Текст книги "Я сегодня Ван Гог (сборник)"

Я, как он, – напишу про окружность…

После спектакля, где Михаил Барышников читал и «танцевал» 50 стихотворений своего друга Иосифа Бродского

22-го января 2016-го года в городе Тель-Авив – Яффо.

 
Он стихи танцевал, как танцуют последнее танго, —
после ночи навзрыд, когда счёты с земным сведены…
Стая книжных страниц, высотою заоблачной планки,
танцевала, да так, что исподние были видны!
 
 
Белый стул танцевал, испомаженный кремом для тела,
и являл сухожилья кентавра, где было дано…
И открытого рта фуэте прямо в космос летело! —
по-немому, безгласно, как мим в чёрно-белом кино.
 
 
Замыканья щитка, как нейроны у публики в зале,
порождали разряд (и как следстие – взрыв и испуг!).
Провода оголённые боль и тоску танцевали,
что в запасе у гения были, как ром и мундштук.
 
 
Тренированным телом и мускулом выпуклым каждым
танцевал Тель-Авив на стихи о простуженных днях,
о простом одиночестве в небо идущих отважных,
кто стихи танцевал, кто парил на крылатых конях.
 
 
И остатки заплаканной обескураженной воли
на ступеньках, на выходе, вместе в пучок соберу, —
танцевали стихи моей собственной прожитой доли…
Я, как он, – напишу про окружность – и тихо умру.
 

Читаю Бродского…

 
Я Бродского читаю. День во мне
перемешался с ночью. Руки стынут…
И с жадностью вселенскою придвинут
чай обжигающий к губам. Как на огне,
 
 
как на поленьях адовых, душа,
читая строки, ёжится и стонет,
а взгляд – каким-то зреньем посторонним
с листа вбирает буквы, не спеша.
 
 
Чем так пленит и ранит монолог,
такой огромный и такой негромкий?
Я слышу, как струится голос ломкий,
и – мозг взрывает непевучий слог!
 
 
Читаю Бродского. Весь день, всю ночь, всю жизнь,
читаю, упиваясь словом каждым…
Войдя строкою в жизнь мою однажды,
до выхода в финале – удержись!
 
 
Не мантрой, не молитвой, а судьбой,
на вымученных родственных дорогах,
да поцелуем в темечко от бога
мечтаю оцерквлённой быть тобой…
 
 
Благославляю мысленно твой след,
и мессианским именем болею…
Читаю Бродского. Вот всё, что я имею
сквозь призму стран и строчек, зим и лет.
 

Гарвард

 
Я к нему прикоснулась на счастье! К ботинку
Джона Гарварда! То есть, не Джона[11]11
  Гарвардский университет – один из самых известных университетов США и всего мира, находится в городе Кембридж, штат Массачусетс. Гарвард – старейший из университетов США, был основан 8 сентября 1636 года. Назван в честь английского миссионера и благодетеля Джона Гарварда. В парке Harvard Yard находится статуя сидящего Джона Гарварда – основателя университета. В действительности, сидящий мужчина – не Джон Гарвард, а студент университета Герман Шор, который был выбран случайным образом и стал моделью для скульптора. По существующему поверью, прикоснувшись к медному ботинку создателя этого учебного заведения, ты заставляешь судьбу посмотреть на тебя благосклонно… От бесчисленных прикосновений ботинок блестит и сверкает на солнце…


[Закрыть]… Короче —
я ходила по парку тому, где картинки
воскрешали историю как бы воочью!
 
 
Вот прошли президенты Америки – восемь! —
что учились здесь храбрости, мысли и делу…
Здесь на лавочках в парках, в бостонскую осень,
претенденты всех будущих премий сидели!
 
 
Цвет науки, политики и Мельпомены[12]12
  Мельпомена – в древнегреческой мифологии муза трагедии. Дочь Зевса и Мнемосины, мать сирен.


[Закрыть],
основатели всех основных направлений:
в экономике, в жизни – врачи, бизнесмены,
основатели физики новых течений!
 
 
Как в глубокой нирванне, стою в твоём парке,
только крови толчки на висках ощущая…
Мне б хотелось удрать, притаиться за аркой,
чтобы здесь обучаться, мечту воплощая!
 
 
Я коснулась ботинка – на страх и удачу…
И задумала быть бесконечно счастливой!
Если вдруг упаду, заболею, заплачу —
вспомню блеск его медный и гарвардский ливень!
 
 
Вспомню лик твоих замков и лестниц ступени,
вспомню колокол старый и мост над рекою…
Утоли мне печали, мой Гарвард бесценный,
и запомни меня – ненасытной такою!
 

В Манхэттене, на знаменитой Пятой Авеню…

 
В Манхэттене, на знаменитой Пятой Авеню[13]13
  Пятая авеню – улица в центре Манхэттена в Нью-Йорке. Является одной из самых известных и самых дорогих улиц в мире – на ней находится множество дорогих эксклюзивных бутиков. Многие достопримечательности и символы Нью-Йорка расположены вдоль Пятой авеню. Отрезок Пятой авеню с 82-й по 105-ю улицу получил название Музейная миля благодаря большому количеству музеев на этом участке. В частности, здесь находятся Метрополитен-музей.


[Закрыть],
простым кружком мозАичным на парковой аллее —
о выстреле, о Ленноне, что к дому повернул…
деревья в парке о случившемся жалеют…[14]14
  Поклонники Джона Леннона чтят его память, посещая мемориал «Земляничные поля» в Центральном парке. Там они играют его музыку и возлагают цветы на мозаику, в центре которой выложено название песни «Imagine». Мозаика выложена в месте предполагаемого убийства Леннона, на парковой аллее, рядом с его домом…


[Закрыть]
 
 
В Манхэттене, по именитым паркам и садам, —
по выросшим из мусора, за грош приобретённым,[15]15
  Центральный парк в Нью-Йорке является одним из крупнейших и известнейших парков в мире. Несмотря на то, что парк выглядит очень натурально, практически все ландшафты созданы вручную на землях, выкупленных когда-то за символическую цену на месте городских свалок.


[Закрыть] —
процокали копытцами лошадки тут и там,
а в фаэтонах замерли влюблённые…
 
 
Там, на балетно-оперной, на Пятой Авеню,
что мировой элитою гремела и блистала,
в почтеньи робко-трепетном колени преклоню
перед огромными полотнами Шагала![16]16
  Линкольн Центр-3 сценических площадки: Метрополитен Опера, Эвери Фишер Холл и Нью-йоркский Балет собраны в одном месте. Рядом находится известная Джульярдская Музыкальная Академия. На фасаде Метропилитен Оперы можно видеть огромные витражи, выполненные Марком Шагалом.


[Закрыть]
 
 
И на конфетно-праздничной, с изысканной толпой,
на Пятой Авеню стою, заворожённая, —
на небоскрёбно-оффисной, гламурной, занято́й, —
богатством и радушием сражённая!
 

Метрополитен. Балет Золушка

 
Эта Золушка звалась американскою
Синдереллой[17]17
  «Синдерелла» («Золушка») – балет С. Прокофьева в новой версии – рассказ о реальной девушке, у которой всё получилось…


[Закрыть] в зале «Метропо́литен»[18]18
  «Метропо́литен» – ведущий оперный театр в США (Нью-Йорк). В зале театра 3625 мест. Сезон с сентября по апрель. С 1966 театр функционирует в новом здании Линкольн-центра. Интерьер театра украшают фрески Марка Шагала.


[Закрыть].
И Прокофьева чарующею сказкою
ритм балета бал творил дико́винный!
 
 
Танцевала Золушка – а в бархате
утопали ложи привередливые!
Тихо плакала дурнушка в тёмном за́куте
от затрещин и щелчков сестричек въедливых…
 
 
И мечтала, недотёпа, о роскошествах,
и вздыхала о любви – до неприличия!
И – о, чудо! – объявил царевич новшество:
мерить туфли всем невестам, без различия!
 
 
Эти туфельки хрустальными пуантами
стали впору балерине-синдереллушке!
Украшались платья свадебными бантами,
целовал жених уста своей невестушки…
 
 
И сидела я, отведавшая горюшка,
в этом бархате и люстр мерцаньи плазменном…
Я – в Америке! Из бывшей бедной Золушки
превратившаяся в даму буржуазную!
 
 
На перстах моих – сиянье бриллиантово,
на щеках моих – следы от слёз пролившихся…
Танцевала балерина не пуантами,
а судьбой моей, воочию свершившейся!
 

Лос-Анжелес, Лос-Анжелес

 
Лос-Анжелес, Лос-Анжелес! Столица обездоленных,
столица одарённых и отравленных мечтой,
столица привороженных и в темечко целованных,
прибывших завоёвывать свой кубок золотой!
 
 
Разряженные «фрики» на Аллее Звёзд и подступах
примеривают оттиски ладоней на полу…
Разреженные блики на видавших виды «Оскарах»
вступают в ежегодную медийную игру.
 
 
И тот, кто уповает на каприз судьбы изменчивой,
и тот, кто попадает на Олимп шикарных вилл,
и трансвестит, решающий мужчиной быть или женщиной,
 —
шикарный бренд скупают что на Бэверли на Хиллз.
 
 
И, раскрутив без удержу судьбы рулетку наглую,
Лос-Анжелес, неможется, недюжится тебе! —
на площади центральной, натянув кастрюли на голову,
играют рок бездомые безадресной толпе.
 
 
А бризы океанские срывают смог над городом!
На набережной в барах восседает важный люд…
И зажигают сумерки в горах неоном гордым
Призыв, мечту, призванье, девять литер – Hollywood!
 

Читая Константина Кикоина

 
«Я на этом вокзале
чувствую себя в своей тарелке,
кассир мне величественно кивает и выписывает билет
без ограничения срока давности».
 
 
«Путешествие назад», Константин Кикоин
какая-то новая тяга
завершать всё то что было когда-то давно начато
 
 
писать о юности сагу
при этом стараясь ни слова не переиначивать
 
 
держать диалоги в абзацах
как держат воду живую в драгоценных флягах
 
 
при этом очень стараться
не истратить мысль расплескавшуюся на бумагах
 
 
не терять в скитаниях своих
долей подаренных по задворкам и по столицам
 
 
найденный в памяти белый стих
что под кожей струится на дальних твоих страницах
 
 
белый-белый как первый снег
что падал когда-то под новый прожитый год
 
 
в той далёкой стране где смех
живёт мой счастливый и руки раскинул влёт
 

Кантилена

«Дорогой Леонардо, все было гораздо серьезнее, а именно; я находился в одной из стадий исчезновения. Видите ли, человек не может исчезнуть моментально и полностью, прежде он превращается в нечто отличное от себя по форме и по сути – например, в вальс, в отдаленный, звучащий чуть слышно вечерний вальс, то есть исчезает частично, а уж потом исчезает полностью».

(Саша Соколов «Школа для дураков»)

 
Мы тленны и дискретны – в гуще дней мы проживаем
сердца перестуки и переходим в воздух, в землю, в звуки…
Чем дольше дышится, тем переход видней!
 
 
И вот уже привидилось: травой лианы-руки вниз стекают
с тела (в окно дорожкой лунною влетела бессонница —
ночной мучитель мой…).
 
 
Врастаю в жизнь всё глубже – на виду скорее пни, чем
молодые ветви, и в звуков трансформацию заметней мой
переход, как-будто бы в бреду…
 
 
Я кантиленно в трель перехожу, своей судьбы, своих
стихов заложник, – и женственным началам и, возможно,
ещё своим земным богам служу…
 
 
Но волны нарастают: горна звук и скрипок буря, и
волторны милость! И вот уже почти что растворилась вся
жизнь – в стихи, что брошены на круг…
 

О бабочках Саши Соколова. Рондо

«Врачи, – смеялся Норвегов, – запретили мне подходить к ветряным мельницам ближе, чем на километр, но запретный плод сладок: меня ужасно к ним тянет, они совсем рядом с моим домом, на полынных холмах, и когда-нибудь я не выдержу. Не поддаваться унынию, – задорно кричал он, размахивая руками, – не так ли, жить на полной велосипедной скорости, загорать и купаться, ловить бабочек и стрекоз, самых разноцветных, особенно тех великолепных траурниц и желтушек, каких так много у меня на даче!»

(Саша Соколов «Школа для дураков»)

 
Прочла о бабочках. На руль велосипеда
ложится смело загорелая рука —
к днепровским заводям до позднего обеда,
в камыш с кувшинками на лодке рыбака!
 
 
Читаю бабочек, как жизни иероглиф
читает вдумчивый серьёзный ученик,
и вижу будущие горные дороги,
в траве нездешней праздничный пикник…
 
 
В рисунок крыльев, в эти звуки из оврага
(кричит и плачет кто-то, стонет сквозь туман…)
съезжаю в жизнь, минуя ямы и коряги,
готовый к лёту, сорванец и хулиган!
 
 
Я верю в бабочку, как в каждодневный подвиг,
взлетать и жить, прогнозам мрачным вопреки!
И антиквариатом с лотов Сотби
сидят на лавках, отлетавшись, старики…
 
 
Как можно позже – приземлиться в лавку!
Ещё мне по плечу свободный лёт.
Велосипед – для тех, кто хром на лапки,
для тех, кто смог, – одномоторный самолёт.
 
 
Прочла о бабочках у Саши Соколова.
Рисунок крыльев обнимает, словно спрут!
В который раз за поворотом новым
смертельным трюком дни мои бегут…
 

Был голос тал… Кантата

«…был голос, явившийся нам воплощением чистоты, силы и смертельной торжественной горечи. Мы услышали его во всей неискаженной ясности его: был подобен парению раненой птицы, был снежного сверкающего цвета, пел голос бел, бел голос был, плыл голос, голос плыл и таял, был голос тал. Он пробивался сквозь все, все презирая, он возрастал и падал, дабы возрасти. Был голос гол, упрям и наполнен пульсирующей громкой кровью поющей девушки».

(Саша Соколов «Школа для дураков»)

 
Пел голос – белый, чистый, неистраченный,
когда счета несмелы, неоплачены,
 
 
вставал на цыпочки, робея взрослой тайною,
аккумулируя влюблённости случайные…
 
 
Пел, модулируя непрожитыми датами,
когда Голгофою встают мечты распятые,
 
 
и непрерывный пот стекает в ночь усталую…
Пел голос, пел, журча в ручьях водою талою!
 
 
И силой мышц, как силой мысли пламенной,
катал по нёбу звуки плазмою расплавленной!
 
 
В верхах витал и опускался в стынь глубокую,
пел голос тал в свою весну далёкую…
На акведуки Леты чистые, без устали,
мой голос шёл однажды, жизнь предчувствуя!
 

Я уеду в Назарет на заре…

 
Я уеду в Назарет за руном,
за строкою с переливами арф,
положу в котомку флягу с вином,
повяжу на шею праздничный шарф…
 
 
Будет греть меня зимой кашемир,
будут рифмы от друзей согревать,
будут жечь мне душу лира и мирт,
буду сладостно по дому скучать…
 
 
В каждом путнике живёт аргонавт —
за овчинкой золотою в стихах.
И за пишущую братию рад
царь Давид, что держит арфу в руках!
 
 
Я уеду в Назарет за холмом,
за стихами о любви и судьбе.
Будешь воздухом моим и плечом,
буду нежно прижиматься к тебе…
 
 
Я уеду в Назарет на заре…
 

Не хлебом единым…

В Яффском порту есть театр слепо-глухо-немых. «Прикоснись!» – это его название. На сцене – слепоглухо-немые актёры пекли хлеб, рассказывая о своей судьбе…

После спектакля «Не хлебом единым».

 
«Не хлебом единым»… Чувствительность пальцев
диоптрией мерить… Замешивать тесто
пред залом на сцене, в кругу постояльцев,
где каждый имел неизменное место,
 
 
где ни милиметра ни вправо, ни влево,
а твой монолог – переводят руками…
А тесто месилось и сытно белело
на сцене, расцвеченной прожекторами!
 
 
Несвязная речь объяснялась экраном.
Веселие лиц объяснялось искусством.
И корочкой хлеб покрывался румяной,
и выпечкой пахло, – домашней и вкусной!
 
 
И каждый актёр разговаривал с залом
лицом и руками… В каком-то бреду
потерянно публика в зале молчала…
заплакал ребёнок в четвёртом ряду…
 
 
Зависеть от прихоти ветра, рукою
внимать настроение поводыря, —
боюсь, что в сравненьи с такою судьбою,
ничтожной покажется горечь твоя!
 
 
А хлеб выпекался! И вкус его прочно
вязался с виденьем прижмуренных век…
Я съела горбушку, – но знаю я точно! —
не хлебом единым живёт человек!
 

В виноградниках

Каждый год около 3000 женщин собираются на танахический праздник любви и вина в виноградниках, что раскинулись в историческом месте – крепости Шила…

 
Говорило тело языком танаха,
простирались руки за советом к богу,
одевалось тело в белое с размахом —
расплескалась кипень по края дороги…
 
 
Говорило женским голосом и ликом
место, сохранившее перепев историй, —
расстилались дали, разгулялись блики,
каменные глыбы гулко звукам вторят…
 
 
Освещало тайной вдохновенной лица
зрелости премудрой, юности невинной —
там, где виноградный сок в кувшин струится,
там, где время вяжет, сотворяя вина…
 
 
Танцевали страстно древних чар искусством —
раздувались юбки, развевались шали.
По дороге горной разъезжались густо —
по домам певуний половинки ждали!
 

Эмоций чувственным наркозом…

 
Эмоцией, как донор – кровью,
делюсь с читателем. Рассветом,
в молочной дымке на восходе,
готовлюсь к «рифмовой» борьбе.
Я – лишь рецептор, и не боле,
от нерва слуха, я – поэтом,
как спутник в разовом полёте,
служу по жизни и судьбе.
Эмоции, как ворон – крови,
пылающее сердце жаждет!
И в ход идут любовь и радость,
и впечатлений жарких рой…
Сердечных ритмов тайных сбои
переживает в жизни каждый,
но лишь поэту – в строки надо
переиначить сердца бой!
 
 
Эмоций чувственным наркозом
наполнен день, как море – солью…
(Заложником капризной рифмы
я рождена была на свет!)
Не захлебнуться б в «передозе»
эмоцией, как воин – кровью!
Не подменить бы правду – мифом,
как часто делает поэт…
 

Скрипка разговаривала с Богом…

Вариации на тему скрипичного концерта Иосифа Ахарона

(1886–1943)

 
Скрипка разговаривала с Богом.
Жаловалась: – Жизнь подорожала,
холодно в лапсердачке убогом,
да жена б не каждый год рожала…
 
 
– Я готов делиться коркой хлеба
с каждым из соседей, – в счастье, в горе —
чтоб жидовским не звались отребьем
детки в каждой драке, в каждой ссоре.
 
 
– Чтобы околоточный не зыркал,
да не пялил глаз на дочку Браху…
Крышу подлатал весною лыком,
звал соседа, шил ему рубаху.
 
 
– Господи! Ведь мы ж блюдём Субботу,
заповеди все, что на скрижалях!
Руки вот распухли от работы,
пальцы еле шило удержали…
 
 
– Быть евреем, Господи, не просто
даже в мире сытых и богатых!
Говорили, перехрестов вдосталь
стало среди нас, жидков пейсатых.
 
 
– Господи! А как бы пригодилась
кроха счастья нам и деткам – тоже!..
Плакала струна, слеза катилась,
пела скрипка высоко, до дрожи…
 

Я куплю твою подпись, поцелованный богом!

Сегодня в новостях передали, что всенародно любимый израильский художник Менаше Кадишман продаёт свою подпись за деньги в порту Тель-Авива, чтобы рассчитаться с долгами…

* * *

 
Продавал свою подпись гениальный художник
в Тель-Авивском порту, в подпоясанной тоге,
босиком… Не нашёлся в этом мире сапожник,
чтоб обуть гениальные, вечно бОсые ноги!
 
 
В белоснежной рубахе, по ручьям горных речек —
сто пластмассовых смайлов! Как Господь… как в раю…
Под портретами нежных человечьих овечек,
на улыбках и рунах ставил подпись свою!
 
 
Что случилось, Художник? Почему свою душу,
крыльев ангельских пару и блаженный кураж —
за сто шекелей пошлых, за деньгу, за полушку! —
совершаешь скандальный городской эпатаж?
 
 
Завтра пасмурным утром, тель-авивским дорогам
на везенье отдавшись, прямо к пОрту спущусь —
я куплю твою подпись, поцелованный богом!
Может, даже к ладони прикоснуться решусь…
 

Перед картиной Марка Шагала

 
Перед картиной Марка Шагала —
в выси небесные ветер пречистый,
пахнущий розой, ирисом, сандалом,
душу уносит лёгкою кистью…
 
 
Перед картиной мэтра иллюзий,
шелковых шлейфов и розовых лилий,
звёздных, исполненных нежности блюзов,
взглядов овечьих и мягких идиллий,
 
 
перед картиной таких мирозданий,
где б проживать бесконечно хотелось! —
в дымке кисейной из томных желаний,
где б в поднебесье леталось и пелось!
 
 
Перед картиной вечерней порою —
ясный твой взгляд, предназначенный свыше…
Взявшись за ру́ки, взлетим над землёю
с тихой улыбкой… Нас не услышат.
 

По прочтении стихов Кенжеева…

 
День задуман был стройным, свободным от стихоплетенья.
Но попалась строка, не вписалась в течение дня,
не вязалась с погодой, мешала вестям и стремленьям,
разлохматила напрочь и вдрызг, деловую, меня!
 
 
Начитавшись стихов от пропитанных вечностью истин, —
ядовитей грибов! – от избывных и мнимых надежд,
ощутила удушье от сонма непошенных мыслей:
скудость планов и слов, тщетность брендов гламурных одежд…
 
 
О, как больно и вязко грибница таланта врастала
в обесцененный день, в плоть, лишённую сути и сил!
Где-то в смутной дали обнажённою правдой блистала
кротость бога, на землю тишайшую длань опустив…
 
 
А на Севере град колошматил дома и машины, —
переплюнув в разы опасения метеослужб! —
разбивал, лиходей, зарифмованных строк дисциплину,
и являлись стихи из ошмётков распененных луж!
 

Музей. Иерусалим

 
Стеклянный куб, бетонные пролёты, —
аристократ в технократичном теле —
на гор святых вершины для чего-то
архитектуры чудеса надели…
 
 
Хрустальный отблеск стен угоден богу,
а горный воздух обостряет чувство…
и замирает сердце у порога
хранилища свидетельств и искусства!
 
 
А там, внутри, в тени от войн и света,
свети́тся тёплым перламутром кожа
«фламандцев», в алый пу́рпур разодета
знать – куртизанки и монархи тоже…
 
 
Полощется Дега. Скирдо́й Ван Гога
намечен контур чувств. Мулаткой красной
Гоген дразни́т столпов элиты строгой…
и Ренуар с Сезаном не напрасно
 
 
в душистом воздухе сирени и камелий
дают намёком а́брисы баркаса…
Там, в этих залах, тысячи немели
от дам геометрических Пика́ссо!
 
 
И храм Искусства, вне границ, вне веры,
окутал сердце щедрыми дарами…
А там, снаружи, расходились ветры! —
стучали в дверь разрушенного Храма[19]19
  Иерусалимский Храм являлся центром религиозной жизни еврейского народа между X веком до н. э. и I веком н. э. Храм располагался на Храмовой горе в Иерусалиме. Согласно иудаизму, Храм будет восстановлен в будущем и станет духовным центром для еврейского народа и всего человечества.


[Закрыть]…
 

Как делали мозаику старинную

 
Как делали мозаику старинную
в монашьих кельях под Иерусалимом?
 
 
От вора, от зверья и от разбоя
хранились камни, что несли с собою.
 
 
А привозились камни издалёка,
ценимые, как жизнь, как дух, как око…
 
 
В мешках заплечных, ночью африканской —
японский розовый и чёрный итальянский,
 
 
афганский синий с русским сердоликом —
скрывали красоту под грубым ликом…
 
 
Потом, в тиши пещер, сверкали камни —
их шлифовали грязными руками!
 
 
Соединив фрагменты воедино,
вливались камни в общую картину
 
 
мозаики монашеской церковной!
Стыдились камни бедной родословной —
 
 
что из монашьих собраны котомок…
Замрёт пред вечной красотой потомок,
 
 
мозаики богатством очарован!
Здесь в каждом камне чей-то дух закован…
 

Шуберт

после прослушивания октета Франца Шуберта в фа-мажор[20]20
  Франц Шуберт (1797–1828) – австрийский композитор. Франц Петер Шуберт, четвертый сын школьного учителя и виолончелиста-любителя Франца Теодора Шуберта, родился в 1797 в Вене. В начале 1824 г. он работал над октетом фа мажор, однако нужда заставила его вновь стать учителем в семействе Эстерхази…


[Закрыть]

 
Октетом Шуберта для струнных в фа-мажоре
обворожиться и забыть, что мир жесток…
У старой Вены столько шарма и задора,
и доброты, и утешенья, видит бог!
 
 
У старой Вены столько силы для октета,
что он сюитой вопрошает небеса:
померна ль плата за развитие сюжета —
тифозной смерти безразличная коса…
 
 
Я понимаю разговор гобоя с басом —
так духовые о фатальности судьбы
ведут беседу. Дирижёрство, служба, классы,
на ужин – редкая похлёбка и бобы…
 
 
О, милый Шуберт, о, «царя лесного» гений,
отец симфоний и слуга небесных муз!
Ты неудобен был. Поэтому гонений
не избежал. Так вышло. Не берусь
 
 
тебя судить ни в радости, ни в горе.
Твой взгляд с портрета бесконечен и глубок…
Октетом Шуберта для струнных в фа-мажоре
обворожиться и забыть, что мир жесток.
 

Россини

после прослушивания сонаты для струнного квартета № 1 соль-мажор Россини[21]21
  Джоаккино Антонио Россини (1792–1868) – выдающийся итальянский композитор, автор 39 опер, духовной и камерной музыки. Его самые известные оперы – это итальянские оперы-буффа – «Севильский цирюльник» и «Золушка» и эпопеи «Моисей в Египте» и «Вильгельм Телль». Склонность к вдохновенным, песенным мелодиям – одна из ведущих черт творчества Россини, благодаря которой его прозвали «итальянским Моцартом». Вероятно, к 1804 году относятся первые композиторские опыты Россини – шесть сонат для квартета. «Божественный маэстро» – так назвал великого итальянского композитора Генрих Гейне, видевший в Россини «солнце Италии, расточающее свои звонкие лучи всему миру». Однажды он сказал: «Дайте мне счет из прачечной, и я положу его на музыку».


[Закрыть] (1804)

 
Насмешливый пацан. От силы – лет двенадцать.
Блестящий музыкант. И с цыпками рука.
Имеет божий дар и время состояться.
Он – баловень судьбы на годы, на века.
 
 
Сонатой нежных струн под солнцем итальянским
он начинает жизнь и слаженный квартет.
И начинает кросс по венским и миланским
подмосткам дней его на много-много лет…
 
 
Гурман и хлебосол, он музык отречётся
и будет жить в чести, преемников уча.
Взгляните на портрет – лукавый глаз смеётся,
и струны детских лет в душе его звучат!
 
 
Он счёт от прачки мог в вокал переиначить!
Визитной картой стал его сонаты бег.
Мальчишески легко победный путь был начат,
смеётся и бузит весёлый человек!
 

Рахманинов. Всенощное бдение
Диптих

после прослушивания «Всенощной» Сергея Рахманинова в исполнении Литовской классической капеллы под управлением Андреаса Мустолена (ноябрь 2016, Израиль)

«Глубокая озабоченность и тревога за судьбы родины, сознание бессмысленности жертв, боль и возмущение художника-гуманиста при виде человеческих страданий, приносимых чуждой и противной народным интересам войной, – все это вызывало у Рахманинова настойчивые поиски нравственного идеала, служащего опорой в тяжелых жизненных испытаниях. Этот идеал Рахманинов искал в твердых и постоянных устоях народной морали, которую он стремился воплотить в своей «Всенощной».

(Ю. Келдыш)

 
Взовьётся древнерусский глас
под своды зала… Колокольный,
звенящий зов, чтоб боже спас,
чтобы простил нас, своевольных!
 
 
Чтобы живущим на земле
дал ощущение бессмертья,
беззвестный голос в синеве
иерусалимской пел на свете…
 
 
И вот уже не стало стен
и обнялись земля и небо, —
великой музыке взамен,
переплетая быль и небыль…
 
 
Я в синем омуте души
на дальних хорах пребываю.
И это я пою в тиши,
и предо мной – земля нагая,
 
 
чей первородный грех велик,
а войны – нам во искупленье!
Над миром протянул старик
длань бога. И затихло пенье.
 

* * *

 
Я пела в юности под арками, я пела!
Я пела музыку, которая летела
 
 
от дальних отсветов судьбы, души касаясь, —
такою маленькой сама себе казалась…
 
 
Я пела в юности Всенощной силы бденье,
за всю непрожитую жизнь прося прощенье,
 
 
за все дороги, что взовьются серпантином,
за все разлуки, что с тревогами едины.
 
 
Я пела музыки рахманиновской звуки,
ещё не зная, как повиснут в горе руки,
 
 
когда покинут меня близкие-родные,
взвалив на плечи мне все тяготы земные…
 
 
Познала горечи измен и расставаний,
и вкус внезапных перемен и расстояний!
 
 
Я пела в юности под сводами, не зная,
что заключалась в этих звуках жизнь земная.