Текст книги "Зарубки на сердце"

Незаметно подкралась осень. Первого сентября 1940 года тетя Нюра провожала Кольку в школу, в первый класс. Мы с Тоней завидовали. И было чему завидовать. Новая куртка с карманами, белая рубашка, новые скрипучие ботинки. И не короткие штанишки на лямочках, а настоящие темно-синие брюки с отглаженными стрелочками. Колька весь светился от гордости, когда показывал нам пахнущий кожей коричневый портфель с железными уголками и приятно щелкающим замком. А в портфеле был деревянный пенал с выдвижной крышкой. В нем было много отделений: для карандашей и вставочек, для металлических перьев, для стирательной резинки, карандашной точилки и двадцати счетных палочек.

Еще в портфеле были букварь с красивыми картинками и новенькие тетрадки: в клеточку – для арифметики, в косую линейку – для правописания. Всех этих вещей мы раньше не видели и руками не трогали. Мне оставалось только мечтать, чтобы еще один год скорее прошел до моих сборов в школу.

За окном накрапывал дождик. Тетя Нюра под зонтиком пошла провожать Кольку до школы. На улице увидели еще один зонтик – это Люсина мама провожала дочку в школу. Люся тоже была очень нарядная и горделивая.

Очень долго тянулись несколько часов до возвращения Кольки. Мы с Тоней потолкались по кухне, по комнате. Сели за стол играть в транспортное домино. Там на каждой половинке двадцати восьми дощечек была наклеена картинка с трамваем, троллейбусом, автобусом, самолетом, паровозом или пароходом. Но игра нам тоже быстро наскучила. Я все чаще поглядывал на часы-ходики, торопил ужасно ленивую часовую стрелку. Наконец она подошла к цифре один на циферблате. Тетя Нюра опять взяла зонтик и вскоре привела Кольку домой.

В честь первоклассника был устроен праздник. Тетя Нюра меня и Тоню тоже пригласила к себе в комнату. На столе были арбуз, яблоки и чай с печеньем. Когда Колька переоделся в домашнее, я спросил у него:

– Ну, как там в школе?

Колька хихикнул, свысока взглянул на меня и молча принялся за арбуз. Он и раньше любил важничать, а сейчас тем более: повод был. Но когда мы все поели арбуза, я опять спросил у него:

– Как там в школе?

– Да ничего хорошего. Сиди смирно целый час, не вертись, не ерзай. По сторонам не поглядывай, а смотри на учительницу. Она строгая. Чуть что, так указкой стучит по столу.

– Что же вы делали в школе? – не унимался я.

– Учились карандаши затачивать, рисовать ими палочки да закорючки разные.

– А домашние уроки вам задали?

– Да отстань ты, ничего не задали, – отмахнулся Колька.

Попили чаю с печеньем, съели по яблоку. Колька устало откинулся к спинке стула и как бы нехотя сам стал говорить, не дожидаясь вопроса:

– Еще учительница рассказала, что наша страна – самая большая на всем свете. Если на одном краю десять часов утра, то на другом краю страны уже восемь вечера. Говорила, что в какой-то Сибири лес называют тайгой, а самую длинную реку Леной зовут. Представляешь? Реку назвали девчоночьим именем! И кто это придумал только!

Колька встал, подошел к окну. Потом повернулся ко мне:

– Дождик перестал. Айда на улицу! Там с мальчишками во что-нибудь поиграем.

***

Прошел месяц. Я часто видел, как Колька корпит над уроками.

Однажды я спросил у него:

– Коля, покажи, как ты делаешь уроки. Может быть, и я научусь?

– Тебе-то зачем? – удивился он.

– Как зачем? Я читать и считать умею, а писать еще не пробовал.

– Какое там! Письмом и не пахнет. Одни крючки да закорючки разные. Морока одна без всякого толку. Хочешь, попробуй – сам убедишься.

И он показал мне свою тетрадь в косую линейку. На каждой странице в верхнем левом углу стояли образцовые закорючки, написанные учительницей. А дальше уже шли неровные, с разным наклоном и разной длины, Колькины закорючки. Я взял карандаш, попробовал аккуратно вывести несколько штук. Получилось даже лучше, чем у Кольки. Он удивился:

– Да у тебя талант! Может быть, ты весь урок за меня напишешь?

Я старательно, не торопясь написал все десять строчек. Колька остался доволен. На другой день он сам позвал меня писать вновь заданные закорючки. Колька повеселел и важничать перестал.

А через неделю он сказал мне:

– Может быть, ты и арифметику за меня хочешь делать?

– Хочу, – ответил я.

Так и пошло-поехало: Колька ходит в школу, а я учусь на домашних заданиях. Тетя Нюра знала об этом, но не обращала внимания. Только когда дядя Ваня, Колькин отец, был дома, Колька боялся его и делал уроки сам.

***

В конце ноября первоклассники стали писать чернилами. Понадобились чернильницы-непроливайки, вставочки, перышки. Писать надо было с нажимом – для этого лучше подходило перышко № 86. Кольке стало еще труднее справляться с письменными заданиями, а я как-то быстро освоился и с удовольствием продолжал трудиться за Кольку.

Но в марте, перед каникулами, произошло непредвиденное – к тете Нюре домой пришла Колькина учительница с упреком:

– Я прошу вас не делать за Колю уроки. Это ему сильно вредит.

– Что вы, что вы! – замахала рукой тетя Нюра. – Я безграмотная! Не смогу сыну помочь!

Мы с Колькой быстро прошмыгнули на кухню и дальше слушали через приоткрытую дверь в его комнату.

– Тогда, может быть, отец за него старается? – продолжала учительница.

– Отец тоже малограмотный, всего две зимы ходил в деревенскую школу. И строгий он, никогда не станет что-то делать за сына.

– Ну, не знаю, – озадаченно сказала учительница. – Ведь кто-то же делает за него уроки! Домашние задания всегда выполнены старательно, чисто. А в классной тетрадке он пишет небрежно, с помарками и с ошибками. Может быть, кто-то из друзей ему помогает? – напоследок спросила она.

Тетя Нюра, конечно же, поняла, в чем дело. Но промолчала, не выдала нашей тайны. Учительница тяжело вздохнула, махнула рукой и стала прощаться. Когда она ушла, тетя Нюра сказала Кольке:

– Видишь, что ты наделал? Заставил меня краснеть. С этого часу все будешь сам выполнять. Иначе отцу пожалуюсь.

ГЛАВА 3.
ВСТАВАЙ, СТРАНА ОГРОМНАЯ!

Весна 1941 года выдалась холодная, затяжная. В майские праздники еще снег лежал местами. Тепло пришло только к середине июня. Вовсю зацвели сирень и шиповник.

В тот жаркий воскресный день, 22 июня 1941 года, мы всей семьей решили пойти на пляж реки Оредеж. Пока взрослые в доме готовились к походу на речку, я в палисаднике качал в гамаке шестилетнюю Тоню. Накануне я показал ей, как просто и ловко можно спуститься с крыльца задом наперед, да еще с закрытыми глазами. Она, конечно, упала, ударилась головой о камень. Кровавая ссадина была глубокая, мне тогда крепко попало. И вот теперь, чтобы загладить свою вину, я собрался тысячу раз качнуть ее. Тоня вела счет, а я, чтобы не скучно было, громко пел:

 
Если завтра война,
Если враг нападет,
Если темная сила нагрянет…
С нами Сталин родной,
Он с железной рукой,
Нас к победе ведет Ворошилов…
 

Вышел папа и почему-то испуганным голосом строго сказал мне:

– Не смей так петь! Нельзя! Вместо слов «он с железной рукой» надо петь: «И железной рукой». У Сталина не железные руки, а нормальные. Он может обидеться. Это Ворошилов железной рукой поведет нас к победе.

Я хотел спросить у папы, а как Сталин узнает, что я неправильно песню пою. Но не успел. В открытое окно позвала мама: «Коля, Коля, иди скорее! Война! Молотов говорит».

Пляж и гамак отменялись. Все уставились в черный круг репродуктора.

Взрослые встревожились, засуетились. Папа почему-то быстро собрался и уехал в Ленинград, на работу. Как будто забыл, что был выходной. Сердитая мама стала стирать замоченное белье. А бабушка все шептала молитвы да крестилась на передний угол, где висела икона. «И чего они так испугались? – думал я.

– Радоваться надо. Красная армия задаст немцам трепку “малой кровью на вражьей земле”, как в песне поется. Папа привезет мне с войны настоящую саблю. Может быть, и наган подарит. Вот когда сосед мой, девятилетний Колька Семенов, лопнет от зависти!»

Проходили дни, а лица взрослых становились все строже и строже. На улицах везде появились плакаты, на которых наши солдаты на штык поднимали страшных, уродливых немцев в рогатых касках. По радио часто пели военные песни, только «Если завтра война» больше не пели. Мороженщик уже не возил свою тележку по улицам. Рыжая тетя Софья больше не продавала на углу газировку с сиропом.

Третьего июля взрослые по радио слушали Сталина. Тревога на их озабоченных лицах не исчезала. На меня часто покрикивали: «Отстань! Не мешай! Не путайся под ногами!»

Закрылся дом отдыха – мама потеряла работу. Папа стал реже бывать дома – больше был в Ленинграде, на работе. Маму и других женщин стали возить на грузовике под Лугу – копать траншеи. Мы с Тоней бегали к станции за полтора километра встречать ее. Мама привозила сестре полевые цветы, иногда – горсть земляники. А мне однажды привезла несколько гибких ивовых прутьев. Если содрать с них шкурку, они станут красивые, белые. Таким прутом, как саблей, хорошо сбивать головы с травы тимофеевки и представлять, что это фашисты. Еще интересно было помогать маме наклеивать бумажные полоски крест-накрест на стекла, чтобы они не рассыпались при бомбежке. И опускать-поднимать затемнение на окне – черные шторы. Около дома мама и соседи рыли окоп с накатом из бревен. Было много глины. А мы с Тоней лепили из нее птичек, танки, самолеты, большие звезды и сушили на жарком солнце.

Тогда мы с сестрой еще не понимали, что такое война и что предстоит нам испытать.

***

Вскоре начались бомбежки. О воздушной тревоге оповещала сирена. Ее вой был всегда такой густой и жуткий, что хотелось сжаться в комок и забиться куда-нибудь в угол. Особенно трудно было ночью просыпаться под этот вой и бежать в темноте, в дождь и слякоть к окопу. А там по мокрым глинистым ступенькам просто скатываться кто на чем.

Вот одна из таких ночей. В окопе стояла скамейка. Мы потеснее прижались друг к другу, чтобы согреться. Тоню мама взяла к себе на колени. Бабушка Фима тихо молилась: «Господи! Мать Пресвята Богородица! Покарай супостатов!»

Сидели в темноте, чтобы не нарушать режим затемнения. Пахло сырой землей. От близкого разрыва нас хорошо тряхнуло, сверху за ворот осыпалась глина. «Как в могиле, – подумал я с грустью. – Если разорвется бомба совсем рядом, то засыплет нас, живьем похоронит. Брр, страшно думать об этом».

У выхода стояли тетя Нюра и Колька – наблюдали за небом, перечеркнутым прожекторами.

– Мама, смотри! – горячился Колька. – Никак наш «ястребок» появился?!

– Где? Где? Покажи! – я встал и попытался протиснуться между ними. Любопытство сильнее страха.

– Да не толкайся ты! – рассердился Колька. – Пропал из виду наш самолет. Сбили, наверно, его.

Другие наши соседи – Райка с мамой – в окопе не прятались. Их папа, командир Красной армии, увез куда-то в середине июля. Наконец затихли разрывы бомб и гудение самолетов. Все ближе и ближе звучит милицейский свисток. И вот уже девушка с противогазовой сумкой на боку свистит нам прямо в окоп.

– Отбой! Отбой! – радостно кричит она. – Вылезайте, кроты! Улетели фашисты! – и спешит к другим окопам.

Бабушка кряхтит и охает – никак ей не вылезти по крутым ступенькам. Я снаружи подаю ей руку, а мама снизу толкает ее в спину. Вылезли все, огляделись. Но что это? Где была двухэтажная школа, за квартал от нашего дома, теперь развалины и огромный костер. «Вот он, близкий разрыв, тряхнувший нас, – подумал я, и по сердцу прошел холодок. – Еще бы чуть-чуть – и бомба накрыла бы наш окоп! Где же теперь мне учиться? Куда я пойду в первый класс?»

***

Дом наш стоял у самой дороги, перед развилкой на Красногвардейск и Вырицу. В августе по этой дороге из колхозов погнали скот в Ленинград. Было страшно слушать, как ревут недоеные коровы, жалобно мычат ослабевшие, спотыкающиеся телята. Напротив дома, через дорогу был обширный пустырь. Там и остановилось это несчастное стадо на короткую передышку. Женщины-погонщицы слезно просили жителей поселка подоить коров. Наша мама тоже доила – мы тогда вволю напились парного молока. Тоня пила молоко, и слезы капали в кружку – так ей было жалко коровушек.

– Зачем их гонят по такой жаре? Ведь до Ленинграда так далеко! – спросил я маму.

– Чтобы немцам не досталось мясо.

– Как это?! Что же, немцы сюда придут?! – ошарашила меня догадка.

– Не знаю, не знаю, – тихо ответила мама. – Про это нельзя ни с кем говорить. За такие разговоры могут и в тюрьму посадить, паникером назвать. Ты понимаешь это, сынок?

Как ни странно, это я уже понимал: надо держать язык за зубами, лишнего не болтать.

И очень обидный вопрос гадюкой заполз в мою душу: как же так получается, что мяса коровьего жалко для немцев, а нас, детей, не жалко?! Нас ведь не везут в Ленинград!

***

Спустя несколько дней по этой же дороге из-под Луги пошли отступающие наши солдаты. Оборванные, пыльные, многие – с забинтованными головами или руками. Жаловались на нехватку винтовок, патронов, гранат. А у немцев – автоматы, танки, мотоциклы. «Вместо гранат бутылками с горючкой драться приходится против танков», – говорил усталый солдат.

Неожиданно у нашего крыльца остановился настоящий танк. Открылся люк, появился танкист в комбинезоне и шлеме. Я закричал:

– Мама! Мама! К нам танк приехал!

На крыльцо вышла мама.

– Здравствуйте, – поздоровался танкист с мамой. – Хочу вас попросить приготовить нам кашу из концентратов. Мы уже два дня как не ели горячего.

– Конечно, сварю. У меня и примус горит, на нем чайник вскипает. Так что минут через пятнадцать все будет готово.

– Нас три человека, – сказал танкист, доставая концентраты из полевой сумки. – Три пачки нам сварите, а другие пять пачек себе оставьте – детей накормите. Если разрешите, я у вас руки помою.

Мама пригласила его на кухню. Когда танкист вымыл руки, пыльное лицо и присел на табуретку, я набрался храбрости и спросил его:

– Дядя танкист, а вы немцев видели? Это правда, что они страшные уроды, как на плакатах? И каски у них рогатые?

– Видел, сынок, видел, – грустно вздохнул танкист. – Еще вчера стрелял в них из пушки и пулемета в танке, пока снаряды не кончились. А сегодня получил приказ отступать, – он помолчал чуть-чуть, снова вздохнул и продолжал: – Каски у немцев действительно с рожками. А так, снаружи – обыкновенные люди. Только внутри они, конечно, уроды. Такая у них звериная жажда грабить, жечь, убивать всех подряд! Одно слово: фашисты!

– Дядя, а фашист – это прозвище или дразнилка? Немцы и нас могут обозвать: сам фашист? Как мальчишки говорят: сам дурак?

– Э, нет, дорогой! Фашист – не прозвище, не дразнилка. Это много страшнее. Это убеждение немцев, что им предназначено быть господами, а все остальные люди должны быть их рабами. Кто не согласен быть рабом, будет уничтожен. Мы, советские люди, не хотим быть рабами. И умирать без борьбы не согласны. Мы сражаемся за свою землю, защищаем стариков и детей. Мы правы, и поэтому победим.

«А почему же сейчас отступаете»? – хотел задать я больше всего волновавший вопрос. Но не решился: такой растерянный и усталый был командир. И не решился попросить его показать мне свой танк изнутри – что там и как.

– Каша готова. Зовите своих товарищей, – сказала мама. – И чаем я вас напою.

Танкист вышел из кухни. Через минуту вернулся один, но с тремя котелками.

– Кашу в котелки положите, пожалуйста, – обратился он к маме. – Мы торопимся, поедим на ходу. Спасибо вам за все.

Мама наполнила котелки до краев. Я неотрывно смотрел на танкиста.

– А ты верь, сынок, – сказал он мне, как будто угадал мой невысказанный вопрос. – Наполеона без штанов прогнали с нашей земли – и Гитлеру шею свернем, будет время. Только выживи, дорогой. Всем смертям назло выживи! Чтобы увидеть нашу победу! – он говорил тихо и медленно, словно выдавливая слова.

Словно догадывался, какие муки нам предстоят.

Мне даже страшно стало.

Бабушка рядом стояла. Прослезилась. Перекрестила танкиста и тихо сказала:

– Да храни тебя Господь. Да покарай всех супостатов.

Танк ушел. Я не знал, кто такой Наполеон, но слова танкиста запомнил.

По дороге по-прежнему шли отступающие солдаты. Налетели немецкие самолеты. Низко-низко летали и строчили из пулеметов по солдатам. Немцам никто не мешал. Наших самолетов не было видно (взрослые говорили, что Сиверский аэродром полностью разбомбили фашисты). Мы с Тоней убежали с крыльца и спрятались под кроватью. Разорвалось несколько бомб, полопались стекла в окне. Бабушка стояла на коленях, молилась Спасителю. Мама лежала на полу. «Маму убили!» – закричала Тоня и бросилась к ней. Но мама обняла ее, прижала к себе. Улетели самолеты, все затихло. И только на кустах сирени под разбитым окном снова чирикали воробьи. Я удивился, подумал: как они могут чирикать?! Ведь минуту назад их тоже могло убить!

– Все! – сказала мама. – Здесь оставаться очень опасно. Надо уходить от дороги подальше.

Она накормила нас кашей, потом собрала необходимые вещи, документы. Уложила их в заплечные мешки – большой для себя и маленький для меня. В руках у мамы еще были сумки с продуктами, примусом и посудой. Я нес лопату и банку с керосином для примуса. Тоня и бабушка шли налегке.

На улице я оглянулся. Наш дом показался мне маленьким, сиротливым. Что-то с ним будет?

Мы разместились в пещерке под крутым песчаным обрывом на другом берегу реки. Наломали много еловых лап, устелили пол. Принесли с мамой небольшое бревнышко, чтобы сидеть. Я сходил за водой к реке. Мама подогрела ужин. Ели кашу и пили чай.

– А кто такой Наполеон? – спросил я маму.

– Не знаю, сынок. Что-то слышала про него, но не помню.

Мама была неграмотная. Читала с большим трудом, а писала и того хуже.

– Да хранцуз это, – вдруг вставила бабушка. – Басурманин такой. Он Москву сжег.

Вот это да! Бабушка совсем не умела ни читать, ни писать. А про Наполеона знала!

– Как же так? – засомневался я. – Москву сжег, а без штанов убежал?!

– А вот так! – оживилась бабушка. – Наш Михайло Кутузов таку трепку ему задал, что не токмо штаны – он и мать родну позабыл!

Я благодарно посмотрел на бабушку. Получилось, что я остался в семье самый грамотный. С пяти лет начал читать знакомые, а потом и незнакомые вывески, тонкие детские книжки с картинками. И писать у Кольки Семенова научился разборчиво, письменными буквами. Но мама, бабушка и все взрослые знают обо всем больше меня. И очень жаль, что негде теперь мне учиться: школу-то разбомбили!

Наступил теплый августовский вечер. Солнце спряталось за деревья, затихли птицы. Над рекой появился туман. Сумерки быстро сгущались, зажглись первые крупные звезды. Только редкие всплески рыб тишину нарушали. Как хорошо-то было вокруг! Будто и не было никакой войны и бомбежек! Будто мы на мирной семейной вылазке на природу!

Спать устроились все под одним широким одеялом. Мама и бабушка – по краям, а мы с Тоней – в серединке. Откуда-то появился сверчок – то ли снаружи, то ли внутри пещеры. Под его стрекотание еще лучше спалось.

Утром, как рассвело, налетели немецкие самолеты. Мы все проснулись, но продолжали лежать под одеялом – чувствовали себя в безопасности. Послышались взрывы – то вдалеке, то близко. Но вот бомба взорвалась над нами, на краю обрыва. Нас сильно-сильно тряхнуло и оглушило. Мимо входа в пещерку медленно, будто нехотя проползла елка с вывернутыми корнями и едва не закрыла нам выход. А с потолка на нашу постель обрушилась лавина песка и засыпала бабушку с Тоней толстым слоем – мне по грудь.

Мы с мамой успели выскочить из-под одеяла. Она схватила лопату, а я – железную миску, и стали откапывать пленников. Ближе к головам песку было меньше – вскоре нам удалось их лица освободить. Бабушка и Тоня тяжело дышали. Не плакали, не стонали – видимо, не было сил.

Мы очень боялись, что песок снова осыплется, и работали без передышки. Откуда только силы брались! Лишь часа через два бабушка и Тоня смогли выбраться из-под завала. Мама бессильно опустилась на бревнышко и вдруг зарыдала. Мы с Тоней бросились ее успокаивать. Бабушка вышла из пещеры, опустилась на колени и, глядя в небо, крестилась, молилась и кланялась Богу.

Страшно было даже представить, как нас всех могло живьем завалить. Даже если бы маму одну завалило, мы все не смогли бы ее откопать, а без нее точно все бы пропали.

***

Придя в себя, мы наскоро перекусили, собрали все вещи и снова двинулись в путь. Теперь – подальше от коварных песков, к заброшенному дому отдыха. На веранде одного из закрытых флигелей мы и расположились. Рядом оказалась траншея, в которой было удобно прятаться от бомбежки. Там мы прожили несколько дней. Бомбежки повторялись все чаще, но мы с мамой научились еще издали угадывать немецкие бомбардировщики по прерывистому звуку моторов и успевали прятаться в траншее. Невдалеке было небольшое поле с морковкой и брюквой. Мы запаслись на какое-то время продуктами. День рождения Тони, 15 августа, мы просто не вспомнили и не отметили.

18 августа нас разыскал папа. Он тогда в последний раз приехал навестить семью. Привез немного хлеба, булки, полкило пряников. Небритый, колючий и очень серьезный. Понимал, что оставляет нас жить под немцами. Я слышал, как он сказал маме:

– При первой возможности перебирайся в деревню Реполку. Там все родные, не дадут пропасть.

Ночевать они с мамой пошли в наш дом: оттуда ближе идти на вокзал к раннему поезду.

Наутро опять началась бомбежка. Бабушка сама повела нас в траншею. На этот раз бомбили только аэродром и станцию.

Несколько разрывов показались мне странными – как будто удары в пустую бочку. В мое сердце закралась щемящая тревога – предчувствие беды. Тоня тоже была серьезная, не капризничала.

Бабушка неустанно молилась, глядя на небо.

Окончилась бомбежка. Мы вернулись на веранду. Бабушка подогрела завтрак, но ели мы через силу. Все делали молча. Тревога не проходила. Прошло еще часа два. Мама не возвращалась. Мимо нас проходила какая-то женщина с пустой сумкой – вероятно, на поле за морковкой шла. Бабушка спросила ее, не видала ли она нашу маму в сиреневой куртке.

– Не знаю, не знаю, – ответила женщина. – Близко от станции разбомбили пассажирский поезд – там горят вагоны. Много убитых и раненых. Очень много всяких людей ищут родственников. Может быть, там и ваша женщина.

Мы встревожились еще больше. Было ясно, что это тот поезд, на котором поехал папа. И мамы так долго нет…

***

Мама пришла только после полудня. На ней лица не было. Осунулась, поблекла. Рассказывать ничего не хотела. Буркнула только: «Нигде его не нашла». Бабушка подала ей тарелку с овощами – мама резко отодвинула ее, побежала на крыльцо. Там ее вытошнило. Тогда бабушка накапала валерьянки и дала таблетку снотворного. Вскоре мама уснула. Но проспала всего часа два. Встала, попила чаю. Стала сквозь слезы рассказывать, губы ее дрожали:

– Не знаю, жив он или убит. Нигде его не нашла. Я пошла провожать на станцию. Прощались тяжело. Понимали, что надолго – может быть, навсегда. Подошел поезд. В последний раз он обнял меня, сказал: «Береги детей». Поезд тронулся, набрал скорость. Я не успела отойти от станции, как вихрем налетели самолеты. Летели низко, сыпали бомбы, строчили из пулеметов. Я спряталась в ближайшей воронке. Когда стихли разрывы и самолеты скрылись, я увидела пламя и столб черного дыма в километре от станции. Побежала туда по шпалам. Крики, стоны, ругательства, искареженные вагоны. От паровоза шел черный дым. Некоторые вагоны горели, сошли с рельсов. Два вагона свалились набок.

Мама попила воды, вытерла слезы платком. Глубоко вздохнула:

– Я бегала вдоль вагонов, кричала: «Коля! Коленька! Николаша!» Молоденький солдатик с оторванной ногой лежал на земле и кричал мне: «Я – Коля! Я – Николенька! Позовите маму, она за оврагом живет, у речки!» Я ответила: «Хорошо, хорошо! Позову!» А сама дальше бежала. «Может быть, мой Коля так же лежит и ждет моей помощи», – стучало в висках. Я залезала в горящие вагоны, заглядывала в разбитые окна лежащих вагонов и все Колю кричала.

Тоня тихо ревела и хлюпала носом. У меня тоже капали слезы. Не плакала только бабушка – шептала молитвы.

– Появились санитары с носилками, милиционеры и солдаты, стали уносить раненых и убитых, – продолжала мама. – Унесли и того Николеньку с оторванной ногой. Я стала шарить по откосам, по ближним кустам и канавам. Там тоже встречались женщины, искавшие своих мужей или братьев. Вернулась к вагонам. Стала расспрашивать санитаров. При мне проверили списки погибших и отправленных в больницу раненых. И там он не числился. Я никак не могла поверить, что он бесследно исчез. Стала осматривать все сначала: вагоны, кусты, канавы. Не чувствовала ни жажды, ни голода. Лишь тоска неизвестности грызла меня и заставляла снова искать. А когда солнце пошло на запад, я опомнилась и поспешила к вам, – закончила мама.

– Значит, живой он, – вдруг уверенно заявила бабушка. – Значит, Господь сподобил ему убраться с того места.

Мама удивленно смотрела на бабушку. Такая мысль ей в голову не приходила.

– Да-да! Так и считайте, так и верьте мне. И всем будет легше от этого, – закончила бабушка.

Все-таки удивительная женщина была мамина бабушка и моя прабабушка. Самая мудрая в нашей семье. Раньше я думал, что она от страха часто молится. Но в тот раз понял: никого и ничего она не боится. Она за нас молится.

Уже сгущались сумерки. Мы понемногу успокоились и пошли спать. А на другой день мы узнали, что в Сиверскую пришли немцы. Начиналась другая жизнь. В оккупации…