Текст книги "Антон, надень ботинки! (сборник)"

Месяцев вытряхнул в прихожей обувь, получился невысокий холм.

Все с воодушевлением стали рыться в обувной куче, отыскивая свой размер. Месяцев ушел в спальню и набрал номер Люли.

– Да, – хрипло сказала она.

Месяцев молчал. Люля узнала молчание и положила трубку. Месяцев набрал еще раз. Трубку не снимали.

Можно было бы по-быстрому что-нибудь наврать, например – срочно отвезти кому-то документы… Приехать к Люле, заткнуть рот поцелуями, забросать словами. Но что это даст? Еще одну близость. Пусть даже еще десять близостей. Она все равно уйдет. Женщина тяготеет к порядку, а он навязывает ей хаос и погружает в грех. Он эксплуатирует ее молодость и терпение. Это не может длиться. Это должно кончиться. И кончилось.

Жена погасила свет и стала раздеваться. Она всегда раздевалась при потушенном свете. А Люля раздевалась при полной иллюминации, и все остальное тоже… Она говорила: но ведь ЭТО очень красиво. Разве можно этого стесняться? И не стеснялась. И это действительно было красиво.

Месяцев лежал – одинокий, как труп. От него веяло холодом.

– Что с тобой? – спросила жена.

– Тебе сказать правду или соврать?

– Правду, – не думая, сказала жена.

– А может быть, не стоит? – предупредил он.

Месяцев потом часто возвращался в эту точку своей жизни. Сказала бы «не стоит», и все бы обошлось. Но жена сказала:

– Я жду.

Месяцев молчал. Сомневался. Жена напряженно ждала и тем самым подталкивала.

– Я изменил тебе с другой женщиной.

– Зачем? – удивилась Ирина.

– Захотелось.

– Это ужасно! – сказала Ирина. – Как тебе не стыдно!

Месяцев молчал.

Ирина ждала, что муж покается, попросит прощения, но он лежал как истукан.

– Почему ты молчишь?

– А что я должен сказать?

– Что ты больше не будешь.

Это была первая измена в ее жизни и первая разборка, поэтому Ирина не знала, какие для этого полагаются слова.

– Скажи, что ты больше не будешь.

– Буду.

– А я?

– И ты.

– Нет. Кто-то один… одна. Ты должен ее бросить.

– Это невозможно. Я не могу.

– Почему?

– Не могу, и все.

– Значит, ты будешь лежать рядом со мной и думать о ней?

– Значит, так.

– Ты издеваешься… Ты шутишь, да?

В этом месте надо было сказать: «Я шучу. Я тебя разыграл». И все бы обошлось. Но он сказал:

– Я не шучу. Я влюблен. И я сам не знаю, что мне делать.

– Убирайся вон…

– Куда?

– Куда угодно. К ней… К той…

– А можно? – не поверил Месяцев.

– Убирайся, убирайся…

Ирина обняла себя руками крест-накрест и стала качаться. Горе качало ее из стороны в сторону. Месяцев не мог этого видеть. Он понимал, что должен что-то предпринять. Что-то сказать. Но имело смысл сказать только одно: «Я пошутил, давай спать». Или: «Я виноват, это не повторится». Она бы поверила или нет, но это дало бы ей возможность выбора. Месяцев молчал и тем самым лишал ее выбора.

– Убирайся, убирайся, – повторяла она, как будто в ней что-то сломалось, замкнуло.

Месяцев встал, начал торопливо одеваться. Чемодан стоял неразобранный. Его не надо было собирать. Можно просто взять и уйти.

– Ты успокоишься, и мы поговорим.

Жена перестала раскачиваться. Смотрела прямо.

– Нам не о чем говорить, – жестко сказала она. – Ты умер. Я скажу Алику, что ты разбился на машине. Нет. Что твоя машина упала с моста и утонула в реке. Нет. Что твой самолет потерпел катастрофу над океаном. Лучше бы так и было.

Месяцев оторопел.

– А сам по себе я разве не существую? Я только часть твоей жизни? И все?

– Если ты не существуешь в моей жизни, тебя не должно быть вообще. Нигде.

– Разве ты не любишь меня?

– Мы были как одно целое. Как яблоко. Но если у яблока загнивает один бок, его надо отрезать. Иначе сгниет целиком. Убирайся…

Ему в самом деле захотелось убраться от ее слов. В комнату как будто влетела шаровая молния, было невозможно оставаться в этом бесовском, нечеловеческом напряжении.

Месяцев выбрался в прихожую. Стал зашнуровывать ботинки, поставив ногу на галошницу. Правый ботинок. Потом левый. Потом надел пальто. Это были исторические минуты.

История есть у государства. Но есть и у каждой жизни. Месяцев взял чемодан и открыл дверь. Потом он ее закрыл и услышал, как щелкнул замок. Этот щелчок, как залп «Авроры», знаменовал новую эру.

Ирина осталась в обнимку с шаровой молнией, которая выжигала ей грудь. А Месяцев сел в машину и поехал по ночной Москве. Что он чувствовал? Все! Ужас, немоту, сострадание, страх. Но он ничего не мог поделать. Что можно поделать со стихийным бедствием?

Месяцев позвонил в ее дверь. Люля открыла, не зажигая света. Месяцев стоял перед ней с чемоданом.

– Все! – сказал он и поставил чемодан.

Она смотрела на него, не двигаясь. Большие глаза темнели, как кратеры на Луне.

Утром Алик лежал на своей койке и слушал через наушники тяжелый рок. Музыка плескалась в уши громко, молодо, нагло, напористо. Можно было не замечать того, что вокруг. Отец в роке ничего не понимает, говорит: китайская музыка. Алик считал, что китайская музыка – это Равель. Абсолютная пентатоника. В гамме пять звуков вместо семи.

В двенадцать часов пришел лечащий врач Тимофеев, рукава закатаны до локтей, руки поросли золотой шерстью. Но красивый вообще. Славянский тип.

А рядом с ним заведующий отделением, азербайджанец со сложным мусульманским именем. Алик не мог запомнить, мысленно называл его «Абдулла».

Абдулла задавал вопросы. Мелькали слова: ВПЭК, дезаптация, конфронтация. Алик уже знал: ВПЭК – это военно-психиатрическая экспертиза. Конфронтация – от слова «фронт». Значит, Алик находится в состоянии войны с окружением. Никому не верит. Ищет врагов.

А кому верить? Сначала дали отдельную палату. Приходил Андрей – они немножко курили, немножко пили, балдели. Слушали музыку, уплывали, закрыв глаза. Кому это мешало? Нет, перевели в общую палату. Рядом старик, все время чешется. Это называется старческий зуд. Попробуй поживи на расстоянии метра от человека, который все время себя скребет и смотрит под ногти. Алик в глубине души считал, что старики должны самоустраняться, как в Японии. Дожил до шестидесяти лет – и на гору Нараяма. Птицы растащут. Когда Алик смотрит на старых, он не верит, что они когда-то были молодые. Казалось, так и возникли, в таком вот виде. И себя не может представить стариком. Он всегда будет такой, как сейчас: с легким телом, бездной энергии и потребностью к абсолюту.

Напротив Алика – псих среднего возраста, объятый идеей спасения человечества. Для этого нужно, чтобы каждый отдельно взятый человек бегал по утрам и был влюблен. Движение и позитивное чувство – вот что спасет мир. В отсутствии любви – время не движется, картинки вокруг бесцветны, дух угнетен. Душевная гиподинамия.

А вот если побежать… А вот если влюбиться…

Алику нравилось заниматься сексом в экстремальных ситуациях. Например, на перемене, когда все вышли из класса. Прижать девчонку к стенке – и на острие ножа: войдут – не войдут, застанут – не застанут, успеешь – не успеешь… Страх усиливает ощущение. А однажды на дне рождения вывел именинницу на балкон, перегнул через перила. Одиннадцатый этаж. Под ногами весь город. Перила железные, но черт его знает… Девчонка сначала окоченела от ужаса. Потом ничего… Не пожаловалась. Сидела за столом, поглядывала, как княжна Мэри. А что дальше? А ничего.

Однажды взял у бабки ключи от ее однокомнатной квартиры, и они с Андреем привели девчонку. Не из класса. Просто познакомились. Стали пробовать все позиции и комбинации, существующие в индийском самоучителе. И в это время пришла бабка. Приперлась. Алик не пустил. Не открыл дверь. Вечером дома начались разборки: как? Не пустил? Почему?

– Потому, что мы с Андреем трахали девочку, – сказал Алик.

У матери глаза чуть не выпали на пол.

– Одну?

– А что? – Алик не понял, что ее так удивило.

– А нельзя привести каждому по девочке? – спросил отец.

Несчастные совки. Отец стучит, как дятел. Рад, что хватает на бананы. А жил бы в нормальной стране, имел бы несколько домов в горах и на побережье. А мать… слаще морковки ничего не ела. Ни взлетов, ни падений, ни засухи, ни дождя. Климат умеренно-континентальный.

В палату вошел Месяцев и сел на край кровати. Алик снял наушники.

– Я ушел из дома. – Месяцев как будто прыгнул в холодную воду. Это было плохое время для такого сообщения. Но другого времени не будет. Алик вернется домой и не увидит там отца. Он должен ВСЕ узнать ОТ НЕГО.

– Куда? – не понял Алик.

– К другой женщине.

Алик стал заинтересованно смотреть в окно. Месяцев проследил за его взглядом. За окном ничего не происходило.

– Я к бабке перееду. А она пусть к матери перебирается, – решил Алик.

Месяцев понял: Алик смотрел в окно и обдумывал свою ситуацию в новой сложившейся обстановке.

И нашел в ней большие плюсы.

– А чего ты ушел? – как бы между прочим поинтересовался Алик.

– Полюбил.

– Так ты же старый.

Месяцев промолчал.

– А она хорошо готовит? – спросил Алик.

– Почему ты спрашиваешь?

– Я буду ходить к тебе обедать. Я буду жить у бабки, а есть у тебя.

– Мама может обидеться.

– Это ее трудности.

– Ты жестокий человек, – упрекнул Месяцев.

– А ты какой? Ты живешь как хочешь. И я буду жить как хочу. Почему тебе можно, а мне нельзя? Или всем можно, или всем нельзя. Разве не так?

Месяцев молчал.

Рядом на кровати сидела пара: старая женщина и ее сын в больничной пижаме. Он сидел, поджав ноги, положив голову на материнское плечо. И они замерли в печальной отстраненности. Они были друг у друга и вместе выживали. Сын собирался спасать человечество от гиподинамии. Тупел от уколов. А она подставила свое плечо: вместе спасать. Вместе тупеть.

А Месяцев сейчас встанет и уедет к молодой женщине, к исполнительской деятельности…

Ирина купила ящик вина и утром выпивала стакан. И ходила как под наркозом. На улице было скользко. Ноги разъезжались, как у коровы.

Лидия Георгиевна переехала жить к дочери, чтобы не оставлять ее одну. В доме стояло предательство, и они обе дышали его тяжелыми испарениями. Никому ничего не говорили. Все держалось в глубокой тайне. Единственный человек, которого поставили в известность, – ближайший друг семьи Муза Савельева. Муза – профессор консерватории, арфистка и сплетница. В ней вполне совмещалось высокое и низменное. Так же, как органы любви территориально совпадают с органами выделения.

Муза – ровесница Ирины. Она жила на свете почти пятьдесят лет и на собственном опыте убедилась, что семья – не там, где страсть. А там – где дети и где удобно работать. Потому что страсть проходит. А дело и дети – нет.

– Он вернется, – пообещала Муза.

– Когда? – спросила Ирина и выпила стакан вина. Это имело значение: когда. Потому что каждый день, каждый час превратился в нескончаемый ад.

– В зависимости от объекта, – профессионально заметила Муза. – Кто такая?

– Понятия не имею, – созналась Ирина.

– Вот и плохо, – не одобрила Муза. – Чтобы решить проблему, ее надо знать.

Муза оперативно раскинула свои сплетнические сети и быстро выяснила: Месяцев ушел к Люле. Люля – известный человек, глубоководная акула: шуровала себе мужа на больших глубинах. Предпочитала знаменитостей и иностранцев. Знаменитости в условиях перестройки оказались бедные и жадные. А иностранцы – богатые и щедрые.

Поэтому она брала деньги у одних и тратила на других.

– Она красивая? – спросила Ирина.

– Четырнадцать килограмм краски.

– А это красиво? – удивилась Ирина.

– По-моему, нет.

– А почему она пользовалась успехом?

– Смотря каким успехом. Таким ты тоже могла бы пользоваться, если бы захотела.

– Но зачем Игорю такая женщина? – не поняла Ирина.

– Ты неправильно ставишь проблему. Зачем Люле такой, как Игорь?

– Игорь нужен всем, – убежденно сказала Ирина.

– Вот ты и ответила.

– Но почему изо всех – он? Есть ведь и богаче, и моложе.

– Никто не захотел. Переспать – пожалуйста. А жениться – это другое. Кто женится на шалашовке?

– Игорь.

– Потому что у него нет опыта измен. Нет иммунитета. Его не обманывали, и он принял фальшивый рубль за подлинный.

– А он знает, что она такая? – спросила Ирина.

– Узнает… – зловеще пообещала Муза. – Не в колбе живем.

– Что же мне делать?.. – потерянно спросила Ирина.

– Сиди и жди. Он вернется.

Ирина стала ждать. И Лидия Георгиевна стала ждать. Ирина при этом ходила на работу, ездила в больницу, уставала. Усталость и алкоголь притупляли горе.

А Лидия Георгиевна ждала в буквальном смысле слова: сидела, как на вокзале, и смотрела в одну точку.

И ее лицо было суровым и напряженным. Что она видела в этой точке? Может быть, своего мужа Павла, который ушел от нее на зов любви. Через год его затоптали. Она так не хотела. Судьба так распорядилась. «Возмездие и аз воздам». А скорее всего никакое не возмездие. Тогда многие гибли. Сталин не мог остановиться и даже мертвым собирал свой адский урожай.

Лидия Георгиевна находила свое счастье в счастье дочери. Игорь был всегда занят, у него не оставалось времени для игрищ и забав. Казалось, Ирину никогда не коснется мужское предательство. С кем-то это случается, но не с ней. Как война в Боснии или эпидемия в Руанде. Где-то, у кого-то, не у них…

Не только через Ирину, но и сама по себе она чтила зятя. Все, чего он достиг в своей жизни, он достиг своими руками в прямом смысле этого слова. Из провинции, из низов – рванул вверх. И укрепился наверху. Но в нем навсегда остались тяжелые комплексы из детства: ударят, прогонят, унизят. Так часто поступали с его пьяным отцом на его глазах. Игорь был настороженно самолюбив, подозрителен. Он любил свою жену за то, что он ей верил.

Лидия Георгиевна собирала статьи о нем в отдельную папочку, а фотографии – в альбом. Работала его биографом. Ходила в консерваторию на все его концерты. У нее был выходной черный костюм с белой кофточкой и брошью. Это был ее единственный выход на люди. В консерваторию ходит примерно одна и та же публика. Одни и те же лица. С ней здоровались, кланялись уважительно. И она здоровалась. Старушка-подросток. Потом садилась на свое место в пятом ряду. Лучший ряд, лучшее место. Ждала, когда появится Игорь. Он появлялся. Легко кланялся и сразу садился за рояль. И забывал о зале. И лицо у него становилось необычное. А сейчас в пятом ряду на ее месте сидит другая женщина. Она вытеснила Лидию Георгиевну и Ирину. Всех вытеснила и села… Разорила гнездо.

Аня ушла – без загса, незаконно. Свободная любовь. Говорят, на Западе так принято. Но мы же не на Западе… Алика без отцовской руки не удержать. Ирина живет как в мешке, ничего не видит, не соображает. Сколько это будет длиться? И когда это кончится?

«Он нас любит. Он вернется», – внушала кому-то Лидия Георгиевна и прожигала взглядом свою точку. Как будто гипнотизировала: он вернется… вернется…

И он вернулся. Забрать рояль.

Рояль, как человек, имеет определенную информацию. Клавиши обладают своей податливостью. Рояль принимает тебя или нет. Твой или чужой.

Игорь мог играть только на своем стареньком классическом «Бехштейне».

Ирины не было дома. Дверь открыла Лидия Георгиевна.

У Игоря был свой ключ, но он позвонил, как чужой.

За его спиной стояли два такелажника. Рояль грузят специальные люди. Просто грузчики здесь не подходят.

– Там, – показал Игорь.

Такелажники вошли в комнату и сразу принялись откручивать ножки от рояля.

– Поешь? – будничным голосом спросила Лидия Георгиевна, как будто ничего особенного не происходило.

Месяцев по привычке прошел на кухню. Сел за стол. Теща стала накладывать еду на тарелку. На этот раз было вкусно: картошка, селедка, лук.

Месяцев стал есть. Теща внимательно на него смотрела.

– Так вышло, – сказал он.

– Это пройдет, – спокойно пообещала теща.

– Что вы, не дай бог, если это пройдет!..

В глазах Игоря стоял настоящий страх.

– Не ты первый, не ты последний. Но будь осторожен.

– В каком смысле? – Месяцев поднял глаза. Теща приняла взгляд.

– Затопчут.

– Кто?

– Жизнь.

В дом вошла Ирина. В прихожей на полу, как льдина, лежал рояль. Такелажники переносили ножки к лифту. Все было понятно, и одновременно не понятно ничего. Рояль стоял двадцать пять лет. Почему его надо выносить? Разве не достаточно того, что он вынес себя?

Ирина торопливо прошла на кухню, прямо к холодильнику, достала бутылку вина, стала пить из горлышка, как будто жаждала. Месяцев смотрел на нее во все глаза. Это было новое. Раньше она никогда не пила. Но ведь и он в качестве гостя тоже никогда не приходил.

– Хотя бы нашел себе скрипачку. Человека нашего круга! – прокричала Ирина. – А кого ты выбрал? У нее даже имени нет!

– Как это нет? – растерялся Месяцев. – Есть.

– Люля – это не имя. Это понятие.

– Откуда ты знаешь?

– Это знают все, кроме тебя. Все приходили и уходили. А ты остался. Дурак.

– Дурак, – подтвердил Месяцев.

– Она тебя отловила, потому что ты известный пианист. А я любила тебя, когда ты был никто и ничто!

– Я всегда был одинаковый, – хмуро сказал Месяцев.

Повисла тишина.

В этой тишине Ирина проговорила:

– Я не могу покончить с собой, потому что я не могу бросить Алика. И я не могу жить без тебя. Я не могу жить и не могу умереть. Пожалей меня…

Она вдруг закрыла лицо руками и тихо зарыдала. Лидия Георгиевна вышла из кухни, чтобы не видеть.

Месяцев подошел и прижал ее к себе. Они стояли и вместе плакали, и казалось, что сейчас кончатся слезы и решение будет найдено.

– Я тебя не тороплю, – сказала Ирина. – Сколько тебе надо времени?

– На что? – не понял Месяцев. Потом понял. Жена все решила за него. И казалось так естественно: привинтить к роялю ножки, поставить на место и все забыть. Все забыть.

– Я не буду тебя упрекать, – пообещала Ирина. – В конце концов, порядочными бывают только импотенты. Я тоже виновата, я была слишком самоуверенна…

Месяцев вытер ладонью ее щеки.

– Ты не виновата, – сказал он. – Никто не виноват.

В кухню вошли такелажники.

– Нести? – спросил один.

– Несите, – разрешил Месяцев.

– Нет… – тихо не поверила Ирина.

Она метнулась в прихожую. Упала на рояль, как на гроб. Обхватила руками.

– Нет! Нет! – кричала она и перекатывала голову по лакированной поверхности.

Такелажники застыли, потрясенные. Из комнаты выбежала Лидия Георгиевна и стала отдирать Ирину от рояля. Она цеплялась, мотала головой.

Месяцев не выдержал и вышел. Стал в грузовой лифт. Через некоторое время мелкими шажками вдвинулись такелажники с телом рояля. Месяцев нажал кнопку первого этажа. Лифт поехал вниз. Крик вперемежку с воем плыл по всему дому. И становилось очевидным, что человек – тоже зверь.

Капли стучали о жестяной подоконник. С неба капала всякая сволочь. У кого это он читал? У Корнея Чуковского, вот у кого.

– Люля, – позвал он.

– А… – Она выплыла из полудремы.

– У тебя было много мужчин?

– Что?

– Я спрашиваю: у тебя было много мужчин до меня?

– Кажется, да. А что?

– Сколько?

– Я не считала.

– А ты посчитай.

– Сейчас?

– Да. Сейчас. Я тебе помогу: первый муж, второй муж, я… А еще?

Люля окончательно вынырнула из сна.

– Первый муж был не первый. И второй не второй.

– Значит, ты им изменяла?

– Кому?

– И первому, и второму.

– Я не изменяла. Я искала. Тебя. И нашла.

– А теперь ты будешь изменять мне?

– Нет. Я хочу красивую семью. Все в одном месте.

– Что это значит?

– То, что раньше мне нравилось с одним спать, с другим разговаривать, с третьим тратить деньги. А с тобой – все в одном месте: спать, и разговаривать, и тратить деньги. Мне больше никто не нужен.

Месяцев поверил.

– Ты меня любишь? – спросил он.

– Люблю. Но нам будут мешать.

– Кто?

– Твой круг.

– Мой круг… – усмехнулся Месяцев. – Мой отец был алкаш, а мама – уборщица в магазине. Ей давали еду. Жалели.

– А я администратор в гостинице. Было время, когда койка стоила три рубля, со мной десять.

– Не понял, – отозвался Месяцев.

– Надо было есть, одеваться, выглядеть. Что ж тут непонятного?

Месяцев долго молчал.

– Почему ты молчишь? – встревожилась Люля.

– Вспоминаю: «ворами, авантюристами, кем угодно – но только вместе через всю жизнь». Откуда это?

– Не помню, – задумчиво отозвалась Люля.

С неба продолжало сыпать. Но оттого, что где-то сыро и холодно, а у тебя в доме сухо и тепло…

Он обнял Люлю.

– Поиграй на мне, – сказала она. – Я так люблю твои руки…

Он стал нажимать на ее клавиши. Она звучала, как дорогой рояль.

А композитор кто? Любовь, страсть, тишина. И снежная крупа, которая сыпала, сыпала, сыпала с неба.

Алика выписали из больницы.

Врач Тимофеев разговаривал с Месяцевым в своем кабинете. Он сидел за столом в высоком колпаке, как булочник.

– Ваш сын освобождается от армии, – сказал Тимофеев.

– Спасибо, – поблагодарил Месяцев. – Очень хорошо.

– Нет. Не очень хорошо. У него психическое заболевание.

– Это моя жена перестаралась, – объяснил Месяцев.

– Ваша жена здесь ни при чем. Военно-психиатрическая экспертиза определила диагноз: шизофрения, гебоидная симптоматика.

– И что дальше? – растерялся Месяцев.

– Ничего. Поставим на учет в ПНД.

– А что это такое?

– Психоневрологический диспансер. Таких больных ставят на учет.

Месяцев вспомнил, что, когда он выезжал за границу, у него требовали справку из психоневрологического диспансера. И когда получал водительские права – то же самое. Он ходил в диспансер, и ему выдавали справку, что он НЕ СОСТОИТ на учете. Психически неполноценные люди не водят машину и не ездят за границу. Клеймо. Как на прокаженном.

– А можно не ставить на учет? – спросил Месяцев.

– Тогда армия.

Или диспансер, или армия. Ловушка.

Тимофеев считал разговор законченным. Но Месяцев так не считал. Ему хотелось как-то развернуть события или хотя бы смягчить. Хотелось поторговаться с судьбой.

– Шизофрения – это болезнь яркого воображения. Вы думаете: вы нормальный? Или я? Почти все гении были шизофрениками.

– Наверное, есть больные гении, а есть здоровые. – Тимофеев дипломатично уходил от спора.

– Гений – уже не норма. Норма – это заурядность.

– У вас по мужской линии были душевнобольные? – спросил Тимофеев.

Месяцев понял, что торговаться бессмысленно. Хмуро ответил:

– Сумасшедших не было. А алкоголик был.

– Ну вот. Алкоголизм – тоже душевное заболевание.

Месяцев тяжело замолчал. Потом спросил:

– Это лечится?

– Малые нейролептики. Корректируют поведение. Но вообще это не лечится.

– Почему?

– Метафизическая интоксикация.

Месяцев тронул машину. Увидел себя возле своего старого дома. Сработал стереотип. Он слишком долго возвращался к этому дому из любой точки земного шара.

У подъезда стояла Аня.

– Ты пришла или уходишь? – спросил Месяцев.

– Ухожу. Я привозила им картошку.

Раньше картошка была на Месяцеве. Он привозил с базара мешок и ставил на балконе. Хватало на два месяца.

– А почему ты? – удивился Месяцев.

– Потому что больше некому.

– А Юра на что?

Аня не ответила. Наступило тяжелое молчание.

– Ты плохо выглядишь, – заметила Аня. – А должен выглядеть хорошо.

– Почему? – не понял Месяцев.

– Потому что Алик болен. Мы все должны жить долго, чтобы быть с ним.

– Это не болезнь, – упрямо сказал Месяцев. – Просто выплескивается яркая личность.

Если признать, что Алик болен, значит, он не имеет права на личное счастье. Нельзя быть лично счастливым, когда твоему сыну на лоб ставят клеймо. Но он любил. И был любим. В чем его вина?

Месяцев молчал и смотрел в землю. Аня тоже молчала.

– Никто не хочет понять, – горько сказал Месяцев.

– Не хочет, – подтвердила дочь.

– У тебя вся жизнь впереди…

– Но какая жизнь у меня впереди? – Аня подняла голову, и он увидел ее глаза, хрустальные от подступивших слез. – Какая жизнь у меня? У мамы? У бабушки? У Алика? Какой пример ты подаешь Юре? И что скажут Юрины родители? Ты подумал?

– О Юриных родителях? – удивился Месяцев.

Аня повернулась и пошла.

Под ногами лежал бежевый снег с грязью. На Ане были модные, но легкие ботинки, непригодные к этому времени года. А он ничего ей не привез, хотя видел в обувном магазине. Видел, но торопился. Аня шла, слегка клонясь в сторону. У нее была такая походка. Она клонилась от походки, от погоды и от ветра, который гулял внутри ее.

Месяцев не мог себе представить, что придется платить такую цену за близость с Люлей. Он наивно полагал: все останется как есть, только прибавится Люля. Но вдруг стало рушиться пространство, как от взрывной волны… Волна вырвала стену дома, и он существовал в комнате на шестнадцатом этаже, где стоит рояль и нет стены. Вместо стены – небо, пустота, ужас.

Месяцев лежал на диване и смотрел в потолок.

– Значит, так: или Достоевский, или Ницше, – спокойно сказала Люля.

Месяцев ничего не понял.

– Достоевский носился со слезой ребенка, а Ницше считал, что в борьбе побеждает сильнейший. Как в спорте. А проигравший должен отойти в сторону.

Месяцев вспомнил выражение Петры: «на мусор». Значит, на мусор должны пойти Ирина, Аня и Алик.

– Если ты будешь ходить к ним, сочувствовать, то принесешь им большее зло. Ты дашь им надежду, которая никогда не сбудется. Надо крепко хлопнуть дверью.

– А если в двери рука, нога?

– Значит, по ноге и по руке.

– И по Алику, – добавил Месяцев.

– Я ни на чем не настаиваю. Можешь хлопнуть моей дверью. По мне.

– А ты?

– Я приму твой выбор.

– И ты готова меня отпустить?

– Конечно. Мы встретились в середине жизни. Приходится считаться.

– Ты найдешь себе другого? Ты опять поедешь в санаторий и отдашься на снегу?

– Как получится, – сказала Люля. – Можно в парадном. На батарее.

Она подошла к окну и легко уселась на подоконник. Ревность ожгла Месяцева. Он поднялся и пошел к Люле, не понимая зачем.

– Не выдави стекло, – сказала Люля. – Выпадем.

Он мог выпасть и лететь, держа ее в объятьях. И даже ахнуться об землю он согласен, но только вместе, чтобы в последнее мгновение ощутить ее тепло.

Муза Савельева решила сменить тактику ожидания на тактику психологического давления. Друзья и знакомые должны открыто выражать свой протест. При встрече – не здороваться и не подавать руки. А по возможности – устремлять гневный, негодующий взор. Как в опере. Человек-укор. Игорь должен понять, что его круг восстал против измены. Ему станет стыдно, и он вернется.

– Он не вернется, – обреченно сказала Ирина. – Он меня любил тридцать лет. Теперь там будет любить тридцать лет. Он так устроен. Это его цикл.

– У тебя пораженческие настроения, – пугалась Муза. – Ни в коем случае нельзя сдаваться. Надо сопротивляться.

Но в схеме сопротивления возникли трудности. Никто не захотел выражать Месяцеву протест. Поговорить за глаза – сколько угодно, но устремлять гневный взор… Идеи Музы казались архаичными, как арфа. Инструмент богов.

Еле удалось уговорить Льва Борисовича. Он согласился встать возле памятника Чайковскому перед началом концерта.

Погода была плохая. Лев Борисович натянул поглубже ушанку, поднял воротник и не заметил, как подъехала машина Месяцева.

– Лева! – окликнул Месяцев.

Никакого укора не получилось. Лев Борисович смущенно приблизился и увидел женщину. Лицо – в мехах. Над мехами – глаза. Гордая красавица, как шахиня Сорейя, которая потрясла мир в шестидесятые годы. Льву Борисовичу тогда было тридцать лет. А сейчас шестьдесят три. «Шахиня» смотрела на него, и он вдруг увидел себя ее глазами – замерзшего, жалкого, бедного никчемушника.

– Ты что здесь делаешь? – спросил Месяцев.

– Соня послала, – сознался Лев Борисович.

– Зачем?

– Ее Ирина попросила, – выдал Лев Борисович.

– Зачем?

– Я не знаю. Просто чтобы ты меня увидел.

У Месяцева стало мутно на душе.

– На концерт пойдешь?

– Нет, – отказался Лев Борисович. – У меня бронхит.

– Передай Соне привет.

– Спасибо, – поблагодарил Лев Борисович.

Дирижер руководил руками, глазами, пальцами, даже ушами. Жесты у него были региональные. Еврейская пластика. Состав оркестра – сильный, и дирижер доставал те звуки, которые хотел слышать.

Муть в душе не проходила, стояла у горла. Надо было как-то забыть обо всем, погрузиться в то, особое состояние, которое выводило его на космос. Но ничего не забывалось. И не погружалось.

…Аня с промокшими ногами. Теща с обуглившимся взглядом. И та, другая старуха в валенках положила голову на плечо сумасшедшего сына. Или наоборот. Он положил ей голову…

Месяцев давно не жил в перестроечной действительности. У него была своя страна: большая квартира, дорогой рояль, дорогая женщина, качественная еда, машина, концертный зал, банкеты в посольствах, заграничные поездки. А была еще Россия девяностых годов с нищими в переходах, со смутой на площадях, с холодом и бардаком переходного периода. И сейчас он остался в прежней жизни, а свою семью выкинул на холод и бардак. И она ничего не может противопоставить. Только выслать старого Льва Борисовича как парламентера.

Зал хлопает. Дирижер с плитами румянца на щеках пожимает руку. Никто ничего не заметил.

За кулисами собрался народ. Несли цветы. Цветов было много. Дорогие букеты складывали, как веники.

Муза Савельева выдвинула новую тактику замещения. Вместо Игоря подобрать другого мужчину. Игорь узнает, взревнует и вернется обратно, чтобы охранять свое гнездо и свою женщину.

Мужчина был найден. Назывался Рустам. Чей-то брат. Или дальний родственник. Ирина не запомнила. Обратила внимание, что когда он расплачивался в ресторане, то достал пачку долларов толщиной в палец. Ирина подумала: может, он террорист, иначе откуда такие деньги?

Рустам был ровесник Ирины, но выглядел молодо, на десять лет моложе. И приглашал танцевать молодых девочек в коротких юбках. Их ноги в колготках казались лакированными. Девчонки перебирали твердыми лакированными ногами, а Рустам обпрыгивал их вокруг, как козел.

Ирина сидела за столиком в черно-белом одеянии: дорогая блуза с венецианскими кружевами, длинная юбка из тяжелого шелка. Величественная и возрастная, как царица Екатерина, только без парика и без власти. Или как Эдит Пиаф со своим греком. Но то была Эдит Пиаф, а не преподаватель по классу рояля.

«Шла бы домой носки вязать», – сказала она себе. И глубокая грусть стояла в глазах. Этот поход только обнажил ее катастрофу. Она рухнула с большой высоты, разбилась и обгорела и теперь видит свои останки со стороны. Все можно поправить, но нельзя повернуть время вспять. Нельзя вернуть молодость и любовь Игоря.

Возраст – это единство формы и содержания. Молодые наполнены молодостью, у них молодые формы и радостное содержание.

Ирина тоже могла бы выйти в середину круга и задергаться в современном ритме включенного робота. Но на что это было бы похоже?

Нет. Не надо ни за кого прятаться, тем более за чужих и посторонних мужчин. Надо как-то с достоинством выплывать из этой реки страданий. Или тонуть.

Ирина вернулась домой. Вошла в комнату матери. Ясно, спокойно сказала:

– Мама, я не могу жить. И не буду.

– Можешь, – сказала Лидия Георгиевна. – Будешь.

Из всех Христовых заповедей самой трудной оказалась «смири гордыню».

«Не укради» – легко. Гораздо труднее – украсть. «Не убий» – и того легче. Ирина не могла убить даже гусеницу. «Не лжесвидетельствуй» – тоже доступно. А вот «смири гордыню», пригни голову своему «я», выпусти в форточку свою женскую суть… И при этом – не возненавидь… Ненависть сушит душу до песка, а на песке ничего не растет… Даже репей…