Текст книги "Остров"

– Мы никак не ожидали, что они атакуют с воздуха, да еще в таком количестве, – пояснил он. – Все думали, что они придут с моря. Некоторые из них сразу разбились, но многие приземлились вполне благополучно и сразу перегруппировались. – Молодой англичанин слегка замялся. И против собственной воли добавил: – Ну, были и такие, кому помогли умереть. – Он произнес это почти мягко, но, когда продолжил, объясняя, многие его слушатели побледнели. – Некоторых раненых немцев буквально разорвали в клочья, – сказал англичанин, глядя в свою кружку с пивом. – Местные жители.

Другой солдат достал из нагрудного кармана сложенный лист бумаги и, аккуратно его расправив, положил на стол перед собой. Под немецким текстом, напечатанным на листке, шел перевод на греческий и английский.

– Думаю, вы все должны это увидеть. Главнокомандующий немецких воздушных сил, генерал Штудент, издал этот приказ пару дней назад.

Деревенские столпились вокруг стола, чтобы прочитать написанное на бумаге.

Имеются доказательства того, что жители Крита повинны в нанесении увечий и убийстве наших раненых солдат. И потому без промедления и ограничений должны быть приняты ответные меры.

Я разрешаю любому подразделению, ставшему жертвой подобных злодеяний, следующие действия:

1. Расстрелы.

2. Полное уничтожение деревень.

3. Уничтожение всего мужского населения в любой деревне, давшей укрытие исполнителям упомянутых преступлений.

Военный трибунал не является необходимым для того, чтобы свершилось правосудие над теми, кто убивает наших солдат.

«Уничтожение всего мужского населения». Эти слова как будто подпрыгнули на бумаге. Деревенские застыли, как неживые, и слышалось только их дыхание. Но как долго они еще смогут вообще дышать?

Тишину нарушил англичанин:

– Немцы никогда прежде не встречались с таким сопротивлением, как на Крите. Это их застало врасплох. И ведь не только мужчины вступили в схватку, а женщины тоже, даже дети и священники! Немцы ждали полной и безоговорочной капитуляции, и от вас, и от союзников. Но честнее будет предупредить вас, что они уже чудовищно расправились с несколькими деревнями на западе острова. Они убили всех жителей и сожгли все, даже церкви и школы. – Он замолчал, не в силах продолжать.

В баре наконец начался шум.

– Будем ли мы им сопротивляться? – взревел Павлос Ангелопулос, перекрывая все голоса.

– Да! – выкрикнули в ответ сразу человек сорок.

– До самой смерти! – снова зарычал Ангелопулос.

– До самой смерти! – повторила толпа.

Хотя немцы редко осмеливались выходить наружу после наступления темноты, мужчины по очереди несли вахту у дверей бара. Они говорили долго, засидевшись за полночь, пока наконец воздух в баре не стал густым от дыма, а на столах не выстроился целый лес серебристых бутылок из-под ракии. Англичане, зная, что для них стало бы смертельной ошибкой появиться в деревне при дневном свете, собрались уходить еще до рассвета. Несколько тысяч союзников были переправлены в Александрию за несколько дней до того, а те, кто остался, старались не попасть в руки немцев, чтобы благополучно вести разведывательную работу. Англичане же должны были добраться до Ситии, где уже высадились итальянцы.

На взгляд англичан, прощание и объятия были слишком пылкими для столь краткого знакомства, но для греков такое проявление чувств дело обычное. Пока мужчины разговаривали и пили, несколько женщин пришли в бар с мешками провизии, такими тяжелыми, что солдаты едва смогли их поднять. Этого должно было хватить по меньшей мере недели на две, и англичане просто не знали, как выразить свою благодарность.

– Эфхаристо, эфхаристо, – снова и снова повторял один из них, знавший лишь это слово по-гречески.

– Да не за что благодарить, – твердили деревенские, – вы же нам помогаете. Это мы должны вас благодарить.

Пока все еще сидели в баре, Антонис Ангелопулос, старший из братьев Фотини, ускользнул и отправился домой, чтобы собрать кое-что: острый нож, шерстяное одеяло, сменную рубашку и свое оружие – маленький пистолет, подаренный ему отцом на восемнадцатилетие. В последнюю минуту он прихватил еще деревянную дудку, всегда лежавшую на полке рядом с самой драгоценной вещью отца – резной лирой. Это была тиаболи – деревянная флейта, на которой он играл с детства, а поскольку Антонис не знал, когда вернется домой, то не захотел оставлять ее.

Как раз в тот момент, когда он застегивал пряжки ремней на своей кожаной сумке, в дверях появилась Савина. Все жители Плаки мало спали в последние несколько дней. Люди были насторожены, полны тревоги, их время от времени поднимали с постелей вспышки в небе, говорившие о том, что вражеские бомбы падают на их города и села. Как можно спать, когда они почти уверены в том, что и их собственные дома вскоре запылают огнем, если они то и дело слышат грубые голоса немецких солдат, поселившихся в конце улицы? Савина тоже лишь дремала и сразу проснулась, услыхав шаги по твердому земляному полу и скрежет металла по шершавой стене, когда сын снимал пистолет с крючка, на котором тот висел. Конечно, Антонис совсем не хотел, чтобы мать его увидела. Она ведь станет его отговаривать.

– Что это ты делаешь? – спросила Савина.

– Хочу им помочь. Провожу этих солдат – они же заблудятся в горах, если с ними не пойдет тот, кто знает местность.

Антонис говорил с вызовом, как человек, ожидающий яростного сопротивления. Но к немалому своему удивлению, вдруг понял, что мать согласно кивает. Конечно, ее желание защитить сына было таким же сильным, как всегда, но она знала, что он поступает правильно.

– Ты прав, – сказала Савина и добавила с полным убеждением: – Это наш долг – поддержать их, как только можем.

Савина на мгновение сжала сына в объятиях, и он ушел, боясь упустить четверых чужаков, которые могли уже выйти из деревни.

– Будь поосторожнее, – негромко произнесла в темноту мать, хотя парень уже отошел слишком далеко. – Пообещай мне, что будешь осторожен.

Антонис бегом вернулся в бар. Солдаты уже вышли на площадь, последние слова прощания были произнесены. Он поспешил к ним.

– Я вас провожу, – сообщил он англичанам. – Вам нужен тот, кто знает все пещеры, расселины в ледниках и ущелья. Одни вы там можете погибнуть. Я научу вас, как выживать в горах – как найти птичьи яйца, съедобные ягоды и воду в таких местах, где вы и искать бы не стали.

Солдаты что-то одобрительно пробормотали, когда знавший греческий язык товарищ перевел им слова Антониса, а переводчик шагнул вперед.

– Там весьма опасно. Мы это уже поняли, на собственном опыте научились. Мы тебе очень благодарны.

Павлос держался в сторонке. Как и его жена, он буквально терял голову от страха за своего первенца, но и восхищался им. Он растил своих сыновей, рассказывая им все об окружавшем их мире. Опыт Антониса поможет англичанам, ведь сын чувствовал себя в горах как дома. Он знал, какими растениями можно отравиться, а какие можно есть, из листьев каких кустов можно изготовить отличный табак. Гордясь храбростью Антониса, тронутый его энтузиазмом, Павлос обнял сына, а потом, прежде чем пятеро мужчин отправились в путь, повернулся и пошел домой, зная, что его ждет Савина.

Гиоргис обо всем этом рассказал Элени, когда очутился на острове на следующий день.

– Бедняжка Савина! – хрипло воскликнула Элени. – Она, должно быть, заболела от тревоги!

– Но кто-то ведь должен был это сделать. А этот юноша готов к приключениям, – беспечным тоном произнес Гиоргис, стараясь немного смягчить впечатление от ухода Антониса.

– Но как долго он будет отсутствовать?

– Никто не знает. Это все равно что спрашивать, как долго будет идти сама война.

Они оба посмотрели через пролив на Плаку. Несколько человек виднелись на берегу, люди шли по своим делам. С такого расстояния все выглядело как обычно. Никто бы и не подумал, что Крит оккупировали враги.

– А от немцев есть какие-то неприятности? – спросила Элени.

– Да ты бы и не догадалась, что они там, – ответил Гиоргис. – Они патрулируют днем, но вечером их не видно. Но все равно такое чувство, что они за нами постоянно наблюдают.

Последнее, о чем Гиоргис стал бы рассказывать Элени, так это об ощущении постоянной угрозы, теперь как будто пропитавшем сам воздух.

– Как ты себя чувствуешь, Элени? – сменил он тему.

Состояние его жены начало ухудшаться. Пятна на лице распространялись, голос стал хриплым.

– Немножко горло болит, – призналась Элени. – Но это всего лишь простуда, я уверена. Расскажи лучше о девочках.

Гиоргис без труда понял, что Элени тоже хочется сменить тему. Он знал, что не следует слишком много говорить о ее здоровье.

– Анна как будто стала повеселее. Она все так же усердно учится, но вот дома ничего делать не желает. Вообще-то, она, пожалуй, еще ленивее стала. Свою тарелку она еще может помыть, а вот до тарелки Марии и не дотронется. Я уже готов сдаться и отстать от нее.

– Ты не должен позволять ей ничего подобного, ты же знаешь, – перебила его Элени. – Она так обзаведется еще худшими привычками. К тому же для Марии это нелегко.

– Да я понимаю. И Мария что-то такой тихой стала… Мне кажется, она куда сильнее тревожится из-за оккупации, чем Анна.

– В ее жизни и так уже было достаточно потрясений. Бедное дитя! – сказала Элени.

В такие моменты она чувствовала себя бесконечно виноватой перед дочерьми, которые росли без нее.

– Все это так странно, – продолжила она. – Нас тут война почти не затрагивает. Я даже чувствую себя еще более изолированной, чем всегда. Я не могу разделить с вами опасности, которым вы подвергаетесь.

Ее тихий голос дрогнул, и Элени изо всех сил постаралась не разрыдаться на глазах мужа. Это все равно ничему бы не помогло.

– Нам ничто не грозит, Элени.

Конечно, Гиоргис лгал: Антонис был не единственным местным парнем, присоединившимся к сопротивлению, а рассказы о невообразимой жестокости немцев по отношению к тем, кого они хоть в малейшей мере подозревали в шпионаже, заставляли жителей Плаки содрогаться от страха. Но жизнь все-таки продолжалась, почти как обычно. У людей оставались повседневные дела, время года тоже диктовало свои требования. Когда пришла вторая половина лета, нужно было собирать виноград, когда наступила осень, необходимо было собрать оливки, круглый год приходилось доить коз, готовить сыр и ткать ткани. Солнце всходило, как всегда, луна заливала ночное небо серебристым светом, а звезды сияли, безразличные к тому, что происходит под ними.

Но при этом в воздухе постоянно висело напряжение и страх перед жестокостями. Сопротивление Крита стало более организованным, и еще несколько мужчин из деревни исчезли, желая сыграть свою роль во все разворачивавшихся событиях войны. Это добавляло людям ощущения того, что рано или поздно жизнь может измениться коренным образом. Такие же деревенские жители, как мужчины Плаки, встали в ряды сопротивления, и немцы охотились за ними, чтобы подвергнуть самым нечеловеческим карам.

В начале 1942 года несколько подростков, среди которых были Анна и Мария, возвращались домой вдоль края воды.

– Смотрите! – закричала вдруг Мария. – Смотрите: снег!

Но снегопады прекратились уже несколько недель назад, и скоро должны были начаться настоящие оттепели. Так что же за белые хлопья кружили в воздухе?

Мария первой поняла, что это такое. Вовсе не снег падал с неба. Это была бумага. За несколько мгновений до этого над головами ребят прожужжал маленький аэроплан, но они не обратили на него внимания, давно привыкнув к тому, что немецкие самолеты очень низко летали над этой частью побережья. Но этот сбросил множество листовок, и Анна поймала ту, которая летела прямо к ней.

– Посмотрите-ка, – сказала она. – Это от немцев.

Ребята подошли ближе друг к другу, чтобы прочитать листовку.

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ ЖИТЕЛЯМ КРИТА

ЕСЛИ ВАША ОБЩИНА ДАЕТ УБЕЖИЩЕ ИЛИ ПРОДОВОЛЬСТВИЕ ВРАЖЕСКИМ СОЛДАТАМ ИЛИ ЧЛЕНАМ СОПРОТИВЛЕНИЯ, ВЫ БУДЕТЕ СУРОВО НАКАЗАНЫ. ЕСЛИ ВАША ВИНА БУДЕТ ДОКАЗАНА, ВОЗМЕЗДИЕ БУДЕТ БЫСТРЫМ И ЖЕСТОКИМ ДЛЯ ВСЕЙ ВАШЕЙ ДЕРЕВНИ.

Листки продолжали падать с неба, создавая белый подвижный ковер вокруг ног подростков, а потом их подхватывал ветер и уносил в море, и они смешивались с морской пеной. Дети долго стояли молча.

– Надо отнести несколько штук родителям, – предложил кто-то, подхватывая несколько листков до того, как их сдул ветер. – Мы должны предупредить их.

Ребята пошли дальше, набив карманы листовками, и их сердца колотились от страха.

Других жителей деревни послание поразило не меньше, только эффект оказался совсем не тем, на какой рассчитывали немцы.

– Ты сумасшедший! – заявила Анна, когда ее отец, прочитав листовку, просто пожал плечами. – Как можно не обращать внимания на такое? Эти члены сопротивления навлекают на всех нас опасность! Просто потому, что им хочется приключений!

Мария сидела съежившись в углу комнаты. Она уже чувствовала неминуемость взрыва. Гиоргис глубоко вздохнул. Он пытался совладать с собой, удержать желание выплеснуть на дочь весь свой гнев.

– Ты действительно думаешь, что они делают это ради собственного удовольствия? Замерзают насмерть в пещерах, едят траву, как какие-нибудь животные! Да как ты смеешь?!

Анна отшатнулась. Она любила выводить отца из себя, но ей редко случалось видеть в глазах Гиоргиса подобную ярость.

– Ты ничего о них не знаешь! – продолжил Гиоргис. – Ты не видела, как они входили глубокой ночью в бар, едва держась на ногах, почти умирая от голода, а подошвы на их башмаках такие тонкие, как луковая шелуха, а кости почти протыкают кожу! А ведь они это делают ради тебя, Анна, и ради меня и Марии!

– И ради нашей мамы, – тихо добавила из своего угла Мария.

Каждое сказанное Гиоргисом слово было чистой правдой. Зимой, когда горы покрывались снегом, а ветер завывал в кривых ветвях падубов, мужчины действительно с трудом выдерживали холод, прячась в пещерах. Там, в путанице горных ходов высоко над деревней, им приходилось довольствоваться теми каплями воды, что стекали со сталактитов, и у некоторых не хватало выносливости. Летом же, под палящим солнцем, они испытывали весь жар островного пекла, а когда пересыхали горные ручьи, жажда становилась еще более мучительной.

А такие вот листовки только усиливали решимость жителей Крита сопротивляться. Они и не думали сдаваться, они готовы были рисковать, не страшась последствий. Немцы все чаще и чаще появлялись в Плаке, обыскивая дома в поисках хоть каких-то следов партизан, вроде раций, и постоянно допрашивали Вангелиса Лидаки, потому что он, будучи владельцем бара, в дневное время оставался почти единственным мужчиной в деревне. Другие работали на склонах холмов или в море. А вот по ночам немцы никогда не являлись, и ясно было, что это заслуга самих критян: оккупанты боялись появляться где-нибудь после наступления темноты, они не желали бить ноги по камням местных троп, осознавая, что в темноте становятся слишком уязвимыми.

Однажды в сентябре, вечером, когда Гиоргис и Павлос сидели, как обычно, за своим столиком в углу бара, в зал вошли трое незнакомцев. Мужчины мельком глянули на них, но тут же вернулись к своему разговору, с ритмичным постукиванием перебирая четки. До оккупации и начала сопротивления в деревне редко появлялись посторонние люди, но теперь это стало обычным делом. Но один из чужаков направился прямиком к их столику.

– Отец… – тихо произнес он.

Павлос поднял голову и от изумления открыл рот. Это был Антонис, но совершенно не похожий на того полного идеалов мальчика, каким он уходил год назад. Одежда висела на нем, как на вешалке, а пояс был дважды обернут вокруг талии, чтобы удержать на месте штаны.

Лицо Павлоса все еще было мокрым от слез, когда прибежали Савина, Фотини и Ангелос. За ними моментально отправили сына Лидаки, и теперь происходило то, что и должно было происходить между любящими друг друга людьми, которые прежде не расставались даже на день. Но это была не только радость, но и боль, когда они увидели Антониса – тот выглядел так, словно умирал от голода, был изможден и постарел не на год, а на целое десятилетие с тех пор, как они видели его в последний раз.

С Антонисом пришли двое англичан. Но по их виду никто бы не догадался о том, что они иностранцы. Они загорели до черноты и отрастили экстравагантные усы, подстриженные по местной моде, и уже достаточно хорошо говорили по-гречески, чтобы общаться с местными. Англичане рассказали многое о том, как они сталкивались с вражескими солдатами, и, прикидываясь пастухами, выдавали себя за жителей Крита. Они за прошедший год несколько раз пересекали остров, одной из их задач было наблюдение за продвижением итальянских военных частей. Штаб-квартира итальянцев находилась в Неаполи, самом большом городе в префектуре Ласити, и тамошние части, похоже, только тем и занимались, что ели, пили и развлекались с местными проститутками. Но другие части расположились на западе острова, за их маневрами проследить было гораздо труднее.

Исстрадавшиеся желудки гостей быстро наполнились бараньим рагу, а головы у них закружились от цикудии, и они до поздней ночи рассказывали о том, что происходило вдали от Плаки.

– Ваш сын стал замечательным поваром, – сообщил Савине один из англичан. – Никто не умеет печь желудевые лепешки так, как он!

– Или готовить рагу из змей и дикого тимьяна! – пошутил второй.

– Ну, тогда нечего удивляться тому, что вы такие тощие, – откликнулась Савина. – До того как все это началось, Антонису разве что картошку приходилось иногда варить.

– Антонис, расскажи им, как мы надули фрицев, заставили их думать, что мы братья! – предложил один из англичан.

И вечер потек дальше; несмотря на тревогу и страх, люди с удовольствием смеялись над шутками. А потом из-за стойки бара достали лиры, и все запели. Пели мантинады, англичане пытались запомнить строки, говорившие о любви и смерти, борьбе и свободе, а их сердца и голоса почти полностью сливались с сердцами и голосами критян, перед которыми англичане были теперь в большом долгу.

Антонис провел ночь в родном доме, а иностранцев разместили у тех деревенских, кто готов был рискнуть. Они впервые за долгое время спали на чем-то, кроме твердой земли. Но поскольку уходить нужно было еще до рассвета, то роскошь набитых соломой тюфяков досталась им ненадолго, а утром они, натянув высокие сапоги и надев на лохматые головы черные фестончатые шапки, покинули деревню. По виду англичан даже местные не догадались бы, что эти двое – не коренные жители Крита. Ничто их не выдавало. Разве что кто-то мог, поддавшись соблазну, выдать их за вознаграждение…

А голод на Крите уже свирепствовал вовсю, и местные жители, пожалуй, готовы были принять то, что они называли «немецкими драхмами», за кое-какие сведения о том, где прячутся бойцы сопротивления. Нищета и голод могут испортить даже самых честных людей, а такие предательства приводили к самым страшным зверствам, какие только могут происходить во время войны, – к массовым казням и уничтожению целых деревень. Больных и старых сжигали прямо в их постелях, у мужчин отбирали оружие и хладнокровно их расстреливали. Опасность предательства была самой что ни на есть реальной, а это значило, что Антонис и ему подобные могли только изредка и ненадолго навещать родных, понимая, что их присутствие в деревне подвергает опасности ее жителей.

В течение всей войны единственным местом, которое действительно не страдало от немцев, оставалась Спиналонга, где прокаженные были защищены от наихудшей из всех болезней: от оккупации. Возможно, лепра и разрушала семьи и дружбу, но немцы куда более эффективно уничтожали все, к чему прикасались.

В результате оккупации поездки Николаоса Киритсиса в Плаку прекратились, потому что путешествия из Ираклиона и обратно без видимой необходимости рассматривались оккупантами как подозрительные. Это, конечно, огорчало Киритсиса, но он был вынужден на время оставить свои исследования; в его помощи нуждались раненые и умирающие, которых хватало в Ираклионе. Так отзывалось на людях это безумное вторжение. Теперь любой, кто хоть сколько-нибудь понимал в медицине, трудился с утра до ночи, помогая больным и искалеченным, накладывая повязки, борясь с переломами и леча заболевших дизентерией, туберкулезом, малярией и другими болезнями, которые были обычным явлением в полевых госпиталях. Возвращаясь по вечерам домой, Киритсис был настолько изможден, что и думать забыл о прокаженных, еще недавно представлявших собой его главную заботу.

Отсутствие доктора Киритсиса для обитателей Спиналонги было, пожалуй, наихудшим побочным эффектом войны. Все те месяцы, пока он еженедельно навещал остров, больные лелеяли надежду на будущее. А теперь снова единственной реальностью для них стало настоящее.

А вот поездки на остров Гиоргиса участились. Очень скоро он понял, что афиняне без труда могут позволить себе всю ту роскошь, какую они имели до войны, несмотря на то что им приходилось платить за это все больше и больше.

– Послушайте, – говорил Гиоргис своим друзьям, когда они сидели на берегу, занимаясь починкой сетей, – я был бы дураком, если бы стал задавать лишние вопросы. У них есть деньги, чтобы заплатить мне, так разве я вправе спрашивать, откуда они берут столько средств, чтобы покупать все на черном рынке?

– Но вокруг множество людей, у которых даже последняя горсть муки кончается! – возразил ему один из рыбаков.

Зависть к богатству афинян была главной темой и в баре, преобладая во всех разговорах.

– Почему они должны питаться лучше, чем мы? – резко спросил как-то Павлос. – Как это они могут позволить себе шоколад и хороший табак?

– У них есть деньги, вот и все, – ответил Гиоргис. – Хотя и нет свободы.

– Свобода! – фыркнул Лидаки. – Ты вот это называешь свободой? Нашу страну захватили проклятые германцы, с нашими юношами жестоко обращаются, наших стариков сжигают в собственных домах! Как раз там и есть настоящая свобода! – воскликнул он, тыча пальцем в сторону Спиналонги.

Гиоргис прекрасно понимал, что бессмысленно спорить с друзьями, и замолчал. Даже те, кто отлично знал Элени, теперь время от времени забывали, что и она тоже находится на том острове. Хотя иногда все-таки кто-нибудь невнятно бормотал извинения, понимая, что бестактно ведет себя при Гиоргисе. Но только он сам и доктор Лапакис знали, как все обстоит на самом деле. Впрочем, Гиоргис догадывался, что ему и половины не известно. Он ведь видел лишь вход в туннель да мощную стену, но он слышал от Элени много рассказов.

Когда Гиоргис был на Спиналонге в последний раз, то заметил еще более тяжкие изменения в состоянии жены. Сначала у нее были только едва заметные припухлости на груди и спине и самое ужасное – на лице. А теперь ее голос звучал едва слышно. Иногда Гиоргис думал, что это связано с тяжкими переживаниями, но дело, конечно, не только в них. Элени говорила, что у нее как будто сжато горло, и обещала сходить к доктору Лапакису за лекарством. Она старалась держаться как можно бодрее с Гиоргисом, чтобы он возвращался домой к девочкам не слишком подавленным.

Гиоргис видел, что болезнь завладевает его женой и она, как и большинство прокаженных на острове, будь они хоть нищими, хоть с полными карманами денег, теряет надежду.

Люди, с которыми Гиоргис чинил сети на берегу или сидел в баре, проводя время за игрой в триктрак или карты, были теми самыми людьми, вместе с которыми он вырос. И их фанатизм, их узкие взгляды заразили бы и его тоже, если бы не его связь со Спиналонгой. Это обстоятельство дало Гиоргису некое особое понимание мира, каким никогда не смогли бы обладать его односельчане. Он сдерживался, прощая им их неведение, потому что ничего другого сделать не мог.

Гиоргис продолжал возить на остров пакеты и посылки. Какое ему было дело до того, что их содержимое добывалось не совсем законным путем? Разве любой другой не делал бы то же самое, обладай он такими же средствами, как афиняне? Ему и самому хотелось бы дать своим дочерям то, что могли себе позволить лишь немногие обитатели Спиналонги. Именно поэтому он усердно трудился ради собственной выгоды – раз уж ему нужно было содержать Анну и Марию. Люди на острове были больны и выброшены из общества, но преступниками они не были. Об этом жители Плаки, ради собственного удобства, забывали.

Немцы боялись Спиналонги с сотнями прокаженных, живущих там, за узкой полоской воды, и потому разрешили поставки, потому что последнее, чего бы им хотелось, так это чтобы кто-нибудь из обитателей острова покинул его, явившись в поисках пропитания на материк. Однако одному из больных удалось все же сбежать. Был конец лета 1943 года, и заключенное итальянцами перемирие привело к тому, что в префектуре Ласити появилось еще больше немцев.

Как-то во второй половине дня Фотини, Анна, Мария и еще пять-шесть ребят играли, как обычно, на берегу. Они уже привыкли к присутствию немецких солдат, и то, что один из них подошел совсем близко, не привлекло их внимания.

– Давайте камешки бросать! – предложил кто-то из мальчиков.

– Да, кто дальше! – поддержал его другой.

Плоских гладких камней на берегу хватало, и вскоре они полетели в воду, слегка подпрыгивая над гладкой поверхностью, чтобы достичь невидимой цели.

Внезапно один из мальчиков закричал:

– Стой! Стой! Там кто-то есть!

Он был прав. С острова к их берегу кто-то плыл. Немецкий солдат тоже это заметил и наблюдал с презрительным видом.

Дети подпрыгивали на месте, крича пловцу, чтобы тот поворачивал обратно, поскольку предвидели недоброе.

– Да что он делает? – воскликнула Мария. – Он разве не знает, что его могут убить?

Прокаженный медленно, но упорно продвигался вперед. То ли он не замечал солдата на пляже, то ли был готов рискнуть – хотя это и было самоубийственно, – потому что просто не мог больше выносить жизни в колонии. Дети продолжали кричать во все горло, но в то мгновение, когда немец поднял винтовку, умолкли, застыв от ужаса. Немец подождал, пока мужчина подплывет ближе, и, когда тому оставалось до берега метров пятьдесят, убил пловца. Это была хладнокровная казнь. Как в тире. На этом этапе войны люди уже слышали множество историй о кровопролитиях и казнях, но дети ничего такого сами не видели. Но в это мгновение они поняли разницу между рассказами и реальностью. Звук единственного выстрела отдался от воды, его умножили горы, высившиеся позади, и красное покрывало расползлось по поверхности спокойного моря.

Анна, старшая из детей, отчаянно закричала на солдата:

– Ты выродок! Ты немецкий выродок!

Несколько младших детей заплакали от испуга и потрясения – с этими слезами они потеряли детскую невинность. К этому времени уже несколько десятков человек выскочили из своих домов, услыхав крики, и увидели, как дети сбились вместе, рыдая и всхлипывая. До Плаки как раз на этой неделе дошел слух, что враги стали применять новую тактику: когда они подозревали, что партизаны готовят нападение на них, они забирали из какой-нибудь деревни всех маленьких девочек и использовали их как заложниц. Рассчитывать на безопасность детей теперь не приходилось, и деревенские сначала подумали, что нечто подобное происходит сейчас на берегу, но там они увидели одного-единственного солдата. Люди были готовы разорвать его в клочья голыми руками. Но тот с предельным хладнокровием небрежным жестом показал на море. Тело уже исчезло под водой, но красное пятно держалось на поверхности, как растекшаяся нефть.

Анна, всегда бывшая вожаком, крикнула взрослым, заглушая общие рыдания:

– Прокаженный!

Те все сразу поняли и отвернулись от солдата. Их настроение резко изменилось. Некоторых из них совершенно не беспокоила смерть какого-то больного. Их и без того много оставалось на Спиналонге. А за то небольшое время, которое понадобилось родителям, чтобы успокоиться, поняв, что с их детьми ничего не случилось, солдат исчез. И его жертва тоже, и кровь растаяла в воде, и все могли бы спокойно забыть о случившемся.

Но Гиоргис не мог принять все так спокойно. Его отношение к жителям Спиналонги никак нельзя было назвать равнодушным. В этот вечер, когда он привел свою старую потрепанную лодку через пролив, Элени рассказала ему, что прокаженным, избравшим для себя вот такую хладнокровную казнь, свидетелем которой все они стали, был молодой человек по имени Никос. Выяснилось, что он регулярно сбегал с острова под покровом темноты, чтобы навестить жену и ребенка. Поговаривали, что как раз сегодня был третий день рождения его сына, и Никосу захотелось увидеть его хоть раз при дневном свете.

Дети на пляже Плаки оказались не единственными свидетелями случившегося. На Спиналонге тоже собралась целая толпа, наблюдавшая за Никосом. Не существовало каких-то правил или ограничений, защищавших людей от безумных выходок, и лишь немногие ощущали на себе сдерживающую руку мужа, жены или возлюбленного, когда вдруг их тянуло совершить подобное. Никос был похож на человека, умиравшего от голода, и этот голод управлял всеми его мыслями и поступками. Он жаждал общества своей жены, но еще больше хотел видеть сына, свою собственную плоть и кровь, образ собственного незапятнанного, чистого детства, отражение самого себя в детстве. И он заплатил за это желание своей жизнью.

Никоса в ту же ночь оплакали на островке. В церкви были прочитаны молитвы, состоялись поминки, хотя и не было тела, которое можно было бы похоронить. Смерть никогда не оставалась без внимания на Спиналонге. Ее воспринимали с тем же достоинством, как в любом месте на Крите.

После этого происшествия Фотини, Анна, Мария и остальные дети, игравшие в тот день на берегу, жили в постоянной тревоге. В одно мгновение, которого едва хватило бы камешку, чтобы проскользить над волнами, их беспечное детство закончилось и все стало другим.