Текст книги "Честь имею"

– А батюшка-то при чём здесь?

– Ну и дура ты, Федька! Это вовсе не дьякон подговорил деньги-то с церкви украсть, а отец Фотий. Вот! Дура ты и есть дура, Федька, безмозглый!

– Ну, я тебе покажу, какой я безмозглый, голытьба дохлая! – отвернувшись от Пашки, мысленно возмутился Федька и, потрясывая залатанными шароварами, важной походкой понёс домой ошеломительную весть.

Через два дня отца Фотия и его подельника Тёлкина арестовали.

Судили, отправили на каторгу. На одном из этапов между Тюменью и Тобольском они бежали, убив ночью двух из пяти сопровождавших их конвойных, но были пойманы через три месяца в Созоновской волости. В начале ноября их судили в Тюмени военным судом и приговорили к смертной казни через повешение.

Между местными арестантами не нашлось ни одного лица, пожелавшего принять на себя обязанность палача, и таковой был привезён из города Туринска. В 12 часов ночи бывшего священника Фотия, в миру Харитона Николаевича Карамузова, тюремный надзиратель разбудил для следования на казнь. Карамузов довольно спокойно заявил: «Я, ложась спать, предчувствовал, что это последний день в моей жизни».

Затем Карамузов потребовал священника, исповедался, причастился и попросил шубу, сказав, что без неё идти холодно. Оделся и отправился на эшафот.

Приговор был приведён в исполнение в местном тюремном замке.

Глава 2. Подруги

Июнь, сменив душный май, уже в первые утренние часы своего существования притащил откуда-то грозовую тучу и, застыв ею над городом чёрным бескрайним полотном, погрузил землю во мрак. Тотчас на крыши домов и прожарившуюся в мае землю робко упали крупные капли дождя.

– Слава тебе, Господи! – перекрестились горожане. – Услышал Ты наши молитвы! Земля-то ишь… как камень и потрескалась… трава и та погорела.

И июнь, услышав молитву людей, охватил своими могучими руками чёрную тучу, встряхнул её, да так крепко, что разом взорвалось нутро её сотнями нервных молний. Застонала от боли туча, загрохотала от злобы и набросилась на город жирными струями дождя.

Упав на земную твердь, небесные струи сливалась в бурные потоки и с жадной злобой заглатывали всё, что попадалось на их пути – конский навоз, облетевшую листву, пожухлую траву и расплавленную дождём землю. Обогащаясь земным даром, они злорадно кипели и неслись к обрывистым берегам Иртыша и Оми, надеясь и там поживиться чем-нибудь земным, но низвергались широкими водопадами в могучие воды этих сибирских рек, поглощались ими и, бесследно растворяясь в них, гибли в бессильной ярости и злобе.

К вечеру, истратив свой заряд, гроза затихла, в небесной бездне появились дымчатые синие проплешины.

– Хорошо пролило, ишь как парит! – восторженно говорили одни.

– Земля горячая, вот и парит, – равнодушно отвечали другие.

– Эт понятно, а землице как раз вовремя такой дождь, ещё неделя и погорело бы всё… – радовались прошедшему дождю первые.

– Какой к чертям урожай! – возмущался третий. – Промок до нитки… как будто взял кто-то за шкирку и прополоскал в реке… вместе с головой… Продрог… хуже некуда!

Говорили, возмущались, но смотрели на небо с благодарностью.

– Прошла жара!– говорили одни.

– Слава тебе, Господи! – перекрестившись, отвечали другие.

– С урожаем будем… ишь, как парит… Напилась землица! – говорили третьи.

И все с надеждой на новый светлый день, на урожай и на тёплую, но не жаркую погоду радостно потирали руки, прощались и расходились по домам.

Ночь излила на сырую серую землю тонкое расплавленное серебро своих звёзд. Луна открыла уставшей от грозы земле улыбку. Грозные отголоски грозы унеслись в дальние края, но к утру всё повторилось.

Горожане вновь надели плащи, и вышли в сырую промозглость новых серых будней. Приход светлого утра с солнцем не оправдал их надежды. К вечеру они вновь поднимали глаза к небу, с мольбой и тоской смотрели на него, но оно было равнодушно к их мольбе и печали. Всё повторилось.

Ночь была мизерной передышкой неба, после которой оно с удвоенной силой набрасывалось на маленький островок разумной жизни, отодвигая надежды на чистое небо на неведомое никому время. Весь день дождь, уныние и тоска в глазах замужних женщин, ждущих своих мужчин со службы. Снова слёзы в глазах девушек, засевших дома за вязанием, чтением книг или за роялем, а не на свидании с любимым у реки, в парке или в каком-либо другом укромном уголке вдали от любопытных глаз, где можно предаться нежным ласкам и страстным поцелуям. Небо хмурилось и изливало свою слёзную дневную депрессию уже семь дней.  К вечеру оно светлело, ночью осыпало своё тёмное одеяние чистыми звёздами, лепила на себя улыбающуюся луну, а с утра и до вечера нового дня вновь набрасывалась на землю грозовым ливнем.

***

Лариса сидела у окна гостиной комнаты, в руках был томик стихов Фёдора Кузьмича Сологуба, а в глазах слёзы, навеянные его стихами. Едва заметно шевеля губами и беззвучно всхлипывая, она уже в который раз тихо перечитывала волнующие душу строки:

 
О сердце, сердце! позабыть
Пора надменные мечты
И в безнадежной доле жить
Без торжества, без красоты,
 

Здесь Лариса останавливалась, переводила взгляд к окну и задумчиво всматривалась в струи дождя, глухо барабанящие по железной крыше дома, подоконнику и мрачным грязным лужам, пенящимся под их ударами.

– "Без торжества, без красоты…" Ах, как это чудесно сказано! – восклицала она и вновь читала:

 
Молчаньем верным отвечать
На каждый звук, на каждый зов,
И ничего не ожидать
Ни от друзей, ни от врагов.
Суров завет, но хочет бог,
Чтобы такою жизнь была
Среди медлительных тревог,
Среди томительного зла.
 

– О, Боже, как чудесно! Как трогательно и таинственно! – прикрыв глаза, проговорила Лариса и с возвышенным чувством своего внутреннего состояния произнесла последние строки стихотворения. – «Чтобы такою жизнь была… Среди томительного зла»

По ту сторону входной двери кто-то настойчиво дёргал шнурок колокольчика.

Лариса вспомнила, что дома одна, кухарка ушла на базар за продуктами, а горничная уехала в деревню, навестить родных и заболевшую мать.

Не выпуская книгу из рук, подошла к этажерке, вложила томик в ряд других книг, большей частью русских авторов, и торопливой походкой направилась в прихожую, на ходу удивляясь:

– Что-то рано папенька пришёл. Не случилось ли чего?..

Колокольчик настойчиво бил по голове:

– Дзинь-дзинь, открой! Дзинь-дзинь, где ты! Дзинь-дзинь, я тут среди воды!

– Иду уже! Иду! – приближаясь к двери, мысленно успокаивала колокольчик Лариса и он, как бы услышав её, перестал трезвонить.

Отперев запоры, Лариса открыла дверь и тут же заохала и всплеснула руками, как это делает кухарка Марфа, если увидит что-то встревожившее её.

На пороге дома стояли Анна и Галина Мирошины.

– Девочки! – изумлённо, – как же я рада вас видеть! Как же вы… в такую грозу?..  В ливень? – причитала Лариса, приглашая подруг в дом. – Раздевайтесь, раздевайтесь скорее! Снимайте с себя плащи! Вот сюда, вот сюда, – указывая на вешалку слева от двери, – сюда повесьте! Промокли, верно, насквозь!? Ах, как я рада! Как я рада! А маменька-то, маменька ваша знает, где вы?

– Знает! Знает! – одновременно ответили сёстры.

– И вовсе мы не промокшие, в автомобиле приехали! Вот! – гордо воздев свою миленькую головку, проговорила Галина. – Ехали и в окошко смотрели, а вода, прям, так фонтаном-фонтаном… И, прямо, из-под колёс.

– И в разные всё стороны. Жутко страшно, прям, как интересно! На автомобиле мы приехали, – подтвердила слова сестры Анна. – Папенька нас привёз и к вечеру обещал забрать.

– Вот чудесно-то! Вот чудесно! А я в доме одна одинёшенька… тоскливо… Сейчас чай будем пить. Марфа сегодня пироги спекла яблочные и медовые. Вы какие любите?

– Мы всякие любим! – ответила Анна.

– Каким угостишь, тому и спасибо! А только мы не за пирогами… – проговорила Галина и осеклась, почувствовав тычок сестры в бок и увидев её укоризненный взгляд.

Лариса не стала любопытствовать, с какой целью пришли сёстры, решила, что в разговоре за столом или в конце визита всё выяснится, но мысленно подумала:

– Видать что-то очень серьёзное, коли в такую скверную погоду… хотя, ничего особенного здесь нет. Ходят же люди в гости; и в дождь и в снег и вообще всегда… Девочкам надоело сидеть дома, вот и пришли ко мне. Молодчины!

Далее последовал, как это было принято в светских кругах, и девушки усвоили это с детства, обмен любезностями и пожеланиями здравствовать всем родным и близким.

– Мы теперь постоянно, все дни и всей семьёй дома. Папенька подал в отставку, его прошение удовлетворили, а на его заводе всеми делами управляющий занимается, – сказала Анна, снимая с себя плащ. – Сказал, что не хочет работать с людьми, которые лебезили перед бывшим градоначальником Остапенко, а потом предали его.

– Да ты, небось, давно уже слышала об этом, Ларисонька, – посмотрела на подругу Галина.

– Слышала, девочки. Вот и папенька тоже поговаривает об отставке.  Говорит, что хочется покоя. Да, куда там, – махнула рукой. – Разве ж дадут! – подражая отцу словами и даже интонацией, проговорила Лариса.

– А слышала, Лара, что на днях учудили три молодых человека, об этом даже писали в газете "Сибирская жизнь"; папа читал и смеялся, мы у него спросили, чего он смеётся, так он прочитал нам. Я сильно смеялась. Смешно, прям, ужас. Какие-то приезжие из заречного села, сейчас я уж и не помню из какого, да это, – махнула рукой, – не важно, – Анна засмеялась. – Прям, какое-то дурачество.

– Ну, не скажи, Анна, самое настоящее воровство и ничего смешного в том нет, – с серьёзным тоном проговорила Галина, приняв из рук сестры её плащ и повесив его рядом со своим на вешалку.

– Чего нет-то? Вовсе и смешно! И папа смеялся, – потупив взгляд, обиделась на сестру Анна.

– Не обижайся, сестрёнка, – увидев дрожащие губы Анны, ответила Галина и погладила руку сестры. – Рассказывай, я не буду больше перебивать. Правда, правда! Только сначала снимем боты, а то наследим здесь, а потом убирать за нами.

– Ты вечно меня… то, да сё… всё-то я не так говорю, а потом прощение просишь.

– Ну, прости, сестричка, милая моя! Я же тебя люблю! Пуще всех на свете. Вот, правда, больше не буду… никогда… Вот те крест!– перекрестилась Галина.

– Ну, ладно! – натянуто улыбнулась Анна и, обняв сестру, последовала за Ларисой в столовый зал.

Пили фруктовый чай с яблочным и медовым пирогами.

После чая Лариса повела девочек в свою девичью комнату, где попросила Анну продолжить начатый ею рассказ.

– А я и сама уже хотела продолжить, – ответила Анна и живо повела начатый ещё в прихожей рассказ о трёх молодых людях, прибывших из заречья в Омск. – Папа прочитал, что какие-то приезжие ребята зашли в колбасный магазин, что на улице Инженерной, наставили на продавца револьверы и похитили 8 головок сыру, один окорок, двенадцать колёс колбасы и несколько фунтов сливочного масла. Потом бежали в сторону Перфильевской набережной, где в лодке их ждал ещё один из их банды. Только вовсе они и не добежали до реки, а то так бы и уплыли через Иртыш и ищи ветра в поле. Один, который бежал первым, поскользнулся и со всего маху угодил лицом в коровью лепёху, руки-то держали мешок, который он нёс за спиной, вот он ими и не сумел удержаться на земле, а те, которые бежали следом, об него спотыкнулись и тоже в лепёхи, там их ужас, сколько много, там же коровы ходят и траву едят. А когда они все упали, то мешки-то из рук выронили и колбаса, и сыр покатились и  тоже прямо в лепёхи. Они, когда поднялись, их из лепёх снова в мешки сувать стали, тут-то их и словили. Хозяин магазина бежал за ними и кричал: "Воры, воры! Держите их!" Когда их поймали, то никто к ним даже прикасаться не хотел, они  все в коровьих лепёхах были. Все смеялись и тыкали в них пальцами. Будут теперь знать, как воровать. Засудят и на каторгу.

–Так им и надо! – подытожила Галина.

– А может быть, им кушать нечего было… вот они и уворовали, а их за это на каторгу… Так что ли?! Мне их жалко, люди ж они и никого не убили, – проговорила Анна.

– Жалостливая ты, Аннушка, только нынче с голоду никто не мрёт. Лето… – кивнула за окно Галина, – ягоды разные в лесу есть и грибы, рыба в реке. А сами-то те мужики из деревни, там у них у всех огороды, и коров и живность всякую держат… Нет, Аннушка, воры они и есть воры, а с ворами надо по закону, чтобы другим неповадно было. А то, что ж это получится, – одних помилуют, другие их примеру последуют…

– А я тоже знаю интересный случай, – проговорила Лариса.  – Хотите, расскажу?

– Расскажи, расскажи, Ларочка! – вспыхнула глазами Анна. – А то сестрёнка снова начнёт поучать меня. А сама только что божилась, что не будет… вот так всегда, стоит мне лишь кого-нибудь пожалеть или сказать слово против.

– Вовсе я и не поучаю. Просто сказала, что всем ворам место на каторге, вот и всё, а ты, моя милая сестрёнка, сразу дуться… Ну, ладно уж, прости, ежели что! – приобняв Анну, сидящую рядом на диване, примирительно проговорила Галина и посмотрела на Ларису, дав этим понять, что ждёт её рассказ.

– Мне тоже жалко людей, если они от какой-либо безысходности идут на воровство без разбоя, конечно, но всё ж таки они преступники, – поддержала Галину Лариса, – и должны отвечать по закону за свои преступления.

– Да, я разве ж против законов… Просто жалко… вот и всё… – ответила Анна, готовая всплакнуть. – Может быть, у них что-нибудь с головой… больные они на голову, а их сразу в тюрьму. Может быть, их сначала надо в больницу…

– Верно так и сделают… Почём нам знать! А то, что больны головой это точно! Со здоровыми головами не воруют.

– А всё одно их надо сначала в больницу, – стояла на своём Анна.

– В больнице, милая Аннушка, их совсем больными сделают. Не в простую же поместят, где здоровые люди лежат, а в психушку. Папенька говорил, что там из здоровых людей дураков делают. Только зачем, я не знаю.

– Смешная ты, Галя! Нешто не понимаешь? Чтобы у церкви стоять, вот зачем. Если юродивых не будет, кто ж будет всякие умные слова говорить… Некому… Так-то вот, сестрёнка!

Только я думаю, что в психушке всё-таки не сладко, – заключила Галина и напомнила Ларисе о её желании рассказать смешной случай.

– Случай, о котором сейчас расскажу, произошёл в Петербурге, – начала рассказ Лариса, – ещё до моего с папенькой переезда в Омск. Молодой офицер страстно влюбился в артистку цирка – дрессировщицу львов. Предвосхищая ваш вопрос, говорю, офицер тот мне не был известен, а дрессировщицу я неоднократно видела, когда мама, папа и я ходили в цирк, но знакома с нею не была. К времени, относящемуся к моему рассказу, это была очень красивая молодая женщина. Не берусь описывать все её достоинства, так как я не мужчина и не могу видеть женщин так, как видят их они, но всё же не могу умолчать тот факт, что тело её было совершенно, а лицо прекрасно.

"Ах, в такую женщину невозможно не влюбится! – неслось со всех рядов, окружающих арену цирка. – Как она смела, и необычайно отважна! Ах!" – восклицали зрители от каждого, казалось бы, неосторожного движения дрессировщицы. Хватались за лицо и голову и даже закрывали от страха глаза, но всё шло задуманным артисткой чередом.

Так вот, в такую незаурядную по смелости женщину, влюбился молодой офицер. Однажды он увидел её в ресторане в кругу подруг. Набравшись смелости, подошёл к ней и, глядя прямо в её прекрасные глаза, сказал, что любит её.

Не знаю, как она восприняла его необычное признание в любви, об этом не писали в газетах и мои родители не говорили об этом, мне известно лишь, что она ответила ему странным образом, но без насмешки и высокомерия, вполне серьёзно:

– Я буду ваша без остатка и даже стану вашей женой, если вы зайдёте вместе со мной в тёмную клетку со львом.

Как тут было отказаться? Не принять её условие, значит, показать, что его слова о любви – ложь, но более того – циничны и оскорбительны. Кроме того, отказаться, значит, выставить себя на посмешище перед ней, её подругами и всеми посетителями ресторана, которые слышали их разговор. И он сказал:

"Да! Я готов пойти с вами в клетку со львом!"

Она тотчас встала, вышла из-за стола и, не говоря ни слова, пошла на выход из ресторана, офицер последовал за ней.

В цирк приехали на автомобиле. Дрессировщица сделала какие-то распоряжения служителю цирка и через непродолжительное время, взяв за руку офицера, повела его в тёмную комнату. Щёлкнули открываемые замки, и они вошли в клетку. В кромешной темноте она подвела его к низенькому столику, откупорилась бутылка шампанского, и хозяйка львов разлила шипучий напиток в бокалы. Он произнёс тост за любовь. Они выпили и повели неспешный разговор, если вы помните, девочки, в полной темноте.

Неожиданно в нескольких метрах от офицера блеснули два зелёных огонька, и раздался львиный рык.

Офицер выхватил револьвер и выстрелил на огоньки.

Что-то грузное сотрясло клетку, раздался предсмертный рёв царя зверей. Тотчас зажегся свет, и офицер увидел себя и рядом с собой оцепеневшую дрессировщицу, они были в маленькой клетке, стоящей внутри большой, той, в которой выступают дрессировщицы со своими зверьми. За внешней стороной их клетки, в предсмертных судорогах бился большой красивый лев.

Вот такая грустная история приключилась несколько лет назад в столичном цирке.

Всё рассказанное мною я узнала из разговора моих родителей, об этом много писали и в газетах. Но сама я, как вы прекрасно понимаете, девочки, не была свидетелем того, что вы только что услышали.

– А мне его жалко, – шмыгнув носиком, проговорила Анна.

– Льва?.. – спросила Галина.

– И льва тоже, – ответила Анна.

– Глупо она поступила. Думается, решила посмеяться над влюблённым в неё человеком. Льва жалко, а ей поделом, – подытожила Лариса.

– Да, очень высокомерна! Верно, все красавицы такие, – тяжело вздохнула  Анна.

– А мы не будем такими, мы же не красавицы… Верно, девочки? – улыбнулась Лариса.

– Что это не красавицы?! Ещё, какие красавицы! – громко воскликнула Галина и все трое, обнявшись, звонко засмеялись.

– А на днях мы с Аннушкой шибко смеялись, – остановив смех, проговорила Галина и улыбнулась. – У нас папа всегда по вечерам газетки читает и когда в них написано что-нибудь интересное, зачитывает вслух. А прошлый раз так сильно увлёкся, что даже забылся и всё приговаривал: "Поделом ему! Поделом!" – и смеялся. Нам с Аннушкой тоже интересно стало: "Что он там интересное вычитывает?" – подумали, и попросили, как прочитает газету, дать её и нам почитать. А потом мы тоже долго смеялись.

– Ты, Галенька, не купца ли вспомнила, которого губернатор выпорол? – спросила сестру Анна.

– Его, сестрёнка. Смеялись мы потом долго. Помнишь?

– Как не помнить?! Сме-е-еху было-о!.. Просто ужас! Расскажи, пусть Ларочка тоже посмеётся.

– Так потому и вспомнила, что рассказать хочу, – ответила Галя, задумчиво собрав на лбу миленькие складочки.

– В старину дело было. Сто с лишним лет назад в Абаканском остроге, Енисейской губернии случился сильный неурожай. Люди сильно голодовать стали, а у одного купца, фамилию не помню, пусть будет Хваталкин", – Галя засмеялась и следом за ней залились весёлым смехом Анна и Лариса.

– Хваталкин, вот смех-то, – взахлёб смеялась Анна.

– Ха-ха-ха! – вторила подругам Лариса.

Вдоволь насмеявшись, Галина продолжила рассказ.

– Так вот, у того Хваталкина, – улыбнулась, – очень много было запасено хлеба, и нет, чтобы продавать его по божеской цене, так он стал втридорога торговать им. Люди, ясно дело, роптать стали и высказывать ему всяческие неудовольствия. По-хорошему говорили, чтобы, значит, цену особо не поднимал, а ему хоть бы что, в ус свой дует и ещё выше цену вздымает. Видя, что ничем его не проймёшь, что доброго слова не понимает, решили абаканские жители применить крайние меры, – отыскали у Хваталкина сто мешков хлеба и раздали его голодным, а самого раздели и знатно выпороли мелким ельником, а потом отпустили на все четыре стороны.

Сильно разгневался купец и самолично поехал к генерал-губернатору. В ту пору генерал-губернатором Сибири был Чистович, человек решительный и строгий. Встретил он купца как положено, по всем тогдашним правилам, на стул усадил и стал допытывать, что привело его к нему.

Купец в слёзы и стал ругать своих обидчиков всякими плохими словами:

– Пороли меня и били нещадно ельником мелким, а добро расхитили! – сказал в конце своей жалобы и попросил наказать обидчиков.

– Ельником, говоришь?! – перепросил губернатор.

– Ельником… мелким… – жалобно проговорил Хваталкин.

Девушки вновь засмеялись над фамилией выдуманной Галиной.

– Не может быть! – покачал головой Чистович.

– Вот истинный крест! – перекрестился купец.

– Не по закону, не по закону, – помяв бороду, проговорил губернатор.

– На то и жалуюсь и заступничества у вас прошу, потому как вы, ваша милость, блюсти законы и порядки приставлены.

– Жалко мне тебя, голубчик, – ответил генерал-губернатор, – а нарушителям закона я не потатчик. Правильно говоришь, блюсти законы и порядки приставлен, а потому поступлю как того они требуют.

Губернатор хлопнул в ладоши. Тотчас явился казацкий офицер. Показал ему губернатор кивком головы на купца и сказал:

– Вот, почтенного человека за то, что спрятал он свою собственную муку и не хотел продавать голодным по законно-установленной цене, какие-то негодяи выпороли ельником! Разве у нас полагается драть ельником?

– Розгами берёзовыми, ваше высокопревосходительство! – бойко ответил офицер, поняв своего начальника.

Губернатор тут же обратился к перетрусившему купцу:

– Сколько тебе пришлось получить за муку… мелким ельником?

– Запамятовал! – затрясся купец.

– Запамятовал, говоришь… – повторил задумчиво губернатор и приказал. – Исправить ошибку немедленно! Пороть его розгами и до тех пор, пока не вспомнит, сколько получил от мужиков ёлок.

И выпороли, голубчика, за милую душу, – закончила рассказ Галина и громко засмеялась. Задорным смехом поддержали её и Анна с Ларисой.

– А у нас папа хоть и не был губернатором, но тоже, как гласный городской думы мог приказать подвергнуть порке нерадивых и нечистых на руку людей, – с гордостью за отца проговорила Анна. – А все, потому что он жалостливый сильно. У нас котёнок есть, так он гадит, где попало, а папа не позволяет его ругать, а тем более бить:

– Маленький он, – говорит папа, – как дитё неразумное, а как ума разума наберётся, так умным будет и мышей ловить станет, а то, до чего уже дошло, по кабинету даже днём бегают.

– Бить, конечно, нельзя, а строго разговаривать нужно. Я с ним разговариваю, он внимательно слушает и даже хвостом не виляет. Значит, понимает, – во всём поддерживая отца, проговорила Галина.

– А один раз папа чуть не упал. Шёл себе спокойно, а котенок, откуда ни возьмись, прямо ему под ноги. Папа, конечно, чтобы не наступить на него ногами туда-сюда и упал бы, если бы не этажерка. Ухватился за неё и так спасся. А котёнок как прыгнет с испуга к нам на диван, – мама, Галя и я тогда на диване сидели и вышивали узоры на пяльцах, а с дивана на штору, а с неё на подоконник и на подставку, а на ней ваза стояла. Подставка такая тоненькая у нас и высокая, ты, Ларочка, её видела, она повалилась, и ваза на пол упала. Разбилась, прям, вдребезги, нам с Галей смешно, папа закостенел, – верно, с испугу, а мама в слёзы. Мы потом все вместе её долго успокаивали, а потом и она, когда успокоилась, смеялась и говорила: "Это же надо, какие кульбиты выписывал. Чудеса, и только!" – Да,  смеху было-о-о, ужас сколько. Мы потом ещё несколько дней, как вспомним, смеялись, – сияла глазами Анна.

– Это мы – ты и я смеялись, мама-то уж потом, а папа смотрел на нас, как на дурочек, смотрел-смотрел, а потом чертыхнулся и повалился к нам на диван. Мы сильно тогда  перепугались за папу, а когда и он засмеялся, нам совсем весело стало. Вспоминали наперебой котёнка, выписывающего кренделя по комнате. А сейчас у нас хорошо. Папенька дома, маменьке спокойнее, а нам так вообще радость. Мы каждый вечер играем на рояле, поём весёлые песни, смеёмся, – расширила воспоминания сестры Галина.

– Ага! И сейчас у нас на подставке стоит большой медный конь. Вот если он свалится… будет не до смеху, – улыбнулась Анна. – А если кому на ногу… то вообще беда. Папа так и сказал: "Беда!". – А мама сказала, что голая подставка это некрасиво. "Не нравится, разруби её и в печь!" – Сказала. Папа тогда ответил: "Ну, уж нет! Она сама по себе красивая! Ажурная, и из вишнёвого дерева. Пусть будет с лошадью!". Так сейчас и стоит. Мы к ней даже и не подходим.

– Ага, страшно! Вдруг на ногу упадёт… Знаешь, Ларочка, какой он тяжеленный… конь-то. Пуд, наверно!

– Ну, ты Галя, скажешь тоже… скажи ещё, два… Подставка-то так бы и переломилась… Тонкая она…

– Ну и пусть… Зато не страшно было бы. Сейчас вечерами, когда мама играет на фортепиано, а мы песни поём, то я сажусь подальше от неё, вдруг котёнок снова прыгнет.

– Песни… То-то же песни! Что ещё остаётся?! И это после 12 лет верного служения Отечеству, – явно отцовскими словами проговорила Анна.

– Да… – сокрушённо покачала кудрявой головой Галя, – После 12 лет! Папа так сильно… так сильно переживает, что, прям, до слёз жалко его, правда, не показывает своё сокрушение, но мы-то все это видим и сочувствуем ему.

Лариса мысленно подумала: "Песни и переживания! Девочки весёлостью скрывают тяжёлую обстановку в семье, – оставление отцом должности гласного городской думы. Не очень-то весело сейчас у них. Надо бы поддержать девочек!". – Скрытые молчанием слова Ларисы подтвердила Галина.

– Папа говорил, что не за горами 21 октября – великий российский  праздник – восшествие на престол Его Императорского Величества, Государя Императора Николая Александровича. План торжества писал, а теперь вот… всё насмарку.

– Не переживайте, девочки, праздник-то всё одно никуда не денется. И гуляния будут и музыка.

– Будут… Как бы ни так… Как никак в конце октября восшествие-то, может и снегу насыпать, не приведи Господи… Сибирь… одним словом. Нет, девоньки, – тяжело вздохнула Галина, – вовсе ничего и не будет, разве что спектакль какой-нибудь новый в театре поставят… да цирк со своей всем надоевшей программой выступит… всё одно, да одно… ничего нового. Я уж туда и ногой полгода не ступаю… Вот и все развлечения, а дома так скучно, так скучно, вот мы и приехали к тебе, Ларочка. С тобой, прям, так хорошо и спокойно. А бал… так о нём теперь придётся и вовсе забыть. Ни потанцевать, ни повеселиться… и господа офицеры… не будут приглашать нас на вальс. А так хочется, – прикрыв глаза и тяжело вздохнув, тоскливо проговорила Галина. – Да и папеньке сейчас не до балов, всё больше своим заводом занимается. Он ему хуже горькой редьки. Так прямо и говорил: "Надоел уже этот завод хуже горькой редьки!" А мама ответила: "Надоел, так возьми и подари кому-нибудь. По миру пойдём с протянутой рукой… Там тебе и воля и свобода! Никаких забот! Только дети у нас, не о себе думать надо, а о девочках!" Папа тогда сразу и перестал хандрить. Сейчас песни поём и на музыке играем.

– А я на балу в честь дня рождения Государя Императора Николая II танцевала с Олегом Николаевичем Свиридовым. Какой прекрасный и обходительный он человек. И вот теперь всё, – развела руками Анна, – вряд ли когда ещё придётся…

– Так и состариться можно, нам уже семнадцать скоро, – поддержала сестру Галина.

– Девочки, а я думаю, что бал всё-таки будет. Как-никак день восшествие на престол Его Императорского Величества, Государя Императора Николая Александровича, – успокаивая сестёр, проговорила Лариса.

– Бал-то, может быть, и будет, только, кто ж на него пригласит поручика. Если всех поручиков приглашать, то тут не зал будет нужен, а огромная казарма. Благо бы ещё князь или граф, а он из простых обедневших дворян.

– О ком это ты, сестрёнка? – спросила Анну Галина.

– Тебе-то что? Твой Абуладзе обязательно будет, как-никак князь, а Свиридова и на порог не пустят… – всхлипнула Анна. – Слышала, бал будет не в театре, а в доме нового городского головы Морозова… по приглашениям. А тот, говорят, вообще какой-то старообряда… Молодёжь не особо жалует…

– А к тебе они не приходили? – остановила разговорившуюся сестру Галина.

– О ком это ты? – прекрасно поняв, кто интересует подругу, но "написав" недоумение на лица, спросила Галину Лариса.

– Не о Морозове же, Ларочка, – удивилась Галина. – Мы спрашиваем о поручиках Абуладзе и Свиридове.

– Вот и цель прихода девочек, разузнать о Свиридове и Абуладзе, – мысленно проговорила Лариса, ответив, – последний раз я видела их в Успенском соборе в день тезоименитства Её Императорского Величества Государыни Императрицы Марии Фёдоровны. Это было 22 июля… и с тех пор я всё одна и одна.

– Так ты разговаривала с ними? – с тревогой в голосе воскликнула Галина.

– Нет, я просто их видела… Они постояли, помолились, а потом ушли… ещё раньше нас с папенькой.

– А что же не в полковой церкви-то?

– А мне почём знать? Верно от того, что в соборе красиво и поют аж за душу берёт… Там много было офицеров, разных там поручиков и капитанов… Я особо-то не приглядывалась… Мне оно ни к чему заглядываться на молодых офицеров… оно мне не нужно…

– Конечно, помолиться за здравие Её Императорского Величества Государыни Императрицы Марии Фёдоровны… – облегчённо вздохнула Галина, – а иначе, что им делать в соборе… Служба у них в полку ежедневная… и своя церковь есть.

– Девочки влюблены, – проговорила Лариса внутренним голосом, – Анна в Свиридова, а Галина в Абуладзе. – Хорошо, когда есть любовь, но этого мало, односторонняя любовь нередко трагична, так пишут в романах, надо быть любимой, это главное! А я?.. Как быть? Я люблю Олега Николаевича, – Лариса зарделась. – А теперь… Теперь я не могу, не имею права его любить. Его любит Анна.  Тогда, кого же мне любить? Абуладзе что ли, но он такой важный и противный, да и Галина влюблена в него. Ну и… Никого не буду любить… Вот! Ну их всех… зазнаек. – Почему зазнаек, Лариса не подумала. Сказала, зазнаек, вот и всё!

– Ах, да! Совсем забыла! – сбросив тревожный груз с души, продолжала говорить Галина. – На днях мы с маменькой посетили московские торговые ряды на Любинском проспекте. Заходили в магазин "Проводник". Чего там только нет… всё, что пожелаешь, – ленты и платья, шляпки и французская обувь – ботиночки с высокой шнуровкой и кожаные туфельки, и даже украшения. Нам маменька купила много-много всякой всячины, вот, например, – потянув цепочку, висевшую на шее и, вытянув из глубин платья с мизерным вырезом под горло, кулон, уложила его на ладонь и показала Ларисе. –  Такие кулоны состоят из двух половинок с секретным замочком, в них можно вложить две маленькие фотографии. Свою я уже вложила, а вторую пока не могу раздобыть. У тебя нет её, Лариса?