Текст книги "Остров"

Глава 6

1940 год

После наилучшей зимы в своей истории остров Спиналонга встретил самую сияющую весну. И дело было не только в коврах диких цветов, раскинувшихся на северной стороне острова и заполнивших все щели в камнях, но также и в ощущении новой жизни, которым дышала коммуна.

Главная улица Спиналонги, всего несколько месяцев назад представлявшая собой ряды разрушавшихся домиков, теперь сияла выкрашенными в ярко-синий и зеленый цвета дверями и ставнями. Лавочники с гордостью выставляли товары в обновленных витринах, и островитяне покупали уже не только необходимое, но и всякие приятные мелочи. Впервые на острове возникла собственная экономическая система. Люди не сидели сложа руки: они обменивались, покупали и продавали, иногда с выгодой, иногда нет.

Местная кофейня также процветала, а вскоре открылась новая таверна, чьей специализацией стал какавия – рыбный суп, всегда свежий. Одним из самых оживленных мест на главной улице стала парикмахерская. Стелиос Вандис был известным мастером стрижек в Ретимноне, втором по величине городе Крита, но был вынужден оставить свое дело, когда его сослали на Спиналонгу. Когда Пападимитриу узнал, что среди них появился такой человек, он настоял на том, чтобы Вандис возобновил работу. Афиняне ведь были весьма тщеславны. Они привыкли следить за своей внешностью и в прежние дни наслаждались ритуалом стрижки волос и усов не реже чем раз в две недели, не боясь при этом потерять внешнюю мужественность. Но поскольку теперь жизнь повернула в лучшую сторону, просто необходим был кто-то, кто сумел бы вернуть им городскую красоту. Афиняне не стремились к ярко выраженному индивидуальному стилю, а просто хотели быть хорошо и аккуратно причесанными.

– Стелиос, – мог, например, сказать мастеру Пападимитриу, – сделай из меня Венизелоса.

Венизелос, адвокат с Крита, ставший премьер-министром Греции, считался обладателем самых замечательных усов во всем христианском мире, и мужчины на острове шутили, что Пападимитриу вполне мог бы соперничать с ним, потому что явно добивался положения главы острова.

Когда силы Контомариса начали угасать, он все больше и больше полагался на Пападимитриу, и популярность этого афинянина на острове увеличивалась. Мужчины уважали его за то, чего он сумел добиться за столь короткое время, женщины также были ему благодарны. Вскоре Пападимитриу уже наслаждался своего рода обожанием, без сомнения возраставшим благодаря его внешности. Как большинство новичков-афинян, он всегда жил в большом городе, в результате чего не выглядел сутулым и седым, как средний критянин, проведший основную часть своей жизни на открытом воздухе, добывая пропитание либо обработкой земли, либо рыболовством. До последнего времени его кожа видела мало солнца, а ветра ощущала еще меньше.

Но хотя этот афинянин и был амбициозен, безжалостным человеком он не был, и он не стал бы выставлять свою кандидатуру на выборах, пока Контомарис не решил бы сам уйти в отставку.

– Пападимитриу, да я уже более чем готов оставить свой пост, – сказал как-то в начале марта немолодой староста, когда они играли в триктрак. – Я уже тысячу раз тебе это говорил. Эта работа требует свежей крови. А ты посмотри, сколько ты уже сделал для нашего острова! Мои сторонники тебя поддержат, тут и говорить не о чем. Поверь, я слишком устал.

Пападимитриу не удивился этим словам. За те шесть месяцев, что прошли после приезда афинян, состояние Контомариса сильно ухудшилось. Эти двое мужчин успели достаточно сблизиться, и афинянин понимал, что пожилой староста смотрит на него как на свою смену.

– Я готов только в том случае, если ты действительно хочешь оставить пост, – негромко ответил он, – но все-таки мне кажется, тебе следует еще несколько дней подумать.

– Я думаю уже несколько месяцев, – сварливо отозвался Петрос. – Я знаю, что силы мои на исходе.

Мужчины еще некоторое время в молчании продолжали игру, тишину нарушал лишь стук фишек.

– Но я хочу, чтобы ты знал еще кое-что, – сказал Пападимитриу, когда игра закончилась и пора было уходить. – Если я одержу победу на выборах, то не хочу жить в твоем доме.

– Но это не мой дом, – возразил Контомарис. – Это дом старосты. В нем живет только глава острова, и так было всегда.

Пападимитриу достал сигареты и немного помолчал, прикуривая. Он решил пока оставить эту тему. В конце концов, какой смысл рассуждать гипотетически, пока не состоялись выборы. Соперниками Никоса должны были выступить еще два кандидата, один из которых прожил на острове уже шесть или семь лет и имел немало сторонников. Вполне мог победить и Теодорос Макридакис. Многие на острове откликались на его негативное отношение ко всему, и хотя им нравилось пользоваться результатами труда Никоса Пападимитриу, а также удивительными новшествами, появившимися за эти полгода, они все же чувствовали, что их интересам лучше послужит человек, побуждаемый гневом. Им легко было поверить, что огонь, пылавший в Макридакисе, поможет ему добиться того, чего не смогли бы добиться разум и дипломатия.

Ежегодные выборы в конце марта были самым ярким событием на острове, а на этот раз их результаты и в самом деле имели большое значение. Спиналонга теперь не была, образно выражаясь, отравленной чашей, она стоила того, чтобы побороться за власть на ней.

Островитянам предстояло выбрать одного из трех мужчин. Это были Никос Пападимитриу, Спирус Казакис и Теодорос Макридакис. В день выборов каждый мужчина и каждая женщина должны были сказать свое слово, и даже те прокаженные, что почти все время находились в больнице и уже не имели шансов подняться с постели, получили бюллетени, которые потом под строжайшим присмотром вернули в дом собраний в запечатанных конвертах.

Спирус Казакис получил всего несколько голосов, а Макридакис, к немалому облегчению и удивлению Пападимитриу, – меньше сотни. А бóльшая часть островитян проголосовала за афинянина. Люди здесь голосовали не только сердцем, но и мудростью. Намерения Макридакиса были прекрасными, но уже имевшиеся достижения перевесили, и Пападимитриу понял, что именно благодаря им люди его приняли. И это был поворотный момент в жизни и истории острова.

Вечером в день выборов Пападимитриу обратился к толпе, собравшейся на маленькой площади перед домом собраний. Подсчет голосов уже завершился, все дважды проверили и перепроверили, и результаты были оглашены публично.

– Друзья мои, жители Спиналонги! – сказал он. – Мои пожелания этому острову – это и ваши пожелания. Мы уже превратили Спиналонгу в более цивилизованное место, и в определенном смысле здесь теперь жить лучше, чем в тех городках и деревнях, что нам помогают. – Он махнул рукой в сторону Плаки. – У нас есть электричество, а в Плаке его нет. У нас есть постоянное медицинское обслуживание и самые прекрасные учителя. На материке многие люди живут более чем скромно, они голодают, а мы – нет. Вы ведь знаете, на прошлой неделе несколько человек добрались до нас на лодке из Элунды. До них дошли слухи о нашем новом благосостоянии, и они приплыли, чтобы попросить у нас еды. Разве это не полная перемена? – Толпа согласно загудела. – Мы больше не отверженные, которые ходят с чашей для подаяний и кричат: «Нечистый идет! Нечистый!» – продолжил Пападимитриу. – Теперь другие обращаются к нам за помощью.

Он немного помолчал, ровно столько, чтобы в толпе кто-то успел выкрикнуть:

– Трижды «ура» Пападимитриу!

Когда приветственные крики стихли, он добавил к своей речи последний штрих:

– Есть нечто, что связывает нас. Все мы больны лепрой. И когда между нами возникают разногласия, не забывайте: нам не уйти друг от друга. И пока мы живы, давайте жить как можно лучше – пусть это будет нашей общей целью! – Пападимитриу вскинул руку, направив в небо указательный палец, знак радости и победы. – Да здравствует Спиналонга! – крикнул он.

Толпа из двухсот жителей повторила его жест, и множество голосов прозвучало так громко, что их можно было услышать в Плаке:

– Да здравствует Спиналонга!

Теодорос Макридакис, которого никто не замечал, ускользнул в тень. Он так долго мечтал о том, что станет старостой острова, что его разочарование стало более горьким, чем незрелая оливка.

На следующий день Элпида Контомарис начала укладывать вещи. Через день или два они с Петросом должны были оставить этот дом, передав его во временное владение Пападимитриу. Элпида давно уже ожидала этого момента, но ее чувство страха и тяжести не стало меньше, так что у нее едва находились силы для того, чтобы переставлять ноги. Элпида почти бессмысленно бродила по комнатам, отяжелевшее тело отказывалось ей повиноваться, а ноги болели куда сильнее, чем прежде.

Задумчиво рассматривая драгоценное содержимое шкафа с застекленными дверцами – ряды крохотных солдатиков, фарфор, гравированное серебро, много поколений принадлежавшее ее семье, – она спрашивала себя, куда денутся все эти сокровища, когда их с Петросом не станет. Они ведь оба уже подходили к концу жизни.

Негромкий стук в дверь прервал ее мысли. Элпида решила, что, наверное, пришла Элени. Та, хоть и была очень занята школой и заботами о Димитрии, обещала прийти днем, чтобы помочь, а она всегда держала свое слово. Но когда Элпида открыла дверь, ожидая увидеть свою стройную милую подругу, в дверном проеме возникло нечто совсем другое – крупная фигура мужчины в темной одежде. Это был Пападимитриу.

– Калиспера, кирия Контомарис. Можно мне войти? – вежливо спросил он, прекрасно понимая удивление женщины.

– Да-да, конечно входи, – отступая в сторону, ответила она.

– Я только одно хочу сказать, – сообщил Никос, когда они остановились друг против друга среди наполовину уложенных ящиков книг, фарфора и фотографий. – Вам незачем отсюда переезжать. Я не собираюсь отбирать у вас этот дом. В этом нет необходимости. Петрос немалую часть жизни посвятил заботам об этом острове, и я решил, что дом будет принадлежать вам пожизненно. Можете назвать это чем-то вроде заслуженной пенсии, если хотите.

– Но в этом доме всегда жили старосты, и теперь он твой. Кроме того, Петрос и слушать об этом не захочет.

– Меня совершенно не интересует то, что было раньше, – возразил Пападимитриу. – Я хочу, чтобы вы остались здесь, а я буду жить в том доме, который отремонтировал. Пожалуйста, – настойчиво добавил он. – Для всех нас так будет лучше.

Глаза Элпиды наполнились слезами.

– Ты так добр… – тихо сказала она, протягивая руки к Никосу. – Так добр… Я вижу, что ты говоришь искренне, но не знаю, как убедить Петроса.

– А у него и выбора нет, – решительно заявил Пападимитриу. – Я ведь теперь староста. И я хочу, чтобы ты разобрала все, что уложила, и поставила на те же места, где все это стояло. А я попозже вернусь, чтобы проверить.

Элпида уже понимала, что это не пустой жест. Этот человек говорил то, что думал, и привык получать то, чего хотел. Именно потому его и выбрали главой. Снова выстраивая в правильном порядке солдатиков, Элпида пыталась проанализировать, что же в Пападимитриу такого, что с ним просто невозможно спорить.

Конечно, дело было не только в его уверенном виде, в его внешности. Если бы речь шла только об этом, Пападимитриу мог бы стать и настоящим хулиганом. Но в нем было и нечто другое, неуловимое. Иногда он убеждал людей, всего лишь меняя интонации. В других случаях добивался того же результата, побеждая противника силой логики. Его искусство адвоката оставалось прежним, даже на Спиналонге.

Прежде чем Пападимитриу отправился дальше по своим делам, Элпида пригласила его поужинать. Она была великой кулинаркой. И умела готовить так, как никто на Спиналонге, и только полный дурак отказался бы от такого приглашения.

Как только Никос ушел, Элпида взялась за приготовление своих любимых кефтедес – мясные тефтели под яично-лимонным соусом, и еще сразу же собрала все необходимые ингредиенты для ревани – сладкого печенья, которое готовилось из муки, смешанной с манкой и сиропом.

Когда этим вечером Контомарис возвращался домой, его обязанности как старосты были уже полностью сданы преемнику, и шагал он с необычайной легкостью. Но едва он вошел в дом, как его окутал аромат горячего печенья, и Элпида в кухонном фартуке вышла навстречу, протягивая руки. Они обнялись, и Контомарис прижался лбом к плечу жены.

– Все закончилось, – пробормотал он. – Наконец-то все закончилось.

А когда Контомарис поднял голову, то заметил, что комната выглядит точно так же, как всегда. И он не увидел тех ящиков, что стояли на полу, когда он уходил утром.

– А почему ты не собрала вещи?

Голос Контомариса прозвучал более чем раздраженно. Он устал, и ему так хотелось, чтобы на следующий день все окончательно встало на свои места. Хотелось как можно скорее перебраться в новый дом, и то, что он не увидел никаких признаков сборов, его сильно расстроило, он ощутил такое изнеможение, как никогда прежде.

– Я все сложила, а потом снова разложила, – загадочно ответила Элпида. – Мы остаемся здесь.

И тут же, как по сигналу, раздался решительный стук в дверь. Это пришел Пападимитриу.

– Кирия Контомарис пригласила меня поужинать с вами, – просто сообщил он.

Только когда они уселись за стол и каждому была налита щедрая порция крепкого узо, к Контомарису наконец вернулось самообладание.

– Думаю, тут нечто вроде заговора, – сказал он. – Мне бы следовало рассердиться, но я слишком хорошо знаю вас обоих, так что понимаю, что выбора у меня нет.

Улыбка смягчила его суровый тон и официальность произнесенных слов. На самом деле Контомарис втайне был восхищен щедростью Пападимитриу, особенно потому, что знал, как важен этот дом для его жены. Они выпили в знак утверждения договора, и тема дома старосты больше не поднималась.

Некоторые из членов совета острова выразили недовольство таким решением, и еще жарко обсуждалось то, что может случиться в будущем, если кто-то из новых старост пожелает вернуть великолепный дом, но в итоге был достигнут компромисс: решили возобновлять договор аренды дома каждые пять лет.

После выборов работа по обновлению острова пошла еще быстрее. Обещания Пападимитриу оказались не просто предвыборным ходом. Ремонт и восстановление продолжались, пока у каждого не появилось достойное жилище и собственная печь, обычно во дворе за домом. И, что было куда важнее для чувства собственного достоинства островитян, в домах были сооружены уборные.

Теперь, когда вода благополучно собиралась в цистерны, ее хватало для всех. Построили также просторную общественную прачечную с длинным рядом гладких бетонных раковин. Для женщин это была самая настоящая роскошь, они теперь не спешили со стиркой, превратив прачечную в новое место для общения.

Но и общественная жизнь на острове тоже улучшилась, даже повседневная. Для Паноса Склавуниса, афинянина, прежде бывшего актером, рабочий день начинался тогда, когда у остальных он заканчивался. После выборов прошло совсем немного времени, а он уже успел склонить Пападимитриу на свою сторону. Склавунис был настырен, агрессивен, и это было его обычной манерой поведения. Ему нравились стычки, и прежде, в Афинах, он вечно организовывал всякие беспорядки.

– Скука здесь разрастается, как какая-нибудь плесень, – говорил он. – Людям просто необходимы развлечения. Большинство из них не загадывают даже на следующий год, но они вполне могут загадывать на следующую неделю.

– Я тебя понимаю и полностью с тобой согласен, – отвечал ему Пападимитриу. – Но что ты предлагаешь?

– Развлечения. Настоящие полноценные развлечения, – величественно сообщил Склавунис.

– И это означает? – спросил Пападимитриу.

– Кино! – заявил Склавунис.

Полугодом раньше подобное предложение выглядело бы просто смехотворным, все равно что предложить прокаженным переплыть пролив и пойти в кино в Элунде. Но теперь уже ничто не казалось невозможным.

– Ну, генератор у нас есть, – задумчиво сказал Пападимитриу. – А это уже неплохо, но его ведь недостаточно?

Если бы удалось чем-то развлекать и занимать островитян по вечерам, это могло бы по-настоящему приглушить бóльшую часть недовольства, что по-прежнему висело в воздухе.

Если люди будут сидеть рядами в темноте, думал Пападимитриу, и наслаждаться фильмом, они, пожалуй, перестанут пить слишком много спиртного в кофейне или строить какие-то заговоры.

– Что еще тебе требуется? – спросил он.

Склавунис не замедлил с ответом. Он уже рассчитал, сколько человек могут разместиться в зале собраний и где он мог бы раздобыть кинопроектор, экран и кинопленки. Он даже сделал все необходимые подсчеты. Конечно, недостающим элементом оставались деньги, но, учитывая, что многие больные теперь кое-что зарабатывали либо получали пособия, за просмотр фильмов можно было брать небольшую плату, так что все предприятие могло со временем окупиться.

И вот, через несколько недель после того, как актер озвучил свое предложение, в городке появились афиши:

В субботу, 13 апреля, в семь часов вечера в городском зале собраний фильм «Апачи Афин».

Билет – 2 драхмы.

К шести вечера у дома собраний выстроились в очередь больше сотни человек. И еще не меньше восьмидесяти подошли к тому времени, когда в половине седьмого распахнулась дверь. С тем же энтузиазмом островитяне приветствовали фильм в следующую субботу.

Элени просто кипела восторгом, когда писала дочерям о новом событии:

Мы все так наслаждаемся кино – это теперь главное событие недели! Впрочем, не всегда все идет по плану. В прошлую субботу пленку из Айос-Николаоса не привезли. Люди были настолько разочарованы, узнав, что фильма не будет, что едва не взбунтовались и несколько дней ходили с вытянувшимися лицами, как будто на них неурожай обрушился! Но к концу недели все снова взбодрились и испытали огромное облегчение, когда увидели, что твой отец выносит из лодки коробки с пленкой.

Однако через несколько недель Гиоргис начал привозить из Афин не только новые художественные фильмы. Теперь островитяне смотрели еще и хронику, которая заставила зрителей внезапно осознать зловещие события, происходившие во внешнем мире. Хотя до острова и добирались еженедельные газеты с Крита, да и радио время от времени выдавало сводки последних происшествий, все же никто на самом деле не представлял масштабов того хаоса, в который ввергла Европу нацистская Германия. Все это казалось слишком далеким, а у обитателей Спиналонги имелись более насущные дела, занимавшие их умы. Выборы остались позади, приближалась Пасха.

В предыдущие годы этот величайший праздник христиан почти не отмечался на острове. Шум празднеств в Плаке доносился до Спиналонги, и хотя в маленькой церкви Святого Пантелеймона на острове тоже проводились необходимые ритуалы, все равно у людей оставалось чувство, что это не то же самое, что настоящий праздник по другую сторону пролива.

Но в этом году все должно было пройти по-другому. Пападимитриу собирался об этом позаботиться. Служба в честь Воскресения Христова на Спиналонге должна была стать такой же впечатляющей, как любая из служб на Крите, а то и в самой материковой Греции.

Пост надлежало соблюдать строго. Большинство жителей все сорок дней не прикасались к мясу и рыбе, а в последнюю неделю даже вино и оливковое масло были спрятаны подальше в разные темные уголки. Церковь была достаточно большой для того, чтобы вместить примерно сотню душ – если, конечно, они набились бы туда с такой же плотностью, с какой сидят зерна в пшеничном колосе. К Страстному четвергу деревянное распятие в храме было украшено цветами лимона, а вдоль улицы выстроилось множество людей, желавших оплакать Христа и поцеловать Его стопы. Люди в церкви и на улице стояли молча. Это был грустный момент, и еще грустнее становилось людям, когда они смотрели на икону святого Пантелеймона, который, как говорили наиболее циничные из прокаженных, был вроде как главным святым целителем. Многие давно уже утратили веру в него, однако история его жизни делала этого святого идеально подходившим для такой церкви. Пантелеймон, бывший молодым доктором во времена Римской империи, последовал примеру своей матери и стал христианином, что в те времена неминуемо приводило к гонениям. Его успехи в лечении больных вызвали подозрения римских властей, Пантелеймона схватили, растянули на дыбе, а потом заживо сварили.

Но как бы цинично ни относились островитяне к исцеляющей силе этого святого, на следующий день все они присоединились к процессии в память кончины Христа. Утром был украшен гроб, а во второй половине дня по улицам понесли убранную цветами Плащаницу. Это было торжественное и грустное шествие.

– У нас большая практика похорон, не так ли? – сардонически заметила Элпида, обращаясь к Элени, когда они медленно шагали по улице. Человеческий поток лился по маленькому поселению, потом вверх по тропе, что вела вокруг северной части острова.

– Это так, – согласилась Элени. – Но тут совсем другое дело. Ведь этот человек воскреснет.

– Чего нам ожидать не приходится, – вмешался Теодорос Макридакис, случайно оказавшийся позади женщин, он всегда был готов противоречить чему бы то ни было.

Воскрешение тела выглядело, наверное, достаточно неправдоподобно, но наиболее верующие среди прокаженных знали, что им обещано именно это: новое, неиспорченное, восстановленное тело. В этом был главный смысл и всей истории, и ритуала.

Суббота считалась тихим днем. Предполагалось, что мужчины, женщины и дети должны горевать. Но все были заняты разными хлопотами. Элени собрала детей, чтобы красить пасхальные яйца, а потом украшать их крошечными рисунками по трафаретам. Другие женщины тем временем пекли традиционные пасхальные булочки. В противоположность этой спокойной активности мужчины занялись забиванием овец, которых доставили на остров несколько недель назад. Когда все хозяйственные дела были закончены, люди снова отправились в церковь, чтобы украсить ее ветками розмарина, листьями лавра и цветами мирта, а к вечеру медово-сладкий аромат благовоний поднялся над зданием.

Элени стояла в дверях наполненной людьми церкви. Люди молчали в сдержанном ожидании, напрягаясь, чтобы услышать первые слова службы, шепотом произносимые священником: «Господи, помилуй!»

Служба началась так тихо, что можно было принять слова за шорох листьев на легком ветерке, но скоро звуки стали нарастать, их уже можно было ощущать всей кожей, они наполнили здание церкви и выплеснулись во внешний мир. Внутри слабо горели свечи, а слова под темным, безлунным и беззвездным небом уносились в ночь. На несколько мгновений Элени полностью погрузилась в запах ладана, насытивший воздух.

В полночь, когда в Плаке зазвонили колокола и этот звук донесся до острова, священник зажег одну, особую свечу.

– Придите и получите свет! – велел он.

Папа Казакос произнес священные слова с почтением, но властно, и островитяне не усомнились в том, что это приказ подойти к нему. Один за другим самые ближние потянулись к огню со своими свечами, а от них огонь переходил дальше, и вот уже и внутри, и вокруг церкви возник целый лес огоньков. И меньше чем за минуту тьма превратилась в свет.

Папа Казакос, добросердечный мужчина с густой бородой, обладавший горячей любовью к хорошей жизни, – что заставляло скептиков усомниться в том, соблюдал ли он хоть какое-то воздержание во время Великого поста, – начал читать Евангелие. Это были знакомые строки, и многие из старших островитян шевелили губами, повторяя текст одновременно с ним.

– Христос анести! – возвестил он, дочитав отрывок. Христос воскрес.

– Христос воскрес! Христос воскрес! – подхватила толпа.

Этот торжествующий возглас повторился на улицах еще несколько раз. Люди желали друг другу долгих лет жизни: «Хронья пола!» – и с энтузиазмом отвечали: «И тебе того же».

Пришло время нести горящие свечи домой.

– Идем, Димитрий! – позвала Элени мальчика. – Посмотрим, удастся ли нам добраться до дома так, чтобы она не погасла.

Если они дойдут до своего дома с горящей свечой, это должно означать удачу на целый год, а в такую тихую апрельскую ночь предприятие выглядело вполне реальным. И через несколько минут в окне каждого дома на острове уже горела свеча.

Последней частью ритуала был костер, символическое сожжение предателя Иуды Искариота. Люди весь день несли понемножку растопку, со всех кустов обрезали сухие ветки. И теперь священник разжег костер, и люди веселились, пока огонь сначала потрескивал, разгораясь, а потом вспыхнул с яростной силой, и тогда в небо над островом взлетели десятки ракет. Начался настоящий праздник. В каждой деревушке, в каждом поселке и в каждом городе, от Плаки до Афин, люди радовались и веселились, а на Спиналонге в этом году шума было не меньше, чем в любом другом месте. И можно не сомневаться, что, когда на острове начались танцы, жители Плаки слышали аккорды греческих гитар.

Многие из больных лепрой не танцевали уже годы, но если они не были пока искалечены настолько, что не могли стоять на ногах, их уговорили присоединиться к неторопливому хороводу. Откуда-то из пыльных сундуков вытащили национальные наряды, так что среди танцующих появились несколько мужчин в шапках с фестонами, высоких сапогах и коротких штанах, а женщины принарядились в вышитые жилетки и яркие головные платки.

Некоторые из народных танцев были неторопливыми и величественными, но их сменяли веселые живые пляски, и люди кружились и притопывали так, словно это последний танец в их жизни. А потом наступило время песен – мантинад. Песни тоже были разными: одни протяжными и меланхоличными, другие представляли собой длинные баллады, под их речитатив старики и дети почти что дремали.

К рассвету большинство островитян уже разошлись по домам, но кое-кто задержался в таверне, и не только ради хорошей ракии, но и ради самой вкусной в их жизни баранины. Наверное, с тех самых пор, как Спиналонгу оккупировали турки, здесь не видели такого веселья и такого наслаждения жизнью. Люди праздновали самое прекрасное событие из всех возможных. Христос воскрес, и в определенном смысле они тоже переживали воскрешение из смерти, возрождение собственного духа.

Конец апреля стал периодом энергичной деятельности. Из Афин в марте привезли еще нескольких прокаженных, добавив больше десятка к тому количеству, которое прибыло из разных частей Крита в течение зимы. А это означало необходимость новых строительных и ремонтных работ, и каждый на острове понимал, что, как только начнется настоящая жара, многие дела придется отложить до осени. Турецкие домики были наконец полностью отстроены, а отремонтированная венецианская система водосбора заработала в полную силу. Парадные двери домов и ставни на окнах заново выкрасили, черепицу на крыше церкви привели в порядок.

Но в то время как Спиналонга восставала из пепла, Элени начала слабеть. Она наблюдала за непрерывным процессом ремонта и поневоле сравнивала его с собственным разрушением. Несколько месяцев подряд она притворялась перед самой собой, делая вид, что ее тело сопротивляется болезни и что проказа не развивается, но потом и сама, почти каждый день, стала замечать изменения. Гладких припухлостей на ее ногах становилось все больше, но пока что она ходила, не ощущая их.

– А доктор может хоть чем-нибудь помочь? – тихо спросил Гиоргис.

– Нет, – ответила Элени. – Думаю, нам придется с этим смириться.

– А как там Димитрий? – поспешил сменить тему Гиоргис.

– В порядке. Он теперь мне очень помогает, ходить-то мне все труднее. За последние месяцы он очень вырос и сам ходит в бакалейную лавку. Я поневоле думаю, что здесь он счастливее, чем был раньше, хотя, конечно, он скучает по родителям.

– А он когда-нибудь о них говорит?

– Пока еще ни слова не сказал. А ты что-нибудь знаешь? За все то время, что мы здесь, он не получил от них ни одного письма. Бедный ребенок!

В конце мая жизнь потекла по обычному летнему распорядку, с долгими сиестами и душными ночами. Вокруг жужжали мухи, и дымка затягивала остров с полудня до сумерек. Почти ничто не шевелилось в эти долгие часы обжигающей жары. Но теперь на острове воцарилось спокойствие, большинство его жителей, хотя и не говорили об этом вслух, чувствовали, что жить все-таки стоит. Когда Элени, как обычно, медленно шла в школу по утрам, она ощущала на улице аромат крепкого кофе, смешанного со сладким духом мимозы. Она видела какого-нибудь человека, который спускался с холма, ведя за собой ослика, нагруженного апельсинами, слышала постукивание фишек триктрака, падавших на грубое сукно, замечала гул голосов в кофейне. Точно так же, как в любой другой критской деревушке, пожилые женщины сидели на порогах домов, глядя на улицу и приветственно кивая проходившей мимо Элени. Эти женщины, разговаривая, никогда не смотрели друг на друга, боясь, что пропустят какое-нибудь событие.

А вообще на Спиналонге происходило многое. Даже свадьбы иногда случались. Из-за таких важных событий, а еще из-за того, что общественная жизнь на острове теперь процветала, вскоре возникла необходимость в местной газете. А потому Янис Соломонидис, прежде афинский журналист, взял на себя эту задачу и, как только добился доставки нужного оборудования, начал печатать пятьдесят экземпляров еженедельного листка, названного «Звезда Спиналонги». Листки переходили из рук в руки, и островитяне, все до единого, с жадным интересом читали их.

Поначалу в газетке печатались только местные новости, сообщалось название фильма, который привезут в субботу, часы работы аптеки и приема врача, перечень потерянных и найденных вещей и того, что выставлено на продажу, ну и, конечно же, сообщения о браках и смертях. Но со временем в листке появился обзор событий на материке, письма читателей и даже комиксы и карикатуры.

Но однажды в ноябре произошло важное событие, о котором в газете ничего не сообщалось. Ни предложения, ни слова о визите загадочного темноволосого человека, который, пожалуй, мог бы затеряться в толпе где-нибудь в Ираклионе. Однако в Плаке его заметили, потому что в деревне нечасто можно было увидеть человека в костюме, если только он не шел в свадебной или похоронной процессии, однако ничего такого в тот день не наблюдалось.