Текст книги "Истории с последней парты: Уроков не будет! Всего одиннадцать! или Шуры-муры в пятом «Д»"

– Бонжур…

Француз посмотрел в его сторону, улыбнулся и заговорил с ним. Конечно, на своем языке, на французском. Ромка совсем растерялся. Стоял словно оглушенный и ничего не понимал.

И вдруг в этом потоке непонятных звуков он различил знакомое слово. А потом еще одно. А потом эти слова сложились в предложение. И это предложение было очень знакомым и понятным. Француз спрашивал, как его зовут. Невероятно! Он говорил так же, как и Владислава Константиновна на уроках.

Ромка, запинаясь, назвал свое имя. Потом ответил на вопрос, в каком классе он учится. Потом сказал, что любит футбол и играет в него уже два года. А когда француз расписался на мяче, сказал «мерси боку». С тем самым правильным французским «р-р-р».

Футболист поднял большой палец вверх и сказал:

– Браво! Франсуски – карашо!

Это звучало смешно, но Ромка не засмеялся. Наверное, он сам выговаривал французские слова не лучше.

По дороге домой Ромка смотрел на размашистую подпись на мяче и никак не мог прийти в себя. Он разговаривал с настоящим французом! Он говорил по-французски. И его понимали.

Фантастика!

Первый учебный день после каникул в третьем «А» был совсем коротким – всего четыре урока. Ромка с одноклассниками выбежал в коридор и вдруг увидел Владиславу Константиновну. Она стояла у доски в соседнем кабинете, где учился третий «Б», и писала сегодняшнее число. По-французски. Ромкины ноги сами собой замедлили шаг, и он остановился на пороге. Сзади кто-то подошел и встал рядом. Ромка повернулся: Каткова.

Они вдвоем стояли в дверях и смотрели, как Владислава Константиновна красиво выводит на доске французские буквы.

– Орешкин? Каткова? – Владислава Константиновна обернулась. – Что вы хотели?

– Владислава Константиновна, возьмите нас к себе, – внезапно вырвалось у Ромки.

– Куда – к себе? – не поняла француженка.

– В группу, – уточнила Даша. – Мы к вам хотим. Нам нравится французский.

Владислава Константиновна переводила взгляд с одного на другого и молчала. Ее пальцы задумчиво крошили мел. Меловые крошки сыпались на пол и на ее юбку. Ромка разочарованно вздохнул. Ага, конечно, так она и возьмет! Сами нажаловались на нее и выгнали, а теперь пришли проситься обратно. Некрасиво все это. Да и какое ей дело до них? Зачем ей сдались два лишних ученика, которым вдруг очень понравился иностранный язык? Ей же все равно кого учить, хоть третий «А», хоть третий «Б». Да хоть десятый «В»! Какая разница, на ком практиковаться?

Ромка пихнул Дашу плечом:

– Пошли, Каткова.

Та еще раз с надеждой взглянула на француженку и вслед за Ромкой вышла в коридор.

– Подождите. – Владислава Константиновна положила мел на стол и подошла к ним. – Мне не разрешат взять вас в свою группу, вы из другого класса, – сказала она. – У меня другое предложение. С пятого числа я буду вести занятия для отстающих. Три раза в неделю. До конца года. А это целых два месяца. Достаточно времени, чтобы подтянуть «хвосты» и догнать свой учебник. А дальше все будет зависеть от вас. И в слабой группе можно хорошо учиться. Когда есть желание, никакие препятствия не страшны. Согласны? Д’аккор?

– Д’аккор! – воскликнули Ромка и Даша. – Мерси! О’ревуар!

– Кэль кошмар! – вздохнула француженка. – Ваше произношение!

– О-ля-ля! – закричали Ромка с Дашей и весело понеслись по коридору.

Четвертый класс. Ненавижу Мирона Соломатина!

– Что у тебя по физкультуре? – спросил тренер в белой свободной одежде, перехваченной черным поясом. Кимоно, кажется, называется. А может, и еще как-нибудь. Я в спортивной одежде не слишком разбиралась. Да и в спорте, впрочем, тоже.

– Ничего. – Я виновато опустила голову.

– В каком смысле – ничего? – удивился тренер. – У вас в школе что, нет физкультуры?

– В школе-то есть, – вздохнула я. – Это у меня нет. Я освобождена.

– Почему?

– По состоянию здоровья.

Тренер издал какой-то странный звук. То ли кашлянул, то ли засмеялся. И усы у него зашевелились, совсем как у папы, когда он улыбку сдерживает. И вообще он на папу похож – лысой макушкой и густыми бровями. Может, это хороший знак? Может, хоть здесь возьмут?

– Тебя как зовут? – спросил тренер. Он смотрел на меня с любопытством, даже глаза округлил. Как будто не девочка перед ним, которая в секцию пришла записываться, а какой-нибудь неизвестный зверек. С одним ухом и пятью лапами.

– Света, – сказала я. – Головастикова.

– А лет тебе сколько, Света Головастикова?

– Мне десять. Даже с половиной. Вы ведь с десяти записываете?

– С десяти, верно. И даже без половины. А что у тебя со здоровьем? Почему ты освобождена от физкультуры?

– Из-за зрения. – Я показала на свои очки. – Мне нагрузки противоко… протиково… про-ти-во-по-казаны, – сказала я медленно. Как говорит папа, с чувством, с толком, с расстановкой.

Никак не могу это противное слово выговорить с первого раза. У меня иногда в сложных словах слоги путаются, сами по себе. Вроде бы знаю, как надо говорить, в голове все правильно выписывается. А когда слово на язык попадает, то вперед не тот слог выскакивает. И у доски поэтому отвечать страшно. Весь класс и так хохочет, когда я отвечаю, потому что не все звуки выговариваю. Точнее, не выговариваю только «ш» и «ж». Хотя нет, отдельно я их выговариваю. А когда в слове – никак. Вместо «ш» получается что-то непонятное, то ли «ф», то ли «с», то ли все вместе. А вместо «ж» вообще неизвестно что. Вот всем и смешно, когда я шепелявлю, да еще вдруг слоги путаю.

– Возьмите меня, пожалуйста, – попросила я. – Мне очень надо. Очень-очень. Правда.

– Как же я тебя возьму, если тебе нагрузки противопоказаны? – Тренер развел руками.

– А вы меня без нагрузок возьмите.

– Это как?

– Ну так… просто научите драться, и все.

– Драться?

– Ну да. Ногами. Ведь в такой одежде ногами дерутся? – Я показала на его кимоно. – Мне нужно… ногами…

Тренер в замешательстве посмотрел на меня, потом сказал:

– Иди-ка ты, Света, домой.

– Не возьмете? – спросила я. Хотя и так все было ясно с самого начала. Все смотрят на мою фигуру и не берут. Фигура у меня не совсем спортивная. Точнее, совсем не спортивная. Я толстая. Папа говорит: «мягкая», мама говорит: «пышная». А в классе дразнят Плюшкой.

– Возьму, – сказал тренер. – Если в следующий раз придешь с мамой и со справкой из поликлиники, что тебе можно заниматься спортом. Поняла?

– Поняла, – вздохнула я, надела шапку и поплелась к выходу, волоча за собой тяжеленный рюкзак. И здесь не повезло. Это уже третья спортивная секция, где мне говорят о справке из поликлиники. Справку мне врач никогда не даст. А мама никогда не пойдет записывать меня в спортивную секцию, где такие нагрузки и где лупят друг друга по голове.

– Света, – окликнул он меня. – А зачем вообще тебе боевые искусства? Почему тебе обязательно нужно драться… ногами?

– Потому что у меня руки слабые, – сказала я и вышла.

Так я и знала, что меня никуда не возьмут. Ни в вольную борьбу, ни в дзюдо, ни в карате. Даже в самооборону для девочек. Правда, в самооборону я не подошла по возрасту, там записывали только с двенадцати лет. Как будто в десять лет самооборона не нужна! Как будто в четвертом классе у девочки не может быть врагов. Таких, как этот отвратительный гад Мирон. От которых нужно защищаться самой, без посторонней помощи. И ногами, и руками.

– Светочка, почему так поздно? – спросила бабаня. Вообще-то она мне не бабушка, а прабабушка. И зовут ее Аня. Сокращенно – бабаня. Это я еще в детстве ее «сократила» и до сих пор так зову.

– Гуляла, – ответила я то, что хотела слышать бабаня. – Воздухом дышала. Свежим.

Бабаня сказала, что я молодец, что мне нужно почаще дышать свежим воздухом, а то я вся зеленая. И пошла разогревать обед.

Я посмотрела в зеркало. Ничего не зеленая. Лоб и нос белые, а щеки даже розовые с улицы. Вечно бабаня выдумывает: то я худенькая (хорошо бы!), то я бледненькая, то я замученная уроками. «Виданное ли дело! – говорит она маме и папе. – Виданное ли дело, чтобы ребенок уроки весь вечер делал! Это же какие нагрузки в школе! А еще вторая школа и третья! Что это за детство у ребенка, скажите на милость?»

«Вторая и третья» – это музыкалка и художка. Я люблю петь и люблю рисовать. И мне совсем не сложно два раза в неделю сходить на вокал и два раза – на рисование. А куда мне еще ходить? Спорт мне запретили давно, в третьем классе. Тем более петь и рисовать намного интересней, чем торчать дома. И чем гулять по улице одной и дышать воздухом. А над уроками я сижу долго не потому, что их много, а потому, что делаю их медленно. Я все делаю медленно: медленно чищу зубы, медленно одеваюсь, медленно завтракаю. И ненавижу, когда меня торопят. «Света, опять ты с ложкой заснула?» «Света, быстрей застегивай пальто, чего ты копаешься?» «Света, прибавь шагу!» «Света, скорее!» «Света, поторопись!»

Не могу я «скорее». И «быстрее» не могу. Если начинаю торопиться, то все делаю плохо. Если быстро глотаю, то обязательно подавлюсь. Если быстро пишу, то наделаю кучу ошибок. Если быстро одеваюсь, то пуговицы наперекосяк застегну. А то и вовсе что-нибудь надеть забуду. Как в тот раз… Ужас! До сих пор содрогаюсь.

Нет, не моя это скорость. На своей неторопливой скорости я делаю все правильно и аккуратно. Мне на ней хорошо и уютно. Непонятно, почему все хотят меня обязательно «разогнать».

Бабаня поставила передо мной тарелку с горячим супом:

– Светочка, ты на второе что будешь? Котлетки или рыбку?

Я опустила ложку в дымящуюся гороховую жижу и задумалась. Котлеты или рыбу? Надо бы ответить: ни то ни другое. И вообще отказаться от второго. Да и от первого тоже. Если я решила стать спортивной и сильной и ходить на боевые искусства, то мне надо похудеть для начала. Но разве можно сказать это бабане? Для нее обед – обязательно три блюда: первое, второе и третье. Только так, и никак иначе. И если я вдруг от чего-то отказываюсь, значит, заболела. И надо срочно щупать мой лоб и заглядывать в горло.

– Котлеты, – сказала я первое, что пришло в голову. Бабаня пошла к холодильнику, а я взяла пульт от телевизора и стала переключать каналы. Я искала ту самую рекламу, которую увидела два дня назад. Которая мне и подсказала, что делать. Там, в рекламе, на худенькую девушку нападали хулиганы, а она за три секунды раскидывала их по сторонам какими-то специальными приемами. И так ловко она это делала, что я ей даже позавидовала. Какая она молодец! Так им и надо, этим приставалам. Вот бы мне так! Подходит ко мне этот противный Мирон, а я хвать его за руку и через плечо – раз! И он кувырком улетает далеко-далеко и превращается в невидимую точку на горизонте. И больше не возвращается. А если возвращается, то ведет себя тихо-тихо, как мышь под веником. И в классе его не видно и не слышно.

В рекламе и адрес был, и телефон. Вот я и пошла вчера по этому адресу в секцию самообороны. А сегодня – в другие секции, где тоже могли обучать таким приемам. Только все напрасно. Нигде не записали. И теперь я не научусь драться и не смогу дать сдачи Мирону. Завтра я пойду в школу и снова буду терпеть его выходки.

До четвертого класса я и не знала, кто такой Мирон Соломатин. Нет, я его, конечно, видела все три предыдущих года. Но не обращала на него внимания. Подумаешь, одноклассник, такой же, как и все остальные. И он меня почти не замечал (какое счастливое было время!). А если иногда и дразнил, то не больше других. Меня все дразнили, я привыкла. Еще в первом классе поняла, что отличаюсь от них: я выше всех и больше, в очках с толстыми-толстыми стеклами. Да еще эти «ш» и «ж»! И длинные слова с перепутанными слогами…

А что у меня за имя? Света! Неинтересное какое-то имя, несовременное. Всех девочек сейчас так красиво зовут: Ангелина, Кристина, Милана, Валерия, Василиса. У нас в классе три Кристины, три Ксюши, две Полины, две Ангелины, две Александры, одна Софья, одна Лера, одна Милана… И одна Света – это я. Хуже и придумать ничего невозможно. Я и в детском саду была одна Света на десять групп. И в начальной школе, кроме меня, Свет нет. Да я вообще не знаю ни одной Светы-девочки. С таким именем мне встречались только взрослые тетеньки, учительницы да воспитательницы. А мама рассказывала, что в ее классе, наоборот, Свет было аж четыре штуки. Еще были Тани, Лены и Наташи. И ни одной Валерии, Кристины или Василисы.

Вот и выходит, что имя у меня из прошлого века. Прямо анти-ква-ри-ат, а не имя. А вместе с фамилией – так вообще жуть. Света Головастикова! Как тут не начать дразниться?

Головастиком я была целых три года. Это было, конечно, обидно, но терпимо. Что ж поделать, если фамилия такая? От фамилии никуда не денешься, она передается из поколения в поколение. Тем более папа рассказывал, что в школе его тоже звали Головастиком. И его папу, моего деда, тоже. Папа утешал меня, говорил, что я продолжаю традиции нашей семьи. Только он забывал о том, что и прадед, и дед, и сам папа – все они были мальчиками. И дразнить их Головастиками было не так странно, как меня. Если я девочка, то и прозвище мое должно быть женского рода, разве нет? А так получается двойное оскорбление – дразнят, да еще мальчишеским прозвищем!

А кое-кто из нашей семьи вообще избежал этой почетной традиции. Этот счастливый «кое-кто» – наша мама. Ее так не дразнили в школе, ведь раньше у нее была совсем другая фамилия. Это потом она стала Головастикова, когда вышла замуж за папу. В школе она носила фамилию Борисова. Хорошая фамилия, простая, и к ней невозможно придумать прозвище. И зачем мама ее поменяла? Это папа должен был менять, раз его фамилия оказалась хуже. И были бы мы сейчас все Борисовы. И была бы я тогда Света Борисова. Уж куда лучше, чем Света Головастикова. А если бы мне еще имя правильное дали! Например, Лера. Лера Борисова. Красиво. Или Кристина Борисова. Просто сказка! Может, тогда и жизнь у меня была бы совсем другой?

И вот теперь, когда мы перешли в четвертый класс, это мое прозвище вдруг забылось. Спасибо Мирону Соломатину. Оно исчезло всего лишь за один день, раз – и я уже не Головастик. Сейчас прозвище у меня женского рода, как я и хотела. Меня все зовут Плюшкой. (Еще раз спасибо Мирону Соломатину.)

Его посадили со мной в сентябре. На первую парту среднего ряда. А мою соседку, Сашу Есину, отправили назад, на место Мирона. Саша очень выросла за лето, и сидеть впереди ей стало необязательно. А Мирон совсем отбился от рук, всем мешал и, как сказала наша Юлия Егоровна, «ходил на голове» на задней парте. Меня она, к сожалению, пересадить не могла. Из-за зрения. Вот так мы и оказались с Мироном вместе, за одной партой.

– Эй ты, – сказал он мне на первом же уроке, – ты до-машку всегда делаешь?

– Ну да, а как же? – удивилась я такому вопросу и нерешительно добавила: – Меня вообще-то Света зовут.

– Да наплевать, – сказал он. – Завтра списать дашь. Математику и русский.

Тут я немного зависла. Я училась нормально, иногда хуже, иногда лучше, и списать у меня просили многие. Но они именно просили. А не приказывали наглым тоном.

– Да? – глупо спросила я. Я не знала, как надо отвечать в таком случае. И как вообще разговаривают с такими людьми, как Мирон.

– Да, – передразнил он и отвернулся. И больше ни разу на меня не взглянул в тот день.

Я мучилась весь вечер. Не знала, что мне делать. Я не хотела давать ему списывать. Потому что ему было наплевать, как меня зовут. Потому что он так со мной разговаривал. Потому что смотрел на меня, как смотрят на паука, который неожиданно появился в кухне на стене. Потому что… Потому что не хотела, и все!

И я сама не сделала домашнюю работу. Боялась, что если сделаю, то не выдержу и дам ему списать. Или он сам отберет. Просто вырвет тетрадь из рук. Я почему-то не сомневалась, что он может так поступить. Нет: что именно так он и поступит. И я ничего не написала. Пусть теперь вырывает тетради сколько хочет. Нужных упражнений там все равно нет.

Получай двойку, вредный сосед Мирон Соломатин!

И он получил. Даже две двойки – по русскому языку и по математике. (Я тоже получила, но это неважно.) Эх он и разозлился, мне аж страшно стало…

– Дура! Корова толстая! – прошипел он. И глаза у него сделались узкие и злые. – Ты еще пожалеешь! Бочка с салом!

Да, я пожалела. В этот же день. И потом еще очень-очень много раз. Лучше бы я дала ему списать!

После третьего урока мы пошли в столовую. Мирон вдруг оказался в толпе возле меня и сильно пихнул кулаком в бок. От боли и неожиданности я рухнула прямо на стойку раздачи. 14 опрокинула все, что там было: поднос с выпечкой и поднос со стаканами. Да не с пустыми – в них уже был разлит смородиновый компот. Плюшки и ватрушки разлетелись по всему полу. И стаканы, конечно, разлетелись. То есть не стаканы, а то, что от них осталось. Это было что-то ужасное – целый фонтан осколков и смородиновых брызг! И снегопад из плюшек. Все, кто был рядом со мной, отскочили с визгом. А потом принялись отряхиваться и гоготать как ненормальные. Мирон достал телефон и стал снимать, как я сижу в сиреневой луже среди разбросанной выпечки и разбитых стаканов.

– Плюшка сахарная, замоченная в сиропе! – громко крикнул он и показал на меня пальцем. – Нет, подмоченная сиропом.

И все снова захохотали, как будто он сказал что-то очень остроумное.

Так я получила новое прозвище. Все одноклассники еще долго вспоминали этот случай и называли меня Плюшкой сахарной в сиропе. Но произносить это было долго и неудобно, поэтому последние слова как-то отпали сами собой, и я стала просто Плюшкой.

Вот тогда я поняла разницу между прозвищем и дразнилками. Головастикомменя, оказывается, дразнили. Мальчишки могли схватить мой пенал, махать им у меня перед носом и кричать: «Эй, Головастик, отними! Головастик, не догонишь, не догонишь!» Или просто кривляться: «Головастик, Головастик, Головастик!» – чтобы я за ними побегала. А Плюшкой меня стали звать. Именно звать. Вместо имени. И вместо фамилии тоже. Если надо было ко мне обратиться, говорили: «Плюшка, какой сейчас урок, физра или инглиш?» Или «Слышь, Плюшка, сколько минут до звонка?» Даже когда говорили обо мне, я все равно была для них Плюшкой: «Вон у Плюшки спроси», «Кто сегодня дежурный?» – «Маркин и Плюшка». Честно-честно, сама слышала.

Я не знаю, почему не рассказала правду, когда меня ругали за происшествие в столовой. И когда грозили, что мои родители будут платить за разбитые стаканы и испорченную выпечку. Я и потом никому и ничего не говорила. Потом, позже, когда Мирон стал всячески издеваться надо мной. Всё терпела и молчала. Почему? Может, потому, что Мирон ждал, что я побегу жаловаться? Может, потому, что из просто Плюшки я сразу превратилась бы в Плюшку-ябеду и Плюшку-стукачку? А может, рассказать об этом кому-нибудь было еще унизительнее, чем терпеть молча?

Да и кому мне было жаловаться? Нашей Юлии Егоровне, которая ждала ребенка и которую нужно было жалеть и стараться не нервировать? Бабане, которой было восемьдесят лет, которая и так за меня слишком переживала? Или папе и маме, которые постоянно пропадали в своей клинике? Тем более все они взрослые. Разве они поймут?

Как же я мечтала о старшем брате! Всегда мечтала, а сейчас особенно. О брате, которого у меня никогда не было. О высоком, сильном и взрослом. О таком, который смог бы меня защитить от всяких придурков вроде Соломатина. Да ему и делать бы ничего не пришлось. Он просто подошел бы к Мирону и сказал:

– Это ты, что ли, мою сестру обижаешь, хорек несчастный?

И поднес бы огромный крепкий кулак к его носу. И все. И в моей жизни больше не было бы Мирона Соломатина.

Так несправедливо, что мама с папой не родили сначала моего старшего брата, а потом уже меня!

Я задумчиво доела суп, дожевала котлеты, выпила чай с заварным пирожным и пошла в свою комнату отдыхать. На самом деле я не очень-то и устала. Я бы лучше сейчас выучила стих, который нам задали по литературе. Или задачку решила по математике. Днем я почему-то запоминаю лучше, чем вечером. И соображаю лучше. Но бабаня хочет, чтобы после школы я всегда отдыхала. Она запрещает мне сразу делать уроки. Велит ложиться на кровать и лежать в полной тишине. Чтобы мой утомленный мозг хорошенько отдохнул.

С бабаней спорить бесполезно. С ней даже мама и папа не спорят. Я послушно легла и уставилась в потолок. Честно старалась ни о чем не думать. Гнала от себя все мысли, как велела бабаня. Но у меня ничего не получалось. Как вообще можно прогнать мысли? Чтобы их прогнать, надо ведь об этом подумать. «Я хочу прогнать все мысли. Мысли, кыш из моей головы!» Но ведь это тоже мысли. Раз они есть, значит, я их не прогнала. Разве можно сделать так, чтобы голова осталась совсем пустой, без одной, самой маленькой мыслишки? А как тогда понять, что их нет?

Вон сколько мыслей сразу появилось! Еще больше, чем было. А самая главная среди них – та, что мучает меня уже много-много дней. «Ненавижу Мирона Соломатина!» Это мысль очень маленькая, в ней всего три слова. Но мне почему-то кажется, что она огромная и горячая, как кипяток. Она заполняет собой всю голову, и ее невозможно прогнать. Она не уходит, она все время со мной, от нее тяжело в голове и еще где-то глубоко внутри меня. Как от обычной мысли может быть так плохо?

Раньше я не понимала, что значит «ненавидеть». «Любить» понимала, «радоваться» и «огорчаться» тоже понимала. Потому что я все это делала: любила папу, маму и бабушку, радовалась хорошим оценкам, огорчалась, когда что-то не получалось в художке или музыкалке… Но я никогда не ненавидела. Для меня это было просто слово из книг и телевизора. «Как я его ненавижу!» – говорила героиня фильма. И мне было понятно, что она не хочет его видеть и не хочет с ним разговаривать. Короче, он ей не нравится, она его не любит. Но я даже не представляла, как она его не любит! И что при этом чувствует.

А теперь я это понимаю. Я точно знаю, что такое «ненавидеть». Это когда ты хочешь, чтобы того человека больше не было. Совсем не было. Когда ты представляешь, что ты толкаешь его с обрыва. Или запираешь в горящем доме. Или что его сбивает машина… И ты этому радуешься. Тебе хорошо оттого, что ему плохо.

Я не хочу ненавидеть. Это страшно.

И все равно я его ненавижу. Он сам меня научил. Он все сделал для этого. Он крошил мел в мой рюкзак, бросал липкую жвачку мне в волосы, прятал перед уроком мой пенал, тыкал карандашом мне в бок на уроке музыки, и я взвывала громче всех в хоре. Он передразнивал меня, специально шепелявил в тех словах, которые я не могла выговорить. Он звал меня даже не Плюшкой, а Плюфкой. Кричал: «Плюфка, дай перепифать домафку!» И все вокруг хохотали. Он рассказывал всем, что ему противно со мной сидеть, что от меня пахнет свиным салом. Он придумывал всё новые гадости и издевательства.

Как-то в сентябре Мирон запер меня в учительском туалете, и я просидела там двадцать минут. Я не могла кричать, стучать и звать на помощь. Мне было неловко, что я вот тут, в туалете, запертая. Меня случайно выпустила учительница старших классов. Она открыла дверь и с криком отпрыгнула, когда увидела меня на пороге. Мне еще и влетело – и за учительский туалет, и за то, что пол-урока я где-то гуляла, в то время как весь класс писал самостоятельную работу. Хотя было понятно, что я не виновата. Я же не сама себя заперла, ведь щеколда находилась снаружи.

Потом, тоже в первой четверти, Мирон незаметно взял мой телефон и включил на нем будильник. И за десять минут до звонка, в полной тишине, из моего рюкзака заорал диким голосом сумасшедший петух. И до самого звонка весь класс не мог успокоиться, потому что после этого петушиного крика Юлия Егоровна сказала:

– С добрым утром, Головастикова! Просыпайся и клади свой дневник мне на стол.

Потом мне на телефон стали приходить эсэмэски с неизвестного номера. Вернее, номера я так и не увидела, он был засекречен. В эсэмэсках были глупые стишки и обзывалки, а иногда – картинки толстых людей и животных. Я даже не сомневалась, что это дело рук Мирона. Наверное, он узнал мой номер, когда брал телефон.

А однажды утром, уже зимой, мама так торопила меня, что я забыла надеть школьную юбку. Надела толстые вязаные колготки, блузку, жилетку… А юбку не надела. Зимнее пальто у меня длинное, ниже колен, поэтому мама ничего не заметила. А я и подавно. Я же совсем не умею торопиться.

Я вошла в раздевалку и сняла пальто. И сразу услышала удивленный возглас, а потом – взрыв смеха. Я обернулась и увидела Мирона и еще двоих мальчишек из класса. Они показывали на меня пальцем и гоготали. А Мирон еще и телефон вытащил и стал снимать меня. А я стояла как последняя идиотка и не могла понять, что происходит, что им всем от меня надо. А потом поняла. И чуть не умерла от стыда на месте. Быстро надела пальто и убежала домой. И в этот день в школу больше не пошла. А на следующий день меня в классе встретили дружным хохотом. Мирон сказал мне, что я теперь «звезда интернета», и прислал мне ссылку на телефон. Все с того же засекреченного номера. Но я не нажимала на эту ссылку, я сразу удалила ее. Я не хотела видеть это.

Не проходило и двух дней, чтобы Мирон не придумывал что-то еще. Такое же мерзкое и унизительное. Все его слова и поступки были словно камни. Я никуда не могла от них спрятаться. Они летели и попадали в меня. Они били по одному и тому же месту. Сначала там был синяк, потом он превратился в кровавую рану. С каждым камнем рана становилась все больше и больше. Она постоянно болела. И никак не заживала. Потому что в нее снова и снова летели камни. А потом вдруг из этой раны потекло что-то очень горячее и заполнило все внутри, по самую макушку. И я поняла, что ненавижу его. НЕНАВИЖУ МИРОНА СОЛОМАТИНА!

Я поняла это два дня назад. Когда Мирон бросил мне петарду в карман пальто. Бросил и убежал. Эти три секунды перед взрывом показались мне вечностью. Я так много успела передумать за эти мгновения. Я подумала, что надо сунуть руку в карман, вытащить петарду и откинуть от себя подальше. Но вдруг я не успею вытащить ее? Тогда мне оторвет руку. А если я ничего не буду делать, она взорвется прямо на мне. Какой будет взрыв? Вдруг очень сильный? Вдруг меня разорвет на клочки? Я успела подумать и о маме, и о папе, и о бабане. Что у них будет дочка-калека. Без рук или без ног. А может, и даже такой не будет. И они никогда не узнают, кто в этом виноват. И еще подумала, что, если останусь жива, я убью Мирона. Еще не знаю как, но обязательно убью.

Петарда взорвалась в кармане. Был оглушительный хлопок, такой, что заложило уши. А потом запахло порохом, и из кармана повалил серый дым. То есть не из кармана, а из того места, где он был. От кармана остались только рваные обгорелые ошметки. И сбоку на пальто появилось черное безобразное пятно.

Меня не задело, мне не было больно. Но меня так трясло от ужаса, даже зубы стучали! Я долго стояла и не могла сдвинуться с места.

Дома я спрятала пальто в кладовку, чтобы его никто не увидел. А бабане сказала, что в пальто жарко и пока я буду носить куртку. Погода и правда сейчас была теплая, иногда минус два, иногда даже плюс один. И я шлепала в школу по мокрой снежной каше. И это за неделю до Нового года!

Вечером я даже не могла делать уроки, все думала и думала. О том, что с меня хватит. О том, что я больше не выдержу. Что мне обязательно нужно что-то менять. Если никто не может меня защитить, я должна это сделать сама. Я хочу стать сильной и спортивной, я хочу научиться драться и так ему врезать, чтобы он навсегда обо мне забыл.

Тут-то мне и попалась эта реклама, про самооборону для девочек. И я, радостная, побежала скорей по указанному адресу… И вот как все обернулось. Что же теперь? Все будет по-старому? Я так и останусь слабой и затюканной Плюфкой? Буду все терпеть от этого дурака Мирона? Ну нет! Больше этого не будет! Я еще не знаю, что сделаю. Но обязательно придумаю.

Время отдыха закончилось, я встала с кровати. Мой «утомленный» мозг нисколько не отдохнул. Он еще больше устал от вихря мыслей, которые мне так и не удалось прогнать. Бабаня бы очень расстроилась, если бы узнала об этом.

Я два часа маялась над уроками, а потом пошла в художку. Там нас задержали дольше обычного, и возвращалась я уже поздно, в девятом часу.

Обычно я ходила домой через дворы, чтобы срезать путь. Но сегодня весь вечер шел снег, и все знакомые тропинки во дворах уже замело. А пробираться через сугробы мне не хотелось. Поэтому я пошла в обход, по гаражно-садовой улице. Тем более и по тротуару, и по проезжей части уже проехал трактор и собрал весь снег в большую гору возле гаражей.

Гаражно-садовая улица – это не название. Просто с левой стороны там одни гаражи, а с правой тянется забор детского сада. Вот все и называют эту дорогу «гаражно-садовой улицей». Дальше, за детским садом, начинаются пятиэтажки, туда я и иду.

Вдруг я заметила впереди себя три знакомые фигуры. Я замедлила шаг на всякий случай и пригляделась. Так и есть: Мирон и еще два одноклассника. Они остановились под фонарем, и мне было хорошо их видно. Тех двоих я не боялась, они ничего бы мне не сделали. Но с Мироном встречаться никак не хотела.

Мальчишки дурачились, толкались и бросались снежками. Я стояла в тени, возле забора, и они меня пока не видели. И мне совсем не хотелось, чтобы увидели. Потому что ничем хорошим это не закончилось бы. Я подумала, что мне лучше вернуться обратно к художке и все-таки пойти дворами. Пусть по пояс в сугробе, зато целая и невредимая. Я уже повернулась было, чтобы идти назад. Но тут увидела, что они разделились. Двое побежали дальше по тротуару и скоро пропали из виду. Наверно, свернули к пятиэтажкам. А один медленно двинулся вперед. Я тоже не торопилась выйти из своего укрытия. Потому что это был Мирон. Лучше бы остался кто-нибудь другой!

Я стояла и ждала, когда он уйдет. А он не уходил. Валялся в снегу, бросал снежки в стенку гаража, пинал льдинки. Резвился, в общем. А я все стояла и стояла. И злилась на себя. Если бы сразу вернулась к школе, уже дома была бы. Пила бы горячий чай. А вместо этого торчу тут, на холодном ветру с колючим снегом. Я уже начала приплясывать от холода, и пальцы на ногах заледенели. Надо же, оказывается, можно замерзнуть и в ноль градусов, если стоять на месте, как столб.

Мирон перекатился через высокий сугроб, оставленный трактором, и выбрался на дорогу. И пропал из виду. Я выдохнула с облегчением и понеслась по тротуару вперед. Я торопилась пробежать этот отрезок пути, пока он меня не заметил, пока снежная стена закрывала меня от него. Особенно страшно было оказаться под ярким фонарем. Я там была как на ладони. Но ничего, вроде бы успела, он не увидел. Когда освещенный участок тротуара остался позади, я остановилась, чтобы перевести дух. И вдруг услышала крик. Странный такой крик, как будто кто-то очень громко и испуганно ахнул. Я замерла на месте. Крик больше не повторялся. Я напряженно прислушивалась, но слышала только собственное дыхание и шум машин где-то вдалеке. Мне было очень страшно лезть на этот сугроб, чтобы увидеть дорогу. Ведь там, за сугробом, мог притаиться Мирон. Притаиться, а потом напасть на меня. После петарды в кармане я могла ждать от него все что угодно. Но я лезла. И проваливалась по колено в сугроб. И старалась не извалять в снегу мою большую неудобную папку для эскизов.