Текст книги "Мельничный омут"

Виктор Улин
Мельничный омут

– У вас лицо есть?!

– В самом деле?!!!

Женщины орали ему сразу в оба уха. Одна была толстой, вторая худой – и обе были одинаковы. Они сцепились еще в Ленинграде и за девять часов дороги втянули в свой спор почти весь автобус. Ужин в туристской гостинице напоминал митинг где-нибудь на Марсовом поле.

– Нет, вы не увиливайте! Отвечайте! Прямо как есть – вы за которого?

– Ни за которого, – отрезал Суровцев. – Оба негодяи.

Стол всколыхнулся неожиданно дружно – теперь уже против него. Молчала лишь одна женщина – его визави, лет двадцати пяти, в легком клетчатом костюме.

– Но чего же вы тогда ждете от жизни?!

– Я жду, – продиктовал он, вставая, – когда самолет, на котором летит один, упадет на поезд, в котором едет другой.

От внезапной злости тряслись руки; ему следовало выпить кофе, чтобы успокоиться. В баре Суровцев сел спиной к дверям. Фарфоровый стаканчик дрожал в непослушных пальцах.

В такие минуты он с особой остротой ненавидел эту страну. От политики ему становилось дурно. И даже хотелось порой сотворить какую-нибудь гадость, чтоб навредить сразу всем: и мерзавцам правителям, и безмозглому народу. К которому самого себя он не причислял…

– …А классно вы придумали про самолет и поезд!

Женщина в клетчатом неожиданно оказалась рядом.

– Классно, но не я, – зачем-то уточнил он. – Один мой друг. В оригинале было про тещу и тестя.

И вышел вон, допив свой кофе на ходу.

Навстречу из темноватого зеркала быстро шагнуло отражение. И ему подумалось, что внешность обманчива. Что неплохие джинсы, импортная рубашка, коричневая кожаная куртка – все почти новое, купленное в прошлом году, когда он еще был человеком, – выглядели неплохо. В общем-то, подходяще для дорожного знакомства. И женщина эта, маленькая и большеглазая, в черно-белом костюме – на жакете клетки шли ровными рядами, на юбке диагонально бежали вверх и вниз – примеченная еще в автобусе, ему нравилась. Точнее, относилась к типу, который возбуждал его прежде. Но что из этого – совершенно ничего. В свои тридцать четыре года он уже чувствовал себя совершенно выжатым. Даже на легкий, приятно будоражащий душу и тело флирт не осталось запаса сил. И вообще – сюда он ехал не за тем.

* * *

От внезапного покоя кружилась голова.

Узенькая тропка вилась по лугу. Лес был раскидан ломтями по холмам. Солнце начинало краснеть.

С одинокого, забытого посреди луга столба, снялась большая птица вроде цапли и полетела прочь, бесшумно всплескивая крыльями. Остановившись, Суровцев долго смотрел ей вслед. И подумал, что и сам вот так же, ни с того ни с сего сорвался с места. Разъезжать по экскурсиям в нынешнем неприкаянном положении было, конечно, дико. Но время теперь не имело для него цены, а в городе он стал бояться самого себя. Вдруг захотелось уехать куда-нибудь подальше. Ближайшая путевка оказалась в Пушкинские Горы. На целых три дня.

Он шагал без цели – куда глаза глядят. Ушел сразу после ужина, не испытывая желания играть в карты с соседями по насмерть прокуренному гостиничному номеру. Он даже в автобусе – в отвратительном львовском автобусе с узкими сиденьями и бензиновой вонью в салоне – спрятался подальше в хвост и занял свернутой курткой соседнее место. Чтобы не дай бог, кто-нибудь не набился в попутные собеседники. Народу набралось немного; он так и ехал один, тупо глядя в окно.

В принципе ему было все равно куда ехать. Но здесь оказалось неожиданно хорошо. Эти места, где бог знает сколько лет тому назад жил Пушкин, навевали спокойную, смиренную грусть по чему-то навек утраченному – удивительно точно совпавшую с его собственным душевным состоянием. Внутри себя он уже давно чувствовал не отчаяние и даже не тоску, а просто пустоту. И здесь оказалось точно так же. Во всяком случае, он испытывал такое ощущение.

Из-за моста, перекинутого через сонную протоку, поманили зеленые ворота. Суровцев вошел в сумрачную рощу, и над ним сомкнулась плотная, столетняя тишина.

Лесная дорога незаметно перешла в прямую еловую аллею. Подъездной круг розовел вечерними цветами. Господский – удивительно, но ему так и подумалось: «господский»! – дом, зеленый с белым, стоял над обрывом.

Нигде не было ни души. Обойдя усадьбу, Суровцев присел на ступеньку черного крыльца. Деревянная лестница, перепрыгивая с террасы на террасу, коленчато сбегала к низкому берегу. Река вытекала из большого плоского озера и поблескивала тускло извиваясь по холмистой долине. На той стороне пестрела убогая деревня, прохладно темнел синеватый лес и еще что-то, далекое и уже неразличимое, проглядывало сквозь слоистую дымку.

Откуда-то послышались быстрые, легкие шаги. Суровцев обернулся с досадой, боясь увидеть одну из политических домохозяек – из-за дома вышла женщина. Опять та же, в клетчатом костюме. Вечернее, ненастояще жаркое солнце оторвало от земли ее фигуру. Досада прошла; осталась только горьковатая грусть от ее хрупкой, внезапной и явно не для него предназначенной красоты.

Женщина поправила прическу; темные волосы медно блеснули под ее пальцами. Она ничего не сказала, но в тишине, висящей между ними, вдруг появилась какая-то удивительная легкость.

Просто замечательно так уметь молчать, – подумал Суровцев и против воли спросил:

– А вы тоже гуляете?

Женщина кивнула: глупый вопрос не требовал иного ответа. Он помедлил, затем поднялся с крыльца.

– Извините, – она улыбнулась. – Вы… будете очень против, если я к вам присоединюсь? Тут пустынно, и одной как-то не по себе…

– Не очень, – ответил Суровцев, удивляясь сам себе.

Они медленно обогнули дом и вошли в темную аллею.

– Вы в гостиницу? – неожиданно спросила она.

– Не знаю. Наверно. А что?

– Вам уже хочется вернуться туда?

– По правде говоря, не очень, – признался он. – Там заставят в карты играть или еще что-нибудь придумают в том же роде.

– Мне тоже. Я попала к тем двум политическим дамам. В нашем номере съезд народных депутатов.

Он сказала про съезд таким тоном, что Суровцев понял: кажется, впервые за последнее время нашелся человек, который видит те же вещи теми же глазами.

– Так, может, еще погуляем? – просто предложил он.

– Давайте. Я уже тут бывала, здесь очень хорошо.

Она повела его куда-то. Он даже не замечал, куда именно. Ощущение пронзительной, сладкой пушкинской тоски рядом с этой женщиной сгустилось еще сильнее. Ему было очень, очень грустно – и в то же время удивительно хорошо и почти легко на сердце. Они спускались по дорожкам, обсаженным пьяными красными розами; поднимались на горбатые мостики, блуждали вокруг крошечных прудов, выходили на дорогу и снова возвращались в чащу. Иногда женщина останавливалась, чтобы вытряхнуть из обуви хвою; ее маленькое гладкое колено мельком выглядывало из-под клетчатой юбки, и Суровцев с непонятной поспешностью отводил глаза.

Стемнело как-то вдруг и сразу насовсем, словно на небо бросили покрывало. Окружающие предметы на глазах потеряли форму, растаяв и сгладившись во мраке. Светились только белые клетки на костюме женщины.

– Пора домой, – заметила она, к чему-то прислушиваясь.

– Наверное, так, – согласился Суровцев. – В какую сторону?

– Пойдемте. Я знаю короткий путь на большую дорогу.

А ведь, по сути, она меня совершенно не знает, – остро подумалось ему. – Но не боится идти со мной по темному лесу!

– Вы тоже из Петербурга? – поинтересовалась женщина, будто угадав его мысли.

– Да. Из Ленинграда, – с привычным нажимом ответил он.

– Вот как? Вам что – так дорого это имя?

– Нет, просто ненавижу тех, кто переименовал. Назло им скажу хоть

«Гитлерополь».

Хотя прежде сам всегда говорил исключительно «Петербург».

– Ненавидите?

– Всех бы передушил. Вот этими…

Не договорив, он уже мысленно обругал себя. Неужели даже с малознакомой – и нравящейся ему! – женщиной он не в состоянии владеть собою?

– Послушайте… Вы в самом деле такой злой, или только делаете вид? – тихо проговорила она, тронув его руку.

Ее прикосновение было сухим и теплым, и неожиданно нежным. Суровцев вздрогнул растерянно:

– Н-не знаю… Просто… просто мне очень плохо.

– Кому сейчас хорошо… – вздохнула она.

Но пальцы убрала не сразу. Целую секунду он еще вбирал ее в себя. Мысли сбились с круга.

– Как хоть вас зовут? – спросила она немного погодя.

– Игорь, – ответил он, не сразу очнувшись.

– А по отчеству?

– Зачем вам отчество? Ну, Ильич. А вас?

– Ариадна Владимировна.

– Как? Еще раз, пожалуйста!

– А-ри-ад-на, – она рассмеялась в темноте. – Это из Древней Греции. Дочь критского царя, которая помогла Тезею выбраться из лабиринта. Помните – клубок, нить и все прочее?

– Тогда все в порядке! – Суровцев ничего не помнил, но тоже засмеялся, вдруг ощутив прилив неожиданной легкости. – На дорогу вы меня выведете!

– Вы ошибаетесь, – голос женщины зазвучал виновато. – Я ненастоящая Ариадна. Мы все-таки заблудились.

Суровцев огляделся. Глаза уже привыкли к темноте; черно-белый ночной мир проявился, окружил своими плоскими очертаниями. Перед ними лежало озеро. Не то, откуда вытекала река, а совсем другое – крошечное и таинственное. Было очень тепло; над невидимой водой неподвижно висели светлые пласты тумана.

– Кажется, вон туда, совсем обратно, – не очень уверенно предположила Ариадна Владимировна.

По дорожке скользнуло темное пятно.

– А-ай! – она поджала ногу и приникла к нему на миг, ища защиты – его обдало теплом, струящимся в ночь сквозь ее одежду. – Что это?!

– Ничего, просто лягушка, – Суровцев улыбнулся. – Она сама вас боится.

Они пошли дальше. В кустах щелкало и стучало: это перепрыгивали с листа на лист осевшие капли тумана.

– Судя по всему, теперь сюда, – сказал он, различив светлую тропинку, уходившую куда-то в кромешный мрак.

В лесу стояла плотная, угольная темнота. Споткнувшись, Ариадна Владимировна едва не упала, и Суровцев подал ей руку. Днем женщина выглядела небольшой, а сейчас, когда она просунулась ему под локоть, он понял, что она просто ненастояще маленькая и легкая. Косточки ее руки оказались тоненькими, совершенно птичьими. Ее можно было посадить на ладонь и нести сколько угодно. Ощущение ее пальцев, хрупко уцепившихся за рукав, было таким трогательным, что у него перехватило дыхание.

Через некоторое время рука ее вздрогнула.

– Вам холодно?

– Н-нет. Немножко страшно… В кустах, наверно, всякие черти и лешие.

Того и гляди – схватят, уволокут… Вам смешно, да?

– Нет, не смешно. Ночью оживает все, чего нету днем. Но вы не бойтесь, – ласково усмехнулся Суровцев. – Ведь я с вами… И все-таки – вам холодно.

Не слушая протестов, он стащил с себя куртку и набросил на нее, успев мгновенно ощутить, сколь тонки ее прямые плечи.

Лес кончился неожиданно. Черное небо всплыло, оторвавшись от дороги. В пустоте среди мелких и крупных звезд игрушечно висела совсем близкая луна; холодный свет ее искрился под ногами, отражаясь в россыпях кремнистых песчинок.

Откуда-то слышался глухой шум.

– Мельница, – очень тихо сказала Ариадна Владимировна.

Под мостом журчала вода. Из-за деревьев доносился чей-то звонкий смех.

– Что там? – спросил Суровцев, мгновенно испытывая невнятное томление.

– Посмотрите… – она шептала еле слышно.

Он перегнулся через перила и сначала ничего не разобрал в темноте, встревоженной дрожью черных листьев. Потом увидел: у воды двигались женские фигуры. Обнаженные, они белели сладко и ненастояще, как русалки в каком-нибудь современном фильме. Но это был не фильм.

Кажется, он даже не удивился: эта ночь обещала все. что угодно. Он уже не слышал ни русалочьего смеха, ни плеска искрящейся воды: сердце горячо колотилось в ушах. Он понял, что краснеет. Разглядывать ночных купальщиц вместе с Ариадной Владимировной было невыносимо. Словно, стоя с нею на мосту, он одновременно видел ее и там, внизу, у мельницы – обнаженную и прекрасную в своем бесстыдстве.

– Что… это было? – хрипло спросил Суровцев, когда они отошли.

– Девушки купаются, – спокойно ответила она. – Если лунной ночью окунуться совершенно голой в черный омут под мельничным колесом, то… то не помню уже, что именно. Но что-то хорошее все-таки будет.

Он промолчал. Его все еще мучила неловкость.

– Старая-старая примета… Александр Сергеич, наверное, был не промах сюда подкрасться из-за кустов. Специально, поди, полнолуния ждал.

– Нет, – неожиданно для себя возразил Суровцев. – Вряд ли. Он жил не для того, чтобы по девкам тут бегать. Он был… – слов не нашлось, кроме тривиального: – Классик!

– Классиками становятся после смерти. При жизни он был самым обычным человеком.

– Ну… – он пожал плечами. – Не знаю.

– И брал от жизни все, что мог… Вам, кстати, не кажется, что в этих местах даже воздух хранит до сих пор что-то особое?

– Пожалуй, – ответил он, быстро подумав о том, сколь случайна и сколь нежна их здешняя встреча.

Женщина тихо засмеялась чему-то своему. Призрачная ночь лежала над миром. Луна неподвижно летела в черноте, она была тоже белая и нагая, и тоже дразнила собой, намекая на возможность невозможного. Свет ее был почти осязаем и заставлял душу трепетать в неясных предчувствиях. Где-то позади, будя в мыслях прежние желания, плескались под мельницей обнаженные женщины, тела их матово светились во мраке, и тяжелые груди мягко сталкивались между собой, колыхаясь в воде колдовского омута… И жизнь, кажется, продолжалась. Жизнь не могла закончиться вдруг, если совсем рядом существовало это невероятно простое чудо…

Суровцев молчал, боясь нарушить внезапное и счастливое состояние.

Когда они, миновав мокрый от росы луг, вернулись в спящую гостиницу, он проводил Ариадну Владимировну до номера. У самой двери склонился и без слов поцеловал ей руку.

* * *

За завтраком она опять сидела напротив Суровцева. Он украдкой глядел на нее. Иногда женщина тоже бросала быстрый взгляд через стол, и он опускал глаза. Это было похоже на какую-то игру. Совершенно подростковую, но почему-то волнующую всерьез.

Экскурсия направилась как раз туда, где они вчера бродили вдвоем.

Толпа раздражала Суровцева, он с нетерпением ждал, когда их наконец распустят, но программа оказалась долгой. После дома Пушкина их повели на древнее городище любоваться с высоты окрестным видом. На большом холме, видать, с незапамятных времен, примостилась крошечная часовня.

Суровцева не трогали виды. Он замечал только Ариадну Владимировну; хотелось опять быть с нею, но для повторения вчерашнего требовалась ночь. При свете дня, в окружении лишних людей все делалось невозможным. Он досадовал и бесился, словно влюбленный пятиклассник. Такого не случалось с ним давно.

А потом с тыла, из-за дальних холмов, наползли тучи. Пошел дождь – крупный, частый, косой. Группа рассыпалась, покатилась вниз, устремилась к лесу, шурша выворачивающимися зонтиками. Уже посреди раздерганного ветром луга Суровцев понял, что Ариадна исчезла.

Но не могла же она спуститься раньше всех? Значит…

Дождь лупил все сильней. А он карабкался обратно, скользя по мокрому косогору, цепляясь за серебряные стержни полыни. Трава обдавала горьким, тревожным запахом, и он знал, что готов отдать все – хоть весь остаток жизни до самого ее конца! – за то, чтобы женщина оказалась наверху. А если ее там не будет – если ее там не будет…

Холм был пустынен. Задыхаясь от отчаянья, он побежал по склону. У часовни за кустом сирени виднелся клетчатый жакет.

– Вы… – он продирался к ней, как медведь, обрушивая на себя воду с мокрых ветвей.

Женщина смотрела на него. Он отметил, что глаза у нее желтовато-зеленые, с темными ободками. В них, кажется, стояла неожиданная радость…

– Ливень, а до леса не успеть. Я тут и осталась.

– Да, да, да… – счастливо повторял Суровцев, прислонившись спиной к шершавой бревенчатой стене.

Снаружи все посерело за сетью водяных струй. Шумели, стуча друг о друга, жесткие листья сирени. Ариадна стояла очень близко: сбоку, из-за угла кровли, врывались с ветром тяжелые капли. От нее веяло теплом и жизнью. Сквозь тонкую блузку на груди томительно просвечивало белье, проступала какая-то круглая пряжка. Суровцев перевел дыхание – вид тайного в женщине почему-то всегда его смущал.

Внизу вилась река, сплошь усеянная дождевыми кругами, чуть дальше мокро блестели крыши усадьбы, виднелись игрушечные изгороди, мостки, куртины.

– Вот, кажется, здесь так красиво, – сказала Ариадна, выглядывая наружу.

– А ведь Пушкин жил здесь в изгнании. И ему было хуже, чем нам теперь.

– Не совсем, – отозвался Суровцев, хотя думал о другом. – Пушкин был прочнее нас. Талант оставался при нем, его даже царь не мог отнять – и жизнь не могла потерять для него смысл. Нам на порядок хуже. Мы обыкновенные. Нам не за что держаться. Прошлое погибло, будущего нет, настоящее пусто.

– А вы кто? – спросила она.

– Я – никто. Теперь никто. Просто безработный.

– Вот как? – она обернулась с интересом. – А вы что – были министром?

– Закрывали не только министерства, – суховато ответил он. – Министру новое кресло всегда найдется. А для таких, как я…

Он отмахнулся, недовольный собой.

– Ну знаете… – Ариадна потрогала его кожаную куртку.

На пальце ее блеснуло кольцо, которого он прежде не заметил. Едва не задохнувшись от жаркой, до сих пор незнакомой ревности, Суровцев едва удержался, чтоб не схватить ее руку.

– По виду вы не похожи на безработного.

Кольцо на первый взгляд было обычное обручальное, тонкое и гладкое – но на нем остро сверкнул крошечный, как капелька, бриллиант, и один бог знал, что оно означало.

– Инерция, – он вздохнул. – Я пока еще не нищий. Все-таки работал, да и жил долго один.

– Один? – переспросила Ариадна. – Вы – один?!

Обручальных с камнями не бывает; это наверняка просто украшение.

– Вы что – не были женаты?

Но если его перевернуть, то…

– Был, – признался Суровцев.

И вспомнил, как когда-то покупал кольцо своей невесте. От него, только от него зависело, какое именно выбрать на витрине. Какой-нибудь утонченный эстет запросто мог подарить женщине с таким именем и кольцо особенное.

– Без малого десять лет.

Ариадна смотрела участливо, но дальше не спрашивала.

– У нас не было детей, – не выдержав ее молчания, пояснил он.

– И жена вас бросила?

Суровцев хотел кивнуть: не будучи особым бабником, он все-таки знал, что обычно женщины поначалу любят несчастных и обиженных судьбой, и жалость их, почти материнская, имеет особую прелесть. Но сейчас почему-то даже думать о вранье казалось невозможным.

– Нет. Я сам.

Конечно, она замужем. каких только обручальных колец нет на свете. И все – пустое. Не может быть ничего серьезного. А несерьезного ему просто уже не надо.

– Сил не было смотреть, как она со мной мучается, – добавил он и отвернулся.

– Вы ее очень любили, – тихо сказала женщина.

Суровцев не ответил. Шуршала сирень. С крыши падала вода.

– А теперь? – уточнила она, глядя куда-то вниз.

– Что – «теперь»?

– Ну… ваша жена?

– Жена в порядке. Сын и дочь.

– А вы?

– А я стою на холме и любуюсь среднерусской равниной, – через силу отшутился Суровцев.

– А я замужем вообще не была.

Ему показалось, он оглох и онемел от этих слов. Потерянная было радость захлестнула его, накрыла с головой и потащила за собой, как внезапная большая волна.

– Из-за своего дурацкого имени.

Хотелось лететь.

– Папа ждал сына и жутко огорчился, когда родилась я. В качестве моральной компенсации мама разрешила ему назвать меня на свой вкус. А он был помешан на греческой мифологии. Ну и…

– Ну и что?! Ваше имя лучшее на свете! Звучное и с тайной.

– Это вам сейчас так кажется. Нормальные ребята меня просто боялись. А для интеллектуалов я, как видно, оказалась недостаточно интеллектуальной.

– Но почему вам было не попробовать рекомендоваться иначе? – серьезно предложил он. – Какой-нибудь там Аллой?

– Пробовала. Но было уже поздно.

Женщина опустила голову. Но Суровцев успел заметить морщинку, перерезавшую ее крутой лоб. И подумал, что она, эта маленькая смешная Ариадна, наверное, настрадалась в одиночестве. И все проходило совсем не так легко, как она рассказывает.

Дождь перестал. Сбоку, опершись одним концом на середину озера, спустилась узкая радуга.

– Послушайте, Ариадна Владимировна, – спросил он, – а как вас уменьшительно зовут? Ада? Дина?

– Вообще-то Рика… А что?

– Так вот, Рика. Мне кажется, вы не правы.

– В чем не права?

– В том, что поздно.

– Конечно поздно, – она взглянула на него снизу вверх. – В прошлом году мне исполнилось двадцать девять лет.

– Ну и что? Все равно – еще не поздно.

– Вы правда так думаете?

– Уверен, Рика. У-ве-рен.

Суровцев не верил ни во что. Просто вдруг захотелось сказать ей что-нибудь нежное и утешительное. И, кажется, получилось.

После обеда они не поехали на общую экскурсию: ими овладело невысказанное желание быть только вдвоем. Они просто бродили по окрестностям, и время летело стремительно, потому что они не успели оглянуться, как начало темнеть. Чтоб не заблудиться, как вчера, они сразу выбрались на шоссе, ведущее в обход заповедника.

Воздух был густ, как желе. После дневного дождя в нем еще сохранилась влажная свежесть. Откуда-то долетал тонкий жужжащий гул. Суровцев слушал, и вспоминалось далекое, студенческое: колхоз, такой же синий вечер, уютный звук доильного аппарата с фермы, проселочная дорога под высокими розоватыми облаками… и сладковатый вкус парного молока на горячих губах сокурсницы – первой, еще не изведанной, и оттого особенно желанной.

Ферма была невесть где. Они заглянули наудачу в придорожную деревню, нашли хозяйку с коровой и пили из одной кружки молоко. Губы их по очереди касались одного и того же места, и Суровцев чувствовал в себе странную, мальчишескую дрожь. Потом они шагали дальше, и усталая Рика держалась за него, и он опять замирал от ее доверчивой близости.

Они долго прощались возле ее номера. Суровцев целовал ее маленькие руки, не в силах отпустить от себя. Они были одни в пустом коридоре. Рика тёмно смотрела на него. Он медлил, ни на что не решаясь. Тогда она поцеловала его сама. Не как девушка – не разжимая боязливых губ – но и без женской жадности. Просто отдалась на миг ему вся и сама взяла его целиком. А он не целовался ни с кем уже миллион лет. И теперь едва не потерял сознания. Прислонился к стене и стоял, пока Рика не скрылась.

Потом пошел к себе. Соседи спали; один храпел.

Сквозь потолок просвечивали звезды. Неужели еще позавчера жизнь не имела смысла? И неужели хватило такой малости: всего лишь капельки случайной женской теплоты?!

Были у него, конечно, женщины. Особенно в первые годы после разрыва с женой, когда еще не иссякла горячая, живая злость. Но, кажется, ни с одной из них не переживал он ничего подобного.

Он не сразу услышал осторожный стук. Слетел с кровати, выглянул, надеясь и не смея верить. Это была она. Похоже, даже не ложилась.

– Игорь Ильич, вы не спите?

– Я… На черта вам Ильич – неужели даже…

– Извините, – она засмеялась вполголоса. – Трудно схожусь с людьми. Так вы не спите?

– Как видите, – ответил он; сердце колотилось в самом горле.

– Я тоже. Может, погуляем еще чуть-чуть?

– Да… А… то есть… Господи…

– Вот только как отсюда выбраться? Вход уже заперт.

– Мы же на первом этаже, – он наконец пришел в себя. – Ждите на своем балконе. Я сейчас вылезу и вас оттуда сниму.

Он одевался судорожно; не сразу нашел впотьмах рубашку, запутался в джинсах. Руки дрожали забытой, счастливой дрожью.

Клумба ударила ароматом ночных цветов. Спрыгнув, он сразу увидел над перилами ее фигурку. Рика оказалась еще легче, чем он ожидал. Суровцев не спешил ставить ее обратно на землю – она болтала ногами, помогая ему идти.

– Это потрясающе, – сказал он, не уточняя деталей.

– Да, – согласилась она, точно все поняв.

Они вышли на росистый луг.

– Знаете, я давно пыталась добраться до Пушкина…

Рика заговорила, и Суровцев подумал, что она живет параллельно: и с ним, и со своими далекими мыслями. Но почему-то она не показалась от этого чужой. Наоборот, еще сильнее захотелось быть с нею, проникнуть в ее неизвестный мир.

– … Но только теперь поняла. Господи, и как же все просто!

– Что – просто?

– Тайна Пушкина.

– Так это действительно просто, – вставил он. – Поэзия.

– Нет, не поэзия. Она лишь выражение. Причина гораздо глубже. В одном раннем стихотворении он писал: «Пускай умру, но пусть умру любя».

Суровцев молчал, наслаждаясь звуком ее голоса.

– И в этом он весь. Смысл существования для него составляла любовь.

Она рождала поэзию, она была всем.

Кругом заливались ночные сверчки.

– И он прав, тысячу раз прав. Любовь – единственное, ради чего стоит жить. Не отвлеченная – к какой-нибудь там химерической родине или делу освобождения человечества, и даже не к людям вообще. А самая простая.

Она взглянула на него. Глаза блеснули, поймав луну.

– Но… но как узнать, где любовь, а где одни только лишние страдания? – спросил Суровцев, точно разговор их кругами приближался к чему-то чрезвычайно важному.

Хотелось добавить: «Если мы едва знакомы…» Но он побоялся разрушить зыбкое – из хрусталя и серебряной паутины – здание легких полунамеков, быстро растущее над ними.

– А – неважно. В любовь надо броситься наудачу. Хуже все равно не будет.

– Пройдя мельницу, нырнуть в омут? – усмехнулся он, невольно вспомнив вчерашнюю, запретную и манящую картину.

– Да, в мельничный омут. Именно туда, – ответила Рика, и ему показалось, что она подумала о том же самом, что и он.

Они вышли на дорогу.

– Послушайте, Игорь Ильич, – вдруг сказала она. – Знаете что… Мне давно хотелось выкупаться там самой. Но одной было жутко, сами понимаете. А теперь, может быть…

– А вы не… – начал Суровцев; ему стало жарко, он хотел сказать «не стесняетесь меня», но вышло совсем глупо: – Не простудитесь?

– Я закаленная, – тихо ответила она.

И засмеялась грудным, не знакомым еще смехом.

У мельницы никого не было. Луна стояла высоко, вода падала с черного колеса тонкими стеклянными шнурками.

Вид женщины, даже в самом откровенном купальнике на пляже, Суровцева не смущал. Но сейчас было немыслимо представить, как Рика начнет расстегиваться перед ним. Здесь, у заброшенной мельницы это находилось уже за чертой. Он уставился в сторону, на темную мельничную избушку.

Рика, кажется, поняла его состояние. За его спиной быстро шуршала ткань. Потом раздался ее спокойный голос:

– Игорь Ильич!

– Что?… – еще не глядя, он вздрогнул.

– Подержите, пожалуйста. Сыро, некуда положить.

Суровцев обернулся, и земля закачалась. Рика стояла перед ним, и на ней осталась лишь прерывистая тень от дерева.

Стараясь смотреть повыше, не замечать наготы – и видя только ее – он взял какой-то сверток. А она побежала к омуту, и он вдруг отметил, сколь стройны ее гладкие ноги.

В руках его была невесомая охапка ее одежды: юбка, жакет, кофточка, что-то еще, невыносимо женское, сводящее с ума. Поверх всего сиял тонкий белый бюстгальтер; от него исходили остатки ее запаха – только что узнанного, но уже такого желанного. Неужели все это происходило с ним…

Рика выскользнула из воды – нечеловечески прекрасная в тысячах лунных капель.

– Игорь! Оставь…те это. Бросьте!

Суровцев понял не сразу. Она засмеялась.

– А теперь обними меня. И поцелуй по-настоящему.

Глаза ее расширились, стали совершенно черными.

– Я тебя люблю… – продышала она, прижимаясь к нему.

– И я тебя… тоже, – ответил Суровцев, ощущая все ее дрожащее тело, всю ее до последней капельки в волосах.

Маленькая грудь ее оказалась неожиданно тяжелой. Она была холодная, шершавая от мурашек, с туго набрякшим соском.

* * *

По стеклу ползли дождевые капли. Автобус с влажным шипением мчался вдоль шоссе.

После ночи Суровцев с трудом возвращался к реальности.

Только в один миг, на утренней экскурсии, когда их привели на узкую монастырскую площадку, где среди слившихся с землей надгробий одиноко возвышался белый памятник Пушкина – и когда именно там начался дождь, моросящий по сю пору, – ему вдруг снова стало плохо. Он понял, что все это – лишь очередная попытка самообмана. Что Пушкин тоже любил, но любовь его не спасла – а скорее погубила. И к нему вернулась прежняя обреченность. Он даже подумал, что зря сблизился с Рикой, ведь и ее он затянет в свою воронку.

Он подавил в себе эти мысли. И Рика, кажется, ничего не заметила. Сейчас она дремала, опустив голову ему на плечо. Сквозь куртку он ощущал, как бьется ее сердечко: твоя, твоя, твоя…

– Ты не думай, что я такая, – вдруг заговорила она, еле шевеля исцелованными до синевы губами. – Что я со всеми так.

– Я и не думаю, – прошептал он. – С чего ты взяла?

– Нет, правда – не думай! Я не такая совсем. И вообще… Просто как только тебя увидела… Еще позавчера утром, когда ждали автобуса у Гостиного – увидела тебя и поняла…

– Что – поняла?

– Что ты… Что я… Что мы обязательно должны были встретиться.

Потому что без этого мир потеряет капельку любви.

– Это верно, – Суровцев потерся щекой о ее волосы, немея от мучительной нежности. – Потому что я тебя люблю.

– Аналогично… Ты знаешь, мне кажется, что я всю жизнь ждала именно тебя. Знаешь, я козерог – и я не могу жить без любви, я просто заболеваю без нее. Все эти тридцать лет я вовсе и не жила. Я искала тебя давно – и вот теперь, наконец, нашла. И уже не потеряю, не отпущу тебя никуда… И ты в самом деле прав: ничего не поздно.

– Конечно, – он вздохнул, изо всех сил стараясь себе верить. – Все наладится. Мы уедем из этой проклятой страны.

– Куда?

– В Америку. Или в Антарктиду. Куда угодно, лишь бы подальше отсюда.

И начнем все заново.

– Куда мы уедем, – неожиданно грустно возразила Рика. – Были бы мы ценными людьми! Я просто провизор.

– Это что значит?

– Ну, в аптеке работаю.

– А, ясно…

– Мы и здесь никому на фиг не нужны, не то что там.

– Да, биты наши козыри… Ну почему я хоть на четверть не еврей?!

Впервые в жизни об этом жалею.

– Я тоже.

– Ладно, что-нибудь придумаем, – Суровцев усмехнулся, пытаясь не выходить из игры. – Продадим врагам военную тайну. Я все-таки был начальником конструкторского бюро в «ящике».

– Поздно, любимый. Враги теперь – мы сами. И все уже давно продано нашими правителями. С нами вместе. Нам осталось только держаться друг за друга. Вот так! – она нашла его руку и сжала своими тоненькими сильными пальцами.

– Будем держаться, – тихо ответил он. – Мы проживем с тобой долгую, счастливую жизнь. И умрем в один день.

– Да, в один день… – прошептала Рика, снова засыпая.

Весь автобус спал. Только впереди мужчина шуршал газетой. Да еще лениво переругивались две женщины: толстая и худая, верно, уже не мыслили себя друг без друга.

Навстречу неслись километровые столбы. Ненавистный, чудовищный, злой, снова наползал город. Там ждала работа, которую неизвестно где искать. Квартира, которую предстоит выкупать неизвестно на какие деньги. И многое другое, столь же черное и безнадежное. К тому же теперь он не один. И отвечает не только за себя.