Текст книги "Моя прабабушка была рекой"

Коряга

Алиса Горислав

На берег вынесло жутко скрюченную корягу.

Этим июнем, дождливо-пасмурным, когда небеса изрыгали злостно рыдающие потоки воды, да такие, что противоположный берег Камы, высокий скалами, становился чёрно-белым, река особенно бурлила, недовольно и строго. Ни один рыбак не рискнул бы выйти в её воды; и слышно рёв было даже из деревушки, ютившейся среди скрипучих вековечных сосен, и казалось даже, что из реки выходит всякая нечисть нехорошая, а потому старухи и старики ворчливо наказывали детворе держаться поодаль и не гневать лишний раз норовистую Каму. Унялись и вечно стреляющие друг в друга пароходы – серые от боевой копоти громады, стремительным ходом прорывающие багрянящиеся кровью воды; и не сновали туда-сюда баржи-батареи, и стихли людские вопли – то тонущих, умоляющих в последний момент о пощаде, то ликующе-радостные, когда очередной гигант шёл к каменному дну, изрыгая дым последнего хожденья по воде, то жалобно-стонущих ранениями.

Где-то там шла война, а в тихом Левшино продолжалась скудная жизнь, будто не прибивало к берегам тела погибших, и не важно, красных или белых, между которыми Улляна разницы так и не поняла – все после смерти одинаковые. Покрытые голодными речными раками, распухшие от воды, ставшей последним пристанищем несчастного, все мокрые (вязь букв на тугументах расплывалась неопрятными кляксами, и никто бы не смог, пусть даже бы умел, прочитать имя несчастного), с перекошенными лицами, с пустыми брюхами – кем они были при жизни? Первыми помощниками величавых капитанов; инженерами, чьи гении творили водные махины; простыми матросами, брошенными под беспощадный мясницкий нож войны? Улляна часто вглядывалась в их лица, старые и молодые, красивые и искорёженные, синие и белые, будто бы могла прочитать их историю, но, увы, этого не происходило; а потому – порой придумывала сама, что с ними случалось до смерти. Сердобольные деревенские перетаскивали тела аккуратно и хоронили, хотя, может, беда была даже не в сострадании, а в нежелании помереть от какой болячки: всем ведь известно, что трупы имеют дурное обыкновение гнить, а гниль – источник заразы, косящей всякого без разбору. Умирать никто не хотел, пусть смерть и дышала в спину каждый день, выдыхала копотью пароходных труб, скованных бронёй, гудела, трещала и визжала винтами, сломленными на мелководье.

Хоть и зима нескоро должна наступить, но бабушка уже бранилась турупайкой, жаждущей вот-вот разорвать ледяными когтями всякого, кто впадёт в немилость, но Улляна пропускала мимо ушей её увещевания. Улляна турупаек не боялась – только вздыхала; некогда ученица инженерного техникума, после захвата Перми чекистами она сбежала в родную деревню: в городе становилось опасно, да и смотреть на это все не хотелось. Казалось, если закрыть глаза, спрятаться, как в далёком детстве, под одеялом, то никакой барабашка тебя не достанет и за ногу не схватит, и мир в такие моменты вокруг будто перестаёт существовать, и ты сосредотачиваешься на своём дыхании, и под одеялом становится дышать густо и тяжело – так, что клонит в сон; и ничего не страшно больше, и грядущее не нависает свинцовой громадой, и белый пассажирский лайнер, радостно рассекающий воды Камы, гудит людям на пристани, и мел скрипит по доске, и перо скользит по бумаге, и чертежи скрипят под линейкой.

Это только потом она узнала, что бояться надо не барабашек и не турупаек. А, в основном, того тёмного, тягучего, страшного, липкого, гадкого комка внутри, похожего на разлитую нефть.

Как бы то ни было, но коряга привлекла внимание Улляны: в голове смутно вставали истории о шишигах, чов юса нывах и прочих русалках, сидящих насоснах да расчёсывающих волосы. Когда-то сосед рассказывал, мол, его прапрадед как-то гребень у шишиги украл, а та ночью пришла ломиться, вся мокрая, с водорослями и раками, стучала в окна, гребень требовала, так прапрадед через окошко его передал, и шишига была такова – тут же прочь пошла! Деревенские бабки говаривали, что коряга – к несчастью, а другие им отвечали, дескать, и без коряги понятно, что добра им не видывать, и что житьё станет хуже, и что голод грянет, и что зима тяжкая будет, и что мрачнее и жутчее никогда не бывало, даже в войну настоящую, всемировую и кровавую, завалившую землю мертвецами.

Бог, говорили с придыханием, всех оставил, насмотрелся уж, люди каковы, покачал седой головой да сгинул, равно что шишига со своим гребнем злосчастным. Батюшка церковный, должно быть, таких неверных гонял бы, да вот только и без того занят был: надо же кому-то отпевать всех усопших, прибитых к берегу.

Улляна села на мокрую и холодную корягу, и ветер тут же пробрал её до костей. Рябистая вода никак не успокаивалась, и Кама шумно дышала, будто бег по уральской земле её безмерно утомил, но остановиться она никак не могла бы: надо питать земли, надо связывать города и деревни, надо переплавлять грузы, каких становилось все меньше и меньше. Когда-то Улляна наблюдала, как по реке плывут гружёные солью баржи – из Соликамска, конечно; как сплавляют поваленные, разбитые на бревна деревья, как иные из них тонут или прибиваются к берегу; как лодчонки с сетями тащат за собой знатные уловы, чтобы обменять в городе на новые сети или винты для лодок: уральские воды стачивают один за другим, не зная пощады, и жадно вгрызаются в каждого, кто пытается прорваться сквозь них.

Зашуршала галька за спиной: кто-то шёл, тяжело и неторопливо, будто тащил какую ношу на плечах. Улляна обернулась, но никого не увидела – только ветер встрепал волосы и запустил холодные пальцы под кожу. Стало зябко; поёжилась, и зубы застучали друг о друга, но идти никуда не хотелось, уже из упрямства. Где-то в отдалении загудело: слишком далеко, чтобы вдруг выполз из-за деревьев, обивающих крутой поворот Камы, корабль, но достаточно близко, чтобы услышать. Улляна невольно встала, смотрелась в густеющие сумерки, но как бы ни всматривалась, никого не показалось. И по воде никто не проплыл лицом вниз или незрячими глазами к небу.

Снова шелест.

На этот раз Улляна оборачиваться не стала – и услышала голос:

– Не мерзно одной тут сиживать?

Кто разговор завёл, Улляна не поняла: не то старуха, не то девица, не то старец, не то юноша. И не местный, иначе бы узнала: трудно не узнать, когда на всю деревню – человек тридцать.

– Мерзно, – честно призналась она.

– Но не уходишь, – утвердил незримый собеседник. – Сидишь тут одна на коряге, на реку глядишь и о кораблях думаешь?

Что отвечать пришелице, Улляна не знала – только кивнула.

– Говаривают, когда корягу из реки выносит, то ждать тяжёлого года.

– Чего говаривать, – отозвалась Улляна. – Год и так тяжёл. И этот, и предыдущий, и все те, что до него. Отчего ждать, что дальше будет лучше? Хуже ж только становится.

Послышался смешок, булькающий, будто кто-то каменный блинчик бросил в воду, и тот, трижды ударившись о гладь, потонул.

– Так и есть. – Улляна почему-то уверена была, что незнакомка кивнула. – Счастия ждать не стоит, не обманывайся. Но коряга – знак, что быть дурному совсем скоро.

– Вечно все говорят, что быть дурному. А куда хуже-то? И не кажется никому, что лучше вовсе никогда не становилось? – Улляна хмыкнула. – Так с чего бы вовсе всем этим гадателям, прорицателям и прочим менять предсказания, когда работает?

– Ни во что не веришь, да?

– Почему же? – Она пожала плечами, так и не поворачивая головы на пришелицу рядом, будто останавливало что, нашёптывая настойчиво: не надо. – В человека верю.

– И не обманывалась?

– В том и смысл веры в человека: когда знаешь, чего ждать, то не изумляешься.

Незнакомка издала странный звук, как когда, погрузившись с головой в озерцо с подругами, смеёшься, и пузыри, окутывая на мгновения твоё лицо, вьются вверх. Только вот нынче нет ни подруг, ни веселья; перед глазами снова встаёт лицо Таньки – её раздавила толпа, когда она вместе со всеми пыталась пробиться на пароход, шедший от Перми, окровавленной и сломанной; и делается так горько и больно, что хочется заплакать: щиплет глаза, и в груди встаёт болезненный ком, и носом вот-вот польются некрасивые сопли. Это только в литературе слёзы – нечто эстетичное и возвышенное; Улляна же по своему опыту знала, что рыдания – это опухшее к утру лицо, лопнувшие кровавыми сетями сосуды, мокрые алые щёки и густые сопли.

– Горько жить.

Улляна проглотила вязкую слюну, с трудом, прежде чем отозваться коротко и вяло:

– Угу.

– А хочешь, чтобы всё прекратилось? – кивнула на реку чужачка. – Чтобы ни войны, ни пароходов, ни мертвецов больше не было?

– Хочу, – шепнула Улляна.

Кто ж не хочет? Как можно хотеть, чтобы продолжалось?

В глазах пришелицы плескалась вода, сверкали тайными огнями болота, рычал водопад среди скал, бултыхались сверкучие рыбы чешуёй, и Улляна покорно шла за ней в Каму, и в лёгкие проникала сама река, и дышать было нечем – только водой; и отпевать её не стали, а бабушка не снимала траура до самой смерти.

Шёл к середине июнь 1919 года.

***

Корабли отходили к Левшино.

Улляна и не незнакомка боле, но не сестра, не та, какую назовёшь родной, новой семьёй, но всё ещё важная часть новой жизни – товарка, присматривались издалека. Не то чтобы их волновала политическая подоплёка событий; не то чтобы важно было то, что те люди, на берегу, потрошащие корабли, чтобы отправить их кусочки в Сибирь по приказу Колчака, – белые; не то чтобы бадь вужьи поддерживали красных и потому изыскали способ белым навредить – искать такой смысл в их действиях было бесполезно. Тех, кто бежал, они не трогали – только смотрели, как моряки с благородного «Александра» (Улляна шепнула беззвучно это имя, словно выступившее из далёкого прошлого) скрывались в ночи.

Небо светлело, ожидая рассвета.

– Гляди, – булькнула Улляна. – Готовят цистерны.

Товарка спрашивать, что это, не стала: ей хватило чёрной жижи и сверкнувшего в глазах Улляны пламени, чтобы понять, к чему всё идёт.

– Потравят реку, – добавила Улляна на тот случай, если её не поняли, но товарка кивнула. – Надо замедлить течение. Сможем?

– Потопи соломовый плот, – одними губами шепнула бадь вужья. – Он там, выше. Огонь любит солому.

Добраться до плота Улляна не успела самую малость: пламень, стремглав пробежавшись по нефтяному потоку, сверкающему перецветно на глади воды, взгрязся в солому, а ветер направил плот ровно к кораблям. Они смыкали ряды плотно, как воины древности, и без трепета, пустыми иллюминаторами, уставились на огонь; он обнимал их всех сразу, не зря разбора.

Над Камой и Чусовой клубился серый дым, а суда опускались на дно.

Они ничего не смогли. Человек оказался сильнее.

***

И всё же над новыми речными судами теперь упрямо – будто не благодаря, а вопреки – развевались алые флаги – Улляна глядела на них из-под толщи воды так, что никто бы и не смог заметить. Белые пассажирские пароходы, словно из прошлой жизни, мерно прорезали острыми носами Каму, и люди, счастливые, восторженные, такие обычные, глядели в оба, прохаживались по палубам, что-то друг другу показывали на противоположном берегу.

ИСТОЧНИК

Бадь вужья – в мифологии коми, водяной дух, воплотившийся в корягу. Выглядит как обычный кусок дерева, принесённый неизвестно откуда ледоходом. Но в близи от её местоположения обязательно начинают тонуть люди, так бадь вужья требует жертв. И только если разрубить и сжечь корягу, многочисленные смерти прекращаются.

Чов юса ныв, в переводе «девушка с реки Чов» – по коми-зырянским преданиям, женщина-утопленница с длинными волосами, которая любит сидеть при луне на ветках сосен. По легенде в омуте на реке Чов утонули молодые девушки, которые позже вернулись в виде водных духов в белых одеждах.

Бабушка, я вернулась

Валерия Калужская

– В квартире бардак, ты не обращай внимания, – предупредила Аня и крикнула вглубь тёмного коридора: – Бабушка, я дома! Я с подругой!

– Здравствуйте! – в тон ей прокричала Олька.

Из глубины квартиры послышались шаркающие шаги. Аня успела разуться, пристроить кеды на подставку для обуви и указать на неё Ольке, прежде чем бабушка Куоманку добралась до прихожей.

– Здравствуйте, – протянула бабушка и, прищурившись, оглядела Ольку с явным подозрением. Даже, кажется, неодобрительно.

– Это Олька, мы вместе учимся, а это бабушка Куоманку, я у неё живу, – представила их друг другу Аня. – Бабушка, мы у меня в комнате посидим, шуметь не будем, нам учиться надо.

– Учитесь, – со значением кивнула бабушка. – Кушать хотите?

– Нет, только чай будем, – отказалась Аня.

Она ловко протиснулась мимо бабушки, не задев в захламлённом коридоре ни старого шкафа, ни покосившегося комода, ни высоченную – почти в человеческий рост – стопку сложенных друг на друга газет, и поманила Ольку за собой. Та попыталась повторить манёвр, но так ловко у неё не вышло, газеты всё-таки опасно накренились, зашуршали – бабушка успела их поймать и предотвратить сход лавины, неожиданно стремительно и ловко для своего возраста.

На вид ей было лет сто пятьдесят, не меньше.

– К чаю что дать? Мёду? Пряников? – Бабушка направилась на кухню, всё так же шумно шаркая ногами.

– Я сейчас сама всё сделаю, не волнуйся! – попросила Аня, подталкивая Ольку в сторону своей комнаты.

Присевшая на край дивана Олька невольно слышала суету на кухне, звук закипающего чайника, негромкий разговор Ани и бабушки Куоманку.

– Откуда родом эта люəса копта11
  (нганас.) «русская девушка»


[Закрыть], Анчику?

– Да я точно не помню, бабушка. Откуда-то из края. Из Ачинска, что ли. Или с Ангары откуда-то.

– Не с севера?

– Нет, не с севера. У нас в группе с севера только я.

– А когда на север поедешь?

– Даже не знаю, бабушка. Что мне там делать?

Закипевший чайник громко щёлкнул кнопкой, сигнализируя о готовности, зажурчал кипяток. Олька перестала прислушиваться, огляделась. В гостях у Ани она оказалась впервые – та никого к себе не приводила, не хотела лишний раз беспокоить бабушку. «Ты же у неё просто комнату снимаешь, – убеждала Олька. – Какая тебе разница? Не запрещено ведь!», но Аня упорствовала, слишком правильно воспитанная.

Квартира выглядела уныло. Старый, «бабушкин» ремонт, куча какого-то хлама, потёртая мебель неизвестно каких годов. В памяти у Ольки всплыло словосочетание «чехословацкая стенка» – она понятия не имела, как эта самая стенка выглядит, но казалось, что должна вот в точности так. Ковёр на стене и домотканые половики усиливали впечатление.

Это была такая обычная квартира, жильё типичной пенсионерки, что Олька даже слегка разочаровалась. Она надеялась на что-то поинтереснее.

Вошла Аня, держа в руках две исходящих паром кружки, пристроила их на письменный стол и ускакала обратно на кухню – за мёдом или пряниками. Жадничать не стала: принесла и то, и другое, и сухари с изюмом.

– Надо мозг глюкозой подпитать, – пояснила она, сгружая всё на стол. – Давай, не стесняйся.

И всё же, прежде чем взяться за чай, Олька вытряхнула из сумки пухлые тетради с конспектами – для успокоения совести. Она же сюда учиться пришла.

– Как она тебя называет? – Олька подула на горячий чай и осторожно сделала крохотный глоток. – Анчику?

– Это на наш манер, – пояснила Аня. – У нас часто дают отдельно русские имена и нганасанские, но со мной не стали заморачиваться, назвали Анной и всё. А бабушка Куоманку уже переделала, ей так удобнее.

– Круто, – кивнула Олька. – Экзотика.

– Ну такое себе. Мне это всё не слишком интересно, я от корней совсем оторвана. – Аня сделала неопределённый жест. – Меня родители этим не грузили, а с бабушкой-нганасанкой я мало общалась.

Она подтянула к себе Олькины конспекты и принялась их листать.

– Главное нам сегодня с анализом разобраться до завтрашнего семинара. – Олька тоже взяла тетрадь. – Ты же мне поможешь?

– Да не вопрос. – Аня продолжала листать. – С гематологией у меня вроде всё хорошо…

Олька понемногу расслаблялась в чужой квартире, залезла на диван с ногами. Аня тоже поджала пальцы – по полу тянул ощутимый сквозняк. Она вытащила вложенные в тетрадь отпечатанные на принтере листы с результатами анализов крови и принялась, прихлёбывая чай, их просматривать.

– О, интересный какой! – заметила она и, отставив чай в сторону, потянулась через угол стола, показывая Ольке: – Смотри! Тут у нас билирубин…

***

Когда два часа спустя Аня стучала по столу пачкой исписанных листов, пытаясь выровнять стопку, Олька задумчиво разглядывала самый первый анализ.

– Да, не завидую я тому, чья это кровь, – по-своему интерпретировала её заинтересованность Аня. – Помрёт небыстро и мучительно.

– А врачи ничего не находят, – вполголоса проговорила Олька и, подняв глаза и встретившись взглядом с удивлённой Аней, подтвердила: – Да, это моя кровь.

– Твоя? – Аня от неожиданности разжала пальцы, и листы разлетелись по столу. – Но… В смысле?! Тут человек умирает почти!

Олька развела руками.

– Я специально в пачку свой анализ подсунула, – призналась она. – Хотела, чтобы ты посмотрела, вдруг я что-то упускаю. Я уже и у эндокринолога была, и у гастроэнтеролога, и УЗИ делала, и дуоденальное зондирование… – Она махнула рукой. – По всему я здорова – ну, более или менее. А по анализам вот такой ад.

– Странно это, – неуверенно пробормотала Аня. Она вообще не знала, что сказать, но не молчать же.

– Ладно, разберёмся, – с наигранной весёлостью отмахнулась Олька. – Мы же будущие врачи, не справимся, что ли? Не парься.

– Как тут не париться! – возмутилась Аня.

Они с Олькой подружились в первый же учебный день. Сели по случайности за один стол в аудитории, а во время переклички выяснилось, что обе носят птичьи фамилии – Аня Орлова и Оля Рябчик. Их так в группе и прозвали: «злыми птичками», в честь мобильной игры. Они всегда были вдвоём, вместе учились, вместе прогуливали, вместе пересдавали заваленный зачёт по костям… Если о ком-то в этом огромном чужом городе Аня и беспокоилась, то только об Ольке!

– Ладно, я пойду, мне ещё до общаги ехать. – Олька вдруг заспешила, как попало запихала конспекты в сумку. – Увидимся завтра на парах.

Только проводив её и заперев дверь, Аня сообразила, что так толком ничего подруге не сказала, даже не попрощалась.

– Ушла? – раздалось из-за спины, и Аня чуть не подпрыгнула.

Бабушка Куоманку сильно шаркала ногами при ходьбе, но, если было надо, могла двигаться совершенно бесшумно.

– Да, – подтвердила Аня. – Только вот я за неё теперь беспокоюсь…

– Кровь у неё неладная. – Бабушка продолжала смотреть на закрытую дверь, словно Олька осталась стоять за ней на лестничной площадке.

– Слышала наш разговор? – вскинулась Аня.

– Какой разговор? Я телевизор смотрела, – удивилась бабушка и пояснила: – Кровь у неё стала неладная. Потому что она человека убила.

– Че-его?! – переспросила Аня. – С чего ты это взяла?

– Вижу, – отрезала бабушка.

– Бабушка, мы будущие врачи, мы людей не убиваем, а совсем даже наоборот, – начала сбивчиво оправдываться Аня. – Олька вообще всё лето на «скорой» работала!..

Она вдруг осеклась. Вспомнились Олькины рассказы: за лето несколько раз у неё на руках умирали люди. Особенно если она оказывалась с ними наедине, или когда фельдшер отвлекался или просил её самостоятельно сделать инъекцию…

– Да быть не может, – пробормотала Аня.

Это было уже слишком. Бабушке может не нравиться Олька, люəса копта, но это совершенно не повод обвинять её в чём-то подобном.

– Она человека убила, оттого у неё кровь испортилась, – надавила бабушка. – Ты тоже могла бы увидеть. Хочешь знать наверняка?

Ничего Аня не хотела, только чтобы не было этого странного вечера, Олькиного анализа крови, бабушкиных подозрений. Но анализ был, и Олька сказала, что врачи ничего не находили, а бабушка казалась такой уверенной…

– Да как я узнаю… – пробормотала Аня. – Не спросишь же напрямую…

– Шаманить надо, – отрезала бабушка.

Ну конечно. И как это Аня сразу не догадалась.

– Бабушка, – задушевно начала она, – я всё понимаю, уважение к корням, наше прошлое, я на треть нганасанка…

– На четверть, – перебила бабушка.

– На треть, – улыбнулась Аня. – Я подсчитала, это же генетика. Прадедушка Захар не был чистокровным нганасаном, а насчёт бабушки Лерси точно не известно, но я предположила…

– На четверть, – обрубила бабушка. – Твоя бабушка Лерся нганасанкой не была вовсе.

– А кем же она была? – удивилась Аня.

Это не домыслы про Ольку, тут если кто правду и знал, то только бабушка Куоманку. Она была подругой бабушки Лерси, и хоть перебралась в Красноярск из Хатанги ещё в незапамятные времена, всё равно пустила Аню к себе на постой и ни копейки с неё не взяла – в память о старой дружбе. Без её помощи Ане пришлось бы туго.

Бабушка вздохнула тяжело и поманила Аню за собой, в свою комнату, куда заходить было строжайше запрещено. Если остальная квартира была типичным жилищем небогатой пенсионерки, то эта спальня больше напоминала чум: оленьи шкуры по стенам, какая-то лежанка вместо кровати, шаманский бубен на стене…

– Ничего твою бабушку не Лерсей зовут. – Бабушка Куоманку осторожно снимала бубен с гвоздика. – И не нганасанка она, и не человек даже. Она Туй-нёмы22
  (нганас.) «мать огня»


[Закрыть]. Мать огня.

Аня пару секунд молча переваривала сказанное. Где-то за стенкой отчётливо и громко тикали часы.

– Значит, моя мама – огонь? – уточнила Аня и глупо улыбнулась, до того нелепо прозвучало сказанное.

– Ты ерунду-то не неси, – попросила бабушка. – Мама твоя – дочка Туй-нёмы и человека, которого Туй-нёмы полюбила. Она такое иногда делает, когда ей кто-то приглянется.

– Ты так говоришь, будто это не один раз случалось, – заметила Аня и тут же пожалела, что заметила.

Проще было вообще не слушать, не обращать внимания на слова бабушки Куоманку, выйти прочь из комнаты и не возвращаться. Продолжать верить только в науку, не чувствовать тяги к корням и зова крови, смеяться над этим. С теплом вспоминать бабушку Лерсю, её шершавую ладонь, гладящую по спине. Стоило, точно стоило так поступить!

Только почему-то подгибались ноги, словно кости стали мягкими и тонкими; шумело в ушах. Умом Аня не верила ни одному слову бабушки Куоманку, но сердцем, или душой, или чем-то другим, внутри, в глубине, хотела продолжать слушать.

– Постоянно, – подтвердила бабушка и, справившись, наконец, с бубном, обернулась к Ане. – Это очень давняя история, ещё русские на север не пришли. У меня тогда ребёночек был, играл у огня в чуме и обжёгся, а я со злости огонь водой залила. Обиделась на меня Туй-нёмы и весь огонь потушила. И в моём чуме, и в соседних чумах, и везде тушила, куда бы я ни пошла… Еле как я у неё прощение вымолила. Но в обмен пришлось пообещать, что всем её детям помогать буду. И вот живу я, не умираю, с детьми её нянчусь. Ты думаешь, ты её первая внучка? – она хмыкнула. – Даже не десятая.

Во рту у Ани пересохло, в ушах гудело. Она пыталась убедить себя, что это всё сказка или глупый розыгрыш, или у бабушки начинается деменция, но почему-то поверить в это оказалось сложнее, чем в безумные россказни. Как так, она же всегда была такой здравомыслящей девушкой!

– Так что шамань, Анчику. – Бабушка впихнула бубен ей в руку, в другую дала невесть откуда взявшуюся колотушку.

– Я же не умею… – пробормотала Аня, хватая колотушку слабеющими пальцами. – Я ведь… Как же…

– Ты начни, – подтолкнула её под локоть бабушка. – Сама поймёшь. Мы тебя даже наряжать не будем. Ты начни.

И Аня ударила в бубен. Не представляя, что делает, совершенно сбитая с толку – осторожно стукнула по туго натянутой коже, прислушиваясь к получившему звуку. А затем ещё раз. И ещё раз.

– Бубен – это твоя лодка, а колотушка – весло. – Голос бабушки Куоманку доносился откуда-то издалека. – Плыви в другое место, ищи его. Бубен – это твоя нарта, а колотушка – плеть. Аргишь, аргишь прочь отсюда, в тот мир. Там поймёшь…

Заворожённо продолжая стучать в бубен, Аня поймала неведомо откуда взявшийся ритм. ТУМ-тум-тум-тум-тум. ТУМ-тум-тум-тум. Всё чётче, всё быстрее…

Зрение начало мутнеть, комната крутанулась вокруг и поплыла прочь, выплюнула Аню на безлюдную заснеженную равнину, и мелкие кристаллики снега, поднятые ветром, тут же оцарапали лицо. Над головой куполом вращалось чёрно-синее ночное небо с россыпью нестерпимо ярких звёзд. Бубен гудел, плакал, звал за собой, и Аня следовала за этим звуком.

Мимо по снегу проскочила санка; олень протащил нарты невозможно быстро для живого существа, и следов не осталось ни от копыт, ни от полозьев. Санка почти мгновенно скрылась за горизонтом, прежде чем Аня успела её рассмотреть, но гул бубна уже подсказывал, как поступить дальше. Аня чуть изменила ритм – и метнулась следом. Несясь над снежной равниной, почти касаясь твёрдого наста кончиками пальцев, она быстро настигла санку.

Сидящая на нартах Олька не обернулась в её сторону. Она прижимала ко дну какого-то человека, устроившись на нём верхом, и ветер трепал её волосы, поднимал их вокруг головы буйным неаккуратным гнездом, полы медицинского халата хлопали за спиной белоснежными крыльями.

– Не убивай, – прохрипел лежащий в нартах человек, и Аня удивилась тому, что отчётливо слышит его голос, несмотря на свист ветра и грохот бубна.

Губы Ольки растянулись в широкой улыбке, обнажая дыру на месте одного из передних зубов.

– Во рту у меня дыра есть, из неё пулей выстрелю и убью тебя, – пообещала Олька распластавшемуся под ней человеку.

– Не убивай, – продолжал упрашивать человек, и Аня вдруг с ужасом осознала, что в нартах лежала только верхняя половина тела, из-под Олькиного белого медицинского халата торчали не ноги несчастного, а ничем не удерживаемые внутренние органы. – Не убивай, умирать плохо. На солнце смотреть, мясо есть лучше!

Раздался выстрел, и Аня от неожиданности сбилась с ритма, и тут же встала на месте, как вкопанная. Санка стремительно унеслась прочь, исчезла, и снежная равнина как будто смазалась, истончилась. Пара мгновений – и Аня снова стояла в комнате бабушки Куоманку, ошарашенно оглядываясь по сторонам.

– Смогла! – щёлкнула языком бабушка. – И туда добралась, и обратно вернулась!

Аня хотела узнать, могла ли она не вернуться. Хотела узнать, что именно она видела, пока пребывала в трансе. Хотела узнать так много!

Пальцы, сжимающие колотушку, побелели от напряжения. Медленно, по одному, разжав их, Аня вернула колотушку бабушке Куоманку. И бубен вернула молча, и развернулась на пятках, и ушла в свою комнату. Там, не раздеваясь, залезла на диван под плед, свернулась в клубок и заплакала, оглушённая всем произошедшим.

***

Несмотря на уверенность, что с утра она не сможет встать с постели или, тем более, дойти до университета, Аня всё-таки собрала себя в кучу. Улыбалась одногруппникам, пила кислый кофе из автомата, ответила на семинаре, и голос совсем не дрожал. Но, вернувшись домой, снова рухнула лицом в подушку. Бабушка вошла в комнату тихонько, присела на край дивана, вздохнула.

– Дяри33
  (нганас.) «больно»


[Закрыть]? – сочувственно спросила она. – Четуа44
  (нганас.) «очень, слишком, совсем»


[Закрыть]?

– Я же говорила, я нганасанского не понимаю совсем, – пробормотала Аня в подушку. – Два слова знаю.

– Всё ты понимаешь, – отмахнулась бабушка. – Не ушами слушай, сердцем. Дяри четуа?

– Очень больно, – подтвердила Аня, и в голосе её прозвучала ужасная неизбывная тоска.

Перевернувшись на спину, Аня уставилась в потолок. Вопрос, почему она вдруг начала понимать нганасанский, её сейчас совершенно не волновал.

– Я не могу на Ольку даже смотреть. – Аня тяжело вздохнула. – Сразу эта картина перед глазами… До сих пор поверить не могу, это же моя Олька!.. Злая птичка! И даже если то, что я думаю, правда, что я с этим сделаю? В полицию пойду?

– Сама исправь, – фыркнула бабушка. – Ты же внучка Туй-нёмы! Уж постарайся!

Аня с усилием оттолкнулась от дивана, села – и обнаружила, что бабушка заранее притащила в её комнату бубен. Знала, чем всё закончится.

И Аня поддалась потоку, который тащил её по жизни последние сутки. Возможно, это была судьба или зов крови, или просто слабость и нежелание сделать другой выбор, но Аня взяла в руки колотушку и ударила в бубен.

Сегодня ритм получился совершенно другой. Тум-тум-ТУМ-тум… ТУМ! Аня стучала снова и снова, и сама не заметила, как начала не то напевать, не то гудеть, не то вибрировать горлом – издавать звук, который идеально ложился на гул бубна.

«Туй-нёмы, – билось в голове, – бабушка Лерся… Мы должны что-то сделать! Ты мне поможешь? Туй-нёмы… Мать огня… Туй-нёмы…»

В груди что-то вспыхнуло, разгорелось, расправило обжигающе горячие протуберанцы, осваиваясь в теле. Нечто крутилось под кожей, под мышцами, струилось вдоль костей, словно примеряло одежду не по размеру, только одеждой этой было Анино тело. Она чувствовала в себе что-то постороннее, чуждое, но в то же время удивительно естественное, словно наконец-то обретённое.

Зрение пульсировало, все краски выцвели, комната словно погрузилась в бесцветные сумерки заполярного зимнего дня. Аня чувствовала, как растворяется в этом сером свете, как стирается граница между кожей и воздухом вокруг, и только пульсирующее огненное внутри остаётся, держит форму. Среди этой тусклой тоски там и тут вспыхивали огоньки – Аня видела каждый из них. Горящая свеча, котёл отопления, подогреваемый газом, уютно потрескивающий камин, угольная буржуйка, тлеющая ароматическая палочка… Раньше, наверное, было проще, когда в каждом домике полыхал, бился укрощённый, но живой огонь, но и сейчас она справится. Приложив совсем небольшое усилие, Аня взмыла вверх, прошла сквозь все перекрытия многоэтажки и зависла над домом. Под ногами раскинулся вечерний Красноярск, разгорающийся огнями фонарей. Но электрический свет тоже казался Ане тусклым и безжизненным, только живые огоньки продолжали ярко и жарко звать. Не двигаясь с места, Аня мысленно прыгала с одного на другой, оглядывая комнаты – что там, не видно ли Ольку?

Огонь был её глазами, она была его глазами.

Общежитие медуниверситета словно само метнулось ей навстречу, как будто приглашая в гости или подсовывая под нос: вот то, что ты ищешь, смотри же! Приди и возьми!

На не слишком чистой общей кухне Олька нагнулась над кипящей кастрюлей с пельменями, поболтала там ложкой. А под металлическим дном расцвёл синим цветком огонь газовой конфорки.

Сама Аня, наверное, поколебалась бы, растерялась, задумалась, как лучше поступить – но клубящееся пламя внутри неё имело своё мнение и совершенно не колебалось.

Огненный цветок вспыхнул ярче, распустил свои лепестки, взвился и впился горячими щупальцами в Олькино горло. Та не успела и вскрикнуть, когда огненный сгусток скользнул в её рот, покатился вниз по пищеводу, прожигая себе путь сквозь тело. Огонь вырвался прочь в районе пупка и вновь скакнул на плиту, спрятался под кастрюлей. Всё заняло не больше пары секунд.

Покачнувшись, Олька осела на пол, кто-то рядом вскочил, кинулся к ней – но Аня уже не смотрела, под гудение шаманского бубна и бессловесную песню её сознание неслось над бесцветным Красноярском обратно к телу.