и снег казался темно-серым, точно засыпанным сажей.

Мороз навис мелкими иголками инея, подбирался под шубку – у нее не было сил встать и идти дальше. Казалось, что за каждой дверью ее поджидает нечто ужасное, давящее, злое – нечто, в чем она совершенно не виновата, но за что должна разделить вину, будучи представительницей Зуева.

Прежде она никогда не задумывалась всерьез над своим отношением к директору; она была чересчур мелкой гаечкой для тех ключей, которые он держал. Он представлялся ей чем-то вроде черного дымного облака или гигантского спрута, нависшего над городом, однако опасного лишь для тех, кто осмеливался приподнять голову. Но сейчас она поняла, что все обстоит хуже, нежели казалось; щупальца протянулись в каждый дом и сосут из людей соки, без которых уже не проживет спрут, покоящийся на вершине власти – директор крупнейшего завода, в чей придаток превратился весь город. Но что могла предпринять она? Единственный работающий член семьи; слабая женщина, загнанная в угол обстоятельствами и готовая на любую сделку с совестью ради сохранения своей зарплаты?

Она сидела долго. Потом поднялась, решив зайти в подъезд отогреться, а потом просто рассовать листовки по почтовым ящикам, не подвергая себя новым испытаниям – она уже взялась за холодную дверную ручку, как вдруг вспомнила Верины заплаканные глаза…

А дальше все произошло словно по чужой воле. Даже не удивляясь одномоментной решимости, Надя повернулась и бросилась прочь. Скользя и печатая длинные следы на мягком снегу, пробежала через двор в дальний угол к покосившейся загородке, где пряталась помойка. Воровато оглянулась, словно опасаясь слежки – и, коротко размахнувшись, отправила всю тысячу Зуевских портретов в грязный мусорный бак.

* * *

Наутро ей нездоровилось. Уже сходили, проголосовали и вернулись домой папа с мамой, хранящие атавистическую преданность советским традициям; уже брат десять раз ударил себя в грудь, объявляя «бойкот продажных выборов» – а она все никак не могла вылезти из постели. Наверное, она простудилась, насидевшись вчера на морозе, и сегодня ее лихорадило; хотелось спрятаться под подушку и спать до вечера, потом выпить чаю с малиной и снова лечь до утра. Но она знала, что нужно идти, ее могли проверить на участке.

О вчерашнем поступке она не позволяла себе даже вспоминать.

Выборы проходили в ближней школе. Надя вошла в холл, где вдоль стены тянулись столы со списками, а у дальнего конца сияли оранжевые кабины. Люди толпились возле окон, мусоля бюллетени и смачно ругая Зуева.

И Надя растерялась. Она понимала: если Зуева провалят, то ей конец. Но ненависть к директору, вчера выхлестнувшаяся на волю, кипела и переливалась через край – и она искренне желала ему зла. Конечно, ее один-единственный голос ничего не мог изменить в общей картине, но решиться на отчаянный шаг – пусть заведомо тайный – казалось ей серьезным делом. Точно тысячеглазый спрут сегодня наблюдал за ней, и ни одно действие ее не могло остаться безнаказанным.

Она замешкалась, и вдруг ее тронули сзади. Она обернулась – рядом стоял деятель из заводского профкома, знакомый в лицо по собраниям.

– Ну как, Надежда? – строго осведомился он. – Разнесла листовки?

– Разнесла… – выдавила Надя, делая над собой усилие, чтоб не залиться краской.

У нее похолодело в животе. И тут же подумалось, что если этот профсоюзник знает ее имя, то ему ничего не стоит проверить, действительно ли она агитировала на своем участке; к тому же за ночь бумагу могло раздуть ветром по всему двору, и тогда… Что именно «тогда», было жутко представить.

Профсоюзник спросил о реакции народа – пискнув нечто невпопад, Надя юркнула в освободившуюся кабину.

– …Кого вычеркиваем? – спросил за занавеской мужской голос.

– Спрашиваешь? Ясно дело – Зуева, – ответил ему другой и очень удачно добавил в рифму два непечатных слова.

Надя разгладила бумажки на столике. Она не знала, что предпримет, но было ясно: народ против Зуева, как никогда. Едино, озлобленно, дружно – и негодяя, конечно, не изберут. Ведь не владеет же он, в самом деле, сверхъестественными силами, которые дадут возможность изменить результат после голосования! Его не изберут, и ей все равно пропадать – так пусть хоть ее малый росчерк досадит ему еще больше! Надя схватила ручку на шнурке, надавила, прорвала бумагу – и заметила, что держит обычный карандаш в пластмассовом наконечнике.

Карандаш?! Вот и сверхъестественная сила! Люди вычеркивают Зуева, ничего не замечая, а потом зуевские прихвостни возьмут резинку, и…

Не думая, чем это кончится лично для нее, она вылетела из кабины и бросилась к председательскому столу.

– Товарищ… – пробормотала Надя, облизнув пересохшие от волнения губы. – Там в кабине карандаш вместо ручки.

Председатель кивнул, и тут же рядом вырос профсоюзник.

Они заодно, – поняла она. Мафия…

В детстве, глядя кино про войну, Надя никогда не могла представить себе, как люди поднимаются в атаку. Какая сила, какое чудовищное принуждение может заставить нормального человека оторваться от земли и выпрямиться в пустоте, прошитой пулями. Но сейчас… Сейчас с нею творилось нечто, до сих пор еще не испытанное. Ей сделалась безразличной собственная судьба; она забыла все, много раз повторенное брату насчет ответственности перед семьей. Тело полегчало; внутри родилась и окрепла пронзительная, захватывающая дух невесомость. Оторвавшись от пола, она летела – вперед, в атаку, на амбразуру.

– Граждане! В кабинах карандаши! Вас обманывают!

– С ума сошла!.. – шипел профсоюзник, впившись в ее руку.

Голос свой она слышала со стороны. А сама растворилась в холодной, ледяной высоте – и падала оттуда вниз.

– Голосуйте против Зуева!!!…

Профсоюзник вился где-то поблизости, пытаясь оттащить ее в сторону. Надя двинула его локтем, потом не спеша пошла по кабинам. Заглядывала в каждую, методично вырывала карандаши из непонимающих пальцев, одну за другой отдирала бечевки. Сердце колотилось бешено, грозя выскочить из ушей; ей казалось, что вот-вот возникнут люди Зуева и схватят ее, уволокут куда-то, чтоб сотворить над нею нечто страшное. Но спрут медлил. Надя почувствовала, что нет больше сил сдерживаться в неторопливых движениях; она побежала, вылетела из холла, скатилась по лестнице на крыльцо. Отбежала от школы подальше и швырнула карандаши в сугроб.

Морозный воздух ожег лицо, и ей вдруг подумалось: а что если никаких козней нет, что если карандаши висели только потому, что не успели купить шариковых ручек? Но это мелькнуло лишь на миг. Ее затрясло – то ли от озноба, то ли от нервной лихорадки. Всего минуту назад она сумела перебороть кроличий страх, навредила Зуеву. И если уж ступила на отчаянный путь, то следовало идти до конца.