Текст книги "Короткие гудки (сборник)"

Зюма жаловалась Семе. Оксана испуганно моргала. Все кончилось тем, что Сема убрал Оксану из столовой и перевел к себе в дом. Положил хорошую зарплату с питанием и проживанием.

Оксана складывала деньги в коробку из-под обуви и задвигала под кровать. И раз в три месяца отправляла в свою Ростовскую область, поселок Шолохово, – там у нее жили родители и шестилетняя дочка Маечка.

Родители были счастливы свалившимся достатком. Оксана дорожила местом и старалась изо всех сил.

Утро начиналось с того, что Оксана делала влажную уборку с лимонным «Ванишем». В доме становилось свежо, ветер шевелил на окнах чистые занавески.

Зюма озаботилась новой идеей: надо Семика женить, пока она жива. Не дай бог помрет, с кем останется Семик, любимый до мурашек? Несмотря на то что он вырос, и даже разбогател, и даже слегка постарел, все равно в нем светился ребенок – тот, дальний, с голубыми глазками и широкими бровками. Маленький Семик был как будто спрятан в большом, как матрешка в матрешке. И Зюма, глядя на брата, видела их всех одновременно: ребенка, отрока, юношу, мужчину и начинающего старика. И когда целовала Семика в лысеющую голову, она целовала их всех одновременно.

Зюма начала подгонять Семику невест. Они являлись: молодые и средние, красивые и так себе. Зюме больше всего нравилась Люся – скромная и состоятельная. Не будет зариться на чужие деньги, у нее есть свои. Замужем не была ни разу. Засиделась в девках, писала диссертацию. Образованная, культурная, со знанием языков.

Семик ходил с Люсей в театр и на выставки. Домой не приглашал. Зюму беспокоило то, что Семик ни разу не предложил Люсе остаться переночевать, хотя Люся была не прочь и ждала этого же самого. Сема тянул.

Зюма прямо спросила: почему? Откуда такая целомудренность? Семик уклонился от ответа, но ларчик просто открывался. Семик спал по ночам с Оксаной, и ему это очень нравилось. У Оксаны было круглое личико, круглая попка и глаза как вишни. И ничего другого Семик не хотел. Ему не нужна была ни диссертация, ни иностранные языки. Он уставал, как загнанный конь, и единственное, чего он хотел, – это покой, борщ со старым салом и молодая нежная Оксана. Все.

Известно, что Сталин имел в любовницах солисток Большого театра, но находил отдохновение со своей домработницей Валечкой. Она его в свою очередь тоже очень любила и горько оплакивала его смерть.

Сема стеснялся Люсю, боялся сказать глупость, боялся, что не встанет. Он уставал от своих опасений. А с Оксаной он ничего не боялся, ему было спокойно, как под мышкой у Зюмы. Плюс мужские радости. И больше ничего не надо.

Однажды Зюма достала три билета на модный спектакль: Люсе, Семику и себе.

Люся пойти не смогла – важное совещание. Семик пришел с Оксаной. На Оксане была турецкая кофточка с люрексом. Не модно, конечно. Но ничего. Потолок не упал, пол не провалился. Сели и посмотрели спектакль.

Зюма была в чем-то темненьком, в облипочку. Главное – не выделяться. Она и не выделялась, терялась в толпе. Хороший вкус – это не бросаться в глаза. А Оксана сверкала турецким люрексом и висячими клипсами, которые качались у плеча.

По тому, как Сема и Оксана переговаривались между собой, была видна близость и взаимопонимание.

Зюма обо всем догадалась, но не возражала. Если Семику ЭТО надо, пусть будет. Оксана – обслуживающий персонал, пусть обслуживает комплексно: гастрономически и сексуально. До тех пор пока Сема не женится на ровне. Не к проституткам же ему идти. Здесь все дома, все под рукой.

Но время шло. Сема не хотел жениться на ровне. Он купил Оксане одежду, для чего пришлось съездить в Италию. Они вернулись веселые и загорелые. На Оксане была шуба из рыси с капюшоном. Из той самой рыси. Шуба короткая, попка наружу, но Сема сказал, что короткая шуба удобна в машине.

– В какой машине? – не поняла Зюма.

Оказывается, у Оксаны уже была машина и шофер, поскольку она не водила.

– У нее гуманитарные мозги, – объяснил Сема.

– У нее вообще никаких мозгов, – уточнила Зюма. – Тупня.

Оксана разговаривала с украинским акцентом, путала падежи и не любила инородцев. Семе это не мешало, а Зюма приходила в отчаяние. Жена – вывеска мужа. А такая примитивная вывеска, как Оксана, делала Сему проще, практически обесценивала. И Зюму тоже обесценивала, поскольку Зюма входила в один комплект с Семиком.

– А если она родит? – испугалась Зюма.

– Пусть рожает, – спокойно отреагировал Семик.

– Но у нее уже есть ребенок там… в деревне.

– Будет два.

– И эти жлобские дети – наследники? – ужасалась Зюма.

– Ты же не собираешься жить вечно? – спросил Сема.

Зюма вытаращилась на брата, не понимая вопроса.

– Мы когда-нибудь умрем, дома останутся. Мы же не заберем их на тот свет.

Боже мой… Значит, вся ее жизнь, заключенная в Семика, все их общие усилия, которые материализовались в большие деньги, а деньги – в дома, все это пойдет псу под хвост. Какой-то Оксане, чужой и чуждой, которая даже не может сказать «Европа». У нее это звучит – «Явропа».

– Я надеюсь, ты не женишься? – спросила Зюма, каменея от такой перспективы.

– Не женюсь.

– Поклянись.

– Чем?

– Моим здоровьем.

– Клянусь твоим здоровьем, – легко пообещал Сема.

Семик оказался клятвопреступником.

Оксана забеременела, что естественно. Она была молодая женщина в детородном периоде. Двадцать семь – хороший возраст для второго ребенка. Ее живот был острым, что свидетельствовало о мальчике.

Зюма увидела это остроконечное пузо, и все стало ясно. Оксана явилась в столицу на ловлю счастья и чинов. Ее мечта сбылась. Богатый Семик попался, как муха в паутину. Паучиха – молодая и сильная. Ее невозможно победить, можно только убить. Нанять киллера и потом сесть в тюрьму, чтобы остаток жизни провести в тюремном бараке, когда в красивейших местах света стоят ее красивейшие дома…

Но что же делать? Зюма задумалась и придумала. Надо отобрать дома и деньги. Оставить только Сему, с его мелкой лысеющей головкой, покрытой ржавой растительностью. Пусть Оксана наслаждается чистой любовью, без примеси денег.

Зюма наняла дорогущего адвоката, шестьсот долларов в час. Явился адвокат с губами как у верблюда и все устроил как надо. Сема подписывал бумаги не читая, поскольку бумаги от Зюмы. И в результате – вся недвижимость и все счета в банках оказались оформлены на Зюму. А ничего не подозревающий Сема проснулся однажды утром совершенно нищий и бездомный.

Какое-то время Сема об этом не знал, но в один прекрасный день узнал. Шила в мешке не утаишь.

Сема вначале не поверил. Он обворован. Заказное банкротство. Так мог поступить только злейший враг. Но Зюма… Изумруд, сестра – главное богатство его жизни. Она любила Сему, но ведь и он любил ее безмерно: ее лицо, запах, ее энергию, преданность и верность, упрямство и амбиции, доброту и жадность, ум и глупость. Зюма – это все и все: мама, и сестра, и дочка.

Как же это случилось? Как она пошла на такое? За это убивают.

Сема подошел к телефону и позвонил сестре. Произнес одно слово:

– Как?

– Это ответ на твое предательство, – четко ответила Зюма.

– Не понял…

– Ты впустил в дом эту ложкомойку. Моя жизнь оказалась поругана. Мы несовместимы.

– Странно, – сказал Сема. – Она жена, ты сестра. У вас разные функции.

– Вспомни! – закричала Зюма. – Я не вышла из-за тебя замуж.

– Теперь ты хочешь, чтобы я заплатил за твои жертвы своей жизнью?

– Не хочешь жизнью – плати деньгами.

– Ты уже сделала это за меня, – сказал Сема.

– И правильно сделала. Пусть она любит тебя нищего. А я посмотрю.

– Хорошо, – согласился Сема. – Будем считать, что мы в расчете. Я тебе больше ничего не должен. И ты мне не должна: у меня больше нет сестры. Не звони и не появляйся. Чтобы я тебя не видел и не слышал.

– А у меня нет брата, – подытожила Зюма.

И бросила трубку.

Теперь у нее не было Семы, но были огромные деньги.

Зюма вышла замуж. Ее мужа звали Гарик.

Гарик – человек не бедный. У него был свой крепкий фармацевтический бизнес. Сеть аптек. Так что он женился не из-за денег, а именно по любви. Поговаривали, что они с Зюмой были знакомы с молодых лет, но Гарик имел семью, а Зюма при Семе.

Теперь Гарик развелся и Зюма разошлась с Семой на разные берега. Зюма была еще вполне красива, как говорят англичане: пригодна для любви.

Покатилась собственная жизнь.

Главное правило Зюмы: никаких жертв. Она больше не жертвовала собой, жила только своими интересами. Путешествовала, следила за здоровьем и красотой. Переезжала из дома в дом. Лето – на море. Зима – в горах. Осень – в Подмосковье, в нашем поселке. Ей нравилась золотая осень средней полосы, и тянул родной язык. Она любила русский язык. Все остальные славянские языки казались ей исковерканным русским. Французский и немецкий она освоила на бытовом уровне: как пройти? Сколько стоит? Прекрасно! Ужасно! Да-да, нет-нет… Английский язык – темный лес. И только в русском языке Зюма купалась, как в теплом бархатном море, не хочется вылезать. Могла плыть до бесконечности.

Ей необходима была Россия и русские.

Зюма и Гарик жили в доме, построенном на Семины деньги.

К Гарику приезжали его дети от первого брака. Два мальчика. Зюма пыталась их полюбить, но ничего не вышло. Она могла любить только своих.

Дети Гарика приезжали к отцу в гости и тут же садились обедать и сметали весь холодильник. Зюма не нуждалась, ей было не жалко еды, но она поражалась: сколько можно жрать и пить? Как с голодного края.

По вечерам Зюма выходила гулять с собакой. Я тоже выходила со своей собакой, и наши собаки – ее породистый кобель и моя беспородная сучка – с восторгом устремлялись навстречу друг с другом.

Нам с Зюмой ничего не оставалось, как здороваться и идти рядом.

Соседство ее породистого пса и моей дворняжки наводило на мрачные мысли о мезальянсе Семика с Оксаной.

Надо было о чем-то говорить. Не молчать же.

Я спросила:

– Как ваш брат?

– Не знаю, – хмуро ответила Зюма.

Мы подошли к ее дому.

– Хотите зайти? – спросила Зюма. – Давайте зайдем, только у меня к вам одна просьба: оставьте зависть за дверью.

– Чью зависть? – не поняла я.

– Вашу. Не завидуйте.

– Хорошо, – согласилась я. – Не буду.

Вообще, я на зависть вялая. У меня этот участок в мозгу не развит. Может быть, поэтому у меня хороший цвет лица.

Мы вошли в дом Зюмы. Меня поразил ее кабинет. Карельская береза с бронзой. Красота буквально бросалась в глаза, как живая. Ошеломляла и завораживала.

– Это Луи Каторз, – сказала Зюма. – Их всего четыре экземпляра. Один в Америке у Рудольфа Нуриева, другой у жены Лужкова, третий у меня.

– А четвертый?

– Не знаю. Где-то есть. Его цена – два миллиона евро. Я думаю: может, продать?

– А зачем?

– Деньги.

– А сами вы не хотите жить в красоте?

– После меня все перейдет детям Гарика. А я не хочу. Мне это противно. Я искала, доставала, а они придут и рассядутся в грязных штанах.

– Зачем думать о том, что будет? Надо жить сегодняшним днем, – предложила я.

– Как бабочка-однодневка, – прокомментировала Зюма.

Я подумала: пусть живет как хочет. Не мне же ее учить.

Мы побродили по дому. Мне понравились цветы в кадках. Много зелени. Красиво.

Зюма предложила чай, но Найда выла во дворе. Я не захотела испытывать ее терпение.

– Значит, мы договорились? – спросила Зюма.

– О чем? – забыла я.

– Вы оставите свою зависть за дверью. Знаете, это очень вредно, когда человек завидует.

– Кому вредно?

– Обоим. Зависть разрушает того кто и того кому.

– Понятно. Я не буду завидовать.

– Дайте честное слово.

– Честное слово, я не буду завидовать, потому что нечему.

– До свидания, – попрощалась Зюма.

– До встречи, – попрощалась я. – Всего хорошего.

Я шла домой и тихо злилась. Зюме мало превосходить материально. Ей надо еще и унизить. Унизить другого, чтобы на его фоне возвыситься самой.

Зюма пропала куда-то. Говорили, что она переехала в Америку. Может быть, увезла Гарика подальше от его прожорливых детей. Хотела владеть им одна.

Летом в Лос-Анджелесе жарко. Зюма засобиралась в Россию, но решила подготовиться. Легла в клинику, вырезала вены на ногах и убрала косточки на стопах. Потребовалось две операции, но красота требует жертв.

Среди лета Зюма появилась в поселке и вышла на прогулку. На ней были шорты и туфли на каблуках. Ноги – длинные, стройные, абсолютно молодые.

Я не стала завидовать, поскольку это вредно, решила сделать комплимент. Почему бы и нет? Тем более что я в прошлый раз была невежлива.

– У вас ноги как у породистой кобылы, – похвалила я.

Зюма посмотрела на меня и созналась:

– Я два месяца в больнице лежала, косточки разбивала.

– Зачем? – не поняла я.

– Чтобы туфли можно было надеть.

Оказывается, стройные ноги – плод мучений и терпения, не говоря о деньгах.

Я бы на такое не пошла. Соглашаться на боль и наркозы – только для того, чтобы кто-то сказал комплимент, и прошел мимо, и тут же забыл. О! Эта зависимость от чужого мнения. Называемая тщеславием. Тщетная слава.

Зюма была рада моему появлению. Во-первых, есть перед кем похвастать, во-вторых, скучно гулять одной. Ей была нужна аудитория.

И я обрадовалась Зюме. Была в ней яркость, энергия, ни на кого непохожесть.

Мы пошли рядом.

Зюма стала рассказывать о своей жизни в Америке. Пожилые люди там не скучают, записываются в клубы. Лично она ходит на танцы. Ее партнер – мексиканец.

– А как ваш брат? – вспомнила я.

Зюма долго молчала, потом сказала:

– Я забрала у него рыбу, но оставила удочку. Он наловил новые миллионы.

– Какую удочку? – не поняла я.

– Мозги. У него же золотые мозги. Он все восстановил.

– Так хорошо. И у вас все хорошо. Вам надо помириться.

Зюма промолчала, продолжала идти, глядя в землю. Вдруг остановилась и зарыдала, так отчаянно и глубоко, что я оторопела.

Прохожие останавливались в нерешительности, не зная: то ли подойти, то ли не заметить. Зюма рыдала душераздирающе, как когда-то возле детского дома.

Называется, приехала в родные пенаты. Стоило так готовиться, пройти через две операции, чтобы в результате рыдать посреди дороги.

– Все не так плохо, Зюма… – растерянно бормотала я. – Надо только помириться. И все. А иначе – какого смысла?

От волнения я путала падежи.

Зюма продолжала рыдать с открытым дрожащим лицом. У нее было все: деньги, муж и даже Америка. Но не было главного – брата. И не было дороги назад. Слишком далеко разошлись их льдины в океане. Не перескочишь.

Зюма стояла одна на своей льдине, и ее несло все дальше в черный океан. А льдина – всего лишь льдина. Она трескается и тает.

Прошли годы.

Я уже гуляла по поселку со своей внучкой.

Поселок изменился. Вместо скромных финских домиков выросли особняки размером с маленький отель. Вместо деревянных штакетников – кирпичные заборы, как китайская стена. Вместо калиток – кованые ворота, буквально Летний сад.

Писателей почти не осталось. Сменилось поколение. Нынче поэт в России – только поэт, только профессия – такая же как продавец в гастрономе. С той разницей, что продавец больше зарабатывает. И вообще, я заметила: поэты выродились. Все больше менеджеры.

Зюма умерла, не дожив до семидесяти. Говорили, что у нее был рак. И Америка не помогла. Смерть найдет где угодно, даже в Америке.

Дом в нашем поселке перешел Гарику. Гарик здесь не появляется, на выходные приезжают его выросшие дети, привозят толпы гостей и устраивают лихие попойки. Музыка гремит до неба, гости толкутся на диване и креслах Луи Каторз в грязных штанах. Но Зюме это уже все равно.

О Семе ни слуху ни духу. Известно, что его жена Оксана перевезла в Москву свою родню: дочку Маечку, брата Виталика и родителей – папу и маму. Семья разрослась. Было трое, стало семь человек. Семина теща не любит инородцев, хотя отдает им должное. Она говорит: «Явреи, они умные».

Мы с внучкой останавливаемся и смотрим на красивое круглое окно.

– Чей это дом? – спрашивает внучка.

– Одной тети. Она умерла.

– А где она сейчас? Нигде?

– Не знаю. Может, где-то и есть.

Может, где-то по Млечному Пути бродит Зюма, поджидает Сему – одного, без Оксаны. И тогда она опять, как прежде, засунет его себе под мышку и никому не отдаст. Они объединят свои две души в одну и умчатся в бесконечность, где их никто не достанет.

Время, как цунами, смыло Зюму, унесло вместе с ее страстями, любовью и ненавистью. А может, и не цунами вовсе – маленькая ласковая волна слизала ее следы на золотом песке. Были – и нет.

И все-таки это не так. Была и осталась ее всепоглощающая любовь к брату. Эта любовь сохранилась в атмосфере. Я ее чувствую. Я ею дышу.

Короткие гудки

В афишах его имя писали метровыми буквами: ПАВЕЛ КОЧУБЕЙ. А ее имя внизу – самым мелким шрифтом, буковки как муравьиные следы: партия фортепиано – Ирина Панкратова.

Несправедливо. Она окончила музыкальную школу и консерваторию, училась пятнадцать лет, сидела за роялем по четыре часа в день. У всех – детство, отрочество, юность, а у нее гаммы, этюды, сольфеджио.

Мама Ирины не ходила на концерты. Ее ущемляла второстепенная роль дочери. В консерватории Ирина считалась самой яркой пианисткой на курсе. Педагог Россоловский готовил ее к концертной деятельности. А в результате Ирина – аккомпаниатор. Обслуживающий персонал. Обслуживает голос певца.

Мама конечно же была неправа. Аккомпаниатор – серьезная творческая работа. Тем более такой аккомпаниатор, как Ирина Панкратова.

Ирина чувствовала певца на уровне тонких материй. Подготавливала каждый его вдох, растворялась, становилась неслышимой когда надо. Во время проигрышей набирала силу, но только для того, чтобы вовремя отступить, дать дорогу певцу. Он – ВСЕ. Она – на подхвате. Главное – результат. А результат всякий раз был высочайший.

За кулисами выстраивались очереди. Певцу несли букеты. Ирине – никогда, но она не обижалась. Была равнодушна к цветам. Все равно на другой день завянут. Долго стоят только сиреневые репья, но репьи никто не дарит. А зря.

В зале неизменно присутствовала семья Кочубея. Мама Софья Петровна, жена Ксения и сын Вова. Мама выглядела моложе жены, всегда свежепричесанная, модно одетая. Жена выглядеть не старалась. Чем хуже, тем лучше.

Ее позиция была крепка. Первое – сын Вова. Второе – болезнь Павла, невидимые миру слезы.

Павел – алкоголик. Вот он стоит на сцене, красавец испанского типа, голос нечеловеческой красоты, хочется плакать от восторга. И плачут. Дуры. Павел распускает хвост как павлин, наслаждается властью таланта. Однако все кончится запоем. Поставит возле себя ящик водки и будет пить три дня. Пить и спать, проваливаться в отключку. Потом снова выныривать из небытия, пить и спать. А по полу будут плавать алкогольные пары, запах разбитых надежд. Кто это будет терпеть? Только Ксения, жена без амбиций, на десять лет старше.

Алкоголиком не становятся, алкоголиком рождаются. Мама Софья Петровна это знала. Порченый ген достался в наследство от деда. Чего боялись, то случилось. Удружил дед.

Софья Петровна умела смотреть вперед. Ее любимому и единственному Павлу нужна была в жены не звезда, не секс-бомба. Ему была нужна запасная мама. И она высмотрела подходящую: Ксения. Ксения – старше. Это хорошо. Не сбежит. Ксения родила сына – это тоже хорошо. Не просто хорошо, определяюще. Смысл жизни.

Павел сначала бунтовал. Ему хотелось не запасную маму – зрелую и тяжелую, а именно звезду или в крайнем случае тихую интеллигентную девочку в очках, со скрипкой у щеки. Ему хотелось восхищаться и заботиться, но получалось, что все заботились о нем, и в нем постепенно отмирал мужчина и укреплялся сын – сыновнее, потребительское начало.

Павел страдал и напивался, а когда напивался – все становилось все равно. Какая разница: сыновнее, отцовское, главное – дотащиться до туалета.

Ирина Панкратова ничего не знала про алкоголизм и алкоголиков.

Она росла с мамой и сестрой исключительно в женском обществе. Отец отсутствовал по неизвестным причинам. Вокруг них не было пьющих знакомых. Такая эпидемия, как пьянство, прошла мимо Ирины.

Для нее Павел Кочубей был коллега, работодатель и кумир. Она обожала его за ум и талант. Серьезное сочетание.

Казалось бы, какая разница, кто поет: умный или дурак. Музыка написана, слова тоже. Пой себе, и все. А разница. Дурак заливается соловьем, а о чем поет – не вникает, думает о постороннем, например: чего не хватает в холодильнике. И публика тоже думает о постороннем. Жидко хлопает или не хлопает вовсе.

Павел Кочубей осмысляет каждую музыкальную фразу, он погружен в настроение. Он весь – ТАМ. За горизонтом. Его здесь нет. И зала здесь нет. Когда тает последний звук, публика постепенно возвращается в реальность и жарко благодарит аплодисментами за свое отсутствие, за свои горизонты. За тем и ходят на концерты. За собой.

Такие исполнители, как Павел Кочубей, – редкая редкость. За это можно все простить, и запои в том числе. Запой длится три дня в месяц. Но все остальные двадцать семь дней он – гений. И красавец.

Павел красив не агрессивной грубой красотой красавца. Такую внешность, как у Павла, дает только ум, застенчивость и хорошее воспитание.

Ирина смотрит на него не отрываясь. Инопланетянин. Как бы она хотела уткнуться своим лицом в его шею, вдыхать чистый черешневый запах. Вот где счастье…

Ирина молчала о своей любви. Павел был несвободен, и сознаться в любви – значило ступить на чужую территорию. А это – война. Ирина не могла ступить, но и не любить она тоже не могла.

Так и жила, страдая и аккомпанируя.

Павел не замечал других женщин, которые лезли к нему изо всех щелей, как тараканы. Их можно понять. Когда он пел, в него невозможно было не влюбиться. Ксении и самой когда-то снесло голову. Приличная молодая женщина, кандидат наук, она превратилась в сыриху. От слова «сыр». Это название пошло от поклонниц Лемешева, которые прятались от холода в магазине «Сыры», напротив дома Лемешева.

Сырихи есть у каждой знаменитости. У Павла Кочубея они тоже были, и он охотно пользовался ими при случае. Зачем отказываться, когда сама идет в руки. Правда, не сосредоточивался на случившемся. Забывал на другой день, а иногда и раньше. Но Ксения все-таки боялась, а вдруг влюбится… Выручали запои. Когда Павел пил – ничего не помнил. После запоев ужасно себя чувствовал. Подступало чувство вины. Хотелось доказать себе и другим, что «я царь еще»… И тогда он пел как бог. Душа поднималась в горние выси, никто не мог с ним сравниться. И залы ложились к его ногам, как укрощенные звери. И женщины были готовы отдаться тут же, на сцене, или прийти к нему домой и вымыть полы.

Павлу необходима была эта власть, она его поддерживала в собственных глазах. Через какое-то время начиналась предалкогольная депрессия, в душе разверзалась пропасть, ниже которой не упасть. Дно вселенной.

Так и жил, объединяя в себе расстояния от самого дна до самой высоты.

Ирина Панкратова мечтала о самостоятельной концертной деятельности.

В свободное от работы время сидела за роялем по пять часов. Ее любимые композиторы: Чайковский, Шопен, Рахманинов.

Когда долго не подходила к роялю, начинала тосковать, перемогаться, как будто находилась в замкнутом помещении. В лифте, например.

Хотелось вырваться на волю. И когда открывала ноты, у нее от нетерпения дрожали руки. Тоже своего рода музыкальные запои, но эти запои не опустошали, а, наоборот, наполняли, очищали.

Ирина думала иногда: а как живут люди, которым не дана музыка?.. И любить она могла только человека от музыки, посвященного в ее веру.

Сырихи преследовали Павла, как стая собак. И случалось, догоняли, и он отсутствовал по неделе. Вот где нервотрепка: придет, не придет… А вдруг напоролся на молодую хищницу… Не устоит, только пискнет.

Эти молодые певички из шоу-бизнеса поют в коротких шортах, задница – наружу и сиськи вываливаются из лифчика. Голос – нуль, только и умеют что вертеться. «Смотрите здесь, смотрите там, может, я понравлюсь вам»…

Ксения ненавидела их биологической ненавистью, а Софья Петровна вздыхала украдкой. Лишила сына счастья. Обеспечила ему стабильность, а счастье украла. Заменила одно другим. Заменила бриллиант стекляшкой. Любовь заменила привычкой. Бедный, бедный Павел.

Все оправдывал Вова. У него должна быть полная семья, и она у него есть: папа, мама и бабушка.

А любовь… Она благополучно проходит и часто превращается в свою противоположность. В ненависть. Так что не стоит печалиться. Главное – дело и дети.

Ирина мечтала о концертной деятельности, но концерты – это мечта. А реальность – Павел. Она жила только в те минуты, когда видела его и слышала. Она неслась с ним на одной волне, и куда ее занесет – не имело значения. Только бы он. Только бы с ним. Без Павла все было холодно, темно, как в погребе. Появлялся Павел – и вокруг Куба, солнце, карнавал.

Они могли молчать подолгу, просто присутствовать в одном времени и пространстве. Они не уставали друг от друга. Наоборот. Все становилось разумным и насыщенным, как будто в суп добавляли соль и специи.

Мама Ирины беспокоилась: дочь зациклена на женатом и пьющем. Что, больше нет других мужчин?

Других мужчин не существовало для Ирины. Так… Ходят… Гомо сапиенсы. Какой от них толк? Что они добавляют в жизнь?

А Павел – это сама музыка, красота и осмысление. Он осмысляет жизнь вокруг себя и дарит это другим. Берите, если способны взять…

Ирина обожествляла Павла. Сотворила себе кумира. А ведь это грех. Но что поделать? Хочется иметь личного бога.

Иногда ее охватывала паника: а что же дальше? Дальше – ничего. Надо хвататься за весла и отгребать как можно дальше, как лодка от тонущего «Титаника». Иначе засосет в воронку. Умом понимала, но возраст любви бушевал в ней. Желание любить, продолжать род, быть верной и жертвенной. Готова была умереть за него. Слава богу, что это не понадобилось.

Часто репетировали в его доме. Это было уютнее, чем в пустом холодном зале.

Закрывали плотно дверь, а за дверью шла повседневная жизнь. Ксения ходила в тесном халате, все время что-то терла, стирала, варила. Батрачила, как домработница. Она была милая и безобидная, как кошка. Кошку невозможно пнуть, хочется погладить.

Сыночек носился по дому, как хозяин жизни, – писклявый, трогательный. Ему разрешалось все. Иногда он выходил из берегов, и тогда бабушка делала ему замечание, выговаривала со строгим лицом. Вова заглядывал в самые зрачки бабушки, искал слабину. И находил. И тогда из него исторгался победный вопль, Вова шел вразнос, был неуправляем, как Чернобыльская АЭС перед взрывом. Излишняя любовь перечеркивает всякое воспитание.

Но что делать? Невозможно же не любить такого единственного и самого драгоценного!

Ирина вела себя скромно. Ела мало. Поиграла и ушла.

Все случилось в день его рождения. Летом.

Семья была на отдыхе в Прибалтике. Далеко. Павел попросил Ирину помочь по хозяйству. Накрыть стол.

В доме осталась прислуга тетя Зина. Вместе с тетей Зиной начали хлопотать, придумывали холодные закуски.

У Ирины были «вкусные» руки. Особенно ей удавались паштеты и салаты. Она совмещала несовместимое, и получалось то, что во Франции называется «петит шедевр». Маленький шедевр.

Тетя Зина купила перепелиные яйца для украшения блюд. Они их сварили, облупили и стали пробовать. Стояли друг против друга, жевали, прислушиваясь к вкусовым ощущениям. Эти минуты почему-то врезались в память. Ничего особенного не происходило. Жевали, смотрели бессмысленно. А вот запомнилось, и все.

Дальше пришли гости, в основном музыканты с женами, певцы, критики, кое-кто из начальства.

Павел любил начальство. Расположить к себе нужных начальников – значит сделать дорогу ровнее, без ям и колдобин. Значит, получать хорошие залы и выезжать за границу. Много хорошего происходит на гладкой дороге. Главное – экономия времени. Экономия жизни.

Гости собрались в прекрасном настроении, в предчувствии реальной выпивки, эксклюзивной закуски и качественной беседы.

Мама Павла готовила незабываемо прекрасно, но в этот раз мамы не было. И жены не было. Сидела никому не известная аккомпаниаторша, молодая и никакая. А что она здесь делает?

На последних афишах они все время были вместе, а это значит: совместные репетиции, совместные гастроли. Может, любовница? Тогда почему приперлась на семейный праздник и села? Не сама же она приперлась. Хозяин позвал. А впрочем, какая разница? Водка холодная, вина – грузинские, закуски – свежайшие.

Застолье разворачивалось. Павел напился и даже танцевал. Двигался он не очень. Пузом вперед.

Всем было беспричинно весело. Самое качественное веселье – беспричинное.

Несколько раз звонили из Прибалтики. Мама волновалась: не запил ли? Конечно, запил. Но первые часы запоя – это квинтэссенция счастья. Это то, из-за чего… Потом уже проваливаешься в черный мешок и ничего не помнишь. А вначале… Небо над головой рассыпается салютом победы, торжеством бытия…

Ирина не ушла домой. Помогала тете Зине убрать со стола. Выполняла приказы Павла: дай воды, дай пепельницу, дай то, это, сядь, принеси, ляг рядом…

Ирина металась, подносила, уносила, легла рядом.

Как это случилось? Он позвал, она покорилась. Куда девалась тетя Зина? Заснула в другой комнате или бодрствовала?..

Гости ушли – это она помнила. Павел быстро заснул. И это помнила. А вот она – не спала. Любила его каждой клеточкой, каждым миллиметром своего тела. Покрывала его лицо тихими летучими поцелуями. Лицо, и руки, и плечи. Оберегала, как грудного младенца. Нежность переливалась через край. Он мог задохнуться от ее нежности. Но обошлось.

В какую-то минуту ей стало страшно: бог может отомстить за такую полноту счастья. Ирина соскользнула с дивана, встала на колени, подняла глаза и руки к небу, попросила шепотом: «Не отомсти…»

На рассвете решила убраться домой. Не хотела встречаться с тетей Зиной. Позорище какое. Ходит в дом, числится другом дома, а сама крадет, как паршивая кошка.

Ирина устала от напора любви и чувства вины. Хотелось грохнуться в свою постель и отключиться ото всего.

Ирина сняла с себя его руку и ногу. Встала. Оделась. Уходя, возвела глаза к небу, дескать: мы договорились.

Она, конечно, виновата. Но что же делать, если Павел – главный мужчина ее жизни. Больше никто. И никогда. Только с ним общая дорога – музыка. Самое неконкретное из искусств. Литература – это мысль. Живопись – это зрение. А музыка – душа. Ее не опишешь, не нарисуешь и даже не представишь себе.

Значит, у них – Ирины и Павла – общая душа. И общее тело. Как можно любить кого-то, кроме него: горячая кожа, черешневый запах, а нежность такая, как будто сама родила.

Ирина ушла домой. Она знала, что три дня Павел будет выключен из жизни. Будет пить и спать. Презренный запой, тяжелый недуг. Но сколь тяжелые недостатки, столь весомые достоинства. Патология одаренности – расплата за талант. Но лучше талант с расплатой, чем ни того ни другого. Лучше бездны и пропасти, чем равнинная скука.